Колина Елена. Питерская принцесса

   – Прикалываетесь? – с пониманием отнеслась к посетительнице шляпная девушка.
   – Прикалываюсь, – с готовностью призналась Ма-ша. – Хорошо на Родине! В Америке я за десять лет ни разу... как правильно сказать? Не прикололась? – Девушка, похоже, сомневалась. – Или так не говорят? Тогда по-другому: в Америке я никогда не прикалывалась.
   – Бедная вы, – вздохнула девушка.
   – Зато мне шляпа идет.
   – Ее, ит из, – подтвердила девушка.
   – Мы с вами могли быть подругами, – задумчиво произнесла Маша.
   – Не-а. Вы в Америке живете.
Это прозвучало так, будто Маша коротала жизнь червяком под кустиком на захудалой даче.
   Придя домой, Маша сделала себе строгое, но непродолжительное внушение: даже если книжку никогда не издадут, это не причина для уныния! Уныние – самый страшный грех, а у нее, слава богу, все живы-здоровы! Издать свое произведение – просто прихоть, а неисполнение прихотей чрезвычайно полезно для самосознания и духовного развития. Ведь всем известно, что именно неудачами человек поливает и удобряет это самое свое духовное развитие и самосознание. И тогда оно дорастает до размеров большой тыквы... – Не хочу самосознание размером с тыкву! Хочу книжку! – Маша продолжала психотерапевтическую беседу с собой звонким голосом радиодиктора: – Мы прочитали, нам очень понравилось! Мы будем вас издавать огромным тиражом! Чтобы вашей книгой смогла насладиться каждая доярка Советского Союза! – Маша скромно поклонилась себе в зеркало. – Ах, черт, Советского Союза больше нет! Ну, тогда извините, ничего не получится!
   Телефон зазвонил через час.    – Можно поговорить с Марией Раевской, автором рукописи «Питерская принцесса»? Я из издательства «Приоритет».
   – Это я, – просипела Маша, лихорадочно прокручивая в голове варианты: всенародная слава... престижная литературная премия... известность в кругах знатоков... Позвонили в тот же день! «Не гениальное ли произведение я написала?» Маша представила, как дает интервью, скромно и чуть устало.
– Маша, это ты? – радостно вскрикнул голос. – Это я, Нина.
   Маша с Ниной сидели в «Кофе Марко» у метро «Петроградская», исподтишка рассматривали друг друга, изо всех сил демонстрируя обязательное после десятилетнего перерыва дружелюбие зеркальными, подчеркнуто светскими улыбками.    «Нина похожа на постаревшего немецкого пупса», – размышляла Маша.
   В бедном Нинином детстве не было немецких кукол, а у Маши было целых две: одна – добрый блондинистый пупс, «хорошая девочка», и вторая – темненькая, надменная, порочная – «плохая девочка». В играх Маша всегда выбирала быть «плохой», а Нина «хорошей».
   «В тридцать с небольшим уже поплыла, разрыхлилась, а щеки смешные, пухлые, как в детстве» – так думала Маша.
   «Машка еще лучше стала, чем в юности. В нашем возрасте темные прямые волосы старят, а ее вот ни капельки... И ни морщинки! А какая тоненькая... и что только они там, в Америке, с собой делают!» – так думала Нина.
   – Это же просто бразильский сериал, – так встретиться! Мне твою рукопись сегодня принесли, у нас такой бардак, она могла бы два месяца проваляться у секретаря, – от легкого смущения затараторила Нина. – Да я и не смотрю никогда сразу, а тут – будто кто-то под локоть толкнул – читай, мол. Представь, открываю, и на первой же странице Маша Раевская! Живет на Зверинской, родители в точности твои! Я читаю и не понимаю ничего. Просто какое-то типичное деважю. Знаешь, есть такое чувство, деважю называется?
   – Дежа-вю знаю. Кто же его не знает, дежа-вю-то! – кивнула Маша без улыбки.
