Колина Елена. Питерская принцесса

   – Ботинки не наши, у Бобы таких нет, – повернувшись к остальным, деловито произнесла Аллочка.    Все неотрывно смотрели на Бобу.
   – А... в России же часто случаются убийства... – растерянно забормотала Маша. – Что... это ваш знакомый?
   В Бобином кармане зазвонил мобильный.
   – Да, – рявкнул Боба в крошечную трубку и, пожав плечами, бросил телефон на стол. – Повесил трубку. Идиот!
   – Не идиот, а идиотка! – засмеялась Наташа с истерическим всхлипом. – Она же думала, тебя убили... а убитый сам подходит к телефону и говорит: «Да!» Она от ужаса и повесила трубку... Бедная девушка!
   – Я сейчас! – Нина испуганно смотрела на Наташу. Всегда такая выдержанная, холодная. Что это с ней, шок? Она помчалась на кухню, выкрикнув уже из коридора: – Валерьянку принесу!
   Бобин мобильный не умолкал. Несколько раз звонили и вешали трубку, потом осторожно перезванивали домой. На звонки отвечала Аллочка. Наташа лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу.
   – Я не понимаю, Боба... – чуть не плача, произнесла Маша. – Стоит человеку уехать ненадолго, так из него уже и рады дурака сделать. Ты теперь не Боба Любинский, а Борис Васильев? Ты что, взял Наташину фамилию? А зачем?
   – У нас, то есть у Бобы, конечно, сеть магазинов, – значительно отозвалась Аллочка. – И еще...
   Противно царапнул звук резко отодвигаемого стула. Поднявшись и прихватив по дороге телефон, Боба дернул Машу за руку:
   – Ладно, все. Пошли отсюда.
   – А как же все... – Маша потянулась за ним, слегка упираясь и виновато приборматывая на ходу: – Погоди, неудобно...
   – Куда, куда это вы... – обронив по дороге покровительственные манеры хозяйки дома, бросилась к зятю Аллочка. Похлопотав лицом, сложила в значительную гримасу. – Володя, скажи своему сыну...
– Кто платит, тот и заказывает музыку... – едко произнесла Рита.
   Боба с Машей медленно шли к реке по заснеженной дороге. Вдоль дороги огромные ели, снежные крыши домов.    – Все как на рождественской открытке! – с восхищенным придыханием воскликнула Маша, фонтанами разметая снег тонкими кожаными ботинками. – У чукчей есть ужасно много слов для разного снега, а у нас? Вот этот снег – пушистый, мягкий, скрипучий... и все?
   – Русскую зиму заказывали? – спросил Боба.
   – Ага... Умереть можно от такой красоты...
   – Все для тебя.
По нехоженому снежному берегу направились к реке. Боба впереди, за ним, аккуратно ступая в его следы, Маша.
   – Иди сюда, Бобочка, отсюда так красиво, – сладким голосом позвала Маша, остановившись под елкой. Встав на цыпочки, ловко потрясла над ним снежной веткой, засмеялась довольно. – Ты – снеговик.    Повозившись в снегу, они прислонились к елке уже двумя снеговиками, пристроились под пышными еловыми лапами, будто в доме, где внутри тепло, а за окнами идет снег.
   – Ты вот живешь здесь и не знаешь, а зима – это самое большое счастье! – Маша замерла, не сводя глаз с заснеженного холма. – Я сейчас буду снег есть. – Она действительно открыла рот и высунула язык.
– Где-то в сарае Сонины санки валяются... Хочешь, я тебя покатаю, как маленькую...
   «Нет уж, на сегодня с меня достаточно лирики и драматических эффектов», – подумала Маша.
   А вслух спросила:
   – Лучше расскажи, почему у тебя вдруг магазины? И почему ты Васильев? Как в анекдоте, знаешь? Человек показывает Ленинград гостье, тете Саре из Бобруйска: «Вот, тетя Сара, это Нева». – «Нева? Что вдруг?»
   Боба знал, что когда-нибудь Маша спросит: «Как это все у тебя получилось?» Или: «Неужели ты, Бобочка, стал настоящим владельцем заводов, газет, пароходов?» Или: «Расскажи, Боба, почему у тебя такие большие зубы?» Он мог придумать сто миллионов вариантов, потому что много лет учился разговаривать с собой, как она. А он, Боба, ей расскажет. Все с самого начала.    Он так часто повторял про себя: «Я Наташе благодарен», что эта фраза потеряла для него всякий смысл, как теряет смысл любое, самое простое слово, если повторить его нескончаемо много раз. Но он действительно был Наташе благодарен.
