Страница:
С переднего сиденья нетерпеливо махнул Гарик, и, еще раз расцеловавшись с Наташей и Аллочкой, Зина наконец забралась на заднее сиденье, потеснив старшего сына.
– Мама, сколько можно тебе говорить, – зашипела Наташа, помахав Любинским и все еще сохраняя на лице застенчивую улыбку. – Вечно ты про свой «Наполеон». И кому интересно, что ты снесла вазочку в комиссионный... и зачем ты взяла деньги? Неужели мы бы не обошлись? Разве тебе хочется быть всегда обязанной...
– Наташенька, это же наши самые близкие люди... – растерянно ответила Аллочка и заглянула в конверт. – Двести рублей. Ох, я и не ожидала... две моих зарплаты! Не сердись на меня...
– А мальчики оба в Машку влюблены, – обратилась к Юрию Сергеевичу Аня, уже переодевшаяся в халат и домашнее хмурое выражение лица. – Что, и Гарик? Ты не ошибаешься? Впрочем, кому понимать в любви, как не тебе...
– Эй, родители кинозвезды! Еще не поздно, я к Нине зайду на полчасика!
Нина, самая детская, самая родная Машина подруга, жила в коммуналке этажом ниже. Маша забегала к ней по дороге из школы или хотя бы на минутку перед сном. Аркадия Васильевна, Нинина мама, участковый врач из соседней поликлиники на Кировском, лечила Машу. «Я знаю Машино горло как свои четыре пальца», – говорила она. Никто не знал, почему четыре. Наверное, кое-что в Машином горле ей все-таки не было окончательно ясно.
Нининого отца Маша помнила лишь приблизительно, ненамного хуже, чем сама Нина. Он, как выражалась баба Сима, «был да сплыл». Сплыл он лет десять назад и, видимо, был совсем уж необязательным элементом в их жизни, потому что никакими драматическими событиями его уход не сопровождался, Аркадия Васильевна с Ниной никогда о нем не вспоминали и жили душа в душу. Дома у них, в тридцатиметровой комнате с эркером, было всегда тепло и влажно.
Аркадия Васильевна всегда стирала постельное белье. Не часто, а именно всегда находилась в процессе стирки, сушки, глажки. Ежедневно она меняла себе и Нине простыни и наволочки, через день пододеяльники. «Так положено, я как медицинский работник, точно знаю», – уверяла она соседей. Соседи не захотели постоянно пробираться меж развешенных простыней на кухне и в ванной, поэтому белоснежные пододеяльники, простыни и наволочки стали постоянным элементом обстановки, как диван или стол. Белье всегда висело в комнате, распространяя вокруг тепловатый запах стирки, влажность и распаренность.
К себе Аркадия Васильевна, участковый терапевт, полная и всегда немного встрепанная, была странно небрежна – то у нее комбинация из-под юбки торчала, то перекрученный чулок пяткой вылезал из туфли.
В переносном смысле в Нининой семье тоже было тепло и влажно. Между Ниной и матерью было что-то непомерно интимное. Они как будто всегда сидели под одеялом в темноте и шептались. Разговаривала с дочерью Аркадия Васильевна очень нежно и со всхлипом, старалась прижать к себе, погладить. И Машу, кстати, тоже голубила – ласково проводила пальцем по спине, пересчитывая каждый позвонок, волосы укладывала то так, то эдак. Маше, выросшей в строгой сдержанности Бабушкиного дома, казалось, что рядом с Ниной и Аркадией Васильевной ее омывает такой сильный любовный поток, что ей можно все: плакать и хохотать, кусаться и кататься по полу – Аркадия Васильевна все равно останется теплой, толстой и нежной.
– Привет, Свининка! – поздоровалась Маша, привычно усаживаясь в эркере за простыней. – Меня утвердили на роль. Не главную, а так себе, вторую или даже третью, – сообщила Маша равнодушно, решив, что на сегодня вранья достаточно. – Только, пожалуйста, не надо об этом. Мне уже достаточно на сегодня.
Прозвище Свининка необыкновенно подходило по-детски полноватой розовощекой Нине. Родись Нина в стране, где была бы в ходу реклама, она, без сомнения, сделала бы хорошую карьеру, с искренней, а не актерской радостью восхваляя что угодно, от пылесоса до бульона. Нина все делала вкусно, с наслаждением, как в рекламном ролике, – лучась от удовольствия, ела, счастливо мыла плиту и стирала белье, радостно резала овощи в суп, поглаживая пухлыми пальчиками каждую картофелину. Выстиранное белье отгораживало эркер, где, словно в палатке, под парусами простыней сидели Нина с Машей.
– Машка, ты написала что-нибудь новое? Читай скорей! – потребовала Нина, подперев щеку рукой.
Маша послушно начала:
Завтра будет новый день
Без обид и без греха.
Легких мыслей дребедень,
Милых шуток чепуха.
– Хорошо! – выдохнула Нина.
Когда маленькая Нина впервые пришла в гости к Раевским, она представилась Нинкой.
– Ты не Нинка, а Ниночка, Нина, – внимательно посмотрел на толстушку Юрий Сергеевич. – У тебя особенное имя. «Нина» означает «милая», «любимая».
– Это Крылов, переложение «Сонета к Нине» Петрарки, – пояснил Юрий Сергеевич.
«Я – милая, я – любимая, – подумала Нинка. – Не просто Нинка-свининка». Нина была влюблена во всю Машину семью и в Машу отдельно. Но не безоглядно. При случае всегда старалась немножко Машу повоспитывать, хотя была старше всего на год.
читала Маша и, внезапно зевнув, остановилась. – Все! Больше не буду читать! Оно длинное... Уже поздно, я спать хочу!
Маша вдруг положила голову Нине на грудь и зашептала-заворковала:
– О, моя старенькая няня, я влюблена!
– Опять? В кого на этот раз? – подозрительно спросила Нина. – Ах, все еще в этого своего Дядю Федора!
Когда Маше исполнилось семь лет, ее стали выпускать одну во двор и разрешали иногда заходить к Нине. С тех самых пор Маша всегда кого-нибудь любила и страстно нашептывала Нине обо всех своих любовях. Сейчас Нина и верить не могла врунливой Машке, и не верить тоже не могла. Конечно, «он» ее любит, как можно Машу не любить?
– Он же старый! Он старше тебя на... на восемнадцать лет!
– Да хоть на сто восемнадцать! Гете было семьдесят, когда в него влюбилась восемнадцатилетняя девушка!
К литературным примерам и фактам из жизни разных замечательных людей Нина относилась почтительно и быстро вильнула в сторону.
– А он невысокий и худой! И фигура у него не как у Атланта! Помнишь, Машка, как мы говорили, что никогда такие красивые мужчины нам не встретятся, а других любить невозможно, поэтому лучше уж мы вообще никогда не будем никого любить.
