Страница:
Отвалившись от торта, Маша смогла вновь уделить внимание происходящему. И поняла, что день рождения выходит неправильным – склочным и невеселым.
– Ребята, – дурашливо закричала она, – опомнитесь, это мы от жары такие злобные! Наташка, прости меня, пожалуйста, я больше не буду называть тебя ангелом! Все немедленно простите всех!
– Да-да, – закивал Володя. Ему было неловко. День рождения у парня, а он со своими нравоучениями! Был бы Юра Раевский, он бы не позволил так все испортить. А Принцесса какая умница. – Бес попутал! – радостно признался он.
– Лично я чувствую себя пожилым объевшимся червяком, – старушечьим голосом задребезжала Маша. – Я посижу, а вы, молодые, можете поиграть в пинг-понг.
– С ума сошла, даже сейчас еще душно... и темнеет уже, – лениво откликнулся Боба.
Гарик оживился, но выразить желание прямо казалось ему недостойным, поэтому он с показным безразличием ждал.
Зорко следившая за выражением его лица Зина одобрительно кивнула:
– Играйте-играйте, а то вы все какие-то вареные, от этого и злитесь. Я сейчас фонарь зажгу.
...Азартно покрикивая, Нина бегала-носила свое полненькое тело вокруг стола, мазала и смеялась каждой своей непринятой подаче. – Я выиграл, – крикнул Боба, – кто со мной?
– Гарик, давай ты, – предложила Маша и направилась к Антону.
Увидев, как Гарик с напряженным лицом, будто жизнь свою на кон поставил, привстал со своей любимой ракеткой в руке, Зина напряглась. Она всегда волновалась – как бы не обидели Гарика. Чтобы не взволновался, не расстроился, не проиграл, а лучше выиграл.
Гарик выигрывал. Владимир Борисович и Зинаида Яковлевна расслабились, заулыбались.
– Ну, Боба, давай! – закричала Маша, наблюдавшая за игрой, примостившись на корточках под кустом. – Бо-ба, Бо-ба!
Боба встрепенулся, собрался, а Гарик напрягся, и вместе с ним напряглись родители.
– Боба, давай, – тихо сказала Наташа, незаметно прислонившаяся в сторонке к яблоне.
Странно, подумала с внезапной завистью Нина, что она в Бобе разглядела? Чего другие не видят? Вот Бобины толстые коленки. Видно, что плюшевый. Машу обожает, тоже видно, и больше ничего. А для Наташи – он, наверное, мужчина, сильный, пугающий. Это справедливо. Чем больше в мире любви, тем лучше. Жаль только, не получалось так, чтобы все-все всем-всем ответили. Наташа любит Бобу, Боба любит Машу, а Маша любит Антона. Сама Нина еще никого не любила. Вообще была какая-то поздняя, все уходило в дружбы... Что там у них происходит?
А-а, Боба начал играть всерьез. Гарик кричит, отбегает, возвращается...
– Мне пора на электричку, – тихо сказал Антон в общей суете. – Как? Ты не остаешься ночевать? – растерялась Маша. – Давай отойдем! – Она потянула Антона в темноту, к смородиновым кустам.
Маша возлагала на сегодняшний вечер большие надежды. Антон последнее время опять принялся исчезать. Только он умел вот так: позвонил – не позвонил, пришел – не пришел. Встречаться наедине им было негде – у Нины нельзя, Маше казалось, что только она войдет в эту комнату – ее стошнит. Дома тоже не получалось. Боялась, что опять случится то странное с ней – сожмется и не впустит его. Да и он не хотел – смеялся и говорил: ладно, мол, что не впустит, а вдруг не выпустит... И еще, дома как-то стало от родителей тесно. Весь дом заполняли теперь их улыбки и еще что-то непонятное.
– Как, ты можешь сейчас уехать? А я? – не веря, что он всерьез, требовательно, с сознанием своего права, спросила Маша. – А я?! Мы с тобой вместе или нет?
– Раечка, как ты не понимаешь, я уже давно с тобой расстался... Просто не было случая тебе сказать.
...Гарик разнервничался, начал мельчить, мазать и вдруг с размаху шваркнул ракеткой по столу. Старенький стол вздрогнул. Гарик еще раз промазал и с силой разломал об стол ракетку пополам. – Я не выигрывал у него, мама! – испуганно пробормотал Боба. – Он сам расстроился, я не виноват...
Неловкую ситуацию спас Антон. Выступив из темноты, пожал руку Бобе, чинно поблагодарил Любинских, махнул рукой девочкам – пока! Старшие Любинские еще не успели привести в порядок сердитые лица, как он скрылся за поворотом.
– Эй, ты куда? – вскрикнула Нина вслед убегающей за ним Маше.
...Маша догнала Антона, задыхаясь, вцепилась в руку, все еще не понимая.
– Почему так неожиданно, что я сделала? – Она со всхлипом вдохнула душный воздух. Показалось, не в книжном, а в буквальном смысле перестали держать ноги. Как это вдруг, посреди жизни, посреди разговора, когда все было хорошо и ничего не предвещало! Вот так с ним всегда. Только расслабишься, он тебе – раз и удар под дых.
– Ну, Раечка... – Антон явно скучал и не знал, что ответить.
На эту скуку Маша и отреагировала:
– Я просто хотела тебя спросить... где моя книжка, ну помнишь, серая такая невзрачная книжечка с картонной обложкой. «Пустынники». Поэма А. Крученых, – издевательски четко произнесла она каждое слово, ужасаясь тому, что говорит. – Букинистическая ценность. Ты ее взял домой посмотреть. И не отдал. Если ты сегодня со мной решил расстаться, то где же моя книжка?..
– Бедная ты, Раечка, – отозвался Антон уже из далекой темноты. – Я просто забыл, понимаешь? Зачем мне ваша книжка?..
Маша медленно брела к дому. Зачем она это сделала? Зачем, зачем...
В конце лета Володя Любинский почему-то всегда задумывался о вечном. Проходит жизнь, взрослеют дети... И сейчас, смягченный коньяком и печалью теплого августовского вечера, не кричал, а говорил с сыном почти интимно, тихо и размеренно.
– Я с тобой как мужик с мужиком. Ты пойми, Маша чудная девочка, наша принцесса... Только она не для тебя.
Боба стоял перед ним как первоклассник. Смотрел в сторону, покачивал ногой, покусывал губы.
– Ты уже сейчас не мужик, а готовый подкаблучник... – Отец говорил с такой энергичной силой и в то же время так необычно доверительно, мягко, почти любовно, что Бобе показалось, он изнутри плачет, так его обожгло. – Из тебя ничего не выйдет, так и будешь всю жизнь ей в глаза заглядывать... Не крути пейс! – не удержавшись, рыкнул Любинский.
Боба смотрел в сторону, покачивал ногой, покусывал губы и повторял про себя: «Уйду из дома. Все. Уйду из дома».
