Клюев Евгений Васильевич. Книга теней

   Звали дрессировщицу Полина Виардо: то был цирковой псевдоним Иры Марковны Мнацаканян-Мнацакановой. Он просто нравился ей — и все, этот псевдоним, а никаких ассоциаций не вызывал.
   В данный момент Полина Виардо в руках имела горн — и несколько шавок, одетых в хаки, относились к ней, как к полководцу, трепеща и ожидая, когда протрубят поход. Полина Виардо озаботилась было трубить, но вдруг из зала крикнули: «Подождите меня!» — и старик в белом халате пристроился к колонне шавок, поджав верхние конечности. «Трубите!» — властно приказал он, зрители зааплодировали, полагая в старике клоуна. Полина Виардо как ни в чем не бывало улыбнулась, вильнула бантом и протрубила поход. Вымуштрованные ни славу собачки в ногу зашагали вдоль барьера — и в ногу с ними вдоль барьера же отправился старик в халате. Публика взревела.
   Полина-Виардо-с-группой-дрессированных-собачек-и-стариком сорвала немыслимый аплодисмент. Проделав несколько атлетических реверансов, почти касаясь пола красным бантом, она подошла к старику и с умильным лицом сказала ему немного тихих слов. Старик реагировал как собака: он стал на четвереньки и злился — рыча. Потом залаял весьма правдоподобно и мастерски.
   Зал кончался от смеха. Аид Александрович прекратил лаять, повременил и заорал рыночным голосом, глядя прямо в отдельные глаза дрессировщицы:
   — Сахару давай, Полина! Чего ждешь?
   Прочие шавки, поджав передние ноги, хотели сахару молча. Услышав слово «сахар», Полина Виардо машинально полезла в карман, располагавшийся в неописуемом месте, и принялась ловко раздавать кусочки, начав, между прочим, не с Аида Александровича. Оскорбленный непочтительностью Аид — кстати, при поддержке зрительской массы, чуткой ко всякого рода дискриминации, — взвыл, ринулся к обидчице с явной недружелюбностью. Притормозив около нее, он — прямо скажем, без удовольствия — впился ей в ляжку мертвой достаточно хваткой. Опытная Виардо принялась отрывать от пола «задние» конечности озверевшего старика, но тот не понимал приема и челюстей не разжимал. Мелкие шавки с уважением смотрели на человекоподобного собрата, дисциплинированно не вмешиваясь в конфликтную ситуацию.
   — Фу! Фу! — возопила, наконец, Полина Виардо, не понимая, по-видимому, что воплем этим несколько компрометирует себя, поскольку как-то оно странно — «фу!» в собственный адрес…
   Публика начала валиться с сидений, прыснул и старик, отпавший от ляжки и виновато затрусивший в хвост-терпеливой-очереди-за-сахаром… Полина Виардо улыбнулась причудливой улыбкой, профессионально не обращая внимания на порванный чулок и, между прочим, до крови прокушенную ногу. Сахару старику она не дала вообще. И даже не позвала его с собой за кулисы — в отличие от тех же шавок, которых позвала.
   За кулисами Полина Виардо принялась рыдать, не щадя рисунка лица, и мазать йодом ногу, не щадя рисунка чулка. Рыдая и мажа, она приговаривала:
   — Это-Нинка-Майская-со-своими-волкодавами-сука-ну-ничего-я-не-то-что-старика-бешеного-я-ей-целый-дурдом-на-арену-пущу-пусть-горло-перегрызут-и-ей-и-волкодавам-ее!
   — Поленька, — сконфузился возле нее конферансье, напудренный, как обсыпной эклер, — выйти бы надо… это… публика требует.
   Поленька, утерев морду кулисой, с лучезарной улыбкой выпорхнула на арену и там поверила наконец нарисованным своим глазам: успех действительно был ошеломляющим. Нинка-Майская-с-ее-волкодавами, если, конечно, это Нинкин старик, просчиталась: шиш ей, а не дурдом на арену, — пусть так и подыхает в безвестности!