   Лишь Наташа с ее партизанской маскировкой могла больше полугода скрывать, что он живет у нее. Любая другая обязательно нашептала бы по секрету подружкам и уж тем более матери. Им, конечно, помогло, что Аллочка, с наслаждением обживающая большую профессорскую квартиру, и сама не стремилась заглядывать в бывшую свою жизнь – горестную, бедную, вдовью. В гостях у дочери не бывала, Наташа ее раз в неделю навещала, и все, довольно. Но все равно, Наташа не подвела, он ей обязан!
   Открыться пришлось к весне. Наташа не менялась, не отекала. Тонкие руки, тонкие ноги, хрупкая спинка – длинный стебелек с чуть выпуклой капелькой живота. Капелька на узком Наташином теле росла и вот-вот была бы замечена даже поглощенной собой Аллочкой. Поэтому однажды Боба с Наташей разошлись признаваться по разным домам – Боба к родителям, а Наташа в квартиру Раевских, к матери. Один нашелся, а другая ждет ребенка. А в общем, это мы, ваши дети.
   «Я Наташе благодарен» – эти слова Боба повторял про себя, замылив их до полного неосознавания. А вслух чаще всего говорил: «Я достаточно бываю дома». «Дома», то есть у Наташи.
   Соне – пухлые пальчики, толстые щечки и все прочее – было уже почти два года. Наташа не упрекала, только смотрела. А когда человек смотрит, сразу же хочется уйти туда, где не смотрят. Так что у Бобы теперь во всех «книжных» местах, где происходило специальное «книжное» общение, завелись не просто знакомые. Пусть и не друзья, не близкие приятели, но все же есть с кем пообщаться. Книжная спекуляция к той поре завяла, время от времени он что-то зарабатывал на ценных букинистических изданиях, но немного и нечасто. Суеты, как правило, бывало больше, чем денег.
   Букинистический магазин на улице Дзержинского, расположенный вроде бы в том самом доме, где Вера Павловна видела свои сны, по выходным был открыт. По воскресеньям там собирались не просто свои, а совсем свои, и Боба не пропускал ни одного воскресенья. В маленькое подсобное помещеньице можно было попасть через зал, а можно и через черный ход. Черный ход со двора – для совсем своих. Там, в каморке со сладким пыльным книжным запахом, образовался то ли клуб для желающих потрепаться за жизнь, то ли маленькое такое казино по-советски, – в комнатке на первом этаже за железной дверью играли в карты. Разные люди бывали. Некоторые из игроков в последующие годы улыбались Бобе с экрана телевизора. Он с ними не садился никогда. Откуда-то было в нем стойкое опасение – нельзя. Да они и держались особняком. Такие, как Боба, молодые книжники, назывались у них «дети», и с «детьми» старались не играть. А вот кто из них сегодня выиграет, он почти безошибочно мог предсказать, откуда-то ЗНАЛ. А со своими, книжными, Боба иногда играл, но очень осмотрительно. И как-то само собой получалось, что его, Бобина, игра в итоге шла не на деньги, а на интерес. В этот воскресный день играть с «детьми» – Бобой и его приятелем – уселся знающий весь город книжник с двадцатилетним стажем Пал Андреич, по прозвищу Шпион.
   – Шесть пик, – выглянул из-за карт Пал Андреич. – Ребятки, у меня одно интересное предложение.
   – Я пас, – ответил Боба.
   Ответил на «шесть пик», а не на «предложение», которые в количестве от трех и более не переводились у Пал Андреича никогда.
   – Пас, – повторил Бобин приятель.
   – Играю семь треф. – Пал Андреич на секунду задумался. – Так вот. Есть тут один человечек из приближенных, я с ним давно дела имею... Через него можно получить в аренду ДК «Юность». Аренда копеечная. Кстати, чей ход?
   – Пал Андреич, кто спрашивает, тот и ходит, – отозвался Боба. – Я пас.
   – А на фига он нужен, этот ДК, – усмехнулся Бобин приятель. – Я вистую... играем стоя...
   Боба молча пошевелил губами. ДК «Юность» был по-советски нелепым, с колоннами и огромным холлом, уставленным фикусами в кадках.
   – Ходите, Пал Андреич, – велел Боба и вдруг добавил: – Я бы взял...
   – Ты не катишь... – отозвался Шпион. – Человечек мой не терпит никаких там Кацманов-Гольдманов... Фамилию Любинский в момент просечет. К тому же там надо будет сказать большое человеческое спасибо, а у тебя на это нет.
