Страница:
Не веря своим ушам, Чиж ошеломлено молчал, уставясь на собеседника:
— Вы хотите сказать, — наконец удалось вымолвить ему, — что кто-то… Когда-то… Меня… В общем… — Он не знал, как лучше сформулировать свои мысли и чувства, охватившие его при услышанном сообщении.
— Думаю, что вы поняли меня правильно, — подтвердил профессор, которому было полегче — у него самая тяжелая фраза уже осталась позади. — Возможно, кто-то в свое время произвел вмешательство в ваше сознание, дав какие-то установки, возможно даже трансформировав вашу личность, преследуя какие-то свои определенные цели… Или же, как модно сейчас выражаться, закодировал вас, — добавил он чуть погодя.
Прежде, чем Чиж решился на очередной вопрос, он долго молчал, что-то про себя обдумывая:
— Скажите, Кирилл Матвеевич, — наконец собрался он с духом, — а вы могли бы меня раскодировать?
Теперь последовало не менее длительное молчание со стороны профессора, тоже тщательно обдумывавшего свой ответ.
— Видите ли Саша… Ведь вы позволите мне вас так называть? — И дождавшись утвердительного кивка, продолжил:
— Я предполагаю, что ничего невозможного в этом нет. Хотя… — Он помедлил. — Любое… Я еще раз подчеркиваю — любое вмешательство в психику человека; к примеру, путем воздействия гипноза, может привести к самым непредсказуемым и зачастую печальным последствиям. С этого мы начинали наш разговор.
Ведь эта область человеческого сознания пока так мало изучена… И потом. Ведь если предположить… Пока еще только предположить. Что факт так называемого кодирования действительно имеет место, то надо полагать, что произведено оно было не каким-нибудь Волковым, вы ведь отдаете себе в этом отчет? — Кажется, шуткой он пытался разрядить обстановку. — И думаю, что также не врачом из районной поликлиники, преследующим благую цель помочь вам избавиться от алкогольной, либо никотиновой зависимости. Кодирование скорее всего производилось врачами каких-либо определенных спецслужб, а это таит в себе немало подводных камней, наткнувшись на любой из которых вы рискуете распрощаться с жизнью или закончить свой путь там, куда вы так боитесь попасть — в изолированной палате, под бдительным присмотром врачей.
— Каких, например, камней? — спросил Чиж завороженно, словно ему читали захватывающий фантастический роман, не имеющий к нему в реальности никакого отношения.
— Например, в подобных случаях обязательно предусматривается некая защита, имеющая задачу не допустить любого рода вмешательство извне; которая, проще говоря, является заслоном возможному раскодированию, пусть даже… А в общем-то не даже, а в основном — путем уничтожения своего носителя.
— Это значит… — недоверчиво начал Александр и остановился.
— Вы правильно меня поняли, — кивнул профессор как-то даже слишком буднично для такой страшной фразы. — Носителя — значит вас. Кодирование могло быть осуществлено таким способом, что при любой попытке снять произведенные установки человек обречен на смерть. То есть, он просто запрограммирован на саморазрушение, — пояснил Кирилл Матвеевич. — Какой-нибудь мгновенно последующий инфаркт или что-нибудь в этом роде. И все это не считая вероятности такого «более легкого» исхода, как просто расстройство функций головного мозга.
— Вероятности спятить? — усмехнулся Чиж, хотя от всего услышанного ему менее всего хотелось смеяться.
— Ну, упрощенно можно выразиться и так, — ответил профессор без тени улыбки.
— Но все же раскодировать вы меня можете? — продолжал настаивать на более конкретном ответе Александр.
— Я могу всего лишь попробовать, но никоим образом не вправе позволить себе дать вам гарантии успешного завершения подобной операции, — пояснил профессор. — Но вы, Саша, перед тем как принять окончательное решение, должны все хорошенько взвесить. Поэтому, я предлагаю вам через какую-нибудь недельку заглянуть ко мне вновь, если, конечно, решение будет именно таким. Тогда мы с вами и поработаем. Если это произойдет раньше, можете мне дать знать раньше. Кстати, у вас есть мой телефон?.. — Кирилл Матвеевич написал на бумажке номер телефона, которым Чиж никогда не интересовался, так как никакими общими интересами с этим самым Волковым связан не был, и уже доведя его до двери своей комнаты, сказал:
— Ну, Саша, желаю вам удачи. До выхода я вас не провожаю, ведь вы, наверное, еще заглянете к приятелю… А решение лучше принять на свежую голову, это я говорю вам как врач, поэтому постарайтесь не злоупотреблять. Ну, вы меня понимаете…
Проходя мимо двери Волкова, Саша коротко постучал и не дождавшись ответа, заглянул внутрь незапертой комнаты. Уронив свою маленькую птичью головку на стол, прямо в стоящую перед ним пепельницу, на стуле сидел маленький человечек в грязной майке, которого звали Шуркой Волковым и который мнил себя наипервейшим ловеласом «Приреченских тканей». Да и не только «Тканей»… Перед ним стояло две откупоренных бутылки водки, из которых только в одной оставалось приблизительно грамм сто. «И куда в этого сморчка столько лезет?», — как-то отстранено подумал Чиж, закрывая дверь. Он решил не забирать остававшееся, хотя с собой принес сразу пять бутылок. После всего услышанного в этот вечер проблема бережливости не являлась для него первостепенной…
Уже добравшись до дома, просидев, не зажигая света, далеко заполночь и скурив при этом полпачки сигарет, он несколько раз снимал телефонную трубку, обмотанную изоляционной лентой, намереваясь позвонить профессору и сообщить о принятом решении, но всякий раз, вспоминая его последнее напутствие, клал ее обратно…
Сидя в одной из комнат, именуемой кабинетом, в своем роскошном двухэтажном особняке, Мышастый испытывал какое-то двойственное чувство… Интересно, — думалось ему, — может ли человек испытывать душевный подъем с одной стороны, и одновременно недовольство от своего бытия — с другой? Наверное, может, — решил в итоге он. Ведь ответ находится сейчас в мягком кресле его кабинета, имеет девяносто с гаком килограмм веса, который складывается, кстати, не из жира, но мышц, заплывших этим самым жиром; ну там плюс небольшой живот — все в пределах разумного, — ведь глупо предполагать, что дожив до пятидесяти шести лет, можно сохранить юношескую фигуру и оптимизм молодого человека, которому еще предстоит прожить жизнь…