   Старик спокойно сидел на барьерчике и улыбался в разные стороны. Рабочие у входа на арену обсуждали, как бы эдак его изловить, чтобы получилось естественно, но, увидев Полину Виардо, сложили с себя все полномочия и ушли за кулисы. «Уведите его немедленно!» — спиной услышала несчастная дрессировщица и поняла, что испытания ее не закончились. Старик же дружелюбно поднялся ей навстречу и приветственно залаял. Она смело подошла к нему и, прощаясь со славой, крикнула звонким пионерским голосом:
   — За мной, Трезор!
   Трезор упал на четвереньки и с лаем бросился за ней в распахнутый занавес.
   Изобразив на останках лица победоносный страх, дрессировщица в сопровождении послушного пса исчезла из поля зрения.
   Цирк рыдал… Полину Виардо — размягченную, в поту — вызывали еще раз пять. За эти пять раз она больше всех на свете полюбила Нинку-Майскую-с-ее-волкодавами (при условии, конечно, что старик — Нинкин) и даже решила подарить ей наконец свой рыжий парик из Кореи, от которого Нинка с ума сходила: пусть носит парик, сука, мы не жмоты!
   А в это время за кулисами Аида Александровича подвергали допросу: в ходе допроса выяснилось, что никакой он не сумасшедший, а просто пьяный, и что по нему давно медвытрезвитель плачет. Старик настойчиво требовал отправить-его-куда-следует: они мне там мозги-то прочистят! — мечтательно приговаривал он, — кузькину мать-то покажут и… справочку на работу-ррраз! Однако мечтам его не суждено было сбыться: великодушная Полина Виардо, проходя мимо, отдала приказ: «Старика отпустить!» — таким убедительным голосом, что уже через пять минут тот стоял у выхода из цирка. Там дожидалась собутыльница — нянька Персефона. Она встретила Аида Александровича бурно и не замедлила сообщить:
   — А я у буфетчицы деньги украла! Только она, по-моему, не заметила…
   — Много? — с надеждой спросил Аид Александрович.
   Нянька Персефона предъявила комок купюр — в том числе и пятидесятирублевых.
   — Деньги спрятать в бюстгальтер! — скомандовал Аид Александрович и пояснил: — Арестуют. — Комок, впрочем, тут же и отобрал.
   Снова вышли на Самотеку, где незамедлительно подвернулось такси.
   — В Прагу! — распорядился пассажир.
   — Куда? — обомлел водитель. — Вы с ума сошли, у меня рабочий день кончается!
   — Вы не москвич, что ли? — поинтересовался пассажир.
   — Не… третью неделю только тут, — сознался водитель.
   — А-а… Ресторан «Прага» на Арбатской площади — знаете? Нас туда. — Аид Александрович выглядел страшно усталым. У водителя отлегло от сердца.
   В чопорном «Зимнем зале» были места. Нянька Персефона предложила снять халаты.
   — Сюда только в белом пускают, — отрезал Аид.
   — А они не в белом! — показала на посетителей наблюдательная нянька Персефона.
   — Их и выгонят, — пообещал кавалер.
   Моложавый официант с меню заскучал возле столика.
   — Разберетесь?
   — Да ни за что! — посетитель замахал руками, после чего смиренно сложил их на коленях, косясь на раскрытый текст. — Семга… — Он зашевелил губами и с ужасом взглянул на официанта. — Кто это?
   — Рыба, — криво улыбнулся тот.
   — Смотри-ка, е-мое! — восхитился посетитель и добавил, покачав лысой головой: — Дорогая, е-мое…
   — Можете не брать, — разрешил официант, старея на глазах. — Салатик возьмите мясной…
   — Мясно-о-ой? — обалдел посетитель, словно ему предложили что-то немыслимое. — Нет уж, нет уж… Вы лучше, знаете что… принесите-ка нам тринадцать мороженых.
