Клюев Евгений Васильевич. Книга теней

   — Э-хе-хе… — произнес Александр Тенгизович и погладил Марка Теренция Варрона по спине. Потом поглядел в темные, ах какие темные глаза Эвридики. — Но на суде, девочка, ты, конечно же, расскажешь все? Даже, наверное, пораньше: твоего… вашего с Петром адвоката зовут Белла Ефимовна, она должна знать. Ей положено знать, чтобы защищать вас обоих.
   — А нечего знать, — беспечно ответила Эвридика. — Все так и было: от нечего делать. По глупости…
   — Так не пойдет, — сказал Александр Тенгизович.
   — Пойдет, не пойдет, — улыбнулась Эвридика, — все равно.
   — Это вы с Петром так решили? — спросила мама Петра.
   Эвридика кивнула. Нана Аполлоновна растерянно развела руками:
   — Ну мне-то, мне-то ты могла бы сказать… я обещаю, что…
   — Мама, — голос Эвридики был очень спокоен. — Если бы я могла сказать хоть что-нибудь — сказала бы. Но… увы.
   — Как это — увы? В каком смысле — увы? Ведь вы же с Петром… не сумасшедшие, в самом деле! — Но твердой уверенности в голосе Наны Аполлоновны почему-то небыло.
   — Не сумасшедшие? — спросила Эвридика и рассмеялась. — Думаю, что нет. Даже наоборот.
   — Ты просто, должно быть, не в курсе, Эвридика. — Александр Тенгизович сложил руки на груди и принялся раскачиваться на стуле. — Белла Ефимовна… адвокат говорит, что в принципе все может обойтись, конечно. Тогда суд определит штраф до двухсот рублей. Но в худшем случае — ты… ты знаешь? До семи лет… тюрьмы… особо злостное… хулиганство или что-то в этом роде, вот… значит, надо объяснить что возможно…
   — Объяснить невозможно ничего. Никому. Никогда. — Эвридика сказала это с невероятной, нечеловеческой силой, смутившей всех.
   — Но тюрьма! — закричала Нана Аполлоновна. — Тюрьма, ты же должна понять, тюрьма!.. По отдельности, слышишь? Отдельно от… от него… от Петра!
   — Я тогда сейчас уйду. — Эвридика поднялась. — Папа, ты ведь знаешь, что я действительно уйду. И мы с Петром откажемся от услуг адвоката. Этот случай тоже оговаривался — так что… лучше не нужно ни на чем настаивать.
   — Могу я с Петром поговорить? — спросила мама Петра.
   — Наверное, — пожала плечами Эвридика. — Тут разрешают свидания… с близкими. Я, правда, уполномочена, — она усмехнулась, — говорить от нашего с ним имени… Мы вместе вырабатывали стратегию.
   — Но Эвридика!.. — Нана Аполлоновна была близка к истерике.
   И суровым-суровым, чужим-чужим голосом сказала тогда Эвридика:
   — Если мы все уже обсудили, могу я попросить вас… Мне очень нужно, чтобы вы на минуту оставили мне Марка Теренция Варрона и потом пришли за ним. Только на минуту. — Услышав наконец свой голос, Эвридика, кажется, и сама испугалась. Она помолчала и добавила как могла мягко: — Пожалуйста… я очень соскучилась по нему!
   Когда — после все-таки долгих препирательств — они с вороном остались одни, Эвридика поставила его на стол и опустила голову на руки, чтобы глаза их оказались на одном уровне.
   — Вы, Марк Теренций Варрон, — шепотом начала Эвридика, и от такой вежливости ворон собрался в комок, — знаете все. И я люблю Вас, Марк Теренций Варрон. Вы тоже любите меня, я знаю. Но нам срочно надо расстаться. — Птица насторожилась. — Вы один можете помочь: кто-то должен лететь в Москву, причем немедленно. Я прошу об этом Вас, Марк Теренций Варрон!.. Тут у нас все может кончиться очень плохо, но ты не дожидайся суда. В Москве есть Гоголевский бульвар, знаешь? Там метро — метро «Кропоткинская». И рядом — на повороте с бульвара — Сивцев Вражек. В Сивцеве Вражке живет один человек — дом с лепниной, второй этаж. Зовут человека Станислав Леопольдович. Найди его, Марк Теренций Варрон. Найди и скажи: Станислав Леопольдович, берегитесь. Повтори.
