Колина Елена. Питерская принцесса

   – Что это у тебя там? Ты что, стала опять девочкой? – прошептал он, еще не вернувшись из возбуждения, настолько яростного, какого и не испытывал с Машей прежде ни разу.
   – Не знаю, – трезвым голосом ответила Маша и легонько-вежливо потянулась освободиться от него. – Как будто сжалось все, и больно. Больно, – жалобно повторила она. – Мне ужасно стыдно, что все так неудачно, уже второй раз.
   – Ну ладно, у Нины, я понимаю, у тебя был шок, истерика, что там еще у вас бывает... но сейчас-то ЧТО? Тебя как забетонировали внутри...
– НЕ ЗНАЮ...
   На этом попытки уединиться закончились. Ничего между Машей и Антоном не происходило, даже простенького ученического пятиминутного секса, а уж тем более в изощренном варианте дешевых порнографических картинок, которые мучительным пасьянсом раскладывались перед Бобиным мысленным взором. В этом любовном треугольнике, как водится, каждый чего-то важного не понимал. Маша радовалась, что все близкие собрались вокруг нее. Ей и в голову не приходило, что Боба страдает. Антон вообще не задумывался ни о чем, кроме странных физиологических шуток Машиного тела. А Боба не догадывался, что яркие сексуальные сцены между Машей и Антоном случаются только по определенному адресу – собственная Бобина постель по соседству со спящим неподвижным клубком Гариком, его же, Бобина, голова и его же разгоряченное обидой воображение.
   После сорокового дня ежевечерние сборы прекратились, Костя уехал к себе в деревню, а остальные, кто нехотя, а кто и с удовольствием, вернулись к привычной жизни. И навещали Деда поначалу пару раз в неделю, затем только в субботу, а вскоре субботы стали оставлять для поездок на дачу и собирались по пятницам. Но пятницы соблюдали свято.    Дед продолжал запираться в кабинете, к общему столу выходить не желал. Этим июльским вечером, как и прежде, все собрались под дверью его кабинета, с той лишь разницей, что сегодня и дети, и взрослые сидели в гостиной вместе. Теперь, когда все вместе собирались только раз в неделю, дети больше дорожили взрослым обществом, Маша жалась к Зине Любинской, Гарик старался держаться поближе к Юрию Сергеевичу, Боба по возможности избегал оставаться с Машей и Антоном, а Нина везде улыбалась радостно, куда ни посадят, на кухню с детьми или в гостиную со взрослыми.
Вольготно расположивший свое огромное тело на диване Володя Любинский наигрывал на гитаре, напевал:
   И значит, не будет толка
   От веры в себя да в Бога,
   И значит, остались только
   Иллюзии и дорога.
   – Какие стихи хорошие, – восхитилась Нина. – Я стихи люблю. Хотите, прочитаю свое любимое? – Она привстала со стула, потянувшись ко всем пышненьким розовощеким лицом, и влажно заблестела глазами. – Асадов. «Они студентами были».
   – К-какая т-ты убогая! – задрожал Гарик, рефлекторно сжимая кулаки. – Хоть бы п-постеснялась!    – Это хорошие стихи, очень хорошие! – Нина обиженно надула пухлые губы. – Можно даже поплакать!
– Если человек эмоционально включается, значит, для него эти стихи хорошие, – успокаивающе произнес Юрий Сергеевич. – Давайте я прочитаю свое любимое.
   Нынче ветрено, и волны с перехлестом,
   Скоро вечер, все изменится в округе...
   – Чувствуешь, что хорошие стихи, Ниночка? – мягко спросил он.    Нина послушно кивнула.
   – Я помню, как он читал стихи, – как шаман, постепенно переходя на пение, мы как будто в транс впадали... Кто мог тогда знать, что он станет всемирно известным, может быть, еще и Нобелевку получит... – продолжал Юрий Сергеевич.
   – Нобелевская премия по литературе... – мечтательно начал Гарик из-за его плеча и замолчал, окинув всех таким взглядом, что не осталось сомнений, кто точно получит. – Я получу, – все-таки не удержался он.