...В саду никого не было. Маша посидела, скорчившись, под кустом смородины, пощипала квелые августовские ягоды и, заметив в окно веранды Бобину тень, метнулась к дому. Постучала в окошко – выйди.
– Боба! Я решила – мы с тобой поженимся. Сейчас пойдем скажем всем, а завтра подадим заявление. Ты рад?
Боба молчал.
– Боба! – Маша немного потрясла его за плечи и вразумляюще повторила: – Поженимся. Мы с тобой. Ты рад?
Она нисколько не чувствовала себя лживой и расчетливой, как те женщины, что прикидывают свои силы, расставляют своих поклонников сложными геометрическими фигурами и, постепенно выбирая предпочтительные, возможные, запасные варианты, берут то, что остается или само идет в руки, а не то, что хотелось.
У нее всегда было две любви, две жизни, и обе одинаково дороги и бесценны. В том эйфорическом состоянии Маше даже какое-то величие чудилось в том, что она наконец-то делает выбор.
– Ты рад?!
– Как я рад, как я рад, что поеду в Ленинград, – машинально пробормотал Боба. – Нет, не рад. И мы не поженимся. Мы сейчас попрощаемся, и утром ты уедешь. А лучше убирайся сейчас. И на этом все. – И прозвучало это не истерически, а так по-новому жестко. Маша взглянула на него кротко и поняла – с Антоном можно было выяснять отношения, играть, расставаться, мириться. С Бобой – страшно. Вот так, именно страшно. Боится она его, вот и все.
– Поедем домой, Нина! – жалобно, с готовыми к отказу глазами попросила Маша. – Только когда все заснут. Пожалуйста! Нина согласно кивнула.
– Господи, Свининка, какое счастье, хоть ты меня не бросила! – Маша слабо всхлипнула. – У всех неожиданно выросли рога и копыта! Я боялась, вдруг ты тоже мне скажешь: «Уходи, Маша, вон, подобру-поздорову, я с тобой больше не играю!»
Через несколько дней Маша с большой компанией поехала в Москву на выставку Дали. Старой мухинской компанией. Все те же, но без Антона, объехали все дачи, где гостевали летом, собрали бутылки, сдали и на три рюкзака бутылок поехали в Москву. Когда сдавали бутылки, пока в поезде Дали обсуждали, было не больно и даже весело. А когда всей компанией вывалились из Московского вокзала на площадь Восстания, попрощались и разошлись – тут же началась жизнь без Антона. В мастерской Маша однажды видела страшное – как ломает... Эти первые без него в Питере часы и были все равно что ломка.
– Он унес с собой твою душу, – патетически заявила Нина, увидев в дверях Машу с ввалившимися от разгульной ночи в поезде глазами.
– Не очень-то крепко моя душа держалась в теле, если ее можно походя унести в авоське... – храбро ответила Маша.
У Машиной души и Машиного тела никак не выходило сейчас жить впопад, так они и шлялись по Питеру в отдельности. Она не хотела быть с собой. Как не хочется общаться с ненужным, неинтересным человеком. Часами просиживать у Нины означало все то же – быть с самой собой. Оставалось одно – вернуться в мухинскую компанию. Кончилось лето, начиналась новая жизнь, кто где побывал, кто что повидал, – прежние связи восстановились легко. Маша панически боялась встретить в Мухе Антона, потому как снова стать мухинской барышней было невозможно. Но мухинские связи легко потянули за собой другие, то, что называлось тусовкой, и понеслось... Каждый день Маша, как муха на липкой ленте, вяло тянулась пить кофе из «Сайгона» в ВТО, из дома в дом, из мастерской в мастерскую... Тусовка, она и есть тусовка – для своих членов спасение. Личной жизни у тусовщиков не было, только общественная.
Ощущение, будто она спивается, – сегодня выпью, а завтра брошу, и бросить можно в любой момент, только вот сегодня еще раз схожу, а завтра уже начну жить, – сопровождалось вялым безразличием. Маша просыпалась уже с утра вялая, прокисшая, смотрела в окно на моросящий дождичек. Да и какая, на самом деле, разница, пойдет она в академию сегодня или завтра? Под пластинку Леонарда Коэна, под саундтрек из «Крестного отца» жилось почти хорошо. Или по крайней мере НЕ плохо.
Изо дня в день одни и те же лица. Машины курточки и свитерки носили все по очереди, и она носила чью-то одежду, – так было принято. Забавно, но, плавая каждый день по одним и тем же дорожкам, с некоторыми она так и не познакомилась. Всегда была девушка с белым ленивым лицом, которое все состояло из мешочков – мешочки под глазами, щечки-мешочки, мешочки грудей, которые так и хотелось назвать неактуальным в Машином лексиконе словом «сиськи». На девушке из мешочков Маша обнаружила свою синюю вельветовую куртку. Еще всегда был человек с волнистым носом, в черном берете даже в жару, из-под берета торчал завитой, как у собачки, хвостик. Хвостик он укутывал в Машин полосатый шарф.
Машино тело круглосуточно шаталось по квартирам и опустевшим к осени дачам. Квартирные выставки, чтение стихов, споры о Боге и советской власти, об «экзистенциальном, трансцендентном, маргинальном» часто сопровождал запах травки – единственное, против чего ставила четкий заслон Машина душа. Совсем уж маргинальных компаний Маша чуралась, у кого «депрессив», у кого «маниакал», не вникала.
Что-то происходило с Машей, несвойственное ей прежде. Словно кто-то выключил в ней свет, и ее всегдашнюю в себе уверенность щелчком с нее сбили. Чтобы вернуться к себе, любимой и желанной, необходимо было уверенность постоянно поливать и удобрять.
Она, конечно, вела себя не как положено хорошей девочке, внучке академика, профессорской дочке Маше Раевской. Отзывалась на каждое поглаживание, на любое проявление внимания, даже понимая, что это всего лишь «нежное вожделение», и, благодарная даже за «нежное вожделение», если избегать эвфемизмов, просто-напросто спала со всеми подряд.
Она оставалась ночевать. В гостях, в мастерской. Остаться ночевать означало ночевать с кем-то. В обмен на постель можно было получить самиздатовские книжки, информацию, умные разговоры, ощущение себя взрослой, по-декадентски томно-испорченной и немного тепла. Тусовка тем и была хороша, что создавала атмосферу семейного тепла, связанности, близости.
Чем больше «фактов», тем больше любви, тем интереснее кино, которое она смотрела про себя – про всеобщую к себе любовь. Об удовольствии речи не шло. Ни с кем и никогда, ни разу. До полового акта тело понимало, что его любят, хорошо, а дальше вступала душа. А душе все было безразлично.