Зазвонил телефон и Мышастый, преодолевая лень вперемешку с раздражением, потянулся к стоящему в пределах досягаемости антикварному столику, на котором стоял антикварный же аппарат, а точнее, сработанный под таковой. Раздражение было вызвано тем, что это наверняка звонила его жена — аппарат был внутренней связи и, что самое главное, именно он проявил если не глупость, то, по меньшей мере недальновидность, позволив в свое время жене установить эту домашнюю линию. Когда-то идея показалась ему разумной, вполне соответствующей духу времени и его пожеланиям, но когда выяснилось, что жена может звонить по десять раз на дню, выспрашивая какие-то ненужные мелочи, делая какие-то бестолковые предложения и замечания, спрашивать, где лежит та или иная вещь или, в конце концов, просто так, потому что ей хочется, к примеру знать, как он сегодня спал и как его самочувствие…
Хорошо еще, что дочь пошла совсем не в мать, хотя и была порядочной двадцатилетней стервой, и звонила ему только по делу, а следовательно, очень нечасто, напоминая своими качествами отца, его самого, Мышастого. На его дражайшую половину она также мало походила и внешне, и пусть и была порядочной дрянью, но если эта самая дрянь доставала его предельно минимально, то такая дрянь была предпочтительней той, первой. А первая в последнее время словно окончательно сошла с ума, завалив свою комнату какими-то подозрительными Орифлеймами, Блендаметами и прочими гадостями с не менее гадкими названиями, названия которых и без того раздражали его невероятно, звуча с утра до вечера по телевизору, в газетах и по радио. А жена, вместо того, чтобы хоть разок растрясти внушающую своими объемами невольное уважение — особенно человеку, неподготовленному к такому зрелищу заранее — задницу, занявшись какой-нибудь из разновидностей оздоровительной гимнастики, обходилась лишь разговорами о таковых с такими же объемистыми подругами, обсуждая плюсы и минусы той или иной системы. И даже какими-то долбаными тренажерами, позволяющими сгонять вес пассивно, лежа в кровати и налепив на себя проводочки, судорожно дергаясь от якобы безвредных электроразрядов, она не пользовалась — может было лень даже просто их цеплять? А вот он, Мышастый, с удовольствием играл в большой теннис — и совсем не для поддержания имиджа или нужных связей, а просто оттого, что ему доставляло это удовольствие. Также плавал в бассейне, заглядывал порой в тренажерный зал, и все это не считая таких мелочей, как игра в биллиард, всяческие бани и еще много чего полезного.
Порой он спрашивал себя: зачем ему нужно было жениться на этой дородной, ограниченной, ширококостной, но узколобой женщине в бигуди? Смешно, но порой ему казалось, что даже на свадьбе она надевала фату лишь для того, чтобы скрыть эти самые дырчатые штучки… Любовь? Вообще-то, наверное. Не хотелось ему быть уж совсем до конца несправедливым — была и она когда-то если не красивой, то весьма симпатичной студенткой-однокурсницей, и крупность форм, еще не дойдя до чрезмерности, в то время ее только украшала, и не была она тогда столь вздорной и ограниченной… Но, наверное, самое главное, что она дождалась его из тюрьмы, не разведясь мгновенно, как это практиковало большинство жен, когда он, в то время директор плодоовощной базы, пожалев денег и не заплатив назначенной ему суммы тем мордоворотом из ОБХСС, запросившим ее с наглой ухмылкой на наглой же физиономии, получил срок на всю катушку, отсидев его впоследствии от звонка до звонка…
Кстати, кто знает, как сложилась бы его жизнь, не попади он тогда в колонию и не прояви твердости и целеустремленности, не позволив сломить себя ни ненавистным и презираемым им до сих пор уголовникам, ни тюремной администрации. Зато теперь огромная свора этих самых уголовников служит ему пусть не за страх и не за совесть, а за деньги, но при этом искренне его уважая, а также и несколько купленных им ментов, занимающих немалые посты, также стоят перед ним навытяжку по стойке смирно, зная, что он в любой момент может растоптать их фигуры, обтянутые краснопогонными мундирами и при этом даже не поморщиться. Уж лучше получать деньги…
Меланхолическое настроение изредка посещало Мышастого, но его счастье заключалось в том, что он знал, как с ним бороться. И сейчас он уже совершенно точно знал ответ на недавно мучивший его вопрос — как себя встряхнуть, спев некую лебединую песню. В принятии этого решения ему весьма помогла недавняя встреча с Лысым, как он любил его про себя называть. Он же, Мышастый, не имел никакой клички отчасти оттого, что не допустил бы, чтоб его подчиненные, вся эта шушера как-то, и наверняка по-хамски, в соответствии со своим интеллектом, а вернее с отсутствием такового, его окрестила; а отчасти, имея такую фамилию, никакой клички и не требовалось вовсе. Эта фамилия долгое время являлась причиной переживаний его дочери, пока, повзрослев, она не уразумела, что лучше быть здоровой и богатой Мышастой, чем бедной и больной кем угодно еще…
Так вот, этот самый Лысый, со своей, надо признать, незаурядной порой фантазией, сам того не подозревая подсказал ему великолепную идею, рассказав про свою аферу с лжемилицией. Теперь оставалось только убедить поучаствовать в задуманном деле своих боевых соратников — Воловикова и Желябова.
Сидорчука он счел слабоватым, не потянет тот участия в его гениальной затее. Причем будет это так, — прикинул Мышастый, — он банальнейшим образом испугается, а преподнесет все, словно отказывается из-за своих невероятно высоких моральных принципов, а уж это ему было бы весьма противно выслушивать.
Смешно — Сидорчук и моральные принципы!