Маша кивнула:
– Да, стояли и гладили Атлантам ноги! Так вот! Мы вчера встречались в Румянцевском садике. Он мне сказал, что он никого еще не любил, как меня. Поцеловал меня, потом у меня как будто отнялись ноги... и руки тоже... потом он погладил меня по голове, – Маша повела Нининой рукой по воздуху вокруг своих волос, – и тогда у меня отнялась голова... Знаешь, я вот что решила – мне надо ему отдаться! – Она смотрела на Нину решительно и грустно и даже легонько, на две слезы, всплакнула. Как героиня фильма, когда сообщает герою, что, беременная, уезжает от него в тайгу. – Ведь если он не будет со мной... ну, ты понимаешь, тогда он будет встречаться с другими женщинами... он же взрослый мужчина!
Нина изредка пробовала придумать для Маши что-нибудь необыкновенное, но любая история в обмен на пышное Машино вранье была, конечно же, медным грошем. А Машка врала так красиво! А вдруг на этот раз не врет, как обычно? И рассказывает неохотно, и вон как дрожит... Что же делать? Пойти все рассказать Юрию Сергеевичу? «Машку надо спасать», – думала Нина.
Аркадия Васильевна втащила в комнату детское корытце с бельем, заглянула в палатку под парусами. – Ну-ка, девочки, секретики на стол! – пошутила она и принялась развешивать белье.
– Тетя Аркаша! – кинулась к ней Маша. – У вас кофта не на те пуговицы застегнута, дайте поправлю.
– Да как с утра застегнула, так и хожу по вызовам. Потом стирала – присесть некогда, не то что в зеркало на себя взглянуть. – Аркадия Васильевна одернула толстую вязаную кофту, обдав Машу запахом вчерашнего пота. – Машка, горло покажи! Быстро скажи «а-а-а», тебе говорят!
– А-а-а! – замычала Маша в теплом тети-Аркашином захвате.
– Язык обложенный! Что ела?
– Мам, я Машу провожу и в душ! – затараторила Нина, увлекая подругу к дверям.
– Зачем ты, Нинуля, каждый день душ принимаешь? Грязная, что ли... – высунулась Аркадия Васильевна из-под наволочки, но девочки уже скрылись в прихожей.
– Машенька, я тебя прошу, брось ты все это, – прошептала Нина, – ты только представь, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем узнают... подумать страшно! – Не брошу! Я готова ему... – Маша помедлила, прежде чем произнести взрослое книжное слово, – отдаться...
Нина сделала большие глаза и осуждающе поджала губы.
– Опять ты...
– Ладно, Нинуля-свинуля! Я все придумала, насочиняла, наврала. – Маша ловко увернулась от Нининого пинка. – Пока, Свининка!
– Я Свининка, а ты – огромная свинья, врушка несчастная!
– Да ладно, не обижайся, никого я не люблю! Дура я, что ли, любить человека, для которого я младенец с соской! А я знойная страстная женщина, у-у-у! – завыла Маша, схватила Нину за плечи, хорошенечко потрясла и понеслась вверх по лестнице.
Она была полностью довольна прошедшим днем. Роль в кино, Бобины влюбленные глаза, Гарик, кажется, тоже в нее влюбился, – здорово! Хорошо удалось вранье Свининке! Та поверила и испугалась! А главное Машино вранье было в том, что состояло из нескольких маленьких «враньев», как матрешки, одно в другом. На самом деле Маша любила Дядю Федора. Это неправда, что младенцы ничего не помнят, во всяком случае, она, Маша, не такая дура, чтобы забыть, как Дядя Федор взял ее на руки в роддоме! Вот с той минуты она его и любила!
Глава 2 СЧАСТЬЕ
Актрисой Маша не стала, училась в Академии художеств, на факультете искусствоведения.
Триумф, которого она ожидала от кино, не состоялся, и даже удовольствия от съемок Маша не получила. Берта Семеновна плохо себя чувствовала, киношную затею называла глупостью, показывая это лицом, поджатыми губами, строгой спиной, воинственно поднятыми плечами. Уходя на съемки, Маша чувствовала себя отпетым хулиганом, который каждый день жалко канючит: «Ну я в последний раз... простите, пожалуйста...»
– Бабуля, я сегодня на съемках. Съемочный день начинается в восемь... значит, в пять буду дома... Зато завтра после школы сразу домой!..
– Я пока не выжившая из ума немощная старуха и, надеюсь, еще не окончательно потеряла человеческий облик, чтобы требовать твоего, Мария, постоянного присутствия в доме.
«Мария» означало высшую степень Бабушкиного неодобрения.
В школе Маша волновалась, что опаздывает на съемки, на съемочной площадке злилась, что не успеет сделать уроки. И всюду, в школе и на съемках, неотступно думала: мол, какая же она дура, что связалась с кино.
Запомнилось все трудное, неприятное. Оказалось, только в театре актриса входит в роль и творит, а в кино сцены снимают не по порядку. Все превратилось в утомительную тягучую резинку. Съемочный павильон был таким нечеловечески просторным и неуютным, что кто-то маленький и робкий внутри Маши начинал тоненько подвывать, как только она туда входила. Девочку, которая все время привирала, играть было несложно и неинтересно. Маша сама могла за минуту накидать гораздо более затейливого вранья. Глупые школьные проблемы Машиной героини оказались ерундой по сравнению с тем, что дома на Машу сердилась Берта Семеновна, – сидела и смотрела в окно в одну точку мимо внучки. Снималась Маша месяц и два дня. Вставала перед камерой и делала, что говорят. В школе ее охотно отпускали все учителя, кроме химички, такой маленькой и тощенькой, что непонятно было, как же в ней помещается столько злобы на Машу.
– Раевская! – будила она дремлющую после вчерашних вечерних съемок Машу. – Раевская! Куда в этой реакции ушел протон?!
– Он пошел... – Маша задумывалась.
– Куда? В кино? – издевательски ухмылялась химичка.
Режиссер писал химичке извинительно-умоляющие записки, химичка кривлялась, делала вид, что не отпустит, каждый урок вызывала Машу к доске и с ехидной улыбкой доводила до полного отупения.
– Ну и кем же ты будешь, Раевская, внучка академика, – актриской? Ты внучка и дочь химика, а окислительно-восстановительные реакции не знаешь.
– Я знаю, – слабо попискивала Маша.
– Завтра придешь к восьми утра на нулевой урок со всеми двоечниками.
После нулевого урока Маша неслась на «Ленфильм». Она должна была быть на гриме в девять.
– Почему не начали? Где Маша? – орал режиссер.
– Она на гриме...