Обиженным равнодушием души Маша уверенно объясняла, что роль секса сильно преувеличена. У человека имеются три сфинктера, ну и что! Сфинктеры при оргазме сокращаются, вот и все! А глупое человечество развело вокруг этого факта всякую дребедень. Красиво рассказывать про сфинктеры научил Машу один знакомый студент-медик, безуспешно пытавшийся добраться до ее тела.
– И что же ты, Княжна, всем сразу даешь? – поинтересовался один из ее... партнером не назовешь, любовник – решительно не подходит... пожалуй, лучше всего будет «партнер по ночеванию». Княжной называли Машу в тусовке. Она не удержалась и немного наврала про себя по старой привычке. Совсем немного, всего лишь про свою принадлежность к роду декабриста Раевского.
– Бис дат, кви цито дат. – И перевела с латыни: – Вдвойне дает тот, кто дает быстро.
– Ты, Княжна, – интеллектуальная блядь с философским уклоном, – отозвался парень. Смешно и необидно.
Маша и не обиделась нисколько. Просто... все ее предали. И ничего у нее не осталось. Просто... такой у нее образовался способ контакта с окружающим миром. ЕЕ же предали, вот и она... тоже... а вдруг обнаружится, что секс – не только сокращение сфинктеров, а еще и отмычка к душе, ключик, с помощью которого можно попасть в человека.
И Бабушка говорила, что в жизни должно случиться много встреч. Встреч у Маши было столько, что Бабушка проявила бы недовольство. И хотя каждый претендовал на неповторимость, среди «встреч» можно было выловить целый сачок схожих, как яйца в картонной клетке. Успешно-неуспешные, хрипловатые, в черных свитерах, пьяно-нежно-хамоватые, бормочущие под гитару Бродского, смотрели на Машу так, будто она единственная. Маша уже была единственной, спасибо, больше не нужно. С теми, кто хотел отношений, говорил о любви, Маша не спала, играла в кошко-мышкины игры. Лучше уж так... ночевать.
Маша никогда не считала, что все происходящее у нее с мужчинами совершается только для того, чтобы обсуждать потом с подругами. Она ничего не рассказывала Нине. Та обижалась, волновалась, с кем же Маша сейчас встречается. – Со всеми встречаюсь. Секс – это ключик к человеку, а мне интересны люди, особенно мужчины, – честно объяснила Маша.
– А спросить, как зовут, не пробовала? – пробурчала Нина и тут же попросила прощения. – Ты, как всегда, все врешь, выдумываешь про себя!
В академии Маша бывала ровно столько, сколько требовалось, чтобы не выгнали. Общение с Дедом свелось к вежливому визиту согласно распорядку. Родители смотрели на нее, Маше казалось, разочарованно. Маша их, как могла, избегала. Любинские были уверены, что той августовской ночью Маша была перед ними, перед Бобой, перед всей их дружбой виновата. Поэтому и уехала ночью, не захотела даже попрощаться. Боба сделал Маше предложение, и Маша ему отказала. Отказала оскорбительно, иначе почему Боба ушел из дома? Никто не знал, где он. В институте не появлялся – пятый курс, ужас! Зина и Володя не хотели Машу видеть – она причина всему.
Любинские всегда знали, что у них два сына. А тут вдруг остался один. Боба не появлялся, и они рассердились уже на всю семью Раевских. Не звонили, не приходили. Вообще как-то все расстроилось. После ночевки в одной из квартир Маше достался бесхозный щенок. Хозяева сами не знали, откуда он у них появился. Кто-то из гостей забыл или сам по себе завелся. Щенок был черный, сомнительного происхождения и необычайного добродушия. Он себе Машу сам приглядел, выбрал в хозяйки, и Маша ответила ему взаимностью так же благодарно, как отвечала тогда на любой к себе интерес. Привела щенка домой, закрылась с ним в своей комнате, вечером вывела к родителям.
– Назовем его Найджел, – предложил Юрий Сергеевич. – А звать будем Найди. Найди, Найди, иди ко мне, малыш!
Малыш за пару месяцев раскрылся как черный терьер – огромный, нахальный, и, как оказалось, добродушным он только притворялся. Гулял с ним всегда Юрий Сергеевич, Маша если и возвращалась ночевать домой, то поздно, и вставала поздно. Каждый день, как в детстве, засыпая, обещала себе с завтрашнего дня стать хорошей девочкой. А днем опять жила как жилось. Как мышка из анекдота: мышка плакала и кололась, но продолжала жрать кактус...
Маленькую принцессу из любимой книжки спасло чудо. Может, чудо перестройки было устроено для того, чтобы спасти Машу? 29 декабря семья Раевских ожидала посадки на рейс авиакомпании «Аэрофлот» Ленинград – Лос-Анджелес. Университетский городок Беркли: Калифорния, Америка, другая планета. Юрий Сергеевич Раевский уезжал по контракту с американским университетом одним из первых. Все решилось на удивление быстро. Как и другие ученые с известным в научной среде именем, Раевский изредка получал разрешение опубликовать свои статьи в европейских и американских научных журналах. Вдогонку статьям на институтский адрес обычно приходил небольшой, но полезный Ане и Маше гонорар в чеках, что давало возможность ненадолго очутиться в месте, приближенном к капиталистическому раю, – сертификатном магазине на набережной Макарова, и решительно бесполезный ворох приглашений на конференции и симпозиумы.
Этой осенью, в самом начале октября, Юрию Сергеевичу впервые разрешили принять участие в ежегодном симпозиуме во Франкфурте-на-Майне. Следствием его выступления, общения в кулуарах симпозиума и, в немалой степени, негромкого обаяния были три приглашения на работу, небрежно засунутые в карман купленного Аней в панической спешке белоснежного плаща во франкфуртском «дьютифри». Все приглашения были на год. Два в Европу и одно в Америку – в университет Беркли. Туда, где велись первые в США ядерные исследования, где работал над ядерной бомбой Оппенгеймер.
Присланные позже фотографии пытались уверить Раевских, что Беркли – городок, где имеется небольшая площадь... вот она – площадь... вот превращенная в памятник модель первого синхрофазотрона, вот вывеска «Музей ядерных исследований»... Несмотря на то что Беркли на фотографиях притворялся обыкновенным городком, многократно повторенное «Беркли, Беркли, Беркли...» звучало нереально – Атлантида, планета Аргус или еще что-то из названий толстых серых книг «Библиотеки фантастики и приключений», столь же таинственное, пробуждающее инстинкт первооткрывателей.
Приглашение на работу считалось более престижным, чем грант. Приглашение с семьей – женой и дочерью – более уважительным, чем только с женой. Итак, Беркли, с Аней и Машей, на год, на время – навсегда.
Отъезд Раевских не был эмиграцией – билетом в один конец со станцией назначения «навсегда» и «никогда», в которой по определению плескалась горькая безысходность расставаний, прощание у трапа «навсегда», долгие проводы, мгновенно кривеющие дрожащие улыбки и лишние слезы, скупые мужские и безудержные женские. Скорее это было торжество. Не их личное, семейное, а торжество разума, победившего вчера еще казавшийся вечным развитой социализм.