Да и хрен с ним. Лучше будет и не предлагать ему задуманное — ведь как ни крути, какую-то долю риска это дельце все же в себе несет. Нет, он, Мышастый, просто уверен, что сможет все предусмотреть и обстряпать так, что комар носу не подточит. Все будет сработано чисто — его накопленный опыт, криминальное влияние и деловые связи гарантируют ему это, но лучше не оставлять ни малейшей лазейки для утечки информации — себе дороже…
Итак, остается только позвонить Воловикову с Желябовым — это ребята свои. Под их внешне добропорядочными личинами этаких важных государственных персон, значительных фигур, таится такая труха… Как, впрочем, и в большинстве нынешних чиновников и не политиков, но политиканов. Столыпиных нынче нет и не предвидится. В людях подобного сорта до старости будут сидеть повадки дворового мальчишки, бросающего с высоты нескольких этажей несчастного голубя со связанными крыльями и восторженно наблюдающего, как от него остается кровавое месиво на асфальте; или с пинками и подзатыльниками отбирающих мороженое у более юного и слабого — одно слово — шпана, случайно вознесшаяся на пьедестал. Весьма, кстати, сомнительный пьедестал. И все эти его выкладки очень ярко подтверждал тот давнишний эпизод с проститутками, когда они неслабо, нужно отметить, порезвились… И никакой партбилет в прошлом здесь определяющего значения в нравственности не играет, скорее даже наоборот; и то что Воловиков опять собирается участвовать в своих играх и будет предпринимать попытки пролезть в мэры — тоже ничего не значит. А значит только то, что глубоко спрятанным затаилось в их головах с добропорядочными до противности физиономиями. И что именно там прячется, Мышастый знал прекрасно…
Он нехотя снял трубку.
— Ну, что там у тебя?
— Ты что, по-другому не умеешь со мной разговаривать? — Жена была в своем репертуаре.
— Хорошо, хорошо, Альбина, просто у меня болит голова.
Что ты хочешь? — Маленькая ложь насчет головы была во спасение своего спокойствия.
— А, так у тебя мигрень? А ведь я предупреждала!
Твою мать! О чем, интересно, она предупреждала?.. Он услышал вызывающие рвотные позывы слова типа: «папазол», «мулинекс», «аспирин-упса», а может, ему все это только показалось и эти названия произносила не жена и сейчас, а перечислял недавно какой-нибудь теледиктор. Или же все это звучало в прошлом с ней разговоре, а сегодня названия были совсем иными, но какая, к черту, разница, если все равно противно до крайности? Во-всяком случае, если не гореть желанием специально испортить себе настроение, то всю эту бодягу лучше не слушать.
Мышастый так и сделал — убрал трубку подальше от уха и попытался думать о чем-нибудь приятном. На какой-то краткий миг ему показалось, что достаточно еще небольшого усилия воли, и он вспомнит смазливое личико своей секретарши, играющую с ним в «падение авторучки», но даже небольшая помеха в виде журчания надоедливого голоса из слишком качественного импортного динамика телефонной трубки, отодвинутой от уха на изрядное расстояние, мгновенно отогнала всплывшее было волнующее видение. Тогда он стал размышлять по поводу предстоящих телефонных звонков Воловикову и Желябову. Интересно, как пройдет их встреча? Согласятся ли они на его предложение сразу или их придется немного поуламывать? Решение-то они примут мгновенно и он готов был прозакладывать что угодно, что решение будет положительное, но поломаться для виду, попытаться показать, что они не такие уж плохие и развращенные, какими видятся Мышастому, раз он осмеливается делать им такое предложение, — это они могут. Хотя, может, Желябов даст согласие сразу. Ведь это именно он организовал им такую игру, которая сразу же вошла в их золотой фонд, хотя в их запасниках было не так уж мало интересных развлечений. И вообще, Желябов гораздо проще. Да, тогда он открылся им с Воловиковым с весьма неожиданной стороны и теперь в нем можно было не сомневаться…
Задумавшись, Мышастый не сразу уловил перемену в окружающей обстановке — что-то стало не так. С запозданием он сообразил, что не слышит больше мерного журчания из телефонной трубки и боясь быть уличенным в серьезном проступке — в том, что он не слушает жену, с непременно последующим скандалом, одном из любимых ее развлечений, моментально приблизил к уху мембрану динамика. Нет, кажется пронесло — Альбина просто искала в этот момент упаковки каких-то уродских лекарств, которые грудами валялись в ее спальне, чтобы продиктовать ему их названия.
— Ты слушаешь?
— Да-да… — ответил он чересчур поспешно, тем самым опять же рискуя вызвать ее неудовольствие — слишком подозрительной ей могла показаться такая его покладистость. Так и произошло:
— Ты точно меня слушаешь? Мне показалось, что ты шелестишь газетой. Точно нет? — И без остановки, не ожидая ответа, посыпала перечнем названий этих самых таблеток, порошков и капель, а также способами их применения, хотя уже одни только дурацки звучащие названия могли привести в бешенство любого менее терпеливого или менее тренированного, чем он, человека.
Когда, наконец, весь этот кошмар закончился, причем без особых потерь с его стороны — у него не возникла уже настоящая мигрень и не появилось желание немедленно разбить телефонный аппарат, что однажды было им проделано без последующих изменений в лучшую сторону: в его кабинете был установлен точно такой же аппарат-близнец, — Мышастый положил трубку с таким облегчением, словно находясь в тюремной камере, узнал о неожиданной для себя амнистии, хотя его статья никоим образом под нее не подпадала, а сидеть ему оставалось еще не менее четверти века. Решив, что звонить своим предполагаемым партнерам по предстоящей игре лучше, естественно, из офиса, не из этого же дурдома, Мышастый встал и направился в душ. Он был уверен, что душ обладает чудодейственной способностью смывать все неприятности, в том числе и нелепые телефонные звонки…
Когда он уже выезжал из ворот и его почтительно поприветствовал дежуривший в будке охранник, Мышастый заметил подъезжающий к воротам извне старый «Москвич», принадлежащий некому Молчуну, которого он недавно по рекомендации своего заместителя по кличке Ворон, а в миру Гринько Михаила, бывшего боксера, принял на работу возить свою дочь… Что-то доченька в последнее время слишком много стала разъезжать, — подумалось ему как-то мимолетно. Уж не постукиваются ли они потихонечку лобками с этим самым Молчуном? А впрочем, какое ему до этого дело — пусть она с ним трется — меньше будет куролесить и вообще доставать его своими выходками…
Зайдя в здание, где располагался офис его фирмы «Мшанск-Транс-Инвест», вежливо поприветствовав охранника — ибо вежливость была неотъемлемой частью его имиджа, — Мышастый через приемную секретарши прошел к себе в кабинет. Танечка поздоровалась, глядя на него, как всегда, с обожанием, и хотя ему частенько казалось, что обожание это было в значительной мере наигранным, в точности утверждать такое он бы не решился. Однако, на всякий случай, как у всякого истинно запасливого хозяина, у Мышастого на нее имелся кое-какой компромат, впрочем, как и на многих своих помощников. Все же через секретаршу проходило слишком много всевозможной информации, и хотя все его темные дела проворачивались путями неофициальными, и бумажек о их свершении не оседало в каких-либо документах — все держалось в основном в его голове, — при известной доле любознательности и Танюша могла раскопать что-нибудь такое, что могло бы представить угрозу его безопасности. А ведь не всегда же приходится решать проблему воспитания оплошавших сотрудников путем радикальным, отправляя их без акваланга, но с камнем на шее в Мшанское водохранилище, имеющее и без того недобрую репутацию среди работников спасательной службы. Иногда приходилось внушать людям прописные истины и по-отечески ласково.