Уже половина десятого. И грим сложный. Вот тогда-то Маше и досталось. Первый раз в жизни на нее ругались матом, потрясали кулаками, клацали зубами...
– Каждый съемочный день... твою мать... огромные деньги, сто пятьдесят человек группа, твою мать... а ты со своей физикой, так тебя! Ты мне тут не дрожи ресницами!..
Снимали в основном в декорациях, в павильоне. Смена восемь часов, через восемь часов группа должна была освободить павильон. Но сначала всегда долго маялись, устанавливали свет, у Маши обязательно начинал течь грим, слезились глаза, потом рвалось платье... За последние три часа все снимали. На площадке режиссер предлагал переделать все.
– А давай ты войдешь, мрачно молча...
– Давайте. – Маша входила, мрачно молча.
– А теперь давай ты войдешь, звонко хохоча...
– Давайте...
Вот такая суета. У нее было несколько сцен с известным ленинградским актером. Актер при каждой возможности перерыва в бестолковом мельтешении мгновенно засыпал. Присаживался, даже не прислонившись, и засыпал, когда на пять часов, а когда на пять минут. Маша актеру завидовала.
Съемки на натуре проходили в дремучем лесу. Дремучим лесом притворялся кусочек Гатчинского парка. Однажды в апреле снимали «режим», полчаса между дневным светом и сумерками, самое благодатное время для съемок. Маша должна была кормить трехмесячного боксера Бусика. Капал дождь, уходил свет, Маша кормила щенка. Хорошенький, избалованный Бусик за день съемок наелся до отвала и теперь отворачивал от Маши черную мордочку. Не хотел из ее рук ни сухарика, ни даже кусочка сахара.
– Бусик, я тебя сейчас ущипну! – угрожающе шипела Маша.
– Натура уходит! – орал режиссер. Ему была нужна ранняя весна с голыми еще деревьями. – Если вы... мать вашу... если мы... вашу мать... вы мне будете летом листья с деревьев обрывать!
– Бусик, ну пожалуйста! – умоляла щенка Маша. – Мне домой надо!
Сняли «режим». Этот полувечер-полудень, не темный и не светлый, сиреневый на природе, фиолетовый в городе, – самое печальное время. Фиолетовым полувечером, пока Маша кормила щенка, чуть не умер Дед.
Маша открыла дверь своим ключом и попала в мельтешение белых халатов в прихожей. – Ой, мамочка! – прошептала она, конвульсивно прижав руки к груди.
Дед и Бабушка были людьми железной воли и железного же здоровья. Кроме Аркадии Васильевны, лечившей Машу от детских немудреных болезней, врачи в их доме не водились. Никогда не приезжали «скорые», не суетились медсестры с уколами. Из Дедова кабинета на Машу надвигалась Берта Семеновна. Она шла очень медленно и как-то странно, боком, кивая седой растрепанной головой в ритм шагам. Маша впервые увидела ее без обычного высокого пучка на затылке, из которого ни разу в жизни не высунулась шпилька.
– У Деда инфаркт. Мое завещание в верхнем ящике комода, – деловито пояснила она.
У Деда оказался тривиальный сердечный приступ. Первое недомогание в его семьдесят пять лет.
– Бобочка, Бабушка имела в виду, что, если Дед умрет, она тоже не станет жить? Как ты думаешь, неужели у пожилых может быть такая любовь? – спросила Маша у Бобы. Спросить отца она не могла, постеснялась упомянуть «завещание».
– Может быть, истерика, шок? – задумался Боба. – Нет, это не про Берту Семеновну. Выходит, они с Дедом Ромео и Джульетта!
Маша согласно кивнула. Оказалось, что под сухой льдистой коркой когда-то давно, в Бабушкиной молодости, волновалась быстрая горячая страсть. Как у самой Маши.
Бабушка устроила дома войну. Войну за Дедово здоровье, отдых, правильное питание, тишину и положительные эмоции. Маше было велено о кино не упоминать. Берта Семеновна вспомнила, что Дед Машиной актерской карьеры не одобрял. А Маше неуютно было жить на передовой, ей хотелось ежеминутно упоминать и жаловаться. На съемках началось озвучивание, и это оказалось мучительно трудным.
Перед Машей крутилось немое кино. Нужно было, глядя на экран, попасть самой себе в рот. Но не просто попасть себе в рот, а еще и играть! Она сжималась от старания попасть и не могла играть, начинала играть и никак не могла попасть! И так много раз, до отвращения... А в голову все время лезли глупые мысли, что, если бы не кино, не та натурная съемка с Бусиком, может быть, у Деда не случилось бы сердечного приступа и Бабушка бы не смотрела сквозь нее, не разлюбила. Наконец она и попала, и сыграла, слава богу, а режиссер вдруг взял да изменил одно слово, перевел глагол из прошедшего времени в настоящее. И все сначала...
За этот «киношный» год Бабушка почти совсем разлюбила Машу, и одно это не стоило никакого киноискусства. А кроме того, кино совершенно не оправдало Машиных ожиданий по части немедленной всенародной славы. Фильм оказался средненьким и, даже на фоне обычных «школьных» фильмов, незаметным. Пару недель его показывали в центральных кинотеатрах «Аврора», «Колизей» и «Октябрь», затем фильм волной покатился в маленькие окраинные кинотеатрики и еще пару месяцев шел вторым экраном, и один раз по телевизору, в неудачное дневное время. И на этом все. Несколько месяцев Машу узнавали на улицах, но почему-то никто не кричал про то, что вот она, та самая гениальная артистка, а просто всматривались, пытаясь вспомнить, где им встречалось это вытянутое личико с пухлыми щечками и большим ртом. И как правило, не вспоминали.
Идея поступать в театральный все же вяло бродила по кругу в Машиной голове и, выходя иногда наружу, пугала Юрия Сергеевича до дурных снов. Когда-то Сергей Иванович и Берта Семеновна страдали, представляя себе сына не успешным ученым, а нелепым, отвергнутым обществом художником. А теперь ему самому мерещились болезненные картинки Машиного артистического будущего. Вот Маша на сцене захолустного театрика играет роль без слов, а после рыдает в подушку от зависти к более удачливым актрисам. Вот Маша танцует в костюме зайчика на детских утренниках, из прорезей маски смотрят печальные глаза... Да и Берта Семеновна ни за что не позволит внучке «отправиться в актрисульки»!
Юрий Сергеевич, посмеиваясь, говорил себе, что, как и все, оказался в конечном счете сыном своих родителей, Берты Семеновны и Сергея Ивановича, только в более современном, демократичном варианте. Сергей Иванович не стеснялся кричать и топать ногами, а Юрий Сергеевич противился в свойственной ему манере, нежной, но твердой. А выбирал для дочери так же, как когда-то для себя, – поспокойнее, побезопаснее. Способная Маша девочка, стихи пишет, рисует неплохо, Косте ее работы нравились – неплохая композиция, чистые яркие цвета, настроение, без претензий на большое искусство, хотя с женской милотой и изяществом. Но на профессию не набегает...