   — Магистр Себастьян, — произнес вдруг Марк Теренций Варрон.
   — Не балуйся, не время.
   — Магистр Себастьян, — сказал ворон с такой уверенностью, от которой замерзла душа Эвридики. — Берегитесь.
   И вошла мама. Эвридика поцеловала ее — прямо в слезы. Попрощались. У самых уже дверей Марк Теренций Варрон буркнул:
   — Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant!
   — Что это? — спросила Нана Аполлоновна.
   Эвридика пожала плечами. Дверь почти закрылась.
   — Мама! — крикнула вдруг она. — А скрипку вы случайно не привезли?
   — Случайно привезли.
   — Принесите, если разрешат.
   …Встреча Петра с мамой, конечно, ничего не изменила — даже ссылка на почечную-колику-папы-далеко-отсюда не заставила его признаться в том, зачем-они-все-это-сделали. Мама Петра тоже уходила в слезах, едва не забыв сказать о самом главном: ворон исчез…
   Отныне Эвридике с Петром следовало приготовиться к тому, чтобы писать в анкетах: «был(а) судим(а) по статье?… 8 апреля 1983 года». Потому что суд назначили на 8 апреля. Номер статьи, кстати, уже был известен — двести шестая. Как, впрочем, и предполагалось. Правда, оставалось неизвестным: просто двести шестая или двести шестая прим, а от этого — тут Александр Тенгизович совершенно прав — зависело очень многое. Очень многое. И адвокатесса Белла Ефимовна — сухопарая строгая женщина лет пятидесяти с замечательным умением принимать участие в любом важном разговоре, не произнося ни единого почти слова, — решила положить-жизнь-за-этих-двух-идиотов, которые упорствовали и скрывали именно то и исключительно то, что было ей нужно. Мо-ти-вы. У них не было намерения завладеть деньгами — и доказать это Белла Ефимовна считала делом пустяковым. Но ведь такое доказательство вовсе не снимало с подсудимых обвинения в злостном хулиганстве — причем самого что ни на есть извращенного типа. А мотивировать его они предлагали ей… первоапрельским-настроением!.. Бред.
   Естественно, что с таким объяснением-в-руках Белла Ефимовна чувствовала себя весьма и весьма неуверенно — более того, она просто вся издергалась. Надо сказать, что «издергалась» она совершенно зря: никакая тактика ее не привела к успеху и вплоть до последнего дня так и не было ей дано хотя бы мало-мальски серьезных объяснений. С тем и вошли в зал суда… с голыми-что-называется-руками.
   На суде Эвридика с Петром вели себя так же, как и на многочисленных предварительных встречах. Правда, у Петра хватило ума хотя бы во время допроса сделать заявление о том, что они не хотели причинить вреда или ущерба присутствовавшим в банке 1 апреля 1983 года. Но фактически это было все, что следовало поставить ему в заслугу. Попытка же объяснений — лучше б он вовсе не делал такой попытки! — кончилась полным провалом: все просто пришли в ужас от циничности мотивировок. Еще бы! Безжалостно, преступно надругаться почти над сотней людей — и только затем, чтобы развлечься? Но тогда они подонки, эти молодые люди! И нет им прощения. А между тем допрашивали уже Эвридику.
   Вопрос. Скажите, Эвридика Александровна Эристави, для чего 31 марта 1983 года вами был куплен билет на самолет, следующий курсом «Москва-Тбилиси»?
   Ответ. Чтобы полететь в Тбилиси.
   Вопрос. Почему же именно в Тбилиси? Может быть, вы хотели побывать на родине? Вы ведь грузинка?