Юрий Сергеевич уезжал РАБОТАТЬ. «Ненавсегда», именно так – НЕНАВСЕГДА. Аня тоже уезжала на время – ПОЖИТЬ, ПОСМОТРЕТЬ. Так было удобней. Например, – никакого, не дай бог, эмигpaнтского настроя – никаких подушек, одеял, ниток, йода с марганцовкой – мы же НЕНАВСЕГДА.
Даже НЕНАВСЕГДА было решением непростым. Юрий Сергеевич думал, взвешивал, нервно употреблял с Костей вечерами коньяк, задумчиво пил с ним же пиво в баре на углу. Отцу уже семьдесят шесть, он показательно здоров и даже молодожен, но семьдесят шесть, здесь и прожитый вдали год важен, – бух тяжелым комом на одну чашу. Нет, все же, наверное, не едем! Юрий Сергеевич спрашивал у Кости совета – как бы так умно спросить мнение отца, чтобы старик не подумал, будто его считают обузой. А Сергею Ивановичу, похоже, оказалось все равно – старческий эгоизм. С отцовской чаши снимаем одну гирьку. Дед остается при молодой жене, еще одну гирьку вон.
Машу-бедняжку на другую чашу – бух! Потянуло вниз, будто камень бросили. Едем!
– Машу радует только Найджел Первый, – говорил Костя.
Юрий Сергеевич не слепой, видел. Что происходит с девочкой? Даже перебирая самые неприятные из возможных причин Машиной затянувшейся вялости, Юрий Сергеевич не мог вообразить, что его девочка, его по-модильяновски задумчивая малышка – «интеллектуальная блядь с философским уклоном» по прозвищу Княжна. Спрашивал Костю, не знаешь ли, что с девочкой, ты к ней по возрасту поближе...
Костя уклончиво ответил:
– Ничего, растет.
Сам Костя не постеснялся впрямую у Маши поинтересоваться, и очень строго: что, мол, с тобой происходит, Принцесса? И такой же прямой получил ответ, нежный, как в детстве. Теперь она очень редко называла его Дядя Федор. «Принцесса твоя немного запачкалась, Дядя Федор»... Он и без объяснений знал все. Никто не видел этого жалкого выражения ничейности на ее лице – ведь она была любима двумя, а вдруг оказалось, что никем, – и всячески старался не показать радостного ожидания. Будто его тянуло танцевать, и он боялся не сдержаться. Было и еще что-то, в чем она не могла, да и не было охоты разбираться... Они с Машей словно играли в игру – я знаю, что ты знаешь, что я знаю...
Приглашение в Беркли, как ни крути, удача, ночные разговоры – что и как сделать – привнесли в их новую близость еще более интимный, счастливый характер. Лежали ночами обнявшись, шептались. – Бедная Машка, – говорил Юрий Сергеевич жене.
– Почему бедная? – удивлялась Аня.
Она не замечала в дочери никаких изменений. И действительно, внешне все было как всегда. Так же внезапно вспархивали ресницы, возникала мгновенная улыбка, красные колготки из-под синей юбки наглыми красками расцвечивали серую питерскую картинку. Так, да не так – Юрий Сергеевич же не слепой, видел – небрежность в дочери появилась не нарочитая, а настоящая. К себе, Маше Раевской, Принцессе. Дочь оказалась барышней из девятнадцатого века, не могла оправиться после неудачной любви. Лучше мы девочку на время увезем. В Беркли.
Сама Маша вцепилась в Америку, как бульдог, не могла челюсти разомкнуть в нетерпеливом желании – поскорей бы уехать!
– Ты можешь остаться, если не хочешь бросать учебу, – предложила Аня, – приедешь к нам летом... Ты же не маленькая.
– Не-а, я ма-аленькая, я с ва-ами! – проблеяла Маша, сделав идиотическое лицо, и Юрий Сергеевич радостно засмеялся, такая Машка его устраивала. – Я тут без вас сгуляюсь вконец – в пустой квартире!
Дочь перестала пропадать днями и ночами, опять стала своя-его личная Принцесса. Обсуждала отъезд, кривлялась, хитрила, хихикала! Настораживало и то, что в стране происходило.
– Какие вы счастливые, – говорили друзья и знакомые, – сможете из Америки посмотреть, что у нас тут происходит!
Когда хочется, чтобы жизнь подтвердила твою правоту, она и не задерживается, – подтверждает, одно к одному.
Как-то вечером Маша явилась домой с радостным возбуждением в выпуклых, как виноградины, глазах.
– «Скажите, пожалуйста, идет ли этот трамвай до цирка», – я вежливо так поинтересовалась у одного гражданина в шляпе, – рассказала она. – А он мне говорит, тоже вежливо: «Зачем вам в цирк, езжайте лучше сразу в Израиль!» И еще за мной по трамваю пошел и нашептывал: «В Израиль, в Израиль!» Я у цирка вышла... Такой вот оказался звериный оскал антисемитизма. А я думала, что у нас в трамваях ездят только приличные гражданины Страны Советов!
– Сумасшедший, – неопределенно отозвался Юрий Сергеевич и патриотично добавил: – Такое в любой стране может случиться.
– Нет-нет, лучше Машу увезти, – твердо заявил Костя. – Я Принцессу из роддома принес и имею право выступать как беспокойная бездетная тетушка!
В дочери полученная от Бабушки четвертинка еврейской крови даже при внимательном взгляде никак себя не обнаруживала. Если Машка и отличалась от светловолосого большинства, то нежно-розовой, скорее с испанским привкусом, приглушенной чернявостью. Как за объект антисемитизма Юрий Сергеевич за дочь не волновался. Но сколько же злого интереса к чужому появилось у людей!
– Это еще не все... Тогда я решила, раз так – побуду немного еврейкой. И заодно проверю – действительно теперь каждый может говорить что думает?! – Она сделала многозначительную паузу и продолжила голосом старательного рядового – мистера Питкина в тылу врага: – Докладываю обстановку. Я задавала вопрос – я еврейка, меня только что в трамвае послали в Израиль. Как вы думаете, куда я должна деваться из Питера? Из девяти мной опрошенных трое велели мне отправляться к... матери, двое ответили, что в Израиле нам будет лучше, еще двое (мужского полу) попросили меня взять их с собой...
– Ну не дура ли ты, дочь моя!
«Как мне удалось вырастить такую дуру – принцессу, – думал Юрий Сергеевич. – Увезу девочку хотя бы на год...»
Провожали Раевских дважды. Последнюю до отлета неделю гости текли по длинному коридору как кровь по венам – непрерывно. Застолье, совсем прежнее, со стихами и песнями, не прерываясь, часто бурлило самостоятельно, без уставших хозяев. Все было как раньше, только «труба пониже и дым пожиже», – чуть-чуть, на всякий случай, прощались. Сквозь общий фон отъезда НЕНАВСЕГДА булькало, прорывалось – навсегда.