   — Сколько? — моложавый официант состарился окончательно.
   — Ice-crem as usual, my sweet? — обратился Аид Александрович к няньке Персефоне.
   Та кивнула пустым лицом.
   — Наша гостья из штата Мичиган, миссис Кларк, привыкла на ночь съедать дюжину порций мороженого. Одну я для себя заказал. — Старый официант не двигался и не моргал. — Могу я порцию мороженого съесть, е-мое? — возмутился посетитель. Потом снова обратился к молчаливой американке: — He doesn’t understand us, this stupid waiter. I’ll try to find somebody smarter, wait a little!
   — Ноу, — медленно сказал stupid waiter, — ай андэстэнд ю велл анд нау ай бринг айс-крим фор а мэдэм, — оставаясь на том же месте.
   — But not for a madam, please! For that madam! — преподал старикан и напомнил: — Yo-moyo!
   При последних словах нянька Персефона закивала с такой скоростью, что голова ее чуть не оторвалась от шеи.
   — Ай эм сорри… — Древним старцем отошел от их стола официант к массиву прочих, пока еще молодых и моложавых официантов, уже интересовавшихся нерядовой ситуацией… Древним же старцем и вернулся, держа почти перед лицом поднос с мороженым — двумя только вазочками. Поставив их на стол, собрался откланяться, но не тут-то было.
   — Миссис Кларк, — сообщил ему посетитель, — привыкла к тому, чтобы все мороженое, которое ей предстоит съесть, стояло перед ней.
   Официант улыбался.
   — Ну, е-мое, хватит улыбаться уже!
   Официант улыбался-таки.
   — Excuse me, my sweet, let me kill him, — обратился тогда Аид Александрович к няньке Персефоне, и та возбужденно закивала почти оторвавшейся уже головой.
   Aид схватил со стола нож, вскочил и засверкал глазами. Потом взревел и бросился на официанта. Тот кинулся прочь — не по годам резво, а посетители повскакивали-с-мест. Впрочем, тут же, попирая закон сохранения энергии, из ничего возник метрдотель и мягко остановил руку с ножом.
   — В чем дело, товарищ?
   — Ваш служащий оскорбил честь нашей гостьи из штата Мичиган, миссис Кларк, позволив себе лицом выразить намек на то, что миссис Кларк обжора. Я убью его.
   — Не надо, — попросил метрдотель. — Дайте мне нож, пожалуйста.
   Аид Александрович нехотя отдал нож.
   — Эдуард, — тихо позвал метрдотель.
   Официант вышел из-за перегородки, приблизился.
   — Это он, я узнал его, — крикнул посетитель и, развернувшись, отвесил Эдуарду роскошную плюху. Тот закачался и крикнул:
   — Врет он!
   — Не врет, а лжет, — отредактировал метрдотель, за что сразу схлопотал такую же плюху.
   Эдуард внезапно захохотал. Его поддержали в зале.
   — Я сейчас вызову милицию, — утомленно сказал метрдотель, поправляя скулу. — Довольно уже этого балагана.
   — Стольник возьмешь? — аккуратно, в самое ухо, спросил его Аид Александрович, придержав за локоть.
   Метрдотель кивнул и, шепнув Эдуарду «обслужи-как-следует», вышел с Аидом Александровичем из зала.
   Нянька Персефона осталась сидеть и смотреть по сторонам — прочие посетители, в свою очередь, смотрели на нее. Какой-то вежливый молодой человек, очень пьяный и к тому же грузин, взяв со своего стола бутылку «Напареули», подошел к нянькиному столу и поставил бутылку эту перед ней. Нянька не поняла ситуации и напряглась, готовясь обороняться. А молодой человек улыбнулся ей, огляделся вокруг праздными глазами, остановил их на идущем мимо официанте, который вообще был не в курсе событий, и вдруг с размаху врезал ему по уху. Тот оказался малый-не-дурак и сильным ответным ударом свалил вежливого грузина с ног. Тогда другие грузины, как по команде, бросились на других официантов — и началась ничего-себе-потасовочка. Те из остальных посетителей, кто пожелал в ней участвовать, участвовали тоже. Только Эдуард с совершенно независимым видом катил по полю боя тележку с одиннадцатью порциями мороженого, ловко увертываясь от впрочем-не-ему-предназначенных-ударов.