   Ответ. Да, я грузинка.
   Вопрос. Однако, как мне известно, вы никогда не были в Грузии. И поэтому вы решили отправиться в Тбилиси?
   Ответ. Нет. Просто мы с Петром взяли билет на первый попавшийся рейс. Куда были билеты.
   Вопрос. Значит, до этого вы не знали, в каком направлении полетите?
   Ответ. Нет, не знали. Мы летели куда получится. Выбор был сделан случайно.
   Вопрос. А зачем вообще вы покинули Москву? Не бегство ли это?
   (Голос адвоката: Я протестую.
   Голос судьи: Протест отклоняется).
   Ответ. Нет, не бегство. Нам просто надоела Москва. Мы решили отдохнуть.
   (Гул в зале суда).
   Вопрос. Правда ли, что апрель и май — самое горячее время для студентов, особенно для пятикурсников, каковым является второй подсудимый?
   Ответ. Для кого как. Для Петра, по-моему, нет. Лучше было бы спросить об этом его.
   Вопрос. Тем не менее — почему в самое горячее время вам пришло в голову отправиться на отдых?
   Молчание.
   Вопрос. Как долго предполагали вы пробыть в Тбилиси?
   Ответ. Мы ничего не предполагали. Все было спонтанно.
   Вопрос. План ограбления банка возник у вас в дороге?
   (Голос адвоката: Я протестую. У моих подзащитных не было намерения ограбить банк.
   Голос судьи: Протест принят).
   Вопрос. Ваше решение имитировать ограбление возникло у вас в дороге?
   Ответ. Нет, уже в Тбилиси.
   Вопрос. Когда и как?
   Ответ. Мы шли с Петром накануне вечером мимо республиканского банка — и в голову нам обоим одновременно пришла мысль: может быть, банк ограбить?
   Вопрос. Мысль действительно пришла одновременно? Но ведь кто-то, наверное, произнес эти слова первым?
   Ответ. Кажется, я. Не помню.
   Вопрос. И каким же был ответ второго?
   Ответ. Я не помню. «Гениально, давай грабить банк»… или что-нибудь в этом роде.
   (Гул в зале).
   Вопрос. Значит, протеста такое предложение не вызвало?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. По-видимому, оно даже как следует не обсуждалось — я имею в виду само предложение, а не, так сказать, техническую сторону дела?
   Отьет. Не обсуждалось.
   (Гул в зале).
   Вопрос. Для чего вы взяли с собой в Тбилиси говорящего ворона по имени Марк Теренций Барон?
   Ответ. Варрон. Варрон, а не барон. Это… такой ученый в Древнем Риме… Для чего взяли? У него глаза были грустные, когда мы собирались уезжать. Вот и взяли. А о том, чтобы как-нибудь его использовать, мы и не думали.
   Вопрос. И все-таки он оказался, образно говоря, сообщником. Как это случилось?
   Ответ. Когда мы стали обдумывать техническую, по вашему определению, сторону дела, мы поняли, что нас могут не испугаться и запросто обезоружить. Тем более… настроение было не воинственным. Нужен был какой-то устрашающий компонент. Например, голос сверху. Мы и решили запустить Марка Теренция Варрона под потолок.
   Вопрос. И как вам это удалось?
   Ответ. Вы недооцениваете Марка Теренция Варрона. Он очень умный.
   (Смех в зале).
   Вопрос. Ворон сейчас с вами?
   Ответ. Да нет, как видите…
   (Смех в зале).
   Вопрос. Я имею в виду — в Тбилиси ли ворон в настоящий момент? И если да, то у кого он?
   Ответ. Мне это неизвестно. Птицы летают, где им вздумается: ведь птицы не подлежат уголовной ответственности. Они не сеют и не собирают в житницы.
   (Смех в зале).
   Вопрос. Были ли взяты вами какие-нибудь деньги из банка?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. Вы испугались или у вас не было такого намерения?