– Да-да, – закивал Володя. Ему было неловко. День рождения у парня, а он со своими нравоучениями! Был бы Юра Раевский, он бы не позволил так все испортить. А Принцесса какая умница. – Бес попутал! – радостно признался он.
– Лично я чувствую себя пожилым объевшимся червяком, – старушечьим голосом задребезжала Маша. – Я посижу, а вы, молодые, можете поиграть в пинг-понг.
– С ума сошла, даже сейчас еще душно... и темнеет уже, – лениво откликнулся Боба.
Гарик оживился, но выразить желание прямо казалось ему недостойным, поэтому он с показным безразличием ждал.
Зорко следившая за выражением его лица Зина одобрительно кивнула:
– Играйте-играйте, а то вы все какие-то вареные, от этого и злитесь. Я сейчас фонарь зажгу.
...Азартно покрикивая, Нина бегала-носила свое полненькое тело вокруг стола, мазала и смеялась каждой своей непринятой подаче. – Я выиграл, – крикнул Боба, – кто со мной?
– Гарик, давай ты, – предложила Маша и направилась к Антону.
Увидев, как Гарик с напряженным лицом, будто жизнь свою на кон поставил, привстал со своей любимой ракеткой в руке, Зина напряглась. Она всегда волновалась – как бы не обидели Гарика. Чтобы не взволновался, не расстроился, не проиграл, а лучше выиграл.
Гарик выигрывал. Владимир Борисович и Зинаида Яковлевна расслабились, заулыбались.
– Ну, Боба, давай! – закричала Маша, наблюдавшая за игрой, примостившись на корточках под кустом. – Бо-ба, Бо-ба!
Боба встрепенулся, собрался, а Гарик напрягся, и вместе с ним напряглись родители.
– Боба, давай, – тихо сказала Наташа, незаметно прислонившаяся в сторонке к яблоне.
Странно, подумала с внезапной завистью Нина, что она в Бобе разглядела? Чего другие не видят? Вот Бобины толстые коленки. Видно, что плюшевый. Машу обожает, тоже видно, и больше ничего. А для Наташи – он, наверное, мужчина, сильный, пугающий. Это справедливо. Чем больше в мире любви, тем лучше. Жаль только, не получалось так, чтобы все-все всем-всем ответили. Наташа любит Бобу, Боба любит Машу, а Маша любит Антона. Сама Нина еще никого не любила. Вообще была какая-то поздняя, все уходило в дружбы... Что там у них происходит?
А-а, Боба начал играть всерьез. Гарик кричит, отбегает, возвращается...
– Мне пора на электричку, – тихо сказал Антон в общей суете. – Как? Ты не остаешься ночевать? – растерялась Маша. – Давай отойдем! – Она потянула Антона в темноту, к смородиновым кустам.
Маша возлагала на сегодняшний вечер большие надежды. Антон последнее время опять принялся исчезать. Только он умел вот так: позвонил – не позвонил, пришел – не пришел. Встречаться наедине им было негде – у Нины нельзя, Маше казалось, что только она войдет в эту комнату – ее стошнит. Дома тоже не получалось. Боялась, что опять случится то странное с ней – сожмется и не впустит его. Да и он не хотел – смеялся и говорил: ладно, мол, что не впустит, а вдруг не выпустит... И еще, дома как-то стало от родителей тесно. Весь дом заполняли теперь их улыбки и еще что-то непонятное.
– Как, ты можешь сейчас уехать? А я? – не веря, что он всерьез, требовательно, с сознанием своего права, спросила Маша. – А я?! Мы с тобой вместе или нет?
– Раечка, как ты не понимаешь, я уже давно с тобой расстался... Просто не было случая тебе сказать.
...Гарик разнервничался, начал мельчить, мазать и вдруг с размаху шваркнул ракеткой по столу. Старенький стол вздрогнул. Гарик еще раз промазал и с силой разломал об стол ракетку пополам. – Я не выигрывал у него, мама! – испуганно пробормотал Боба. – Он сам расстроился, я не виноват...
Неловкую ситуацию спас Антон. Выступив из темноты, пожал руку Бобе, чинно поблагодарил Любинских, махнул рукой девочкам – пока! Старшие Любинские еще не успели привести в порядок сердитые лица, как он скрылся за поворотом.
– Эй, ты куда? – вскрикнула Нина вслед убегающей за ним Маше.
...Маша догнала Антона, задыхаясь, вцепилась в руку, все еще не понимая.
– Почему так неожиданно, что я сделала? – Она со всхлипом вдохнула душный воздух. Показалось, не в книжном, а в буквальном смысле перестали держать ноги. Как это вдруг, посреди жизни, посреди разговора, когда все было хорошо и ничего не предвещало! Вот так с ним всегда. Только расслабишься, он тебе – раз и удар под дых.
– Ну, Раечка... – Антон явно скучал и не знал, что ответить.
На эту скуку Маша и отреагировала:
– Я просто хотела тебя спросить... где моя книжка, ну помнишь, серая такая невзрачная книжечка с картонной обложкой. «Пустынники». Поэма А. Крученых, – издевательски четко произнесла она каждое слово, ужасаясь тому, что говорит. – Букинистическая ценность. Ты ее взял домой посмотреть. И не отдал. Если ты сегодня со мной решил расстаться, то где же моя книжка?..
– Бедная ты, Раечка, – отозвался Антон уже из далекой темноты. – Я просто забыл, понимаешь? Зачем мне ваша книжка?..
Маша медленно брела к дому. Зачем она это сделала? Зачем, зачем...
В конце лета Володя Любинский почему-то всегда задумывался о вечном. Проходит жизнь, взрослеют дети... И сейчас, смягченный коньяком и печалью теплого августовского вечера, не кричал, а говорил с сыном почти интимно, тихо и размеренно.
– Я с тобой как мужик с мужиком. Ты пойми, Маша чудная девочка, наша принцесса... Только она не для тебя.
Боба стоял перед ним как первоклассник. Смотрел в сторону, покачивал ногой, покусывал губы.
– Ты уже сейчас не мужик, а готовый подкаблучник... – Отец говорил с такой энергичной силой и в то же время так необычно доверительно, мягко, почти любовно, что Бобе показалось, он изнутри плачет, так его обожгло. – Из тебя ничего не выйдет, так и будешь всю жизнь ей в глаза заглядывать... Не крути пейс! – не удержавшись, рыкнул Любинский.
Боба смотрел в сторону, покачивал ногой, покусывал губы и повторял про себя: «Уйду из дома. Все. Уйду из дома».
* * *
...В саду никого не было. Маша посидела, скорчившись, под кустом смородины, пощипала квелые августовские ягоды и, заметив в окно веранды Бобину тень, метнулась к дому. Постучала в окошко – выйди.