Юрий Сергеевич с Костей поговорили-посоветовались и вдвоем приступили к Маше.
– Принцесса, ты же не хочешь быть актрисой... не хочешь, не хочешь, не хочешь!.. – ласково приборматывал Костя. – Ты ведь уже один раз снялась в кино... помнишь, ты ждала съемок, как глупенькая барышня любви... А оказалось, это тяжелый труд...
Маша насупилась.
– Лучше бы я тогда на «Ленфильме» из-под стула не вылезала. Но я же думала, раз человек снялся в кино, вышел во двор после всех этих трудов, и вот она, слава, притаилась за помойкой! А можно мне все-таки в театральный... в театре же настоящее искусство, а не фабрика, как в кино...
– Машка! Актриса из тебя получится средняя, будешь всю жизнь говорить «Кушать подано!». – Юрий Сергеевич теребил серый проводок слухового аппарата. – Это как в кордебалете, всю жизнь танцевать у воды... Как говорил Дед, в творческих профессиях человек либо талант, либо...
Маша вздохнула. Дед говорил «либо дерьмо»...
– Я не талантливая, вы хотите сказать, – угрожающе нахмурилась Маша.
– Надулась, Птеродактиль Варфоломеевич. Не обижайся, ты у нас очень талантливая, – вмешался Костя. – Понимаешь, самое опасное для человека – ошибиться не когда у него вообще нет таланта, а когда он небольшой... – Костя смущенно закашлялся и показал Маше треть пальца, – ма-аленький такой талантишка... А в тебе всего по чуть-чуть...
А Юрий Сергеевич быстро, как хирург, делающий решительный надрез, добавил:
– Учись на искусствоведении. Ведать искусством безопаснее, чем творить самой. Стихи пиши, рисуй, делай что хочешь... только, ради бога, не для чужой оценки. Счастливей будешь. На этом пути самое страшное – начать и не состояться. Или, еще хуже, хорошо начать, не удержаться и потом всю жизнь изображать кирпичную кладку с помощью краски. – Он запнулся, виновато взглянув на Костю, и извиняющимся жестом легко коснулся его руки.
– Юра прав, – решительно ответил на его жест Костя. – А ты знаешь, Свинюша Заморская, как бывает, когда с утра занимаешься какой-то вымученной чепухой, делая вид, что у тебя есть еще очень важные дела. Потом садишься за стол и тупо смотришь на пустой лист. Или еще хуже – пишешь и все время боишься, что плохо или что хуже, чем первое, которое всем понравилось... А потом вспоминаешь, что, слава богу, и правда нужно срочно пойти куда-то... или еще лучше, кто-то позвонит, и ты радуешься – ага, вот теперь точно нужно идти...
– Ты успешный художник, тебя знают и хотят... – осторожно отозвался Юрий Сергеевич.
Мужчины разговаривали между собой. Как будто Маша и не сидела рядом, скрючившись на стуле и испуганно переводя взгляд с одного на другого. Они нечасто допускали друг друга в сокровенное. Что там было в их сокровенном? Да то же, что у всех – детские обиды, любовная неудовлетворенность, страх, что годы прошли, а ты или еще нет, или уже нет. Одним словом, все, о чем болтать не нужно, но необходимо знать, что с этим человеком можешь по большой дружбе об этом поговорить, пусть даже и не словами, а в душе.
– Да. Я художник. На «Ленфильме». Художник типа говно. Я давно уже не пишу, только работаю. И если кто-то мне говорит: ты, мол, используешь одни и те же приемы, не растешь профессионально, я отвечаю, что меня приглашают, и ладно. А этот кто-то мне эдак презрительно, с поджатыми губами: «Ну, если тебе только это надо, а творчество тебя не интересует...» – Костя повернулся к Маше: – Зачем тебе с кем-то толкаться, Принцесса?
Маша обиженно смотрела в сторону полными слез глазами. Ей совсем не хотелось ведать искусством.
Костя постучался в кабинет к декану в Академии художеств. Толстуха декан занимала свое место последние сто лет и славилась тем, что никого не принимала по блату. – Ну и что? – басом спросила она, едва взглянув на Костю.
– Девочка мне как родная. Знаете, хочется быть уверенным, что поступит... Она внучка академика Раевского, – зачем-то добавил он.
Декан молчала. «Есть же у некоторых дар так долго держать паузу в разговоре, что ты начинаешь глупо егозить, преданно заглядывая в глаза», – думал Костя.
– А... что я могу для вас сделать? – промямлил он сакраментальный вопрос, намекая на то, что он тоже небезызвестный в этом мире человек и кое-чего стоит.
– Возьмите кисть и покрасьте стены в коридоре, – ответила декан.
Костя посмотрел на нее в ошеломлении, будто она только что встала, вышла из-за стола и с размаху прошлась пыльной тряпкой по его лицу. Наконец, вдоволь насладившись растерянностью просителя, толстуха милостиво спросила:
– Учиться-то ваша Принцесса, внучка академика, умеет?
– Учится чудно-с, – поклонился Костя. – Раевская Мария Юрьевна наше фамилие-с. Благодарствую.
Тоненькая джинсовая Маша, такая скромно-модная, золотые сережки-колечки, золотой кувшинчик на тонкой цепочке лежит на полной груди, обтянутой белой рубашкой... Маша стояла в курилке Мухи, как выставленная из буфета нарядная чашка. Вместе с Машей на искусствоведении в Академии художеств учились нарядные, скучненькие, надменные, в меру склонные к «прекрасному» девочки из хороших семей. Факультет культурных невест, как филфак. Дружбы с ними получались легко, но было скучновато, все равно как долго лизать леденец, чувствуя, как постепенно истончается вкус. В сентябре Маша отправилась в Муху навестить подружку, с которой прежде училась в художественной школе. Подружка поступила на «Моделирование костюма» и взахлеб рассказывала Маше, какие потрясающие люди учатся в Мухе, поэтому ознакомительный поход в другой институт был для Маши как вылазка разведчика.
Маша неумело курила, скорее, просто держала коричневую длинную сигарету «More», «стреляя» глазами во все стороны, и ждала свою первую любовь. Полки книжных магазинов заставлены пособиями для взрослых «Как найти свою половину», «Как познакомиться с будущим партнером» или даже «Как узнать свое счастье». В них учат, как ловко подстроить случайную встречу с присмотренным объектом, а также предлагают на выбор несколько тем для непринужденной беседы. Единственное, что необходимо для знакомства в юности, – это просто подойти и познакомиться. Как дети в песочнице предлагают друг другу совочек и меняются формочками – давай, мол, играть вместе.