   Всем стало неловко. Стараясь не смотреть на него, одновременно заговорили старшие Любинские и Боба. А Гарик общей минутной растерянности не заметил.
   Зина, подмигивая заговорщицки, привычно скрылась в кабинете с кастрюлькой. За ней, с куском очередного «Наполеона» на блюдце, просочилась Аллочка. Через секунду раздался грохот, затем из кабинета вылетела испуганная Зина с кастрюлькой в руках, расплескивая по дороге бульон. Прозрачный, диетический бульон, специально для потерявшего жену старого академика.
   – Он швырнул в меня книгой! Словарем! Толстым! – довольно оживленно сообщила она. Зина немного уже заскучала, а тут хоть какое развлечение.
   Вслед за ней выдвинулся еще более похудевший Сергей Иванович – черный костюм, пустой, без никого внутри, сверху над костюмом скривившееся в гневе лицо.
   – Хватит! Тут вам не богадельня! – шепотом заорал он с порога. – Ходят с котлетами! – Он брезгливо поморщился, сделав жест, будто стряхивал с себя грязь. – Я пока еще не выжил из ума! Бульон! – Он произнес «бульон» с таким отвращением, что Зина быстро понюхала кастрюльку, не стух ли.
   Из-за худого плеча Сергея Ивановича высунулась Аллочка, вытянув длинную плавную шею, ловко просочилась под его рукой и шмыгнула в сторону.
   «Как в „Бременских музыкантах“, – подумала Ма-ша, – сначала из дворца вылетел кот, затем пес, затем петух...»
   «Приходит в себя, слава богу», – удовлетворенно подумала Аня.
   Старик всегда был тиран и сумасброд, так-то и привычней. Ей смертельно надоели бдения у дверей кабинета. Ведь это Любинские с Аллочкой несли свою вахту раз в неделю, а ей приходилось бывать тут почти каждый вечер. Но ведь не бросишь же его, пока он вот так, демонстративно, сидит взаперти.
   Дед стоял очень прямо, опирался на палку. Сам худой, как палка. Получалось – две палки рядом, почти параллельно.
   – Я женился, – заявил Сергей Иванович. – Аллочка, детка, подойди!
   Покрасневшая пятнами Аллочка, потупившись, пошевелила губами, будто пыталась что-то сказать и передумала.
   Первой нашлась Аня.
   – Поздравляю вас, Сергей Иванович, поздравляю тебя, Аллочка. – Она хмыкнула и развернулась к двери.
   За ней, как утята за мамой-уткой, потянулись остальные. Замыкала шествие Маша. Нерешительно шагнула вслед за всеми, затем остановилась, опять медленно двинулась к выходу.
   – Машенька, погоди, – мягко произнес Сергей Иванович.
   – А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, – пробормотал Володя Любинский.
   – Ты по-прежнему будешь жить с нами.
   – Да, Машенька. – Аллочка вытянула шею в Машину сторону, повела тощеньким носом. – Конечно, живи с нами.
   В зоопарке у Маши был один знакомый страус, он словно разговаривал длинной, похожей на гибкий шланг шеей. Как Аллочка.
   – Я потом приду. Сейчас пойду с папой, а потом приду... – смущенно пробормотала Маша.
Никто не обратил внимания на Наташу. Никто не заметил, как, услышав объявление Сергея Ивановича, она отошла в угол, к окну. И замерла, почти слилась с занавеской.
   – Ну, бля, ваше! – растерянно пошутил Володя, закрыв за собой дверь в Дедову квартиру.
   Переместившись на кухню к Юрию Сергеевичу, все уселись вокруг стола. Аня с Зиной немедленно важно закурили. Маше показалось, все взрослые, кроме отца, приятно возбуждены, словно в новогоднюю ночь, когда можно позволить себе все.
   – Аня, а ты будто и не удивилась, – ухмыльнулся Володя. – Красавицы, они, наверное, все про мужчин знают...