   Ответ. Испугались? Мы ничего не боимся. У нас действительно не было такого намерения: мы ведь не ненормальные.
   Вопрос. Пока это не очевидно. Какое…
   (Голос адвоката: Я протестую. Обвинитель не вправе давать оценки поступкам подсудимых.
   Голос судьи: Протест принят).
   Вопрос. Какое же намерение было у вас?
   Ответ. Такое же, какое бывает у всех первого апреля, — намерение пошутить.
   Вопрос. Не кажется ли вам жестокой ваша шутка?
   Ответ. Сейчас — да. По прошествии времени.
   Вопрос. Сожалеете ли вы о ней?
   Ответ. Нет. Ни тогда, ни сейчас.
   (Из рук адвоката выпал карандаш и долго катился по полу).
   Вопрос. Стало быть, по логике вещей, у вас должны были быть довольно веские причины, чтобы так пошутить?
   (Молчание).
   Вопрос. Почему все-таки вы сочли возможным сделать это?
   (Молчание).
   Вопрос. Может быть, вам что-то мешает рассказать о причинах?
   (Молчание).
   Больше Эвридика не ответила ни на один вопрос. Начался допрос свидетелей. Они шли один за другим и все рассказывали одно и то же, в частности про «убитого» толстяка-с-Алазанской-долиной-на-голове. Когда толстяк наконец появился собственной персоной, зал встретил его смехом и аплодисментами. А когда он начал давать показания, в зале уже просто хохотали.
   Адвокатесса была в ударе. Ее формулировки сбивали с толку.
   Вопрос. Почему вы упали, когда раздался выстрел?
   Ответ. Я решил, что меня убили… Меня еще никогда не убивали — и я не знал, как себя вести…
   Вопрос. Но после того, как вы оказались на полу, вы поняли уже, что вас не убили?
   Ответ. Не совсем. Мне показалось, что я умер…
   Вопрос. Как долго продолжалось это ощущение?
   Ответ. Очень долго… мне и сейчас иногда кажется, что я не вполне… жив.
   Вопрос. Но в данный момент вы отдаете себе отчет в том, живы вы или мертвы?
   Ответ. Сейчас, в данный момент? В данный момент я жив… кажется…
   Вопрос. Вы все-таки не вполне уверены в этом?
   Ответ. Да нет, уверен… Я просто как-то по привычке…
   Вопрос. Считаете ли вы, что лично вам нанесен моральный ущерб?
   Ответ. Конечно! Меня ущербили… морально. Я теперь морально ущербный.
   Вопрос. В чем это проявляется?
   Ответ. Ну как… в чем? Во мне проявляется. У меня бессонница.
   Вопрос. Считаете ли вы себя человеком, у которого есть чувство юмора?
   Ответ. Конечно! У меня чувство большого юмора.
   Вопрос. Не дает ли вам чувство-большого-юмора оснований для того, чтобы рассматривать инцидент как шутку?
   (Голос прокурора: Я протестую.
   Голос судьи: Протест отклоняется).
   Ответ. Конечно! Дает как шутку… как интересную шутку со мной и моими товарищами.
   Вопрос. Кого вы называете своими товарищами?
   Ответ. Кто был в банке… — их.
   Вопрос. Вы дружите с ними?
   Ответ. Как дружу, когда их сто человек, вы что — с ума сошли?
   … Ну и так далее.
   Нужно ли говорить, что зал давно уже валялся под креслами? Усилиями Беллы Ефимовны в серьезной, в общем, ситуации обозначился довольно заметный перелом. И вскоре суд удалился для вынесения приговора. К барьеру подошла мама Эвридики.
   — Запрещено, — сказал юный блюститель.
   — Я только хочу дать дочери скрипку, — решительно сказала Нана Аполлоновна, протягивая скрипку.
   Юный блюститель совсем не был готов к такому повороту: он потянулся было за скрипкой.
   — Вы умеете играть? — строго спросила Эвридика.