– Мама, сколько можно тебе говорить, – зашипела Наташа, помахав Любинским и все еще сохраняя на лице застенчивую улыбку. – Вечно ты про свой «Наполеон». И кому интересно, что ты снесла вазочку в комиссионный... и зачем ты взяла деньги? Неужели мы бы не обошлись? Разве тебе хочется быть всегда обязанной...
– Наташенька, это же наши самые близкие люди... – растерянно ответила Аллочка и заглянула в конверт. – Двести рублей. Ох, я и не ожидала... две моих зарплаты! Не сердись на меня...
– А мальчики оба в Машку влюблены, – обратилась к Юрию Сергеевичу Аня, уже переодевшаяся в халат и домашнее хмурое выражение лица. – Что, и Гарик? Ты не ошибаешься? Впрочем, кому понимать в любви, как не тебе...
– Эй, родители кинозвезды! Еще не поздно, я к Нине зайду на полчасика!
Нина, самая детская, самая родная Машина подруга, жила в коммуналке этажом ниже. Маша забегала к ней по дороге из школы или хотя бы на минутку перед сном. Аркадия Васильевна, Нинина мама, участковый врач из соседней поликлиники на Кировском, лечила Машу. «Я знаю Машино горло как свои четыре пальца», – говорила она. Никто не знал, почему четыре. Наверное, кое-что в Машином горле ей все-таки не было окончательно ясно.
Нининого отца Маша помнила лишь приблизительно, ненамного хуже, чем сама Нина. Он, как выражалась баба Сима, «был да сплыл». Сплыл он лет десять назад и, видимо, был совсем уж необязательным элементом в их жизни, потому что никакими драматическими событиями его уход не сопровождался, Аркадия Васильевна с Ниной никогда о нем не вспоминали и жили душа в душу. Дома у них, в тридцатиметровой комнате с эркером, было всегда тепло и влажно.
Аркадия Васильевна всегда стирала постельное белье. Не часто, а именно всегда находилась в процессе стирки, сушки, глажки. Ежедневно она меняла себе и Нине простыни и наволочки, через день пододеяльники. «Так положено, я как медицинский работник, точно знаю», – уверяла она соседей. Соседи не захотели постоянно пробираться меж развешенных простыней на кухне и в ванной, поэтому белоснежные пододеяльники, простыни и наволочки стали постоянным элементом обстановки, как диван или стол. Белье всегда висело в комнате, распространяя вокруг тепловатый запах стирки, влажность и распаренность.
К себе Аркадия Васильевна, участковый терапевт, полная и всегда немного встрепанная, была странно небрежна – то у нее комбинация из-под юбки торчала, то перекрученный чулок пяткой вылезал из туфли.
В переносном смысле в Нининой семье тоже было тепло и влажно. Между Ниной и матерью было что-то непомерно интимное. Они как будто всегда сидели под одеялом в темноте и шептались. Разговаривала с дочерью Аркадия Васильевна очень нежно и со всхлипом, старалась прижать к себе, погладить. И Машу, кстати, тоже голубила – ласково проводила пальцем по спине, пересчитывая каждый позвонок, волосы укладывала то так, то эдак. Маше, выросшей в строгой сдержанности Бабушкиного дома, казалось, что рядом с Ниной и Аркадией Васильевной ее омывает такой сильный любовный поток, что ей можно все: плакать и хохотать, кусаться и кататься по полу – Аркадия Васильевна все равно останется теплой, толстой и нежной.
– Привет, Свининка! – поздоровалась Маша, привычно усаживаясь в эркере за простыней. – Меня утвердили на роль. Не главную, а так себе, вторую или даже третью, – сообщила Маша равнодушно, решив, что на сегодня вранья достаточно. – Только, пожалуйста, не надо об этом. Мне уже достаточно на сегодня.
Прозвище Свининка необыкновенно подходило по-детски полноватой розовощекой Нине. Родись Нина в стране, где была бы в ходу реклама, она, без сомнения, сделала бы хорошую карьеру, с искренней, а не актерской радостью восхваляя что угодно, от пылесоса до бульона. Нина все делала вкусно, с наслаждением, как в рекламном ролике, – лучась от удовольствия, ела, счастливо мыла плиту и стирала белье, радостно резала овощи в суп, поглаживая пухлыми пальчиками каждую картофелину. Выстиранное белье отгораживало эркер, где, словно в палатке, под парусами простыней сидели Нина с Машей.
– Машка, ты написала что-нибудь новое? Читай скорей! – потребовала Нина, подперев щеку рукой.
Маша послушно начала:
Завтра будет новый день
Без обид и без греха.
Легких мыслей дребедень,
Милых шуток чепуха.
– Хорошо! – выдохнула Нина.
Когда маленькая Нина впервые пришла в гости к Раевским, она представилась Нинкой.
– Ты не Нинка, а Ниночка, Нина, – внимательно посмотрел на толстушку Юрий Сергеевич. – У тебя особенное имя. «Нина» означает «милая», «любимая».
– Это Крылов, переложение «Сонета к Нине» Петрарки, – пояснил Юрий Сергеевич.
«Я – милая, я – любимая, – подумала Нинка. – Не просто Нинка-свининка». Нина была влюблена во всю Машину семью и в Машу отдельно. Но не безоглядно. При случае всегда старалась немножко Машу повоспитывать, хотя была старше всего на год.
Завтра будет чистый дом,
Дом без ссоры по углам.
Уничтожим старый лом,
Уберем ненужный хлам... —
читала Маша и, внезапно зевнув, остановилась. – Все! Больше не буду читать! Оно длинное... Уже поздно, я спать хочу!
Маша вдруг положила голову Нине на грудь и зашептала-заворковала:
– О, моя старенькая няня, я влюблена!
– Опять? В кого на этот раз? – подозрительно спросила Нина. – Ах, все еще в этого своего Дядю Федора!
Когда Маше исполнилось семь лет, ее стали выпускать одну во двор и разрешали иногда заходить к Нине. С тех самых пор Маша всегда кого-нибудь любила и страстно нашептывала Нине обо всех своих любовях. Сейчас Нина и верить не могла врунливой Машке, и не верить тоже не могла. Конечно, «он» ее любит, как можно Машу не любить?
– Он же старый! Он старше тебя на... на восемнадцать лет!
– Да хоть на сто восемнадцать! Гете было семьдесят, когда в него влюбилась восемнадцатилетняя девушка!
К литературным примерам и фактам из жизни разных замечательных людей Нина относилась почтительно и быстро вильнула в сторону.
– А он невысокий и худой! И фигура у него не как у Атланта! Помнишь, Машка, как мы говорили, что никогда такие красивые мужчины нам не встретятся, а других любить невозможно, поэтому лучше уж мы вообще никогда не будем никого любить.