Например, когда-то некоему боевику по кличке Челюсть, решившему вдруг переметнуться в другой лагерь, да еще громко хлопнув при этом дверью, было объяснено в доходчивой для него форме, что пистолет, с помощью которого он ликвидировал капитана милиции Евсеева, проявившего излишнее служебное рвение там, где этого не следовало делать, вовсе не был, как ему ошибочно казалось, утерян либо похищен неизвестными лицами, а хранится, имея на своей поверхности пальцевые отпечатки своего хозяина в месте, известном только Мышастому.
Челюсть тогда искренне покаялся, признав свою не правоту, собирался после всего случившегося верой и правдой по гроб жизни служить старому хозяину, но увы, судьба зачастую бывает весьма несправедлива к раскаявшимся грешникам — через некоторое время он погиб под колесами автомобиля, управлявшегося неустановленным следствием лицом…
Так и на Татьяну Смирнову у Мышастого имелось нечто. И из этого «нечто» самым незначительным являлась пленка, хранившаяся в сейфе комнаты отдыха, рядом с его кабинетом, на которой скрытой видеокамерой было запечатлено, как они с Татьяной играют в различные игры — от поиска канцелярских принадлежностей, до исполнения различных акробатических этюдов на диване этой самой комнаты, причем Татьяна при этом обычно оголяла всю поверхность своей чистой и здоровой, к слову сказать, кожи полностью, очевидно, демонстрируя оздоровительное воздействие на нее различных модных кремов в рекламных целях, а ее партнер обычно удавался из рук вон плохо, из кадра постоянно выпадало его лицо. Кстати, Мышастый так наловчился в делах, связанных с видеосъемками, монтажем и прочим, снимая всевозможные встречи, происходящие у него в офисе, что вполне мог соперничать со средней квалификации инженером, закончившим ЛИКИ…
Первым он набрал номер рабочего телефона Воловикова.
— Приемная Воловикова, — ответил ему приятный девичий голос.
«Приемная, — усмехнулся про себя Мышастый. — Совсем как у депутата какого. Ну никак этот Воловиков не может избавиться от старых привычек, видимо въевшихся в его натуру подобно угольной пыли в кожу шахтера. Те, кто побывал у какого-нибудь руля, наверное, являются больными какой-то неизлечимой болезнью, наподобие проказы, которая заставляет своих носителей вновь и вновь производить попытки вернуться на старое место, дабы вкусить прелестей той жизни, которая понятна только им одним. Иначе зачем Воловикову опять готовиться к великому крестовому походу, пытаясь завладеть не гробом господним, но креслом мэра, которое он когда-то оставил. Неужели это кресло настолько мягче других? А ведь я прекрасно знаю, что занимаясь сейчас бизнесом, он зарабатывает не намного меньше, чем тогда, занимая эту должность.
Одна только афера с банкротством Мшанского коммерческого банка принесла ему такой жирный кусок, что не только внукам, правнукам должно остаться, а ведь он получил совсем невесомую часть делимого пирога. Да что там, даже мне, которому досталось куда меньше Воловикова, хватило бы своей доли, чтобы все деньги, заработанные бригадой по сбору оброка с местных коммерсантов, вернуть своим хозяевам, да еще и приплатить им немного сверху… Ну, да чем бы дитя не тешилось…»
— Деточка, — он все время забывал, как ее зовут, — Воловиков у себя?
— Это вы, Антон Алексеевич? — признала она его сразу. — Вообще-то он на выезде. Для всех, кроме вас, разумеется.
— Антоша? — через мгновение пророкотал в трубке голос приятеля. — Что заставило тебя вспомнить о моей скромной персоне? Неужто наконец надумал насчет наших секретарш?
— Нет, Эдик, с этим пока повременим, — рассмеялся Мышастый. — Есть идея получше. А с чего это ты вроде как в отъезде? От кого прячешься?..
Насчет обмена секретаршами им как-то загорелось по пьяной лавочке, во время одного из пикников несколько месяцев назад, когда Мышастому весьма приглянулась изящная блондинка лет двадцати четырех по имени Людочка, кажется, а Воловиков был не прочь познакомиться как можно ближе с его Танюшей.
Потом, по мере протрезвления эта чудная мысль как-то незаметно сошла на нет, теперь являясь лишь предметом отпускаемых иногда шуток…
— Да просто надоело все, понимаешь… — пожаловался Воловиков и в его голосе появились интонации капризничающего от безделья ребенка. — Решил плюнуть на все, отдохнуть слегка.
— Так ты сейчас в комнате отдыха? — догадался Мышастый, зная, что у его товарища существует комната, почти близнец его, офисной.
— Ну да, — ответил Воловиков, — не дома же мне отдыхать! — У него были примерно те же проблемы, что и у Мышастого — их жены были весьма схожи характерами, и обе являлись завсегдатаями «Эдельвейса».
— Понимаю, — посочувствовал Мышастый. — И секретарша тоже вместе с тобой отдыхает? В этой самой комнате? Короче, тешишь с ней свою плоть, занимаешься членоугодием?
— А все-таки не дает тебе покоя моя Лидочка! — засмеялся экс-мэр. — Ну так и быть, уступлю я ее тебе как-нибудь в одностороннем порядке. Так, на время… И как ты только что выразился? Членоугодие?