   Возле столика няньки Персефоны Эдуард улыбнулся и принялся выставлять вазочки красивым ромбом.
   Когда Аид Александрович и метрдотель вернулись, битва шла славная.
   — Та-а-ак, — строго-но-справедливо сказал метрдотель.
   — Еще стольник? — предложил Аид Александрович.
   — Пожалуй, — прикинул метрдотель, обводя Ватерлоо глазами. Операцию проделали прямо здесь, на-так-сказать-ристалище.
   — Нам, наверное, пора. — Аид Александрович нашел глазами няньку Персефону, наблюдавшую за ходом сражения — безо всякого, кстати сказать, интереса.
   — За мороженое заплатите только… двадцать рублей восемьдесят шесть копеек, — напомнил метрдотель.
   — Это конечно. — Аид Александрович рассчитался копейка-в-копейку, пожал метрдотелю руку и отправился к няньке Персефоне, машинально бия по случавшимся по пути лицам. — Нянечка, бог с ними, пусть их повоюют…
   Странная пара вышла из ресторана на прохладную мирную площадь.
   — Теперь куда, Ваше Высочество? — спросила старушка, запахивая на ветру легонький воротник халата и глядя на Аида Александровича усталыми от преданности глазами.
   Аид Александрович посмотрел в глаза эти и вспомнил: война, молодой военврач, пухленькая санитарка и любовь, жизни которой отпущено было чуть больше трех лет, — три года в подарок за все те века, какие прожиты и какие предстоит еще прожить.
   — Вечная ты моя спутница, — сказал он ей, обнял круглые плечи и, сползая ладонями по вечереющему халату, опустился на колени перед маленькой сестрой милосердия, припав к стойко хранящим больничные запахи полам. И целовал, целовал, целовал холодную белую ткань.
   — Обалдеть! — сказала прохожая школьница, стряхивая с плеча руку школьника, наверное, влюбленного в нее.

Глава ДВЕНАДЦАТАЯ
Вообще-черт-ЗНАЕТ-что

   В помещении Центрального республиканского банка было очень душно. Посетители обмахивались газетами, квитанциями… в ход шло все, что сделано из бумаги.
   Рабочий день кончался на малых уже скоростях: медленно передвигали ноги посетители, медленно передвигали рычаги кассиры, медленно обводил глазами зал милиционер — первый день второго весеннего месяца, пятница, почти исчерпал свои возможности.
   — Всем оставаться на местах. Руки вверх!
   Ну что ж… вот и прозвучала в советском учреждении несоветская… антисоветская эта реплика. Голос был резкий и хриплый — вряд ли человеческий был голос. И неправдоподобный. Не-прав-до-по-доб-ный.
   — Всем оставаться на местах. Руки вверх!
   Ситуация прояснялась и одновременно запутывалась: голос гремел над залом. Источник его находился как бы на потолке, но виден не был. Делать нечего — все недоверчиво и постепенно принялись оставаться на местах. Некоторые, если не подняли, то уж по крайней мере приподняли руки-вверх. Впрочем, кнопки сигнализации были давно нажаты, пистолет из кобуры милиционера — выхвачен, но пока никуда не направлен.
   — У нас такого не может быть! — в полной тишине убедительно выкрикнул неведомый герой.
   — Одно движение — и все взлетит на воздух к чертовой матери. У нас в руках бомба. Бросить оружие!
   Боже, зловещий какой голос… Милиционер оружие не бросал, но был, в общем, готов и бросить.
   — Бросить оружие!