Маша кивнула:
– Да, стояли и гладили Атлантам ноги! Так вот! Мы вчера встречались в Румянцевском садике. Он мне сказал, что он никого еще не любил, как меня. Поцеловал меня, потом у меня как будто отнялись ноги... и руки тоже... потом он погладил меня по голове, – Маша повела Нининой рукой по воздуху вокруг своих волос, – и тогда у меня отнялась голова... Знаешь, я вот что решила – мне надо ему отдаться! – Она смотрела на Нину решительно и грустно и даже легонько, на две слезы, всплакнула. Как героиня фильма, когда сообщает герою, что, беременная, уезжает от него в тайгу. – Ведь если он не будет со мной... ну, ты понимаешь, тогда он будет встречаться с другими женщинами... он же взрослый мужчина!
Нина изредка пробовала придумать для Маши что-нибудь необыкновенное, но любая история в обмен на пышное Машино вранье была, конечно же, медным грошем. А Машка врала так красиво! А вдруг на этот раз не врет, как обычно? И рассказывает неохотно, и вон как дрожит... Что же делать? Пойти все рассказать Юрию Сергеевичу? «Машку надо спасать», – думала Нина.
Аркадия Васильевна втащила в комнату детское корытце с бельем, заглянула в палатку под парусами. – Ну-ка, девочки, секретики на стол! – пошутила она и принялась развешивать белье.
– Тетя Аркаша! – кинулась к ней Маша. – У вас кофта не на те пуговицы застегнута, дайте поправлю.
– Да как с утра застегнула, так и хожу по вызовам. Потом стирала – присесть некогда, не то что в зеркало на себя взглянуть. – Аркадия Васильевна одернула толстую вязаную кофту, обдав Машу запахом вчерашнего пота. – Машка, горло покажи! Быстро скажи «а-а-а», тебе говорят!
– А-а-а! – замычала Маша в теплом тети-Аркашином захвате.
– Язык обложенный! Что ела?
– Мам, я Машу провожу и в душ! – затараторила Нина, увлекая подругу к дверям.
– Зачем ты, Нинуля, каждый день душ принимаешь? Грязная, что ли... – высунулась Аркадия Васильевна из-под наволочки, но девочки уже скрылись в прихожей.
– Машенька, я тебя прошу, брось ты все это, – прошептала Нина, – ты только представь, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем узнают... подумать страшно! – Не брошу! Я готова ему... – Маша помедлила, прежде чем произнести взрослое книжное слово, – отдаться...
Нина сделала большие глаза и осуждающе поджала губы.
– Опять ты...
– Ладно, Нинуля-свинуля! Я все придумала, насочиняла, наврала. – Маша ловко увернулась от Нининого пинка. – Пока, Свининка!
– Я Свининка, а ты – огромная свинья, врушка несчастная!
– Да ладно, не обижайся, никого я не люблю! Дура я, что ли, любить человека, для которого я младенец с соской! А я знойная страстная женщина, у-у-у! – завыла Маша, схватила Нину за плечи, хорошенечко потрясла и понеслась вверх по лестнице.
Она была полностью довольна прошедшим днем. Роль в кино, Бобины влюбленные глаза, Гарик, кажется, тоже в нее влюбился, – здорово! Хорошо удалось вранье Свининке! Та поверила и испугалась! А главное Машино вранье было в том, что состояло из нескольких маленьких «враньев», как матрешки, одно в другом. На самом деле Маша любила Дядю Федора. Это неправда, что младенцы ничего не помнят, во всяком случае, она, Маша, не такая дура, чтобы забыть, как Дядя Федор взял ее на руки в роддоме! Вот с той минуты она его и любила!
Глава 2 СЧАСТЬЕ
Актрисой Маша не стала, училась в Академии художеств, на факультете искусствоведения.
Триумф, которого она ожидала от кино, не состоялся, и даже удовольствия от съемок Маша не получила. Берта Семеновна плохо себя чувствовала, киношную затею называла глупостью, показывая это лицом, поджатыми губами, строгой спиной, воинственно поднятыми плечами. Уходя на съемки, Маша чувствовала себя отпетым хулиганом, который каждый день жалко канючит: «Ну я в последний раз... простите, пожалуйста...»
– Бабуля, я сегодня на съемках. Съемочный день начинается в восемь... значит, в пять буду дома... Зато завтра после школы сразу домой!..
– Я пока не выжившая из ума немощная старуха и, надеюсь, еще не окончательно потеряла человеческий облик, чтобы требовать твоего, Мария, постоянного присутствия в доме.
«Мария» означало высшую степень Бабушкиного неодобрения.
В школе Маша волновалась, что опаздывает на съемки, на съемочной площадке злилась, что не успеет сделать уроки. И всюду, в школе и на съемках, неотступно думала: мол, какая же она дура, что связалась с кино.
Запомнилось все трудное, неприятное. Оказалось, только в театре актриса входит в роль и творит, а в кино сцены снимают не по порядку. Все превратилось в утомительную тягучую резинку. Съемочный павильон был таким нечеловечески просторным и неуютным, что кто-то маленький и робкий внутри Маши начинал тоненько подвывать, как только она туда входила. Девочку, которая все время привирала, играть было несложно и неинтересно. Маша сама могла за минуту накидать гораздо более затейливого вранья. Глупые школьные проблемы Машиной героини оказались ерундой по сравнению с тем, что дома на Машу сердилась Берта Семеновна, – сидела и смотрела в окно в одну точку мимо внучки. Снималась Маша месяц и два дня. Вставала перед камерой и делала, что говорят. В школе ее охотно отпускали все учителя, кроме химички, такой маленькой и тощенькой, что непонятно было, как же в ней помещается столько злобы на Машу.
– Раевская! – будила она дремлющую после вчерашних вечерних съемок Машу. – Раевская! Куда в этой реакции ушел протон?!
– Он пошел... – Маша задумывалась.
– Куда? В кино? – издевательски ухмылялась химичка.
Режиссер писал химичке извинительно-умоляющие записки, химичка кривлялась, делала вид, что не отпустит, каждый урок вызывала Машу к доске и с ехидной улыбкой доводила до полного отупения.
– Ну и кем же ты будешь, Раевская, внучка академика, – актриской? Ты внучка и дочь химика, а окислительно-восстановительные реакции не знаешь.
– Я знаю, – слабо попискивала Маша.
– Завтра придешь к восьми утра на нулевой урок со всеми двоечниками.
После нулевого урока Маша неслась на «Ленфильм». Она должна была быть на гриме в девять.
– Почему не начали? Где Маша? – орал режиссер.
– Она на гриме...
Уже половина десятого. И грим сложный. Вот тогда-то Маше и досталось. Первый раз в жизни на нее ругались матом, потрясали кулаками, клацали зубами...