   Судя по лицу Пал Андреича, кто-то из его очень близких родственников и сам носил фамилию неугодного типа, поэтому Боба не обиделся, а спросил только:
   – Как скоро надо решить вопрос?
– Вчера.
   Он никогда не откровенничал об этом. А сейчас наконец-то расскажет самой Маше. Как ему тогда было страшно! Той ночью, закрывая глаза, он думал: вот я, Боба Любинский, а вот совсем чужие слова – аренда, документы, подписи... Все это просто дикость – именно так он тогда и думал – дикость! Ведь это совсем иное качество, нежели поторговывать книжками, когда ты не перестаешь быть Бобой Любинским, живешь сам с собой и сам от себя зависишь. Аренда, документы, подписи – все равно как вылезти в большой мир из теплого гнездышка... и ведь не все же созданы, чтобы стать большими сильными мужчинами... Сейчас он расскажет Маше, как в этих ночных метаниях он попеременно то был взрослым, отцом Сони, то сидел у окна маленьким толстым мальчиком с больным горлом, обмотанным пушистым шарфом, смотрел на бегающих во дворе мальчишек... возможно, они плохие, эти мальчишки... Он ведь уже избавился, сам избавил себя от того толстого мальчика. Почему же ему было так страшно, что хотелось залезть в постель, спрятаться под одеяло и сидеть там тихонечко... А ведь там, в этом ДК, наверное, придется делать какой-то ремонт? Ужас, РЕМОНТ...
   На следующий день Боба отвечал на вопросы регистраторши районного ЗАГСа, тощенькой пергидрольной блондинки.    Вылитый голодный заяц на пеньке. Иногда Боба думал: «Маша сказала бы так», а иногда просто разговаривал с собой-«Машей». Как веселились бы они с Машей несколько лет назад, услышав, что свадьба бывает такая, и его, Бобина, свадьба будет такая...
   Боба посмотрел на часы, и у регистраторши сделалось совсем уж обиженное лицо. Странный новобрачный, заплатил за срочность большие, просто сумасшедшие деньги, и совсем не радуется своей свадьбе! На фига ему была нужна эта свадьба? Стоит как в очереди в кассу за чем-то не очень нужным, нетерпеливо на часы поглядывает.
   – Невесте даем фамилию жениха? – скучливо спросила регистраторша, заранее отметив в своих записях – да.
   – Наоборот. Мне – фамилию Васильев.
   Володе Любинскому хотелось орать так, чтобы тряслись стены, тряслись Зина и Гарик. Хотелось выкрикивать что-нибудь библейское, например: «Я тебя проклинаю! Вон из моего дома! Ты слышишь, Зинка, у нас только один сын!» И чтобы Зина дрожала от страха и кивала: «Да-да, поняла, только один...» – а старший сын чтобы рыдал, а заодно уж и младший. И чтобы когда-нибудь потом, лучше побыстрее, выгнанный из отчего дома Боба вернулся и припал к его ногам. В рубище чтобы вернулся.
   Любинский молчал. Молчал так тяжело, что Зине казалось, муж сейчас обожжет ее своим злобным жаром. Кто его знает, этого нового Бобу. Скажешь ему: «Ты мне больше не сын», а вдруг Бобе совсем не так важно быть его сыном, как прежде?..
Любинский не выгнал Бобу из дома, и семейное согласие не расстроилось. Володя Любинский остался не очень уверенным в себе отцом Бобы Васильева, а Борис Васильев получил в аренду ДК «Юность», здание-монстр из стекла и бетона в два этажа.
   Бобина благодарность «человечку из приближенных» была так велика, что на нее ушли все «книжные» накопления за несколько лет, и часть денег еще пришлось одолжить у тренера по каратэ. Тренер принципиально не вступал в денежные отношения ни с кем и никогда. И то, что он одолжил Бобе тысячу долларов, было на самом деле неким «знаком почета», – деньги выданы были в счет уважения, которое своим упорством вызывал у него этот когда-то толстый, а теперь вполне накачанный парнишка. А у парнишки был к этому времени добытый невероятными усилиями красный пояс.    – Фигня, – говорил Боба образу Маши по ночам, – четыре тренировки в неделю три года. Полная фигня!
   Боба собирался устроить в ДК книжный рынок. Плата за аренду была копеечной, и все это в совокупности с придуманным Бобой названием «Книжный мир» и хорошим еврейским мальчиком Бобой Любинским выглядело таким приличным и безопасным проектом, что, поразмыслив, тренер присовокупил к Бобиному долгу еще некоторую сумму и из кредитора превратился в Бобиного партнера. Концессионеры наспех состряпали в ДК дешевый бодрый ремонтик, закрасив жалкую голубую советскую нищету пафосной бордовой краской. На тех местах, где ремонтик обвалился сразу, были нарисованы пышные золотые цветы. Цветы Боба навалял собственноручно, а самым трудным оказалось заказать металлические прилавки.