   – А когда про подругу Нину прочитала, которая на нижнем этаже живет, будто что-то к горлу подступило. Не понимаю почему, даже валокордин выпила... И вдруг меня как ударило! Это же ты, Машка, ты написала!!! Обо всех нас. А ты такая же хорошенькая... мы лет десять не виделись... обо всех, кто уехал, хоть что-нибудь знаю, только о тебе ничего. Ты прямо как испарилась... Нам апельсиновый сок, – махнула Нина официантке. – Естественно, свежевыжатый! Машка, тебе здесь нравится? Это кафе довольно простое, а у нас теперь есть и другие, очень манерные!
   «Манерное кафе, – подумала Маша, – это хорошо или плохо?»
   Нина производила впечатление деловой дамы и тяжеловатым, чуть от вчерашней моды серым пиджаком в стиле «депутат Балтики», и особенно целым набором разложенных на столе предметов – ключи от машины, диктофон, ежедневник в черном переплете... На шее, перепутавшись цепочками, висели телефон и очки.
   – Машка, а мне сегодня приснилось, что я в каком-то чужом доме вешаю занавески... Знаешь, что это значит? – Нина торжествующе улыбнулась, как фокусник, наполовину вытянувший кролика из шляпы. – Ждите гостей, вот что! Почему же ты не позвонила? А где остановилась?
   – Дома, на Зверинской, в собственной квартире... Нинуля, почему у тебя две сумки?
   – Здесь бумаги. – Нина показала на рыжий женский портфель. – А это сумочка моя. – Она полезла за чем-то в сумку и, на секунду удивившись, вытянула оттуда мокрые детские плавки и зеленый водяной пистолет. Задумчиво оглядела все это и сунула обратно. – Позавчера в бассейн Женечку водила и забыла вынуть... Господи, да о чем мы говорим, какие сумки! Я сейчас заплачу от радости! Да, самого главного ты не знаешь! У нас же еще Венечка! Ему семь лет, он пошел в первый класс, в английскую школу. – Маша вежливо кивнула и сделала растроганное лицо. – А почему не позвонила?.. Слушай, Машка! Мы сегодня едем в гости к Бобе, поедешь со мной! Представляешь, какой будет для всех сюрприз!
   – Ты не изменилась, Свининка! – Маша легонько дотронулась до руки Нины.
В детстве всегда радостно-оживленную толстушку Нину называли Нинка-свининка. Ею и правда хотелось сначала полюбоваться, а потом съесть. Или по крайней мере ущипнуть за нежно-розовые тугие щечки. Повзрослев, она уже на «Свининку» обижалась, разрешала только Маше. Вокруг Нины витали страсти и страстишки, интриги и интрижки, обиды и обидки. Но сама Нина никогда ни с кем не ссорилась, ни на кого не обижалась и ни с кем не расставалась. Правда, изредка люди пропадали из окружающего ее дружеского хоровода сами – слишком непосредственно смешивала Нина всех расставшихся и поссорившихся, не замечая, что некоторые не хотели попадать в коктейль.
   – Зачем же мне меняться? Лучше я тебе про всех расскажу. В общем, конкретика такая: что я теперь редактор, ты уже поняла.
   – Нина, что за слово такое странное – «конкретика»?
   – Нормальное слово, так все говорят. Я знаю, я же редактор. Так вот, Женечке уже девять лет! Он такой... увидишь! Антон занимается дизайном, квартира теперь вся наша, у мамы комната, у Женечки и у нас! Только ремонт еще не сделали, очень дорого! Так, про нас в общих чертах все. Теперь про всех. Боба теперь очень успешный бизнесмен, а Гарик – гениальный писатель. Я лично не разбираюсь, но он гений. Последняя его книжка написана со средины. Представляешь? Я и так, и так вертела, и со средины, и с начала, мне это не по уму. Хоть я и редактор. Машка, а я ведь твою бабушку часто вспоминаю! Берта Семеновна, думаю, сказала бы так... – Нина замолчала, и в ее озабоченном лице вдруг на секунду беззащитно высветилась девочка, вылитая Красная Шапочка, миленькая и добренькая.