   — Нет, а… что? — испугался тот.
   — Тогда я сыграю, — сказала девушка и заиграла сразу — никто даже опомниться не успел. Это была «Чакона» Баха.
   Эвридика играла солнечный день. По дороге катился возок с бродячими артистами. Они были молоды и талантливы. Они смеялись и жевали зеленые яблоки. Возок подъезжал к небольшому городку. У въезда в городок стоял патруль: лица солдат… это были те самые лица, которые окружали Эвридику сегодня. Командир патруля с лицом судьи сказал артистам:
   — В город нельзя: черная оспа.
   …играя на черной скрипке, бросая черные розы… Что-то отвечал командиру патруля папа Сеппль — они смеялись. Потом повозка въехала в город — и бросились люди навстречу, и плакали. Не надо плакать, зачем же… смотрите, какие акробаты!
   Эвридика играла «Чакону» Баха. Эвридику слушали все. Когда в зал суда вошли судьи, никто не произнес «встать-суд-идет». Потому что Эвридика играла «Чакону» Баха.
   А в городе умирали люди. И особенно умирали дети. Все хоронили всех. Но давали артисты концерты — каждый день по нескольку раз. На всех улицах, где умирали люди и особенно где умирали дети. И куда-то улетали, улетали души мертвых… Эвридика играла «Чакону» Баха. Вот и все… Последний аккорд улетел в открытую форточку. Сидевшие в зале поднялись: они приветствовали Баха.
   — Садитесь, — сказал судья. А люди стояли.
   — Садитесь, — повторил судья. А люди стояли.
   Судья зазвонил в колокольчик. Люди вздрогнули и сели.
   Приговор выносили тихо и даже немного стыдливо: Эвридика Александровна Эристави и Петр Васильевич Ставский приговаривались к выплате штрафа в размере двухсот рублей каждый.

Глава ТРИНАДЦАТАЯ
Лексико-стилистическая ИЗБЫТОЧНОСТЬ

   Автор приносит извинения за то, что снова вынужден обращаться к событиям, происходившим первого апреля. Но эти события происходили уже в другом месте — так что рассказывать о них в предыдущей главе было совсем не с руки. Трудно ведь говорить обо всем сразу.
   В зале заседаний старого корпуса МГУ (проспект Маркса, 20, второй этаж) первого апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года было особенно много народу: по-видимому, у сегодняшних диссертантов недостатка в родственниках не наблюдалось. Родственники эти либо были занудами, либо очень уж хотели на банкет: они проявляли прямо-таки невиданную выдержку, почти целый час ожидая начала церемонии. Первая защита назначалась на пятнадцать ноль-ноль, однако к пятнадцати сорока в зале едва собралось двенадцать членов Ученого совета по журналистике и было совершенно неизвестно, где находились остальные члены упомянутого совета по упомянутой науке. Правда, к шестнадцати ноль-ноль двое из них по очереди позвонили ученому секретарю интересующего нас совета по интересующей нас науке и поставили его в известность о том, что жены их внезапно заболели одною и тою же болезнью, вследствие чего срочно потребовалось вызывать для них скорую помощь, однако эти два члена все таки обещали прийти. А третий член прислал с какой-то студенткой пространную записку о том, что в квартире данного члена унитаз вдруг начал функционировать посредством горячей воды — и это почему-то помешало обладателю унитаза прийти вовремя, однако с минуты на минуту должен был обнаружиться и он.
   В половине пятого четыре члена, на явку которых никто давно уже не рассчитывал, неожиданно нашлись. Присутствовавшие члены затосковали: грозившее было сорваться заседание Ученого совета надвигалось, угрозы сорваться не выполняя. Тут уж и остальные члены не замедлили объявиться — включая и не обозначенного выше, который (по причине глубокой старости) просто забыл, что он член. Около пяти образовался кворум. Заседание следовало провести-в-темпе: никому не улыбалось задержаться здесь на ночь.