   – Ничего нет, понимаешь, Машка, все делается в первый раз! – лежа рядом с Наташей, жаловался он ночью Маше. – А где мне взять металл для прилавков?!
Он почти не спал. Ему и было положено долго не спать. Волноваться, обдумывать сегодняшние и завтрашние проблемы. Вроде все перебрал. Тут бы и заснуть, но нет. Едва провалившись в полузабытье, с громким пугающим всхлипом выпрыгивало еще что-то, как резкий удар под дых, – черт, забыл! Не доделал! И вообще – надо было по-другому! И еще каждую ночь повторялось мучительное – а что, если не получится?! Самое страшное – НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ И, ЗНАЧИТ, ВСЕ ЗРЯ. Ему не нужно было определять словами – что зря. Как не было нужды определять словами все, что связано с Машей. Ведь он расстался с Машей НЕ ЗРЯ, и со всем остальным НЕ ЗРЯ, а ЧТОБЫ СТАТЬ.
   Открыть ДК в декабре, к самому горячему торговому сезону, Боба с тренером не успели. И это было не просто «не успели» – это был провал. Временный провал, пока что плотно укутанный в надежду, – вот-вот все пойдет! К весне удалось получить металлические стойки, и они наконец открылись. Открыться-то открылись, а вот торговцы к ним не пошли, и несколько жалких прилавков при полном отсутствии народа только отпугивали публику. Вот это уже, казалось, провал окончательный. Нечем было платить даже за аренду, и Боба все чаще в ночных мыслях спрашивал у Маши, не бросить ли все к чертовой матери. Взять и признаться ей, что ничего не вышло. И не всем же дано! – Машка, я ни на что не гожусь! Правильно ты меня не захотела. Я просто паршивый неудачник, – повторял он, наливаясь злостью на себя и почему-то на Машу. Неужели он и правда неудачник?
   Это походило на бестолковое, из последних сил, барахтанье утопающего. Или на танец – сначала шаг вперед, потом два назад, а теперь в сторону и с подскоком. Боба пустил в свой «Книжный мир» торговцев тряпками. Рядом с книжными развалами приютились турецкие коробейники с клеенчатыми баулами. Вместо книг блестящие люрексом кофточки, простодушные белые трусы, скользкие носки. Книжные торговцы не шли, коробейники грозили задавить «Книжный мир», и за одним из немногочисленных книжных прилавков теперь стояла Наташа, за другим сам Боба.    Родители пришли, увидели сына за книжным лотком, рядом коробейники с трусами-носками, – только что не прокляли. Сказали, что голодать благороднее, что они никак не ожидали ТАКОГО.
   – Родителей можно понять... – робко пробормотал ему ночью образ Маши. – Нас же так не воспитывали, чтобы мы за прилавком стояли...
   Боба отмахнулся:
   – А КАКОГО они ожидали? А купец Елисеев? Он, между прочим, начал с того, что сам стоял за прилавком! Брось ты, Машка, эти интеллигентские штучки!
   – Ладно, брошу, – пообещала Маша.
   Боба пустил еще нескольких коробейников и наскреб на арендную плату. Немедленно возмутились городские власти, потребовали убрать торговлю из очага культуры. Боба нанес им слабый ответный удар, переименовав свое погибающее детище в «Общество книголюбов».
   – У нас не рынок, не спекуляция! Книголюбы мы! – убеждал он власти.
   Властям было безразлично, торговец Боба или книголюб. Власти хотели от Бобы денег.
   Остальные тоже хотели от него денег. ДК – арендную плату, которая вдруг перестала казаться копеечной, Наташа – денег на хозяйство, Соня – на кукольную коляску в соседнем игрушечном магазине. Боба видел в кино, как люди получали деньги из банкоматов, и у него сейчас было ощущение, что он, Боба, – банкомат. Только неработающий. Нажимают на кнопку, кричат, стучат кулаком, а он в ответ только жалобно пищит.
   Тренер-партнер не выдержал, попросил обратно свою долю, тысячу триста долларов. Не отдавать, ссылаясь на трудности, было невозможно, немыслимо. Тысяча триста долларов – пачка из тринадцати бумажек по сто, или двадцати шести по пятьдесят, или... Где их взять, тысячу по одному зеленому доллару, и еще триста?!