– Боба! Я решила – мы с тобой поженимся. Сейчас пойдем скажем всем, а завтра подадим заявление. Ты рад?
Боба молчал.
– Боба! – Маша немного потрясла его за плечи и вразумляюще повторила: – Поженимся. Мы с тобой. Ты рад?
Она нисколько не чувствовала себя лживой и расчетливой, как те женщины, что прикидывают свои силы, расставляют своих поклонников сложными геометрическими фигурами и, постепенно выбирая предпочтительные, возможные, запасные варианты, берут то, что остается или само идет в руки, а не то, что хотелось.
У нее всегда было две любви, две жизни, и обе одинаково дороги и бесценны. В том эйфорическом состоянии Маше даже какое-то величие чудилось в том, что она наконец-то делает выбор.
– Ты рад?!
– Как я рад, как я рад, что поеду в Ленинград, – машинально пробормотал Боба. – Нет, не рад. И мы не поженимся. Мы сейчас попрощаемся, и утром ты уедешь. А лучше убирайся сейчас. И на этом все. – И прозвучало это не истерически, а так по-новому жестко. Маша взглянула на него кротко и поняла – с Антоном можно было выяснять отношения, играть, расставаться, мириться. С Бобой – страшно. Вот так, именно страшно. Боится она его, вот и все.
– Поедем домой, Нина! – жалобно, с готовыми к отказу глазами попросила Маша. – Только когда все заснут. Пожалуйста! Нина согласно кивнула.
– Господи, Свининка, какое счастье, хоть ты меня не бросила! – Маша слабо всхлипнула. – У всех неожиданно выросли рога и копыта! Я боялась, вдруг ты тоже мне скажешь: «Уходи, Маша, вон, подобру-поздорову, я с тобой больше не играю!»
Через несколько дней Маша с большой компанией поехала в Москву на выставку Дали. Старой мухинской компанией. Все те же, но без Антона, объехали все дачи, где гостевали летом, собрали бутылки, сдали и на три рюкзака бутылок поехали в Москву. Когда сдавали бутылки, пока в поезде Дали обсуждали, было не больно и даже весело. А когда всей компанией вывалились из Московского вокзала на площадь Восстания, попрощались и разошлись – тут же началась жизнь без Антона. В мастерской Маша однажды видела страшное – как ломает... Эти первые без него в Питере часы и были все равно что ломка.
– Он унес с собой твою душу, – патетически заявила Нина, увидев в дверях Машу с ввалившимися от разгульной ночи в поезде глазами.
– Не очень-то крепко моя душа держалась в теле, если ее можно походя унести в авоське... – храбро ответила Маша.
У Машиной души и Машиного тела никак не выходило сейчас жить впопад, так они и шлялись по Питеру в отдельности. Она не хотела быть с собой. Как не хочется общаться с ненужным, неинтересным человеком. Часами просиживать у Нины означало все то же – быть с самой собой. Оставалось одно – вернуться в мухинскую компанию. Кончилось лето, начиналась новая жизнь, кто где побывал, кто что повидал, – прежние связи восстановились легко. Маша панически боялась встретить в Мухе Антона, потому как снова стать мухинской барышней было невозможно. Но мухинские связи легко потянули за собой другие, то, что называлось тусовкой, и понеслось... Каждый день Маша, как муха на липкой ленте, вяло тянулась пить кофе из «Сайгона» в ВТО, из дома в дом, из мастерской в мастерскую... Тусовка, она и есть тусовка – для своих членов спасение. Личной жизни у тусовщиков не было, только общественная.
Ощущение, будто она спивается, – сегодня выпью, а завтра брошу, и бросить можно в любой момент, только вот сегодня еще раз схожу, а завтра уже начну жить, – сопровождалось вялым безразличием. Маша просыпалась уже с утра вялая, прокисшая, смотрела в окно на моросящий дождичек. Да и какая, на самом деле, разница, пойдет она в академию сегодня или завтра? Под пластинку Леонарда Коэна, под саундтрек из «Крестного отца» жилось почти хорошо. Или по крайней мере НЕ плохо.
Изо дня в день одни и те же лица. Машины курточки и свитерки носили все по очереди, и она носила чью-то одежду, – так было принято. Забавно, но, плавая каждый день по одним и тем же дорожкам, с некоторыми она так и не познакомилась. Всегда была девушка с белым ленивым лицом, которое все состояло из мешочков – мешочки под глазами, щечки-мешочки, мешочки грудей, которые так и хотелось назвать неактуальным в Машином лексиконе словом «сиськи». На девушке из мешочков Маша обнаружила свою синюю вельветовую куртку. Еще всегда был человек с волнистым носом, в черном берете даже в жару, из-под берета торчал завитой, как у собачки, хвостик. Хвостик он укутывал в Машин полосатый шарф.
Машино тело круглосуточно шаталось по квартирам и опустевшим к осени дачам. Квартирные выставки, чтение стихов, споры о Боге и советской власти, об «экзистенциальном, трансцендентном, маргинальном» часто сопровождал запах травки – единственное, против чего ставила четкий заслон Машина душа. Совсем уж маргинальных компаний Маша чуралась, у кого «депрессив», у кого «маниакал», не вникала.
Что-то происходило с Машей, несвойственное ей прежде. Словно кто-то выключил в ней свет, и ее всегдашнюю в себе уверенность щелчком с нее сбили. Чтобы вернуться к себе, любимой и желанной, необходимо было уверенность постоянно поливать и удобрять.
Она, конечно, вела себя не как положено хорошей девочке, внучке академика, профессорской дочке Маше Раевской. Отзывалась на каждое поглаживание, на любое проявление внимания, даже понимая, что это всего лишь «нежное вожделение», и, благодарная даже за «нежное вожделение», если избегать эвфемизмов, просто-напросто спала со всеми подряд.
Она оставалась ночевать. В гостях, в мастерской. Остаться ночевать означало ночевать с кем-то. В обмен на постель можно было получить самиздатовские книжки, информацию, умные разговоры, ощущение себя взрослой, по-декадентски томно-испорченной и немного тепла. Тусовка тем и была хороша, что создавала атмосферу семейного тепла, связанности, близости.
Чем больше «фактов», тем больше любви, тем интереснее кино, которое она смотрела про себя – про всеобщую к себе любовь. Об удовольствии речи не шло. Ни с кем и никогда, ни разу. До полового акта тело понимало, что его любят, хорошо, а дальше вступала душа. А душе все было безразлично.
Обиженным равнодушием души Маша уверенно объясняла, что роль секса сильно преувеличена. У человека имеются три сфинктера, ну и что! Сфинктеры при оргазме сокращаются, вот и все! А глупое человечество развело вокруг этого факта всякую дребедень. Красиво рассказывать про сфинктеры научил Машу один знакомый студент-медик, безуспешно пытавшийся добраться до ее тела.