   Упоминание о Берте Семеновне распустило тугую настороженность между ними, и оказалось, что можно взять и внезапно перейти к бывшим своим отношениям. Нина опять, как в детстве, была в Машу влюблена, а Маша заново уютно устроилась в Нинином восхищении. Следующие полчаса они шептались, склонившись друг к другу, одинаково подперев руками щеки и чуть заметно покачиваясь в такт.
   – Я приеду в гости к Бобе! – Маша вдруг резко откинулась на спинку стула. – Сама приеду, не с тобой. Можно мне одной приехать?
   Нина улыбнулась. Маша всегда так трогательно спрашивала «можно мне?» про всякую ерунду: «Можно мне здесь сесть? Можно мне взять эту чашку?» Всем становилось ужасно мило, будто они действительно могли что-то Маше запретить или позволить. Хоть и понимали – это просто манера, а все равно хотелось немедленно разрешить Маше все.
   – Можно я возьму такси? И приеду! Только ты никому не говори. Пусть будет сюрприз, внезапный приз!
     

Часть первая

     

Глава 1 БОРИС ВЛАДИМИРОВИЧ

     

   – Нап-половину новорусская г-готика, нап-по-ловину го-осподский д-дом в Псковской губернии, и обе п-половины – ху-удшие, – так, заикаясь больше обычного, оценил дом своего богатого брата Бориса Владимировича, Бобы, приглашенный для независимой родственной экспертизы Гарик Любинский, писатель, критик, эссеист и эстет. Гарик машину не водил, поэтому Боба привез его на своем «БМВ» – посмотреть почти готовое здание.
   Красный кирпичный замок-монстр, весь в башенках с узкими окошками-бойницами, возглавлял вьющуюся за ним серую ленту скрюченных домишек с повисшими набекрень ржавыми крышами, уверенно обозначая, что он здесь один на всю округу хозяин. Дом был таким нахально огромным, словно кротко служил иллюстрацией к смятой копеечной книжице «Анекдоты про новых русских». Правда, вопреки моде располагался дом в безнадежно непрестижном месте. Не на Финском заливе и даже не в одном из дорогих, но считающихся более демократичными коттеджных поселков в Приозерском направлении, а в семидесяти километрах от Питера, на берегу реки Оредеж. Дом стоял на самом краю поселка Сиверского. В той его части, что находилась вдалеке от всех дач и считалась всегда сугубо поселковой. И жили там только местные, даже дач не было.
   – Существуют две концепции строительства. Вы должны выбрать, – важно объяснял Борису Владимировичу Очень Дорогой Архитектор.
   Достаточно честный профессионально человек, он давно уже научился мириться с архитектурными причудами своих недавно разбогатевших клиентов. Строил Очень Дорогой Архитектор умно. Было известно, что в его домах никогда ничего не взрывалось, не прорывало водопровод, потолок не сползал на пол, отопление не отключалось при минус десяти, мгновенно, но зато уже до самой весны, а хозяева были лишены возможности навечно запереть себя в гараже при помощи дистанционного управления в собственных неумелых руках.
   – Так вот, две концепции. Нам с вами необходимо либо вписаться в окружающий нас деревенский пейзаж и выстроить помещичью усадьбу... кстати, у вас здесь просто натуральный Шишкин. – Архитектор повел рукой в сторону реки, где радовала глаз пухленькая зеленая поляна, плотно покрытая толстенькой травкой.
   Река Оредеж склочно бурлила и пенилась в узких берегах, словно щенок, яростно протискивающий свое толстое тельце сквозь щель в заборе. Но здесь, напротив будущего Бобиного дома, она была простодушной и невозмутимой, как летняя лужа. Заросший высокими соснами холм съезжал в реку крутым красно-песочным обрывом, в медной воде отражались сосны высотой до неба. Беспросветный пушистый ельник на берегу. Тишина.