   Вот теперь бросил: удар о каменный пол прозвучал внушительно. Остававшиеся неподнятыми руки поднялись.
   — Всем выйти на середину зала!
   Стало быть, всерьез… Безропотно уже служащие (включая злополучного милиционера) и посетители банка начали стягиваться к середине зала. Вот, значит, как оно бывает… А жутковато!
   — Лицом к окну! Лицом к окну, живо!
   Хоть и воет на улице уже милицейская сирена, но то на улице. А здесь пока всякое может случиться. Лица повернулись к окну. Снаружи — должно быть, в рупор — крепкий мужской голос произнес:
   — Здание оцеплено. Сопротивление бесполезно. Выходите!
   — Придурок! — ответили сверху.
   И уже через несколько секунд повернувшиеся к окну услышали, как по полу простучали легкие каблучки.
   — Берем банк! — пропел звонкий девчачий голос, совершенно безоблачный.
   Люди обернулись на голос: от такого голоса нельзя было ожидать ничего плохого. И что же?
   Грациозная красавица в джинсиках держала наперевес автомат, дуло которого было весело и безжалостно направлено в сторону масс. На лице красавицы имелась узенькая черная полумаска, закрывавшая лишь глаза, и обворожительная полуулыбка.
   — Хороша! — крякнул какой-то бабник.
   — Петр, застрели его, — приказала девушка, продолжая улыбаться — теперь уже полной улыбкой.
   — Секундочку! — отозвался из окошечка кассы некто Петр — и незамедлительно возник перед обомлевшей толпой высокий молодой человек в такой же, как у девушки, узенькой полумаске и с таким же, как у нее, автоматом на груди.
   — Которого? — осведомился он, подойдя к сообщнице и поставив у ног мешок-с-награбленным.
   — Четвертого справа! — сообщница дулом автомата указала на толстяка в-кепи-величиной-с-Алазанскую-долину.
   — Попробуем, — согласился обаятельный грабитель, приветливо глядя на жертву. Жертва сделался пунцов и скрылся за спиной сухонькой старушенции — правда, лишь отчасти…
   — Боится. — Бандиточка совсем развеселилась. — Кончай с ним и пошли.
   Молодой человек навел дуло автомата на старушку. Та тихо засмеялась.
   — Лучше совсем отойдите, прошу вас. Вы только мешаете видеть жертву.
   Старушка резво отпрыгнула в сторону, а преступник спустил курок. Короткая очередь свалила толстячка с ног, но Алазанская-доли-на прочно держалась на мертвой уже голове, едва успевшей крикнуть «стой»… Женщины завизжали.
   — Марк Теренций Варрон! — в пространство позвала девушка. — Линяем отсюда!
   В тот же миг с потолка прямо на плечо ее упала птица невиданной расцветки и оказалась вороном.
   — Мокруха… — прохрипел ворон. Подождал и добавил: — Хана.
   — Бросай барахло! — скомандовала девушка и, не спуская дула автомата с кучки свидетелей, взяла сообщника под руку. Медленно отступая, они исчезли из поля зрения публики, склонившейся над начавшим стонать толстячком.
   Под занавес ворон сказал:
   — С первым апреля вас, свидетели! Все свободны.
   Однако, исчезнув из поля зрения публики, банда тут же оказалась в поле зрения милиции, действительно оцепившей здание Центрального республиканского банка.
   На выходе из первого поля зрения Петр, пересаживая ворона к себе на плечо, шепнул Эвридике:
   — Статья 206 УК РСФСР, часть вторая.
   — Нас будут судить по грузинским законам, — усмехнулась она. -Паанымаешь? — Эвридика на секунду прижалась к нему и тихонько пожаловалась: "Страшно, Петр…
   — Сущщай, генацвали! — со смехом развел руками тот. Она взглянула на неправдоподобно молодого Петра и вздохнула — можно сказать, облегченно.