— Вы хотите сказать, — наконец удалось вымолвить ему, — что кто-то… Когда-то… Меня… В общем… — Он не знал, как лучше сформулировать свои мысли и чувства, охватившие его при услышанном сообщении.
— Думаю, что вы поняли меня правильно, — подтвердил профессор, которому было полегче — у него самая тяжелая фраза уже осталась позади. — Возможно, кто-то в свое время произвел вмешательство в ваше сознание, дав какие-то установки, возможно даже трансформировав вашу личность, преследуя какие-то свои определенные цели… Или же, как модно сейчас выражаться, закодировал вас, — добавил он чуть погодя.
Прежде, чем Чиж решился на очередной вопрос, он долго молчал, что-то про себя обдумывая:
— Скажите, Кирилл Матвеевич, — наконец собрался он с духом, — а вы могли бы меня раскодировать?
Теперь последовало не менее длительное молчание со стороны профессора, тоже тщательно обдумывавшего свой ответ.
— Видите ли Саша… Ведь вы позволите мне вас так называть? — И дождавшись утвердительного кивка, продолжил:
— Я предполагаю, что ничего невозможного в этом нет. Хотя… — Он помедлил. — Любое… Я еще раз подчеркиваю — любое вмешательство в психику человека; к примеру, путем воздействия гипноза, может привести к самым непредсказуемым и зачастую печальным последствиям. С этого мы начинали наш разговор.
Ведь эта область человеческого сознания пока так мало изучена… И потом. Ведь если предположить… Пока еще только предположить. Что факт так называемого кодирования действительно имеет место, то надо полагать, что произведено оно было не каким-нибудь Волковым, вы ведь отдаете себе в этом отчет? — Кажется, шуткой он пытался разрядить обстановку. — И думаю, что также не врачом из районной поликлиники, преследующим благую цель помочь вам избавиться от алкогольной, либо никотиновой зависимости. Кодирование скорее всего производилось врачами каких-либо определенных спецслужб, а это таит в себе немало подводных камней, наткнувшись на любой из которых вы рискуете распрощаться с жизнью или закончить свой путь там, куда вы так боитесь попасть — в изолированной палате, под бдительным присмотром врачей.
— Каких, например, камней? — спросил Чиж завороженно, словно ему читали захватывающий фантастический роман, не имеющий к нему в реальности никакого отношения.
— Например, в подобных случаях обязательно предусматривается некая защита, имеющая задачу не допустить любого рода вмешательство извне; которая, проще говоря, является заслоном возможному раскодированию, пусть даже… А в общем-то не даже, а в основном — путем уничтожения своего носителя.
— Это значит… — недоверчиво начал Александр и остановился.
— Вы правильно меня поняли, — кивнул профессор как-то даже слишком буднично для такой страшной фразы. — Носителя — значит вас. Кодирование могло быть осуществлено таким способом, что при любой попытке снять произведенные установки человек обречен на смерть. То есть, он просто запрограммирован на саморазрушение, — пояснил Кирилл Матвеевич. — Какой-нибудь мгновенно последующий инфаркт или что-нибудь в этом роде. И все это не считая вероятности такого «более легкого» исхода, как просто расстройство функций головного мозга.
— Вероятности спятить? — усмехнулся Чиж, хотя от всего услышанного ему менее всего хотелось смеяться.
— Ну, упрощенно можно выразиться и так, — ответил профессор без тени улыбки.
— Но все же раскодировать вы меня можете? — продолжал настаивать на более конкретном ответе Александр.
— Я могу всего лишь попробовать, но никоим образом не вправе позволить себе дать вам гарантии успешного завершения подобной операции, — пояснил профессор. — Но вы, Саша, перед тем как принять окончательное решение, должны все хорошенько взвесить. Поэтому, я предлагаю вам через какую-нибудь недельку заглянуть ко мне вновь, если, конечно, решение будет именно таким. Тогда мы с вами и поработаем. Если это произойдет раньше, можете мне дать знать раньше. Кстати, у вас есть мой телефон?.. — Кирилл Матвеевич написал на бумажке номер телефона, которым Чиж никогда не интересовался, так как никакими общими интересами с этим самым Волковым связан не был, и уже доведя его до двери своей комнаты, сказал:
— Ну, Саша, желаю вам удачи. До выхода я вас не провожаю, ведь вы, наверное, еще заглянете к приятелю… А решение лучше принять на свежую голову, это я говорю вам как врач, поэтому постарайтесь не злоупотреблять. Ну, вы меня понимаете…
Проходя мимо двери Волкова, Саша коротко постучал и не дождавшись ответа, заглянул внутрь незапертой комнаты. Уронив свою маленькую птичью головку на стол, прямо в стоящую перед ним пепельницу, на стуле сидел маленький человечек в грязной майке, которого звали Шуркой Волковым и который мнил себя наипервейшим ловеласом «Приреченских тканей». Да и не только «Тканей»… Перед ним стояло две откупоренных бутылки водки, из которых только в одной оставалось приблизительно грамм сто. «И куда в этого сморчка столько лезет?», — как-то отстранено подумал Чиж, закрывая дверь. Он решил не забирать остававшееся, хотя с собой принес сразу пять бутылок. После всего услышанного в этот вечер проблема бережливости не являлась для него первостепенной…
Уже добравшись до дома, просидев, не зажигая света, далеко заполночь и скурив при этом полпачки сигарет, он несколько раз снимал телефонную трубку, обмотанную изоляционной лентой, намереваясь позвонить профессору и сообщить о принятом решении, но всякий раз, вспоминая его последнее напутствие, клал ее обратно…
Сидя в одной из комнат, именуемой кабинетом, в своем роскошном двухэтажном особняке, Мышастый испытывал какое-то двойственное чувство… Интересно, — думалось ему, — может ли человек испытывать душевный подъем с одной стороны, и одновременно недовольство от своего бытия — с другой? Наверное, может, — решил в итоге он. Ведь ответ находится сейчас в мягком кресле его кабинета, имеет девяносто с гаком килограмм веса, который складывается, кстати, не из жира, но мышц, заплывших этим самым жиром; ну там плюс небольшой живот — все в пределах разумного, — ведь глупо предполагать, что дожив до пятидесяти шести лет, можно сохранить юношескую фигуру и оптимизм молодого человека, которому еще предстоит прожить жизнь…