   «Здесь все настоящее, – подумал Очень Дорогой Архитектор, – и пахнет детством. Будто в десять лет, наполненный счастьем до краев, идешь после дождя копать червей для рыбалки».
   – Елочное место тут у вас, пушистое, большое. Красота именно русская – такая, что сердце болит, – растроганно вздохнул Архитектор.
   Боба серьезно кивнул.
   Архитектор испытывал благодарное уважение к этому молодому еще мужчине за то, что тот нашел и оценил такую немодную, негламурную красоту.
   – Необходимо вписаться в это идиллическое очарование либо придумать нечто особенное и нарочито выделиться из окружающего пейзажа...
   Когда-то давно маленькая Бобина дочка выдала:    – Мой папа – человеко-мужчина.
   Борис Владимирович породы человеко-мужчина, Боба, всего добившийся сам, не захотел «вписываться», а захотел «выделяться». И теперь его замок выстреливал из поселка, как большой палец в руке, сложенной в жесте «Во!».
   Архитектор давно заметил, что деньги, большие деньги, помимо известного всем влияния на нравственный облик, сказываются еще кое на чем. Конечно, для каждого «большие деньги» – понятие сугубо личное. Это в общем-то деньги, которые сам человек считает большими... Так вот, эти «большие деньги» будто задвижку какую-то поворачивают в мозгу. И вступают в странное, прямо-таки химическое взаимодействие со всем, что у человека внутри содержится. Казалось бы, интеллигентный гражданин, книжки читает, слушает Малера... а в душе страстно хочет «чтобы богато». И просит сделать «красиво». Пусть блестит, золотится, искривляется шаловливым рококо. А сбоку чтобы резьба и зеркала – барокко. Чтобы гости ошеломленно сказали: «Ну, прямо музей!» Никогда не известно, какие детские комплексы вспенятся. Похоже, очень многие с детства мечтали жить в Эрмитаже.
   Вот и этот молодой человек, судя по тому, какой дом он хочет, видимо, в нежные годы увлекался игрой в рыцарей... или рыцарскими романами зачитывался, рассудил Архитектор. Хотя такие, как он, наверное, и вовсе не читают, и в глазах у него доллары щелкают, щелк-щелк.
   – Так что будем с вами вместе дом строить... А кстати, знаете, что произошло с известным «домом-пряником» на Московском проспекте?
   Архитектору захотелось рассмешить собеседника, и он рассказал ему, как всякий вновь въезжающий в этот дом сносил стены и бодро переделывал добротную сталинскую квартиру во дворец спорта. Перекрытия не выдержали, и дом поплыл, скособочился, словно желая вывалить из себя своих обитателей.
   – Это уж ваше дело, чтобы мой дом не рухнул, – опустив вежливый намек на улыбку, ответил Боба.
   «Взгляд у этого молодого человека такой жесткий, будто две кнопки из глаз торчат... и сам словно в панцире», – расстраивался Архитектор по дороге домой. Недавний его клиент был мягким, суетливым, с кошачьими манерами. После общения с ним возникало ощущение, будто они вместе, урча, лакали из блюдца сметану. А новый заказчик... Архитектора неуютно поклевывала обида – будто его использовали. Сцарапали жесткими когтями все самое вкусное, а остальное выбросили за ненужностью. Да как он смеет демонстрировать такое истинное, без всяких прикрытий, безразличие! Этот Борис Владимирович! Не человек, а... калькулятор! В глазах доллары щелкают! «Правильно, – усмехнулся склонный к самоанализу Архитектор, – лучше пусть он будет нечеловеком, чем я – недостойной его внимания неживой природой!» Так и свербило – отказаться от заказа! Но упустить такую выгоду немыслимо. Значит, необходимо расслабиться. Может быть, еще получится наладить с этим роботом человеческие отношения?