   Первая защита в темпе и прошла. Немолодой человек с бойкими глазами говорил коротко и непонятно — по причине чрезвычайно сильного акцента. Однако на данном этапе защиты от него и не требовалось долгих речей, так что он правильно все делал: по-быстрому внес свой-большой-вклад-в-развитие-отечественной-науки, сделал свой-значительный-шаг-вперед в изучении проблемы-сверхфразовых-единств-на-страницах-молодежной-печати-Дагестана и сел. Совсем лысый ученый секретарь залпом прочитал все отзывы, в которых точно определялся экономический-эффект-от-внедрения-открытия-в-производство. Официальные оппоненты отбарабанили свое. Вопросов не задавалось — и диссертация, представленная на соискание ученой степени кандидата филологических наук, соискала своему автору желаемую степень. После блистательной-защиты новоиспеченный кандидат опять что-то говорил: все расценили это как благодарность-в-разные-стороны, поскольку на данном этапе защиты полагалось уже благодарить. В продолжение всей процедуры люди входили и выходили из зала, почему-то ужасно сильно топая ногами, но как до входящих, так и до выходящих дела никому не было.
   Диссертация о сверхфразовых-единствах-на-страницах… была защищена в рекордно короткий срок — за двадцать пять минут.
   После непродолжительной передышки, когда дагестанский ученый, сопровождаемый дагестанскими же друзьями-и-близкими, прямо из зала заседаний победоносно отправился в «Славянский базар», совсем лысый ученый секретарь оповестил присутствующих о том, что им предстоит обсудить еще одну диссертацию на тему «Лексико-стилистическая избыточность в газетно-журнальной публицистике конца семидесятых — начала восьмидесятых годов». На сей раз соискателем той же самой ученой степени был некто Продавцов Вениамин Федорович.
   Внезапно в зале раздались аплодисменты. Все обернулись на рукоплещущую пару: он круглолицый и румяный, в бороде; она эдакая голландская молочница.
   — В чем дело? — интеллигентно спросил председатель Ученого совета.
   — Тема зашибенная! — охотно ответила молочница.
   — Ах, вот как… — сконфузился председатель Ученого совета и кивнул совсем лысому ученому секретарю продолжать. Тот продолжал; с бешеной скоростью мелькали в руках его бумаги, из которых следовало, что Продавцов Вениамин Федорович не только талантливый ученый, но и председатель культурно-массового сектора где-то-у-себя-там, ответственный за проведение смотра-конкурса со странным названием, профорг кафедры, член общества «Знание», еще раз член, но активный, добровольной народной дружины по охране общественного порядка, руководитель кружка «Светоч», в третий раз член — теперь уже общества садоводов-любителей и, кроме того, выполняет многочисленные разовые поручения…
   — Я выйду за него замуж! — разгоряченная перечнем подробностей молочница пожирала диссертанта глазами. Тот как бы даже исчез из виду.
   Председатель склонился к одному члену и нашептал ему на ухо такое, от чего член только плечами пожал. Прочие члены насторожились.
   — Девушка… — начал председатель, — я…
   — Извините меня, пожалуйста! — алея щечками, произнесла молочница и волооко потупилась.
   Лысый уже без перерывов дочитал бумаги — и на кафедру пригласили Продавцова-Вениамина-Федоровича-в-рост.
   В рост он оказался человеком невысоким и серым, довольно здорово упитанным и весьма причудливо причесанным: волосы как бы просто-лежали-на-его-голове-сверху, образуя правильную дугу от одного уха до другого.
   — Я позволю себе начать, — сказал он, но, видимо, все-таки не позволил, потому что не начал. Глазки его воровато забегали: создалось впечатление, что непосредственно перед защитой он обокрал всех присутствующих.
   — Прошу Вас, — поощрил вора интеллигентный председатель.
   И тут Продавцов понес такую ахинею и с такой скоростью, какой не удалось достигнуть даже совсем лысому ученому секретарю. Тот с восхищением глядел на говорящего, все шире и шире открывая рот.