   Банда вышла на улицу. Увидев перед собой чуть ли не целый полк готовых к схватке милиционеров, Эвридика прыснула и громко — с восходящей интонацией, как маршал на параде, — произнесла:
   — Здравствуйте-товарищи-милиционеры!
   Ответного приветствия не последовало. Шутки кончились. Эвридика и Петр с Марком Теренцием Варроном на плече были препровождены в ожидавший их здесь же фургон, где могли бы поместиться Али-Баба-и-сорок-разбойников. Дверь фургона захлопнулась. Часть милиционеров заняла свои места в принадлежащих им транспортных средствах, другая часть осталась у входа.
   Из здания вышли несколько человек, предназначенных в свидетели. под предводительством толстяка-с-Алазанской-долиной-на-голове. Он оказался живее-многих-живых — правда, был слегка сконфужен отсутствием смерти. Заметив милицию, толстячок почтительно и серьезно сказал;
   — Здравствуйте-товарищи-милиционеры.
   И, словно залп орудий, ответил ему хохот окружающих, хоть чем-то в конце концов вознагражденных за бездарное ожидание красивой развязки.
   С позволения читателей, автор воздерживается от комментариев по приведенному выше инциденту, поскольку смысл случившегося непонятен ему совершенно. А так как автор все еще симпатизирует Эвридике и Петру (даже несмотря на то, что глупостей они наделали уже предостаточно), он считает себя вправе воздержаться и от подробного изложения событий, предшествовавших суду. Одному богу известно, до какой степени тяжело было бы автору описывать снятие показаний и камеры предварительного заключения!
   Но Марк Теренций Варрон… Бедный Марк Теренций Варрон опять оказался на улице: никакие заявления Эвридики и Петра о том, что перед законом все равны, не смогли смягчить жестокие сердца тех, кто стоял на страже закона: воронам быть в КПЗ не полагалось. Между прочим, Марк Теренций Варрон был первым среди живых — и уж во всяком случае первым-среди-живых-воронов, — который мечтал о КПЗ. Дело, конечно, не в том, что ему приходилось на старости лет жить под-открытым-небом, — слава богу, не впервой… Но душа, голубая его душа томилась в разлуке с Эвридикой и Петром. Марк Теренций Варрон не мог постичь, в чем он ошибся, а ведь он в чем-то явно ошибся, если общую их вину равномерно не поделили на три части — часть Эвридике, часть Петру, часть ему, Марку Теренцию Варрону… все одинаково виноваты — всем одинаково и расплачиваться! Тем не менее Эвридика с Петром — в КПЗ, а он на улице. Дискриминация.
   Марк Теренций Варрон сидел на суку и смотрел на дверь — ту самую дверь, за которую увели его любимцев. Он буравил дверь эту черным своим глазом, словно мог прямо сквозь нее увидеть все, что происходило внутри, — один день, другой, третий… Эвридика с Петром не появлялись. Многие появлялись — страшные, в частности, личности! — а Эвридика с Петром — нет. Правда, пропустить их выход он не мог: Марк Теренций Варрон не отлучался ни на секунду. Он не ел, не пил и не спал — только размышлял и размышлял, в чем все-таки он ошибся, бесконечно повторяя слова, которые по просьбе Эвридики и Петра должен был произнести в тот злополучный день.
   — Всем оставаться на местах. Руки вверх! Всем оставаться на местах. Руки вверх! Одно движение, и все взлетит на воздух к чертовой матери. У нас в руках бомба. Бросить оружие! Бросить оружие! Всем выйти на середину зала' Лицом к окну! Лицом к окну! Лицом к окну, живо! С первым апреля вас, свидетели! Все свободны.
   Ну конечно… Надо было сказать только это, а он, дурак старый, нагородил отсебятины! Кто, например, просил его отвечать на голос с улицы — «Придурок!»? Кто просил его после выстрела выкрикивать «Мокруха…» и «Хана»? Блеснул, называется… Марк Теренций Варрон проклинал себя за эти выходки. Отчего так тянет его все время доказывать людям, что он не попугай, бездумно повторяющий чужие слова, а существо сознательное и рефлектирующее… во всяком случае, говорящее к месту и вовремя! Пусть бы думали — попугай… пусть бы кем угодно считали, так нет же — сам все портит, инициативничает.