– И что же ты, Княжна, всем сразу даешь? – поинтересовался один из ее... партнером не назовешь, любовник – решительно не подходит... пожалуй, лучше всего будет «партнер по ночеванию». Княжной называли Машу в тусовке. Она не удержалась и немного наврала про себя по старой привычке. Совсем немного, всего лишь про свою принадлежность к роду декабриста Раевского.
– Бис дат, кви цито дат. – И перевела с латыни: – Вдвойне дает тот, кто дает быстро.
– Ты, Княжна, – интеллектуальная блядь с философским уклоном, – отозвался парень. Смешно и необидно.
Маша и не обиделась нисколько. Просто... все ее предали. И ничего у нее не осталось. Просто... такой у нее образовался способ контакта с окружающим миром. ЕЕ же предали, вот и она... тоже... а вдруг обнаружится, что секс – не только сокращение сфинктеров, а еще и отмычка к душе, ключик, с помощью которого можно попасть в человека.
И Бабушка говорила, что в жизни должно случиться много встреч. Встреч у Маши было столько, что Бабушка проявила бы недовольство. И хотя каждый претендовал на неповторимость, среди «встреч» можно было выловить целый сачок схожих, как яйца в картонной клетке. Успешно-неуспешные, хрипловатые, в черных свитерах, пьяно-нежно-хамоватые, бормочущие под гитару Бродского, смотрели на Машу так, будто она единственная. Маша уже была единственной, спасибо, больше не нужно. С теми, кто хотел отношений, говорил о любви, Маша не спала, играла в кошко-мышкины игры. Лучше уж так... ночевать.
Маша никогда не считала, что все происходящее у нее с мужчинами совершается только для того, чтобы обсуждать потом с подругами. Она ничего не рассказывала Нине. Та обижалась, волновалась, с кем же Маша сейчас встречается. – Со всеми встречаюсь. Секс – это ключик к человеку, а мне интересны люди, особенно мужчины, – честно объяснила Маша.
– А спросить, как зовут, не пробовала? – пробурчала Нина и тут же попросила прощения. – Ты, как всегда, все врешь, выдумываешь про себя!
В академии Маша бывала ровно столько, сколько требовалось, чтобы не выгнали. Общение с Дедом свелось к вежливому визиту согласно распорядку. Родители смотрели на нее, Маше казалось, разочарованно. Маша их, как могла, избегала. Любинские были уверены, что той августовской ночью Маша была перед ними, перед Бобой, перед всей их дружбой виновата. Поэтому и уехала ночью, не захотела даже попрощаться. Боба сделал Маше предложение, и Маша ему отказала. Отказала оскорбительно, иначе почему Боба ушел из дома? Никто не знал, где он. В институте не появлялся – пятый курс, ужас! Зина и Володя не хотели Машу видеть – она причина всему.
Любинские всегда знали, что у них два сына. А тут вдруг остался один. Боба не появлялся, и они рассердились уже на всю семью Раевских. Не звонили, не приходили. Вообще как-то все расстроилось. После ночевки в одной из квартир Маше достался бесхозный щенок. Хозяева сами не знали, откуда он у них появился. Кто-то из гостей забыл или сам по себе завелся. Щенок был черный, сомнительного происхождения и необычайного добродушия. Он себе Машу сам приглядел, выбрал в хозяйки, и Маша ответила ему взаимностью так же благодарно, как отвечала тогда на любой к себе интерес. Привела щенка домой, закрылась с ним в своей комнате, вечером вывела к родителям.
– Назовем его Найджел, – предложил Юрий Сергеевич. – А звать будем Найди. Найди, Найди, иди ко мне, малыш!
Малыш за пару месяцев раскрылся как черный терьер – огромный, нахальный, и, как оказалось, добродушным он только притворялся. Гулял с ним всегда Юрий Сергеевич, Маша если и возвращалась ночевать домой, то поздно, и вставала поздно. Каждый день, как в детстве, засыпая, обещала себе с завтрашнего дня стать хорошей девочкой. А днем опять жила как жилось. Как мышка из анекдота: мышка плакала и кололась, но продолжала жрать кактус...
Маленькую принцессу из любимой книжки спасло чудо. Может, чудо перестройки было устроено для того, чтобы спасти Машу? 29 декабря семья Раевских ожидала посадки на рейс авиакомпании «Аэрофлот» Ленинград – Лос-Анджелес. Университетский городок Беркли: Калифорния, Америка, другая планета. Юрий Сергеевич Раевский уезжал по контракту с американским университетом одним из первых. Все решилось на удивление быстро. Как и другие ученые с известным в научной среде именем, Раевский изредка получал разрешение опубликовать свои статьи в европейских и американских научных журналах. Вдогонку статьям на институтский адрес обычно приходил небольшой, но полезный Ане и Маше гонорар в чеках, что давало возможность ненадолго очутиться в месте, приближенном к капиталистическому раю, – сертификатном магазине на набережной Макарова, и решительно бесполезный ворох приглашений на конференции и симпозиумы.
Этой осенью, в самом начале октября, Юрию Сергеевичу впервые разрешили принять участие в ежегодном симпозиуме во Франкфурте-на-Майне. Следствием его выступления, общения в кулуарах симпозиума и, в немалой степени, негромкого обаяния были три приглашения на работу, небрежно засунутые в карман купленного Аней в панической спешке белоснежного плаща во франкфуртском «дьютифри». Все приглашения были на год. Два в Европу и одно в Америку – в университет Беркли. Туда, где велись первые в США ядерные исследования, где работал над ядерной бомбой Оппенгеймер.
Присланные позже фотографии пытались уверить Раевских, что Беркли – городок, где имеется небольшая площадь... вот она – площадь... вот превращенная в памятник модель первого синхрофазотрона, вот вывеска «Музей ядерных исследований»... Несмотря на то что Беркли на фотографиях притворялся обыкновенным городком, многократно повторенное «Беркли, Беркли, Беркли...» звучало нереально – Атлантида, планета Аргус или еще что-то из названий толстых серых книг «Библиотеки фантастики и приключений», столь же таинственное, пробуждающее инстинкт первооткрывателей.
Приглашение на работу считалось более престижным, чем грант. Приглашение с семьей – женой и дочерью – более уважительным, чем только с женой. Итак, Беркли, с Аней и Машей, на год, на время – навсегда.
Отъезд Раевских не был эмиграцией – билетом в один конец со станцией назначения «навсегда» и «никогда», в которой по определению плескалась горькая безысходность расставаний, прощание у трапа «навсегда», долгие проводы, мгновенно кривеющие дрожащие улыбки и лишние слезы, скупые мужские и безудержные женские. Скорее это было торжество. Не их личное, семейное, а торжество разума, победившего вчера еще казавшийся вечным развитой социализм.