   – Нет, Аллочка-то какова! Втихаря замуж! – Зина надулась. – А я-то дура – бульон, котлеты... А может, ты знала? – Она подозрительно взглянула на Аню и сделала большие жуткие глаза. – Аня, как ты думаешь... Неужели она с Сергеем Ивановичем... в таком возрасте... ты думаешь, он еще может...
   – Зина, здесь дети, – очнулся Юрий Сергеевич.
   – Да ладно, дети... Сучка Алка. Запутала старика.
   – Отцу семьдесят пять, – вступился Юрий Сергеевич, – это еще не окончательная старость...
   – Ты ангел, Юрочка. Как говорит мама, как есть ангел небесный, – ошарашенно выпалила Аня.
   – А помнишь, Юра, как Сергей Иванович принимал экзамены? – спросил Любинский.
   Юрий Сергеевич кивнул. Дед всегда выделял красивых студенток. Оценки ставил по шкале красоты – ножки, глазки. Ценил красоту. Красивым – пять, просто хорошеньким – четыре, дурнушкам – по знаниям.
   – Но ведь Аллочка не молоденькая и не хорошенькая, – удивился Боба.
   Они с Машей сидели тихонько, преисполнившись драматической важностью ситуации.
   «Ничего у меня не осталось, – горько и в то же время любуясь своей горестностью со стороны, размышляла Маша. – Даже Деда...»
   – Это для тебя она тетка. А для него? Может, он ее вообще видит девочкой? – задумчиво ответила Аня.
   Она вспомнила, как двадцать с лишним лет назад Аллочку привели к Берте Семеновне знакомиться – девочку в простодушных кудряшках. Та мучительно стеснялась, и Берта Семеновна тут же бросилась ее опекать. Так и опекала до самой смерти. Жалела, особенно последние годы выделяла из всех, когда Аллочка одна осталась.
   – ...И на ней еще был тогда какой-то глуповатый кокетливый бантик, розовый... – деловито вынула Аня из памяти.
   Возбужденная Зина пыталась строить догадки, перечисляла:
   – Она его вынудила жениться. Может быть, даже шантажировала! Могла же просто так переехать, нет – ей надо было старика на себе женить. Наследство! Квартира, академическая дача, деньги. Машкино наследство, между прочим.
   Маше про наследство не понравилось. Обсуждать наследство было стыдно. Лучше схамить тоненько, так, что тетя Зина и не заметит.
   – Тетя Зина, какое у вас воображение! Давайте с вами писать роман! Что-нибудь в духе «Графа Монте-Кристо». Аллочка будет Эдмон Дантес. – Маша приблизила губы к Зининому уху и завыла громким шепотом: – «Я – Эдмон Дантес!»
   Улыбнувшись, Зина погладила Машу по голове.
   – Оттяпает Аллочка у тебя половину дачи, квартиру, для Наташки, между прочим. Вот и будет тебе граф Монте-Кристо...
   – Кто мог ожидать от Деда такого неприличного стариковского брака, – озабоченно нахмурилась Аня.
   – Не смей об отце так! – неожиданно визгливо выкрикнул Юрий Сергеевич. И тут же опомнился: – Прости. Ужасно глупо. Чувствую себя семилетним мальчиком, у которого мама умерла, а отец, не спросившись, женился. Теперь у меня будет злая мачеха...
   Из своего Бабушкиного дома Маша забрала на память крошечную фарфоровую чашечку и блюдечко. Единственные оставшиеся в живых из набора кукольной посуды, подаренного, когда ей исполнилось пять лет. И старую истрепанную книжку «Маленькая принцесса». Да, и еще старую черно-серебряную икону-складень.    Понемногу все успокоилось, образумилось. Аллочка притаилась недели на две, а затем с новым оттенком, то ли по-соседски, то ли по-родственному, замельтешила на кухне у Раевских. Забегала каждый вечер – сначала «за солью», а потом и так просто, поболтать...
   Новое положение семейных дел с ней не обсуждали, приняли как данность, вежливо. Да и привычные навыки двадцатилетнего общения оказались сильнее, чем неловкость. Аня, правда, могла с невинным видом ляпнуть что-нибудь вроде «твой молодой муж» или «вы, молодожены», но Аллочка не обижалась. Напротив, как-то при этом приподнималась и, такая же мелкосуетливая, как всегда, казалась значительней. Цвела словно кактус – со всех сторон в колючках, а сверху цветок.