Зазвонил телефон и Мышастый, преодолевая лень вперемешку с раздражением, потянулся к стоящему в пределах досягаемости антикварному столику, на котором стоял антикварный же аппарат, а точнее, сработанный под таковой. Раздражение было вызвано тем, что это наверняка звонила его жена — аппарат был внутренней связи и, что самое главное, именно он проявил если не глупость, то, по меньшей мере недальновидность, позволив в свое время жене установить эту домашнюю линию. Когда-то идея показалась ему разумной, вполне соответствующей духу времени и его пожеланиям, но когда выяснилось, что жена может звонить по десять раз на дню, выспрашивая какие-то ненужные мелочи, делая какие-то бестолковые предложения и замечания, спрашивать, где лежит та или иная вещь или, в конце концов, просто так, потому что ей хочется, к примеру знать, как он сегодня спал и как его самочувствие…
Хорошо еще, что дочь пошла совсем не в мать, хотя и была порядочной двадцатилетней стервой, и звонила ему только по делу, а следовательно, очень нечасто, напоминая своими качествами отца, его самого, Мышастого. На его дражайшую половину она также мало походила и внешне, и пусть и была порядочной дрянью, но если эта самая дрянь доставала его предельно минимально, то такая дрянь была предпочтительней той, первой. А первая в последнее время словно окончательно сошла с ума, завалив свою комнату какими-то подозрительными Орифлеймами, Блендаметами и прочими гадостями с не менее гадкими названиями, названия которых и без того раздражали его невероятно, звуча с утра до вечера по телевизору, в газетах и по радио. А жена, вместо того, чтобы хоть разок растрясти внушающую своими объемами невольное уважение — особенно человеку, неподготовленному к такому зрелищу заранее — задницу, занявшись какой-нибудь из разновидностей оздоровительной гимнастики, обходилась лишь разговорами о таковых с такими же объемистыми подругами, обсуждая плюсы и минусы той или иной системы. И даже какими-то долбаными тренажерами, позволяющими сгонять вес пассивно, лежа в кровати и налепив на себя проводочки, судорожно дергаясь от якобы безвредных электроразрядов, она не пользовалась — может было лень даже просто их цеплять? А вот он, Мышастый, с удовольствием играл в большой теннис — и совсем не для поддержания имиджа или нужных связей, а просто оттого, что ему доставляло это удовольствие. Также плавал в бассейне, заглядывал порой в тренажерный зал, и все это не считая таких мелочей, как игра в биллиард, всяческие бани и еще много чего полезного.
Порой он спрашивал себя: зачем ему нужно было жениться на этой дородной, ограниченной, ширококостной, но узколобой женщине в бигуди? Смешно, но порой ему казалось, что даже на свадьбе она надевала фату лишь для того, чтобы скрыть эти самые дырчатые штучки… Любовь? Вообще-то, наверное. Не хотелось ему быть уж совсем до конца несправедливым — была и она когда-то если не красивой, то весьма симпатичной студенткой-однокурсницей, и крупность форм, еще не дойдя до чрезмерности, в то время ее только украшала, и не была она тогда столь вздорной и ограниченной… Но, наверное, самое главное, что она дождалась его из тюрьмы, не разведясь мгновенно, как это практиковало большинство жен, когда он, в то время директор плодоовощной базы, пожалев денег и не заплатив назначенной ему суммы тем мордоворотом из ОБХСС, запросившим ее с наглой ухмылкой на наглой же физиономии, получил срок на всю катушку, отсидев его впоследствии от звонка до звонка…
Кстати, кто знает, как сложилась бы его жизнь, не попади он тогда в колонию и не прояви твердости и целеустремленности, не позволив сломить себя ни ненавистным и презираемым им до сих пор уголовникам, ни тюремной администрации. Зато теперь огромная свора этих самых уголовников служит ему пусть не за страх и не за совесть, а за деньги, но при этом искренне его уважая, а также и несколько купленных им ментов, занимающих немалые посты, также стоят перед ним навытяжку по стойке смирно, зная, что он в любой момент может растоптать их фигуры, обтянутые краснопогонными мундирами и при этом даже не поморщиться. Уж лучше получать деньги…
Меланхолическое настроение изредка посещало Мышастого, но его счастье заключалось в том, что он знал, как с ним бороться. И сейчас он уже совершенно точно знал ответ на недавно мучивший его вопрос — как себя встряхнуть, спев некую лебединую песню. В принятии этого решения ему весьма помогла недавняя встреча с Лысым, как он любил его про себя называть. Он же, Мышастый, не имел никакой клички отчасти оттого, что не допустил бы, чтоб его подчиненные, вся эта шушера как-то, и наверняка по-хамски, в соответствии со своим интеллектом, а вернее с отсутствием такового, его окрестила; а отчасти, имея такую фамилию, никакой клички и не требовалось вовсе. Эта фамилия долгое время являлась причиной переживаний его дочери, пока, повзрослев, она не уразумела, что лучше быть здоровой и богатой Мышастой, чем бедной и больной кем угодно еще…
Так вот, этот самый Лысый, со своей, надо признать, незаурядной порой фантазией, сам того не подозревая подсказал ему великолепную идею, рассказав про свою аферу с лжемилицией. Теперь оставалось только убедить поучаствовать в задуманном деле своих боевых соратников — Воловикова и Желябова.
Сидорчука он счел слабоватым, не потянет тот участия в его гениальной затее. Причем будет это так, — прикинул Мышастый, — он банальнейшим образом испугается, а преподнесет все, словно отказывается из-за своих невероятно высоких моральных принципов, а уж это ему было бы весьма противно выслушивать.
Смешно — Сидорчук и моральные принципы!