Юрий Сергеевич уезжал РАБОТАТЬ. «Ненавсегда», именно так – НЕНАВСЕГДА. Аня тоже уезжала на время – ПОЖИТЬ, ПОСМОТРЕТЬ. Так было удобней. Например, – никакого, не дай бог, эмигpaнтского настроя – никаких подушек, одеял, ниток, йода с марганцовкой – мы же НЕНАВСЕГДА.
Даже НЕНАВСЕГДА было решением непростым. Юрий Сергеевич думал, взвешивал, нервно употреблял с Костей вечерами коньяк, задумчиво пил с ним же пиво в баре на углу. Отцу уже семьдесят шесть, он показательно здоров и даже молодожен, но семьдесят шесть, здесь и прожитый вдали год важен, – бух тяжелым комом на одну чашу. Нет, все же, наверное, не едем! Юрий Сергеевич спрашивал у Кости совета – как бы так умно спросить мнение отца, чтобы старик не подумал, будто его считают обузой. А Сергею Ивановичу, похоже, оказалось все равно – старческий эгоизм. С отцовской чаши снимаем одну гирьку. Дед остается при молодой жене, еще одну гирьку вон.
Машу-бедняжку на другую чашу – бух! Потянуло вниз, будто камень бросили. Едем!
– Машу радует только Найджел Первый, – говорил Костя.
Юрий Сергеевич не слепой, видел. Что происходит с девочкой? Даже перебирая самые неприятные из возможных причин Машиной затянувшейся вялости, Юрий Сергеевич не мог вообразить, что его девочка, его по-модильяновски задумчивая малышка – «интеллектуальная блядь с философским уклоном» по прозвищу Княжна. Спрашивал Костю, не знаешь ли, что с девочкой, ты к ней по возрасту поближе...
Костя уклончиво ответил:
– Ничего, растет.
Сам Костя не постеснялся впрямую у Маши поинтересоваться, и очень строго: что, мол, с тобой происходит, Принцесса? И такой же прямой получил ответ, нежный, как в детстве. Теперь она очень редко называла его Дядя Федор. «Принцесса твоя немного запачкалась, Дядя Федор»... Он и без объяснений знал все. Никто не видел этого жалкого выражения ничейности на ее лице – ведь она была любима двумя, а вдруг оказалось, что никем, – и всячески старался не показать радостного ожидания. Будто его тянуло танцевать, и он боялся не сдержаться. Было и еще что-то, в чем она не могла, да и не было охоты разбираться... Они с Машей словно играли в игру – я знаю, что ты знаешь, что я знаю...
Приглашение в Беркли, как ни крути, удача, ночные разговоры – что и как сделать – привнесли в их новую близость еще более интимный, счастливый характер. Лежали ночами обнявшись, шептались. – Бедная Машка, – говорил Юрий Сергеевич жене.
– Почему бедная? – удивлялась Аня.
Она не замечала в дочери никаких изменений. И действительно, внешне все было как всегда. Так же внезапно вспархивали ресницы, возникала мгновенная улыбка, красные колготки из-под синей юбки наглыми красками расцвечивали серую питерскую картинку. Так, да не так – Юрий Сергеевич же не слепой, видел – небрежность в дочери появилась не нарочитая, а настоящая. К себе, Маше Раевской, Принцессе. Дочь оказалась барышней из девятнадцатого века, не могла оправиться после неудачной любви. Лучше мы девочку на время увезем. В Беркли.
Сама Маша вцепилась в Америку, как бульдог, не могла челюсти разомкнуть в нетерпеливом желании – поскорей бы уехать!
– Ты можешь остаться, если не хочешь бросать учебу, – предложила Аня, – приедешь к нам летом... Ты же не маленькая.
– Не-а, я ма-аленькая, я с ва-ами! – проблеяла Маша, сделав идиотическое лицо, и Юрий Сергеевич радостно засмеялся, такая Машка его устраивала. – Я тут без вас сгуляюсь вконец – в пустой квартире!
Дочь перестала пропадать днями и ночами, опять стала своя-его личная Принцесса. Обсуждала отъезд, кривлялась, хитрила, хихикала! Настораживало и то, что в стране происходило.
– Какие вы счастливые, – говорили друзья и знакомые, – сможете из Америки посмотреть, что у нас тут происходит!
Когда хочется, чтобы жизнь подтвердила твою правоту, она и не задерживается, – подтверждает, одно к одному.
Как-то вечером Маша явилась домой с радостным возбуждением в выпуклых, как виноградины, глазах.
– «Скажите, пожалуйста, идет ли этот трамвай до цирка», – я вежливо так поинтересовалась у одного гражданина в шляпе, – рассказала она. – А он мне говорит, тоже вежливо: «Зачем вам в цирк, езжайте лучше сразу в Израиль!» И еще за мной по трамваю пошел и нашептывал: «В Израиль, в Израиль!» Я у цирка вышла... Такой вот оказался звериный оскал антисемитизма. А я думала, что у нас в трамваях ездят только приличные гражданины Страны Советов!
– Сумасшедший, – неопределенно отозвался Юрий Сергеевич и патриотично добавил: – Такое в любой стране может случиться.
– Нет-нет, лучше Машу увезти, – твердо заявил Костя. – Я Принцессу из роддома принес и имею право выступать как беспокойная бездетная тетушка!
В дочери полученная от Бабушки четвертинка еврейской крови даже при внимательном взгляде никак себя не обнаруживала. Если Машка и отличалась от светловолосого большинства, то нежно-розовой, скорее с испанским привкусом, приглушенной чернявостью. Как за объект антисемитизма Юрий Сергеевич за дочь не волновался. Но сколько же злого интереса к чужому появилось у людей!
– Это еще не все... Тогда я решила, раз так – побуду немного еврейкой. И заодно проверю – действительно теперь каждый может говорить что думает?! – Она сделала многозначительную паузу и продолжила голосом старательного рядового – мистера Питкина в тылу врага: – Докладываю обстановку. Я задавала вопрос – я еврейка, меня только что в трамвае послали в Израиль. Как вы думаете, куда я должна деваться из Питера? Из девяти мной опрошенных трое велели мне отправляться к... матери, двое ответили, что в Израиле нам будет лучше, еще двое (мужского полу) попросили меня взять их с собой...
– Ну не дура ли ты, дочь моя!
«Как мне удалось вырастить такую дуру – принцессу, – думал Юрий Сергеевич. – Увезу девочку хотя бы на год...»
Провожали Раевских дважды. Последнюю до отлета неделю гости текли по длинному коридору как кровь по венам – непрерывно. Застолье, совсем прежнее, со стихами и песнями, не прерываясь, часто бурлило самостоятельно, без уставших хозяев. Все было как раньше, только «труба пониже и дым пожиже», – чуть-чуть, на всякий случай, прощались. Сквозь общий фон отъезда НЕНАВСЕГДА булькало, прорывалось – навсегда.