   Только Зина продолжала упоенно злобничать. Не сын с невесткой и не внучка, а именно она одна почему-то не могла Аллочку простить. Будто Аллочка какое-то ее, Зинино, место в жизни заняла.
   Аллочка – молодая супруга академика – в небрежно-торжествующей манере уволилась с должности регистратора. В доме держалась хозяйкой. Такой уверенной скромницей. Она же не какая-нибудь домоправительница или даже сожительница, чтобы на одной ноге в чужом доме стоять, а законная, между прочим, жена. Методично, по-беличьи, перебрала шкафы Берты Семеновны, раздала одежду. Щуплая, как недоедающий городской подросток, баба Сима была теперь от подмышек до щиколоток обмотана длинными «профессорскими» юбками, на которые мешками свисали сколотые булавками кофты Берты Семеновны. «Парадные», белые с золотом, чашки Аллочка перевела в повседневные, вазочки из резного, украшенного птицами буфета вытащила и, потеснив книги, пустила хрустальным потоком по полочкам, от прихожей до кухни.
   Аллочка внедрялась, просовывала корешки в чужую, враждебно упирающуюся почву, обзаводилась в чужом доме своим. Комнату Берты Семеновны определила Наташе. Наташа, надо отдать ей справедливость, вела себя скромно, во внучки академика не лезла, новую свою родственность с семьей Раевских никак не подчеркивала. Она иногда ночевала на новом месте, но чаще оставалась у себя дома. На Зверинскую принесла пижаму и, кажется, все. Во всяком случае, в Бабушкиной комнате ее вещей не было, ни юбки, ни кофточки в шкафу, ни лифчика, ни колготок на стуле. Маша туда в ее отсутствие пару раз забежала, покружила по комнате, застыдилась своему шпионству и решила, что ладно уж, Наташу она простит.
   Картинки Аллочка оставила на прежних местах. А вот старые, тридцатых – сороковых годов, фотографии отправились на антресоли, заметил Сергей Иванович или нет, никто не знал.
   – Юра, я тут ремонтик затеяла, – схитрованила Аллочка, поймав брошенный Юрием Сергеевичем взгляд на яркие пустоты на выцветших обоях. – Вот потихоньку готовлюсь, кое-что убираю, самое ценное...
   – Может быть, вы думаете, папа ангел? – поинтересовалась Маша. – А я вот не ангел, не ангел я...
   Юрий Сергеевич поправил проводок слухового аппарата, сделал вид, что Машиной грубости не расслышал, и торопливо зашептал, как только Аллочка вышла из комнаты:
   – Нам с тобой больно, Машенька, но Аллочку можно понять. Ей трудно жить посреди чужой жизни. И самое главное, Деда пожалей!
   – А вот сейчас я ка-ак завизжу! Буду визжать, топать ногами и кататься по полу, – угрожающим басом произнесла Маша. – Дед услышит, выйдет из кабинета и спросит: «Кто тебя обидел, моя дорогая девочка?» И выгонит вас, противная Алка, вместе с вашей Наташей. Это мой Дед, моя Бабушка, мой дом и все здесь мое! Поняла, ты, страус длинношейный?!
   Вот черт, здорово было бы так сказать, но... невозможно. Никак нельзя. Приходилось улыбаться. Только иногда Маша забывала светскую улыбку снять с лица, и, застывая, улыбка превращалась в вежливый собачий оскал.
   Маша ревновала, обижалась, частенько принималась подсчитывать свои обидки: вчера Дед неласково с ней поздоровался, сегодня не похвалил ее новую кофту, не важно, что и раньше не замечал, все равно обидка. Кстати, о кофтах. Дед перестал предлагать ей денег. А раньше всегда говорил – возьми там, сколько тебе надо. Ты знаешь где. А теперь деньги были в Аллочкином дотошном ведении.