– Каждый съемочный день... твою мать... огромные деньги, сто пятьдесят человек группа, твою мать... а ты со своей физикой, так тебя! Ты мне тут не дрожи ресницами!..
Снимали в основном в декорациях, в павильоне. Смена восемь часов, через восемь часов группа должна была освободить павильон. Но сначала всегда долго маялись, устанавливали свет, у Маши обязательно начинал течь грим, слезились глаза, потом рвалось платье... За последние три часа все снимали. На площадке режиссер предлагал переделать все.
– А давай ты войдешь, мрачно молча...
– Давайте. – Маша входила, мрачно молча.
– А теперь давай ты войдешь, звонко хохоча...
– Давайте...
Вот такая суета. У нее было несколько сцен с известным ленинградским актером. Актер при каждой возможности перерыва в бестолковом мельтешении мгновенно засыпал. Присаживался, даже не прислонившись, и засыпал, когда на пять часов, а когда на пять минут. Маша актеру завидовала.
Съемки на натуре проходили в дремучем лесу. Дремучим лесом притворялся кусочек Гатчинского парка. Однажды в апреле снимали «режим», полчаса между дневным светом и сумерками, самое благодатное время для съемок. Маша должна была кормить трехмесячного боксера Бусика. Капал дождь, уходил свет, Маша кормила щенка. Хорошенький, избалованный Бусик за день съемок наелся до отвала и теперь отворачивал от Маши черную мордочку. Не хотел из ее рук ни сухарика, ни даже кусочка сахара.
– Бусик, я тебя сейчас ущипну! – угрожающе шипела Маша.
– Натура уходит! – орал режиссер. Ему была нужна ранняя весна с голыми еще деревьями. – Если вы... мать вашу... если мы... вашу мать... вы мне будете летом листья с деревьев обрывать!
– Бусик, ну пожалуйста! – умоляла щенка Маша. – Мне домой надо!
Сняли «режим». Этот полувечер-полудень, не темный и не светлый, сиреневый на природе, фиолетовый в городе, – самое печальное время. Фиолетовым полувечером, пока Маша кормила щенка, чуть не умер Дед.
Маша открыла дверь своим ключом и попала в мельтешение белых халатов в прихожей. – Ой, мамочка! – прошептала она, конвульсивно прижав руки к груди.
Дед и Бабушка были людьми железной воли и железного же здоровья. Кроме Аркадии Васильевны, лечившей Машу от детских немудреных болезней, врачи в их доме не водились. Никогда не приезжали «скорые», не суетились медсестры с уколами. Из Дедова кабинета на Машу надвигалась Берта Семеновна. Она шла очень медленно и как-то странно, боком, кивая седой растрепанной головой в ритм шагам. Маша впервые увидела ее без обычного высокого пучка на затылке, из которого ни разу в жизни не высунулась шпилька.
– У Деда инфаркт. Мое завещание в верхнем ящике комода, – деловито пояснила она.
У Деда оказался тривиальный сердечный приступ. Первое недомогание в его семьдесят пять лет.
– Бобочка, Бабушка имела в виду, что, если Дед умрет, она тоже не станет жить? Как ты думаешь, неужели у пожилых может быть такая любовь? – спросила Маша у Бобы. Спросить отца она не могла, постеснялась упомянуть «завещание».
– Может быть, истерика, шок? – задумался Боба. – Нет, это не про Берту Семеновну. Выходит, они с Дедом Ромео и Джульетта!
Маша согласно кивнула. Оказалось, что под сухой льдистой коркой когда-то давно, в Бабушкиной молодости, волновалась быстрая горячая страсть. Как у самой Маши.
Бабушка устроила дома войну. Войну за Дедово здоровье, отдых, правильное питание, тишину и положительные эмоции. Маше было велено о кино не упоминать. Берта Семеновна вспомнила, что Дед Машиной актерской карьеры не одобрял. А Маше неуютно было жить на передовой, ей хотелось ежеминутно упоминать и жаловаться. На съемках началось озвучивание, и это оказалось мучительно трудным.
Перед Машей крутилось немое кино. Нужно было, глядя на экран, попасть самой себе в рот. Но не просто попасть себе в рот, а еще и играть! Она сжималась от старания попасть и не могла играть, начинала играть и никак не могла попасть! И так много раз, до отвращения... А в голову все время лезли глупые мысли, что, если бы не кино, не та натурная съемка с Бусиком, может быть, у Деда не случилось бы сердечного приступа и Бабушка бы не смотрела сквозь нее, не разлюбила. Наконец она и попала, и сыграла, слава богу, а режиссер вдруг взял да изменил одно слово, перевел глагол из прошедшего времени в настоящее. И все сначала...
За этот «киношный» год Бабушка почти совсем разлюбила Машу, и одно это не стоило никакого киноискусства. А кроме того, кино совершенно не оправдало Машиных ожиданий по части немедленной всенародной славы. Фильм оказался средненьким и, даже на фоне обычных «школьных» фильмов, незаметным. Пару недель его показывали в центральных кинотеатрах «Аврора», «Колизей» и «Октябрь», затем фильм волной покатился в маленькие окраинные кинотеатрики и еще пару месяцев шел вторым экраном, и один раз по телевизору, в неудачное дневное время. И на этом все. Несколько месяцев Машу узнавали на улицах, но почему-то никто не кричал про то, что вот она, та самая гениальная артистка, а просто всматривались, пытаясь вспомнить, где им встречалось это вытянутое личико с пухлыми щечками и большим ртом. И как правило, не вспоминали.
Идея поступать в театральный все же вяло бродила по кругу в Машиной голове и, выходя иногда наружу, пугала Юрия Сергеевича до дурных снов. Когда-то Сергей Иванович и Берта Семеновна страдали, представляя себе сына не успешным ученым, а нелепым, отвергнутым обществом художником. А теперь ему самому мерещились болезненные картинки Машиного артистического будущего. Вот Маша на сцене захолустного театрика играет роль без слов, а после рыдает в подушку от зависти к более удачливым актрисам. Вот Маша танцует в костюме зайчика на детских утренниках, из прорезей маски смотрят печальные глаза... Да и Берта Семеновна ни за что не позволит внучке «отправиться в актрисульки»!
Юрий Сергеевич, посмеиваясь, говорил себе, что, как и все, оказался в конечном счете сыном своих родителей, Берты Семеновны и Сергея Ивановича, только в более современном, демократичном варианте. Сергей Иванович не стеснялся кричать и топать ногами, а Юрий Сергеевич противился в свойственной ему манере, нежной, но твердой. А выбирал для дочери так же, как когда-то для себя, – поспокойнее, побезопаснее. Способная Маша девочка, стихи пишет, рисует неплохо, Косте ее работы нравились – неплохая композиция, чистые яркие цвета, настроение, без претензий на большое искусство, хотя с женской милотой и изяществом. Но на профессию не набегает...