   «Человеческие отношения» наладить не удалось, но здание они вдвоем с Бобой построили. В том, что дом получился показательно «новорусским», не было вины Архитектора. Строение все-таки не походило на совсем уж наивную краснокирпичную новорусскую готику с элементами вопиющего ампира, его уже можно было ласково назвать эклектичным. Красный кирпич, башня с крышей-колокольчиком. Любинский во что бы то ни стало хотел именно такую – колокольчик напоминал ему большой добротный дом в Разливе, где в детстве он подолгу гостевал у Юрия Сергеевича Раевского, дяди Юры. На верхушке башенка украшалась бойницами и остроконечным фронтоном, – дом все же стал средневековым замком. Узкие готические окна в башне, круглые балконы в самых неожиданных местах, балюстрада, кованая дверь. И неловко признаваться, но у входа – колонны. И еще почему-то разные цвета. Желтый кирпич, белая отделка и неожиданно голубая штукатурка задней стороны.
Наивно-могучий, как русский богатырь, дом довлел над деревней и окружающим пейзажем и был так уверен в своем праве быть безыдейным, так демонстративно не снисходил до того, чтобы показаться выдержанным в каком-то определенном стиле, что стал уже не проявлением дурновкусия, а торжеством своего хозяина. Сотворил человек, что пожелал, без оглядки на человечество.
   Семьдесят километров от Питера для «лендкрузера» – полчаса. Тем более что машины в этом немодном деревенском направлении ездили застенчивые – «жигуленки» и старые иномарки, которые при звуке устрашающего воя сирены вспугнутыми зайцами послушно шмыгали на обочину.    Это просто безумие – поселиться посреди деревенской нищеты, говорили все. Вы только взгляните, что вокруг делается! Вид на реку – красиво, никто не спорит. И земли много, соток сорок. Но глаза же не закроешь и нос не заткнешь! По соседству домишка с забитыми фанерой окнами, серой скрюченной верандой без стекол, а участок украшают остатки жизнедеятельности всех предыдущих поколений: ящики, ржавые бочки, полусгнившие матрацы, жестяное корыто, довоенная газовая плита. Жизнь не стояла на месте, и соседская свалка разрасталась на глазах. Сюда потихоньку перекочевал весь строительный мусор с Бобиного участка. Забор из кроватных панцирных сеток, а у забора часовым торчит беззубая бабка, зимой и летом одним цветом – в валенках и спущенных штанах. Кроме бабки, имеются куры и гуси, а ведь птичий двор поэтичен лишь в сказке, а в жизни, извините, воняет...
   – А на фига мне элитная коммуналка! – вот и все объяснение, которым Любинский почтил удивленных родственников. А знакомым и этого не досталось.
Любинский не располагал к советам или высказыванию мнения о его действиях. Поэтому Бобе никто слова не сказал. Но между собой все шептались, что Любинский сошел с ума, всем известно, что жить нужно в коттеджном поселке, посреди людей своего круга, с одинаковым уровнем дохода. А в деревне то украдут что-нибудь, то еще как-нибудь напакостят... чернь, она ведь нет-нет да и с вилами пойдет...
   Уже почти год Боба жил-поживал в поселке барином. Боба ни на минуту не пожалел о своем выборе. Не умей он правильно выбирать, то и успеха бы не было. Изумленный невиданным размахом строительства чужой, почти марсианской жизни, поселок сначала отторгал кирпичного монстра вместе с его обитателями, косился злобновато, показывал черные гнилые зубы неприятия. Понемногу привыкли. Теперь местные жители с приближением огромного джипа приостанавливались и, обозначая свою лояльность, неопределенно наклоняли голову вслед проносящейся мимо машине.    Затем вдруг оказалось, что вся местная жизнь сосредоточилась вокруг этого дома. Благотворительностью Борис Владимирович не занимался, а вот работа или работка в его большом хозяйстве нашлась всем. Мужики в свободное от пьяного беспамятства время помогали строить что-нибудь мелкое, незначительное, чинили, подкручивали и приколачивали, возводили парник на заднем дворе, следили за водопроводом, вскапывали землю, белили яблоневые стволы, чистили пруд на участке... Даже бабка в зимне-летних валенках была пристроена по Бобиному хозяйству – оказалась большой мастерицей по банным травкам. Работа! А местные мужики и ушлые мальчишки следили за домом лучше любых охранников. Боба вылечил в городской больнице ребенка милицейского начальника, отправил сиверского электрика вставить зубы, закодировал от пьянства плотника.