   Родители считали, что Аллочка, в общем, ведет себя естественно и вполне даже соответственно ситуации прилично. Только вот одно они совсем не понимали, а объяснять было почему-то стыдно, – Аллочка страстно желала Машу из Дедовой жизни вытеснить. Именно Машу считала главной своей соперницей, главной опасностью на пути к полному благополучию себя – жены академика. А в Маше вдруг проснулось все, что было категорически запрещено в детстве. Хотелось визжать, кривляться, строить рожи, кататься по полу.
   – Машенька, приходи к нам в гости, – приглашала Аллочка.
   Повторила несколько раз, так и сказала: «ПРИХОДИ К НАМ В ГОСТИ»!!!
   «Поняла, не дура», – сказала себе Маша.
   – Машенька, ты КОГДА придешь? Скажи во сколько, а то вдруг мы будем заняты.
   «Ведьма!»
   – Машенька, сегодня Сергею Ивановичу нужно отдохнуть. ЗАЙДЕШЬ завтра, мы будем очень рады. Я курочку сделаю, как ты любишь, приходи. ПОЗВОНИШЬ, как соберешься?
   «Страус противный!»
   – Машенька, забери свою шубку, мне надо кое-что в шкаф повесить...
   «Ни за что не заберу! Наоборот, специально все свои старые вещи приволоку и разложу по шкафам! Всюду своими цепкими лапами лезет!»
   В тот же день Маша все свои шубки, шапки, курточки и плащи перенесла к родителям. Потихоньку, чтобы Дед не увидел и не расстроился.
   – Сергей Иванович сказал, – Аллочка в разговорах с Машей Деда называла только Сергей Иванович, – что ты просила денег на новое платье. А какое платье? Сколько оно стоит? Нам с Сергеем Ивановичем надо подумать.
   – Машенька! Мы с Сергеем Ивановичем посоветовались и решили дать тебе деньги. Хотя ты недавно купила себе свитер, правда? Синий с белыми полосками, я помню.
   «Подавись ты деньгами! Еще раз скажешь мне „Машенька“, я тебя укушу». Маша чувствовала, что сейчас свернется калачиком и заплачет. «Дед никогда не спрашивал, сколько что стоит, я еще маленькая, у-у-у, и Бабушки моей больше нет, все меня бросили...»
   «Спасибо» или «Спасибо, не надо», – отвечала Маша, в зависимости от того, насколько хотелось получить новое платье, кофточку, джинсы.
   К Аниной радости, Маша вернулась к одежде «нормальной» и «красивой». Обматываться разноцветными тряпочками и обвешиваться самодельными украшениями стало ни к чему. К мухинской жизни она не вернулась, а быть вне тусовки и выглядеть при этом для большинства людей белой вороной глуповато. К тому же вызывающий, альтернативный стиль одежды хочешь не хочешь неизбежно влек за собой некий альтернативный стиль поведения и образ мыслей. Попробуйте, например, подметая пол длиннющей юбкой, войти в трамвай, где тетеньки с кошелками едут с работы. Высунуть ногу в тяжелом, похожем на солдатский ботинке из-под кружева нижней юбки, подобрав вязаную деревенскую шаль, подобраться к кассе и купить билетик. Тетеньки так осмотрят и такое скажут, что поневоле будешь думать – либо они, либо ты. А Маше не хотелось сейчас отделять себя от человечества. Не хотелось беспорядка, путаницы, вносить в жизнь ненужный сейчас сумбур. Беспорядок и так поселился в мыслях, в жизни и душе. Лучше было бы душу прибрать, наладить прежнюю упорядоченную систему жизни, разложить все по местам и себя на нужной полочке обнаружить. Прежнюю, а не злобную, обиженную на весь мир, как Мальчиш-Плохиш.
   Для Аллочки, как для любого талантливого организатора, не было незначащих мелочей. Постепенно, с упорством слабенькой, но ретивой птахи, она прочесала на Машино присутствие весь Дедов кабинет. Сложила в старые обувные коробки беспорядочно сваленные в письменном столе и книжных шкафах Машины рисунки, записочки, старые школьные дневники, детские фотографии. В старых обувных коробках Маша переехала на антресоли.