   — Помедленнее, пожалуйста! — раздался с галерки исключительно низкий мужской голос. — Некоторые слушают.
   Диссертант опять распустил глаза в разные стороны, потом собрал воедино и несколько сбавил темп.
   — Все равно слишком быстро! — не унимались сзади. — Вы что, себе это все рассказываете?
   — Молодой человек! — вмешался было вышеупомянутый член, которому что-то нашептали на ухо, но, вспомнив, видимо, о нашептанном, примолк.
   — Непонятно же ничего! — обиженно произнес тот же голос.
   Продавцов, даже не собирая уже окончательно разбежавшихся глаз воедино, заговорил совсем медленно и очень тихо.
   — Теперь не слышно… Погромче, пожалуйста! — вежливо потребовали с галерки. И добавили: — Такое впечатление, будто Вы хотите что-то скрыть! — то слишком быстро, то слишком тихо.
   Продавцов увеличил громкость без увеличения скорости. Теперь можно было слушать, но сделалось очень тоскливо.
   — Простите, Вы не хотели бы как-нибудь разнообразить интонации? Скучно очень, — признались сверху.
   — Молодой человек! — опять возбудился уже-дважды-вышеупомянутый член.
   Однако председатель беззвучно отчитал его одними губами, и стало понятно, что «молодой-человек» — это не-просто-молодой-человек…
   — Но если скучно! — голос явно немножко-обнаглел.
   И тогда Продавцов начал нести свою ахинею медленно, вразумительно и прочувствованно. Румяный бородач — все искоса поглядывали на него — внимательно слушал.
   По окончании выступления было предложено задавать диссертанту вопросы.
   — Нет вопросов? — обрадовался совсем лысый ученый секретарь.
   — Много вопросов. — Бородач оказался безжалостным. — Можно уже спрашивать?
   — Спрашивайте, пожалуйста. — Лысый гневно улыбнулся.
   — Я вообще-то очень интересуюсь этой самой избыточностью и хотел защищаться по той же самой теме — причем довольно скоро. Вот откуда у меня такой интерес к выступлению товарища Продавцова… чтобы присутствующие не сочли мое поведение странным. Я ведь, прошу заметить, не требовал от докладчика невозможного. Любой слушатель вправе рассчитывать на то, что речь говорящего будет достаточно внятной, — иначе какой же смысл слушать? Вы согласны со мной? — в упор спросил он у трижды-упомянутого-члена.
   Тот нервически дернул головой — в крайнем случае, эту судорогу можно было понять как согласие.
   — Так вот… Внимательно слушая докладчика, я подготовил довольно много вопросов — и мне кажется, что в ходе их обсуждения мы еще глубже постигнем сущность лексико-стилистической избыточности в газетно-журнальной публицистике конца семидесятых — начала восьмидесятых годов. Конечно, все члены Ученого совета с радостью примут участие в дискуссии, поскольку в настоящее время трудно представить себе человека, который не интересовался бы этой проблемой. Кстати, мое заявление довольно легко аргументировать. Пусть, например, сейчас поднимут руки те члены Ученого совета, которые считают данную проблему чепухой…
   Члены затаились — руки не поднял никто. Продавцов вздохнул — настолько облегченно, что чуть не вылетел в широко открытую форточку. А румяный бородач незамедлительно возликовал:
   — Вот видите! Значит, все считают проблему эту исключительно важной. Так давайте же спорить, товарищи! Давайте же открыто и без обиняков высказывать свои мнения! Надо разобраться наконец с лексико-стилистической избыточностью в газетно-журнальной публицистике конца семидесятых — начала восьмидесятых годов. Ведь сказал же товарищ Продавцов, что его занимают — цитирую! — «лишь отдельные аспекты этой чрезвычайно интересной и многоплановой проблемы». Заметьте: не вся проблема, а лишь отдельные ее аспекты! Поможем же товарищу Продавцову увидеть значимость его исследования на широком фоне данной проблемы в целом!