   К концу третьего дня у дверей, за которыми он наблюдал, появились Нана Аполлоновна и Александр Тенгизович в обществе двух незнакомых ему людей.
   — Сандро! — крикнул Марк Теренций Варрон и бросился вниз со своего дерева.
   Он радовался так, что Эвридикина мама расплакалась:
   — Не пускают тебя туда, бедный, не пускают! — причитала она, взяв Марка Теренция Варрона на руки и целуя голубую его голову в самое-пресамое-темя.
   И Марк Теренций Варрон плакал тоже — усталый от бессонных ночей, от голода и, главное, от того, что слова некому сказать человеческого. Плакал Марк Теренций Варрон, плакал еще и потому, что не было у него права сидеть в КПЗ и ждать суда… А ведь это такое счастье — сидеть в КПЗ и ждать суда!
   И тут он увидел пакет. На пакете презирал весь мир, повернувшись к нему спиной, уже знакомый Марку Теренцию Варрону носорог — счастливый обладатель самых модных на свете джинсов. В пакете что-то лежало — совсем немного, и Марк Теренций Варрон спрыгнул с рук Наны Аполлоновны, подошел к пакету и забрался внутрь.
   — Смотрите, — сказала незнакомая ему женщина, — он уже в пакете! Кушать, должно быть, хочет…
   Нана Аполлоновна, вынув из сумки печенье, раскрошила его рядом с пакетом. Но Марк Теренций Варрон даже не взглянул на печенье, давая понять, что в пакете он не за этим.
   — Да он просто хочет проникнуть туда вместе с нами! — Александр Тенгизович кивнул на закрытую дверь и поднял пакет с Марком Теренцием Варроном за ручки. — Не волнуйся, дорогой, мы не оставим тебя здесь.
   Да, с Сандро не пропадешь, он все понимает, этот милый, милый Сандро!
   Марка Теренция Варрона долго несли, ставили на пол, опять несли, опять ставили и наконец стоящим на полу надолго как-бы-забыли. Он не шевелился, он ждал. Ждал шагов — быстрых, легких, знакомых уже почти триста лет… фредерикиных-эвридикиных — и дождался! Услышав их, ворон вылез из пакета и заковылял навстречу, не поднимая головы. Дойдя до узеньких носов темно-зеленых туфель, он остановился, устало сказал «Фредерика» — и упал замертво. Его едва удалось привести в чувство, а потом, сидя уже на руках Эвридики, Марк Теренций Варрон выслушал пересказ событий, участником которых был и он. Эвридика передала только сцену в банке — причем довольно весело, хотя веселья ее никто не разделял. Вспомнила и о том, как готовились к ограблению: покупали в «Детском мире» игрушечные автоматы и полумаски, целый день обучали Марка Теренция Варрона разбойничьему репертуару, отрабатывали тактику поведения. Со смехом рассказывала, до чего же трудно было незаметно спровадить Марка Теренция Варрона под потолок… Все это ворон знал. Впрочем, знал он, вероятно, и другое, о чем Эвридика наотрез отказалась сообщить родителям, а именно — зачем. Зачем-все-это-было-надо. -
   — Просто так, — сказала она. — От нечего делать.
   Нана Аполлоновна и вторая женщина, оказавшаяся мамой Петра (она приехала одна, потому что отец был болен), заплакали обе — как-по-команде.
   — Марк Теренций, — вздохнул Александр Тенгизович, — ты бы хоть объяснил, что ли…
   Ворон вздрогнул на руках Эвридики, склонил голову…
   — От нечего делать, — твердо повторил он.
   И, как ни была драматична ситуация, все улыбнулись — даже женщины, поминутно вытиравшие слезы.