   Знакомые в элитном гетто коттеджных поселков маялись, стараясь скрыться от пристальных соседских глаз на своих десяти сотках. Постоянно вскипали маленькие страстные смерчи.
   – Не мойте машину возле моего забора!
   – У вас до ночи Алена Апина орала! Ну у вас и вкус!
   – А если вы все больше по филармониям, откуда знаете, что это Алена Апина?!
   – Ваша собака насрала на мой «мерседес»!
   Из-за стоящих впритык кирпичных заборов любопытные жены наблюдали за жизнью соседей – что построили на участке, как отвратительно ведут себя чужие детки, кто к кому зачастил в гости, а кто привез любовницу, пока жена за границей... А доброго помещика-батюшку Бориса Владимировича в Сиверской встречали местные жители – выстраивались на подъездной дороге, снимая шапки.
   Сиверские, конечно, тоже внимательно наблюдали за чужой жизнью. Правда, особенно ухватиться было не за что. Жизнь в господском доме казалась им слишком стерильной. Какой-то жидкой по сравнению с их собственной, словно игрушечная железная дорога с нарядными паровозиками рядом с настоящим грязным вокзалом, пыхтящим разными шумами и запахами, пусть неприятными, но зато живыми.
   Сам хозяин появлялся не раньше часа ночи, а то и позже. Кроме него, в доме жили жена и дочь, часто бывала теща. Дочку в школу возил водитель, такой надменный в белом хозяйском «форде», будто и не слуга своего хозяина. А жена пару раз в неделю уезжала на своей крошечной ярко-оранжевой машинке, вылитой карамельке, ее так и хотелось лизнуть.
   «Скучает, томится», – судачили тетки. Не то чтобы завидовали, завидовали они своим, а барыня эта, Наташа, находилась от их жизни слишком далеко, но почему-то им хотелось Наташу пожалеть. Ее супруг время от времени давал их мужьям возможность зарабатывать кой-какие денежки, вот и теткам тоже не терпелось что-нибудь в ответ сделать для Наташи. А кроме жалости за ее грустное королевино одиночество во дворце, у теток больше ничего для нее и не было.
   Любимым объектом пересудов стала девчонка, дочка. Десятилетняя Сонька была круглой и плотной, как хорошо накачанный мяч, и тетки готовы были с утра до вечера жалеть неудачную девку и ее несчастных родителей. Наташа, высокая, прозрачно-хрупкая, с небольшой светловолосой головкой, беспомощно клонившейся на тонкой шейке, напоминала изящную лилию на длинном стебле, а Сонька была не только толста, а к тому же показательно некрасива. И что удивительно, совсем не похожа на мать. Темные жесткие волосы ежиком стояли вокруг толстощекой физиономии, глазки узкие, и, представьте себе, у десятилетней девочки пробиваются темные усики! Откуда она у них такая! Хозяин, Борис Владимирович, очень даже представительный мужчина, хоть и небольшой, полноватый... Темными волосами Сонька пошла в него, а лицом он скорее всего симпатичный... Местные жители не были в этом до конца уверены, поскольку прямо в лицо хозяину никогда не смотрели. И все равно, мужик с такими-то деньгами не может быть некрасивым. А вот девчонка у них подкачала... Тетки не решались кинуть на Соньку насмешливый взгляд, боялись проколоться, – от хозяина, похоже, ничего не ускользнуло бы, они это чувствовали кожей, а свою девчонку он любил так, что флюиды этой любви обволакивали ее, отделяя не только от сельчан, но и от всего мира. Однако жаль родителей, жаль! Эта жалость отнюдь не была такой чистой, как та, что тетеньки испытывали к одинокой нежной Наташе. Им было все же приятно, что и у богатых случаются неприятности в виде, к примеру, непомерно толстого ребенка.