Да и хрен с ним. Лучше будет и не предлагать ему задуманное — ведь как ни крути, какую-то долю риска это дельце все же в себе несет. Нет, он, Мышастый, просто уверен, что сможет все предусмотреть и обстряпать так, что комар носу не подточит. Все будет сработано чисто — его накопленный опыт, криминальное влияние и деловые связи гарантируют ему это, но лучше не оставлять ни малейшей лазейки для утечки информации — себе дороже…
Итак, остается только позвонить Воловикову с Желябовым — это ребята свои. Под их внешне добропорядочными личинами этаких важных государственных персон, значительных фигур, таится такая труха… Как, впрочем, и в большинстве нынешних чиновников и не политиков, но политиканов. Столыпиных нынче нет и не предвидится. В людях подобного сорта до старости будут сидеть повадки дворового мальчишки, бросающего с высоты нескольких этажей несчастного голубя со связанными крыльями и восторженно наблюдающего, как от него остается кровавое месиво на асфальте; или с пинками и подзатыльниками отбирающих мороженое у более юного и слабого — одно слово — шпана, случайно вознесшаяся на пьедестал. Весьма, кстати, сомнительный пьедестал. И все эти его выкладки очень ярко подтверждал тот давнишний эпизод с проститутками, когда они неслабо, нужно отметить, порезвились… И никакой партбилет в прошлом здесь определяющего значения в нравственности не играет, скорее даже наоборот; и то что Воловиков опять собирается участвовать в своих играх и будет предпринимать попытки пролезть в мэры — тоже ничего не значит. А значит только то, что глубоко спрятанным затаилось в их головах с добропорядочными до противности физиономиями. И что именно там прячется, Мышастый знал прекрасно…
Он нехотя снял трубку.
— Ну, что там у тебя?
— Ты что, по-другому не умеешь со мной разговаривать? — Жена была в своем репертуаре.
— Хорошо, хорошо, Альбина, просто у меня болит голова.
Что ты хочешь? — Маленькая ложь насчет головы была во спасение своего спокойствия.
— А, так у тебя мигрень? А ведь я предупреждала!
Твою мать! О чем, интересно, она предупреждала?.. Он услышал вызывающие рвотные позывы слова типа: «папазол», «мулинекс», «аспирин-упса», а может, ему все это только показалось и эти названия произносила не жена и сейчас, а перечислял недавно какой-нибудь теледиктор. Или же все это звучало в прошлом с ней разговоре, а сегодня названия были совсем иными, но какая, к черту, разница, если все равно противно до крайности? Во-всяком случае, если не гореть желанием специально испортить себе настроение, то всю эту бодягу лучше не слушать.
Мышастый так и сделал — убрал трубку подальше от уха и попытался думать о чем-нибудь приятном. На какой-то краткий миг ему показалось, что достаточно еще небольшого усилия воли, и он вспомнит смазливое личико своей секретарши, играющую с ним в «падение авторучки», но даже небольшая помеха в виде журчания надоедливого голоса из слишком качественного импортного динамика телефонной трубки, отодвинутой от уха на изрядное расстояние, мгновенно отогнала всплывшее было волнующее видение. Тогда он стал размышлять по поводу предстоящих телефонных звонков Воловикову и Желябову. Интересно, как пройдет их встреча? Согласятся ли они на его предложение сразу или их придется немного поуламывать? Решение-то они примут мгновенно и он готов был прозакладывать что угодно, что решение будет положительное, но поломаться для виду, попытаться показать, что они не такие уж плохие и развращенные, какими видятся Мышастому, раз он осмеливается делать им такое предложение, — это они могут. Хотя, может, Желябов даст согласие сразу. Ведь это именно он организовал им такую игру, которая сразу же вошла в их золотой фонд, хотя в их запасниках было не так уж мало интересных развлечений. И вообще, Желябов гораздо проще. Да, тогда он открылся им с Воловиковым с весьма неожиданной стороны и теперь в нем можно было не сомневаться…
Задумавшись, Мышастый не сразу уловил перемену в окружающей обстановке — что-то стало не так. С запозданием он сообразил, что не слышит больше мерного журчания из телефонной трубки и боясь быть уличенным в серьезном проступке — в том, что он не слушает жену, с непременно последующим скандалом, одном из любимых ее развлечений, моментально приблизил к уху мембрану динамика. Нет, кажется пронесло — Альбина просто искала в этот момент упаковки каких-то уродских лекарств, которые грудами валялись в ее спальне, чтобы продиктовать ему их названия.
— Ты слушаешь?
— Да-да… — ответил он чересчур поспешно, тем самым опять же рискуя вызвать ее неудовольствие — слишком подозрительной ей могла показаться такая его покладистость. Так и произошло:
— Ты точно меня слушаешь? Мне показалось, что ты шелестишь газетой. Точно нет? — И без остановки, не ожидая ответа, посыпала перечнем названий этих самых таблеток, порошков и капель, а также способами их применения, хотя уже одни только дурацки звучащие названия могли привести в бешенство любого менее терпеливого или менее тренированного, чем он, человека.
Когда, наконец, весь этот кошмар закончился, причем без особых потерь с его стороны — у него не возникла уже настоящая мигрень и не появилось желание немедленно разбить телефонный аппарат, что однажды было им проделано без последующих изменений в лучшую сторону: в его кабинете был установлен точно такой же аппарат-близнец, — Мышастый положил трубку с таким облегчением, словно находясь в тюремной камере, узнал о неожиданной для себя амнистии, хотя его статья никоим образом под нее не подпадала, а сидеть ему оставалось еще не менее четверти века. Решив, что звонить своим предполагаемым партнерам по предстоящей игре лучше, естественно, из офиса, не из этого же дурдома, Мышастый встал и направился в душ. Он был уверен, что душ обладает чудодейственной способностью смывать все неприятности, в том числе и нелепые телефонные звонки…
Когда он уже выезжал из ворот и его почтительно поприветствовал дежуривший в будке охранник, Мышастый заметил подъезжающий к воротам извне старый «Москвич», принадлежащий некому Молчуну, которого он недавно по рекомендации своего заместителя по кличке Ворон, а в миру Гринько Михаила, бывшего боксера, принял на работу возить свою дочь… Что-то доченька в последнее время слишком много стала разъезжать, — подумалось ему как-то мимолетно. Уж не постукиваются ли они потихонечку лобками с этим самым Молчуном? А впрочем, какое ему до этого дело — пусть она с ним трется — меньше будет куролесить и вообще доставать его своими выходками…
Зайдя в здание, где располагался офис его фирмы «Мшанск-Транс-Инвест», вежливо поприветствовав охранника — ибо вежливость была неотъемлемой частью его имиджа, — Мышастый через приемную секретарши прошел к себе в кабинет. Танечка поздоровалась, глядя на него, как всегда, с обожанием, и хотя ему частенько казалось, что обожание это было в значительной мере наигранным, в точности утверждать такое он бы не решился. Однако, на всякий случай, как у всякого истинно запасливого хозяина, у Мышастого на нее имелся кое-какой компромат, впрочем, как и на многих своих помощников. Все же через секретаршу проходило слишком много всевозможной информации, и хотя все его темные дела проворачивались путями неофициальными, и бумажек о их свершении не оседало в каких-либо документах — все держалось в основном в его голове, — при известной доле любознательности и Танюша могла раскопать что-нибудь такое, что могло бы представить угрозу его безопасности. А ведь не всегда же приходится решать проблему воспитания оплошавших сотрудников путем радикальным, отправляя их без акваланга, но с камнем на шее в Мшанское водохранилище, имеющее и без того недобрую репутацию среди работников спасательной службы. Иногда приходилось внушать людям прописные истины и по-отечески ласково.