   Вместо Маши – девять лет, пухлые щечки, взгляд устремлен вдаль, наверное, по указке фотографа, чуть желтоватый воротничок настоящего, дореволюционного, кружева, школьный фартук с черными капроновыми крылышками, в точности как гимназический, предмет зависти всей школы, сшит Бертой Семеновной на заказ, – так вот, вместо гимназистки Маши Аллочка на Дедов стол водрузила себя двадцатилетнюю – с тем самым розовым бантиком в задушевных перманентных кудряшках.
   – Это в память о нашей с Сергеем Ивановичем первой встрече, – объяснила она Маше.
Маша дождалась, пока Аллочка отвернется, и покрутила пальцем у виска. Может быть, эта сумасшедшая считает, что у нее с Дедом любовь?!
   Любовь любовью, но Сергей Иванович вечерами сидел за бумагами, и новобрачная частенько засиживалась у Раевских допоздна. Иногда в коридоре раздавались шаги Сергея Ивановича. Он прихрамывал немного, и получалось такое характерное пошаркивание: тук – одной ногой, тук-тук – другой.    – Аллочка, киска, пора спать! – игриво звал он из коридора.
   – Ой, – первый раз все вздрогнули от неловкости, старательно показывая лицами, что ничего особенного не произошло – ну, хочет человек спать, что здесь такого!
   Аллочка побежала за Дедом.
   – Никогда в жизни мне не было так больно, – признался Юрий Сергеевич жене и крикнул в коридор: – Спокойной ночи, папа, спокойной ночи, Аллочка!
   Для Маши Аллочкино вторжение в их жизнь было как болезненный укол гигантским шприцем – и больно, и унизительно, и потом болит-болит долго, все никак не перестанет. Горе ее от Дедовой женитьбы горше оказалось, чем после смерти Бабушки. Но ведь это она, Маша, была всю жизнь ГЛАВНОЙ, Дедушкиной внучкой!
   – Я хочу ее убить, приковать, откусить ей голову! Папа, почему ТЫ не сердишься? – Злиться в компании было бы драматичней и безопасней, и собирающейся на тропу войны Маше хотелось завербовать себе союзников.
   Юрий Сергеевич пожал плечами:
   – Мне не на что злиться. Дико даже подумать, что она заменила маму. Это просто... просто жизнь, понимаешь? Деду ведь немного осталось. Будь человечком, Машка! И вообще, подумай, что такое «дед» для внуков – что-то из детства, заведомо уходящее.
   – Я готова с ним сидеть! Не все время, конечно. Например, я днем, ты вечером...
   – Ты готова отдавать ему кусочек своей жизни, но ведь этот твой кусочек – такой крошечный... Посидишь с Дедом и уйдешь. Ты ушла, а он остался, и еще живой.
«Ха-ха, – думала Маша, – чистое толстовство, непротивление злу. Отцу легко говорить. Он не жил всю жизнь Дедушкиной внучкой! Ни за что не уступлю».
   Дед был с Машей ласков, как всегда. Но Маше казалось – все не так, небрежно, рассеянно. Понемногу, тщательно выверенными лилипутскими шагами Аллочка оттесняла ее на задний план. Маша боролась самозабвенно, как щенок, которого хотят выдворить из комнаты, а он упирается всеми четырьмя лапами, кусается даже исподтишка, тут же делая вид, что это вовсе не он.    Дед поглядывал на Аллочку с какой-то самодовольной хитростью. Однажды Маша у них чай пила, а он Аллочку по попе похлопал. Аллочка посмотрела на Машу торжествующе, а Маша в ответ выстрелила в нее презрительным взглядом. Аллочка отправилась на кухню, а Маша забежала в бывшую Бабушкину комнату, открыла шкаф и молниеносно выдрала клок из Аллочкиной новой шубы. Под мышкой, в незаметном месте, вроде это не Маша, а моль.
   Сергей Иванович подковерной борьбы внучки с молодой женой не замечал. А Маша в изобретении гадостей изощрялась, сама уже не понимая, что происходит – то ли так сильно Аллочку ненавидит, то ли просто заигралась и остановиться трудно. Уж больно веселая получалась игра.