   Тещу хозяина, Аллу Евгеньевну, почитали очень важной в поселке персоной. Готовить никого из местных не допускали, зато уборки и стирки для них завались. И командовала наймом прислуги именно Алла Евгеньевна, моложавая и, на взгляд теток, даже слишком тощая для своих лет. Она всегда им улыбалась. На улыбку ее отвечать не хотелось. Мечталось скукожиться и выставить колючки. Но деньги всем нужны, вот и приходилось натужно улыбаться в ответ.
   Сегодня, в пятницу, Наташа рано утром уехала в город не на своей машине, а с водителем и дочкой. С ними же и вернулась. Она всегда покупала к выходным много, и тетки научились по загруженности машины распознавать, будут ли гости. Но сегодня машина была необычайно забита пакетами и цветами до самого верха. Даже на коленях Наташа держала цветочный горшок. В приоткрытое окно высовывались странные красные листья. Проезжая мимо магазина, Наташа помахала рукой стайке томящихся у дверей женщин. Одна из них уже несколько раз приходила убирать дом, стирала, в строго геометрической правильности развешивала белье, и Алла Евгеньевна ее не выгнала, осталась довольна.
   – Смотри-ка, Соньку-то на заднем сиденье почти не видно из-за цветов! Это ж надо додуматься, цветы сюда из города возить! Да еще зимой!
– Тебе-то что! Гости у них, значит, будут! Это хорошо, что гости, назавтра убирать позовут!
   Наташа еще не проснулась окончательно, а боль уже ныла. Сидела наготове у постели, как щенок, страстно и терпеливо поджидающий прогулки, доверчиво дала лапу – на, возьми меня. Этой ночью, после перерыва больше чем в месяц, Боба наконец обратил на нее свое милостивое внимание. Лучше бы он опять остался в кабинете и не спал с ней, чем так, как этой ночью, – обидно-равнодушно, как механический мужчина с механической женщиной. Их отношения и прежде не отличались страстностью, но это были ИХ отношения, со сложившимся годами привычным любовным порядком. А вчерашней ночью с Наташей был чужой человек. Минут десять был. Или восемь. Сейчас между ними словно огромное черное пространство, еще более страшное от того, что Боба лежит рядом. Наташа попробовала прижаться к мужу, притаилась, будто в полусне. Боба отодвинулся.    Наташина связь с Бобой была такой, словно он у нее только что родился. Но ведь это именно мать настроена на ребенка всем своим существом, а ребенок просто живет, старается. Один конец их общей веревочки всегда волновался у Наташи в груди, а сам Боба болтался на другом конце, уверенный, что он сам по себе, отдельно от Наташи.
   Уже больше месяца Наташа прислушивалась и приглядывалась, старалась и не могла уловить, что же в нем колобродит. До тонкостей разбирала сама с собой возможные ситуации: бизнес – неприятности – большие денежные потери... любовница – влюбился – хочет уйти... не годились все эти тривиальные причины. Неприятностями в бизнесе он обычно делился, любовница – не причина для тоски. Боба свободен полностью, захочет уйти – поставит Наташу в известность и уйдет. Любая неопределенность с детских лет повергала ее в паническое беспокойство. В детстве Наташа даже просила, чтобы ей заранее рассказали, что именно подарят на день рождения. «Пожалуйста, только никаких сюрпризов!» – умоляла она.