* * *
Юрий Сергеевич с Костей поговорили-посоветовались и вдвоем приступили к Маше.
– Принцесса, ты же не хочешь быть актрисой... не хочешь, не хочешь, не хочешь!.. – ласково приборматывал Костя. – Ты ведь уже один раз снялась в кино... помнишь, ты ждала съемок, как глупенькая барышня любви... А оказалось, это тяжелый труд...
Маша насупилась.
– Лучше бы я тогда на «Ленфильме» из-под стула не вылезала. Но я же думала, раз человек снялся в кино, вышел во двор после всех этих трудов, и вот она, слава, притаилась за помойкой! А можно мне все-таки в театральный... в театре же настоящее искусство, а не фабрика, как в кино...
– Машка! Актриса из тебя получится средняя, будешь всю жизнь говорить «Кушать подано!». – Юрий Сергеевич теребил серый проводок слухового аппарата. – Это как в кордебалете, всю жизнь танцевать у воды... Как говорил Дед, в творческих профессиях человек либо талант, либо...
Маша вздохнула. Дед говорил «либо дерьмо»...
– Я не талантливая, вы хотите сказать, – угрожающе нахмурилась Маша.
– Надулась, Птеродактиль Варфоломеевич. Не обижайся, ты у нас очень талантливая, – вмешался Костя. – Понимаешь, самое опасное для человека – ошибиться не когда у него вообще нет таланта, а когда он небольшой... – Костя смущенно закашлялся и показал Маше треть пальца, – ма-аленький такой талантишка... А в тебе всего по чуть-чуть...
А Юрий Сергеевич быстро, как хирург, делающий решительный надрез, добавил:
– Учись на искусствоведении. Ведать искусством безопаснее, чем творить самой. Стихи пиши, рисуй, делай что хочешь... только, ради бога, не для чужой оценки. Счастливей будешь. На этом пути самое страшное – начать и не состояться. Или, еще хуже, хорошо начать, не удержаться и потом всю жизнь изображать кирпичную кладку с помощью краски. – Он запнулся, виновато взглянув на Костю, и извиняющимся жестом легко коснулся его руки.
– Юра прав, – решительно ответил на его жест Костя. – А ты знаешь, Свинюша Заморская, как бывает, когда с утра занимаешься какой-то вымученной чепухой, делая вид, что у тебя есть еще очень важные дела. Потом садишься за стол и тупо смотришь на пустой лист. Или еще хуже – пишешь и все время боишься, что плохо или что хуже, чем первое, которое всем понравилось... А потом вспоминаешь, что, слава богу, и правда нужно срочно пойти куда-то... или еще лучше, кто-то позвонит, и ты радуешься – ага, вот теперь точно нужно идти...
– Ты успешный художник, тебя знают и хотят... – осторожно отозвался Юрий Сергеевич.
Мужчины разговаривали между собой. Как будто Маша и не сидела рядом, скрючившись на стуле и испуганно переводя взгляд с одного на другого. Они нечасто допускали друг друга в сокровенное. Что там было в их сокровенном? Да то же, что у всех – детские обиды, любовная неудовлетворенность, страх, что годы прошли, а ты или еще нет, или уже нет. Одним словом, все, о чем болтать не нужно, но необходимо знать, что с этим человеком можешь по большой дружбе об этом поговорить, пусть даже и не словами, а в душе.
– Да. Я художник. На «Ленфильме». Художник типа говно. Я давно уже не пишу, только работаю. И если кто-то мне говорит: ты, мол, используешь одни и те же приемы, не растешь профессионально, я отвечаю, что меня приглашают, и ладно. А этот кто-то мне эдак презрительно, с поджатыми губами: «Ну, если тебе только это надо, а творчество тебя не интересует...» – Костя повернулся к Маше: – Зачем тебе с кем-то толкаться, Принцесса?
Маша обиженно смотрела в сторону полными слез глазами. Ей совсем не хотелось ведать искусством.
Костя постучался в кабинет к декану в Академии художеств. Толстуха декан занимала свое место последние сто лет и славилась тем, что никого не принимала по блату. – Ну и что? – басом спросила она, едва взглянув на Костю.
– Девочка мне как родная. Знаете, хочется быть уверенным, что поступит... Она внучка академика Раевского, – зачем-то добавил он.
Декан молчала. «Есть же у некоторых дар так долго держать паузу в разговоре, что ты начинаешь глупо егозить, преданно заглядывая в глаза», – думал Костя.
– А... что я могу для вас сделать? – промямлил он сакраментальный вопрос, намекая на то, что он тоже небезызвестный в этом мире человек и кое-чего стоит.
– Возьмите кисть и покрасьте стены в коридоре, – ответила декан.
Костя посмотрел на нее в ошеломлении, будто она только что встала, вышла из-за стола и с размаху прошлась пыльной тряпкой по его лицу. Наконец, вдоволь насладившись растерянностью просителя, толстуха милостиво спросила:
– Учиться-то ваша Принцесса, внучка академика, умеет?
– Учится чудно-с, – поклонился Костя. – Раевская Мария Юрьевна наше фамилие-с. Благодарствую.
Тоненькая джинсовая Маша, такая скромно-модная, золотые сережки-колечки, золотой кувшинчик на тонкой цепочке лежит на полной груди, обтянутой белой рубашкой... Маша стояла в курилке Мухи, как выставленная из буфета нарядная чашка. Вместе с Машей на искусствоведении в Академии художеств учились нарядные, скучненькие, надменные, в меру склонные к «прекрасному» девочки из хороших семей. Факультет культурных невест, как филфак. Дружбы с ними получались легко, но было скучновато, все равно как долго лизать леденец, чувствуя, как постепенно истончается вкус. В сентябре Маша отправилась в Муху навестить подружку, с которой прежде училась в художественной школе. Подружка поступила на «Моделирование костюма» и взахлеб рассказывала Маше, какие потрясающие люди учатся в Мухе, поэтому ознакомительный поход в другой институт был для Маши как вылазка разведчика.
Маша неумело курила, скорее, просто держала коричневую длинную сигарету «More», «стреляя» глазами во все стороны, и ждала свою первую любовь. Полки книжных магазинов заставлены пособиями для взрослых «Как найти свою половину», «Как познакомиться с будущим партнером» или даже «Как узнать свое счастье». В них учат, как ловко подстроить случайную встречу с присмотренным объектом, а также предлагают на выбор несколько тем для непринужденной беседы. Единственное, что необходимо для знакомства в юности, – это просто подойти и познакомиться. Как дети в песочнице предлагают друг другу совочек и меняются формочками – давай, мол, играть вместе.