   К гостям Аллочка из-за нее вышла с хвостом. С таким старым черно-бурым лисьим хвостишкой из Бабушкиных запасов. Давясь смехом, Маша приметала хвост к Аллочкиному нарядному платью. Даже не ожидала, что так повезет и Аллочка не заметит. Аллочка раскланялась с гостями, повернулась – а там! Ура, ура, хвост!
   – Это шутка, маленькая такая детская шуточка, я же ребенок еще! – захихикала Маша, и Аллочке, чтобы лицо сохранить, пришлось при всех улыбнуться кисло!
   В ближайших Машиных планах стояло еще одно дельце – подлить в Аллочкин шампунь зеленую краску. Пусть-ка Аллочка походит с зеленой головой.
   – Я ее буду укрощать, как Карлсон фрекен Бок, – заявила Маша Антону. – Принеси мне изумрудную акварельку. Пусть она походит недельку зеленая! – мечтательно добавила она.
   – Акварель смоется...
   – Тогда анилин.
   – Для анилина нужна температурная обработка. Обработай Аллочку стоградусным паром...
   – Ну что, ты ничего придумать не можешь? А еще художник!
   – Я художник, а не специалист по подливанию краски в шампунь, – обиделся Антон.
– Я зеленку вылью, – деловито ответила Маша, – вдруг на лбу зеленое пятно нарисуется!
   Даже на пристальный, обиженно цепляющийся за каждую мелочь Машин взгляд, Наташа вела себя почти скромно. Почти безукоризненно. Растерявшись, Наташа вместе с матерью полупереехала к Сергею Ивановичу, в Машин-Бабушкин дом и как-то там, на одной ноге, себя в его доме определила. Вещи не перевезла и за каждой мелочью ездила домой. Вечером вдруг скажет:    – Ой, а у меня конспекты дома остались, съезжу и вернусь.
   Новое свое родственное отношение к Сергею Ивановичу Наташа не подчеркивала. Будто и не изменилось ничего. Во внучки и вообще в родственницы не определялась. Аллочка сердилась, пыталась заставить дочь как-то укрепиться в академических дочках-внучках, требовала даже целовать Сергея Ивановича на ночь.
   – Может, мне к нему на ручки забраться и сказать: «Папочка, я твоя новая доченька!» – съязвила Наташа.
   Аллочка заплакала и продолжала задумчиво плакать, на близости дочери с Сергеем Ивановичем настаивать. Но всегдашнее желание как-то Наташу в жизни устроить, всего дочери недоданного «додать» как-то быстро затерялось в новом ее замужнем устройстве.
   Наташины конспекты, юбки, колготки и кофточки все чаще оставались в их прежнем с Аллочкой доме, и вместе с ними все чаще оставалась ночевать Наташа, а вскоре и вовсе уже жила одна. Приходила часто, и свой визит всегда начинала не с Аллочки, а с Раевских, так что картина смазывалась – а к кому же она, собственно, пришла – то ли в новую материнскую семью, то ли к старым друзьям в гости.
   – Она на тебя смотрит, как будто ты у нее один остался, – заметила отцу Маша.
– Бедная девочка.
   Так вот, шампунь со свежедобавленной зеленкой достался Наташе.    Наташа прикоснулась к звонку на двери квартиры Сергея Ивановича. Визит к матери можно было заранее расписать по минутам. Сергей Иванович сам по собственной воле никогда не выходил к Наташе, мать второпях, скомканно, показывала покупки, затем отсчитывала от кучки хозяйственных денег несколько бумажек, всегда помедлив долю секунды, добавляла еще одну, боком совала Наташе деньги, затем, успокоившись, накрывала на стол и звала Сергея Ивановича. Пили чай, во время чаепития Наташа не пыхтела от сдерживаемой злобы, как Маша, а сидела тихо. Благовоспитанно отвечала на вопросы, которые мать уже успела задать ей шепотом на кухне. С Сергеем Ивановичем они напоминали две вдали друг от друга дрейфующие льдины.