Например, когда-то некоему боевику по кличке Челюсть, решившему вдруг переметнуться в другой лагерь, да еще громко хлопнув при этом дверью, было объяснено в доходчивой для него форме, что пистолет, с помощью которого он ликвидировал капитана милиции Евсеева, проявившего излишнее служебное рвение там, где этого не следовало делать, вовсе не был, как ему ошибочно казалось, утерян либо похищен неизвестными лицами, а хранится, имея на своей поверхности пальцевые отпечатки своего хозяина в месте, известном только Мышастому.
Челюсть тогда искренне покаялся, признав свою не правоту, собирался после всего случившегося верой и правдой по гроб жизни служить старому хозяину, но увы, судьба зачастую бывает весьма несправедлива к раскаявшимся грешникам — через некоторое время он погиб под колесами автомобиля, управлявшегося неустановленным следствием лицом…
Так и на Татьяну Смирнову у Мышастого имелось нечто. И из этого «нечто» самым незначительным являлась пленка, хранившаяся в сейфе комнаты отдыха, рядом с его кабинетом, на которой скрытой видеокамерой было запечатлено, как они с Татьяной играют в различные игры — от поиска канцелярских принадлежностей, до исполнения различных акробатических этюдов на диване этой самой комнаты, причем Татьяна при этом обычно оголяла всю поверхность своей чистой и здоровой, к слову сказать, кожи полностью, очевидно, демонстрируя оздоровительное воздействие на нее различных модных кремов в рекламных целях, а ее партнер обычно удавался из рук вон плохо, из кадра постоянно выпадало его лицо. Кстати, Мышастый так наловчился в делах, связанных с видеосъемками, монтажем и прочим, снимая всевозможные встречи, происходящие у него в офисе, что вполне мог соперничать со средней квалификации инженером, закончившим ЛИКИ…
Первым он набрал номер рабочего телефона Воловикова.
— Приемная Воловикова, — ответил ему приятный девичий голос.
«Приемная, — усмехнулся про себя Мышастый. — Совсем как у депутата какого. Ну никак этот Воловиков не может избавиться от старых привычек, видимо въевшихся в его натуру подобно угольной пыли в кожу шахтера. Те, кто побывал у какого-нибудь руля, наверное, являются больными какой-то неизлечимой болезнью, наподобие проказы, которая заставляет своих носителей вновь и вновь производить попытки вернуться на старое место, дабы вкусить прелестей той жизни, которая понятна только им одним. Иначе зачем Воловикову опять готовиться к великому крестовому походу, пытаясь завладеть не гробом господним, но креслом мэра, которое он когда-то оставил. Неужели это кресло настолько мягче других? А ведь я прекрасно знаю, что занимаясь сейчас бизнесом, он зарабатывает не намного меньше, чем тогда, занимая эту должность.
Одна только афера с банкротством Мшанского коммерческого банка принесла ему такой жирный кусок, что не только внукам, правнукам должно остаться, а ведь он получил совсем невесомую часть делимого пирога. Да что там, даже мне, которому досталось куда меньше Воловикова, хватило бы своей доли, чтобы все деньги, заработанные бригадой по сбору оброка с местных коммерсантов, вернуть своим хозяевам, да еще и приплатить им немного сверху… Ну, да чем бы дитя не тешилось…»
— Деточка, — он все время забывал, как ее зовут, — Воловиков у себя?
— Это вы, Антон Алексеевич? — признала она его сразу. — Вообще-то он на выезде. Для всех, кроме вас, разумеется.
— Антоша? — через мгновение пророкотал в трубке голос приятеля. — Что заставило тебя вспомнить о моей скромной персоне? Неужто наконец надумал насчет наших секретарш?
— Нет, Эдик, с этим пока повременим, — рассмеялся Мышастый. — Есть идея получше. А с чего это ты вроде как в отъезде? От кого прячешься?..
Насчет обмена секретаршами им как-то загорелось по пьяной лавочке, во время одного из пикников несколько месяцев назад, когда Мышастому весьма приглянулась изящная блондинка лет двадцати четырех по имени Людочка, кажется, а Воловиков был не прочь познакомиться как можно ближе с его Танюшей.
Потом, по мере протрезвления эта чудная мысль как-то незаметно сошла на нет, теперь являясь лишь предметом отпускаемых иногда шуток…
— Да просто надоело все, понимаешь… — пожаловался Воловиков и в его голосе появились интонации капризничающего от безделья ребенка. — Решил плюнуть на все, отдохнуть слегка.
— Так ты сейчас в комнате отдыха? — догадался Мышастый, зная, что у его товарища существует комната, почти близнец его, офисной.
— Ну да, — ответил Воловиков, — не дома же мне отдыхать! — У него были примерно те же проблемы, что и у Мышастого — их жены были весьма схожи характерами, и обе являлись завсегдатаями «Эдельвейса».
— Понимаю, — посочувствовал Мышастый. — И секретарша тоже вместе с тобой отдыхает? В этой самой комнате? Короче, тешишь с ней свою плоть, занимаешься членоугодием?
— А все-таки не дает тебе покоя моя Лидочка! — засмеялся экс-мэр. — Ну так и быть, уступлю я ее тебе как-нибудь в одностороннем порядке. Так, на время… И как ты только что выразился? Членоугодие?