   Тысячу триста долларов бывшему партнеру Боба отдал через месяц. Теперь они с Наташей и Соней жили в однокомнатной квартире. Узнав об уже совершенном обмене, Аллочка так кричала и плакала, что докричалась до сердечного приступа. Но она уже была прописана у Деда, и ее идиотка-дочь, пляшущая под дудку бандита-зятя, не обращая внимания на ее «почти предынфарктное состояние», поспешно переехала из приличной двухкомнатной в однокомнатную квартирку в спальном районе.
   Водворив семью в квартирку-малютку, Боба уехал из Питера в Москву. Старый диван не выдержал переезда, а шурупы от Сониной кроватки потерялись в суете. Соня с Наташей спали на тюках на полу. Ужасно дуло, потому что не закрывалась дверь – бывший хозяин при переезде забрал с собой дорогой его сердцу финский замок.
   – Он же предупреждал! – ныла Наташа. – Как мы будем спать с открытой дверью? И туалет не работает...
   Наташа смотрела, Соня кричала: «Папочка, я хочу в свою кроватку!» – а Боба отправился в Москву, в поход по издательствам. В смутные времена как – кто смел, тот и съел. А государственная книготорговля, как любая государственная структура, она-то уж никак не была смелой, скорее растерянной. Пока директора магазинов совещались: «Как вы видите процесс книготорговли в новых условиях...» – пока «Ленкнига» тяжело поскрипывала-сомневалась, Боба, которому уже нечего было терять, мялся в издательских кабинетах – объяснял, просил, уговаривал отдать ему книги на более выгодных для издательств условиях, чем брали государственные книжные магазины.
   Ранним утром Наташа с Соней встречали его на Московском вокзале. Боба грузил в пойманную машину книги, словно решал задачку, как перевезти через реку волка, козу и капусту. Соню перемещали в самое ценное место – от тележки с книгами в машину, когда книг там стало больше, чем на тележке.
   Склад в полуподвале ДК был теперь забит «невыгодными» книгами. «Невыгодные» книги продались быстро, и Боба опять уехал в Москву. Наташа с Соней уже спали вместе на новом диване, вернее, новом, но из комиссионки, а дверь в квартиру все еще не закрывалась.
   Дальше – бандиты, крыша, деньги по-черному, налеты налоговой – все как у всех. Из пары соперников – государственной книготорговли и Бобы – быстрее поворачивался Боба.
   Боба поворачивался с такой скоростью, что ему было уже не до ночных бесед с Машей. Теперь она появлялась в его ночных мыслях на минутку, скорее как награда за правильно проведенный день.
   Начало девяностых Боба, можно сказать, провел в Фонде имущества. Знал там каждую зазубринку на полу лучше, чем в своей однокомнатной квартирке, потому что дома почти не бывал.
   Он уже выкупил два магазина на окраинах – на закрытом аукционе. Здесь были свои хитрости, похожие на незамысловатую детскую игру. В конверты вкладывали записочки с цифрами – сколько предлагаешь за магазин. Претенденты сдавали чиновникам конверты, а чиновники претендентам информацию: «У него столько-то, а ты напиши столько-то плюс один». Нужно было, чтобы эту информацию сдали ему, и добиться этого было интересней, чем, как когда-то мечталось, сочинить вдруг что-нибудь стоящее, может, даже почти как Мандельштам.
   Мандельштам пылился на полке и не имел понятия о Бобином успехе – в тот день ушли «Рапсодия» – под антикварный магазин, «Судостроительная книга» на Садовой, а Бобе достался первый книжный магазин в центре, а не на задворках!
   На открытых торгах была иная система хитростей, не менее захватывающая. Специальные люди предлагали себя в качестве подсадных. Чем за меньшую сумму вы купите, тем больше вы нам отстегиваете... Схема известная, можно сказать, вечная даже – чем больше, тем меньше, чем меньше, тем больше...
   Боба тренировок с бывшим партнером не прекращал и спустя год после того, как тот забрал свои деньги, приехал в спортзал на старых «Жигулях», затем на старой иномарке, вскоре на новеньком «фольксвагене»... Тренер своему ученику, богатеющему, как обкатывается мокрым снегом снежный ком, не завидовал. Мужик он был правильный и понимал – каждому свое и каждый за всякое свое платит.
А в Бобиных ночных мыслях уже не появлялось прежнее болезненное «зря – не зря». Не до этого было. Совсем другие прокручивались картинки. Только перед тем, как провалиться в сон, возникали вот какие слова: «МАША УЗНАЕТ». Что узнает? Про первый магазин? Или про магазин в центре? Про нарождающуюся сеть книжных магазинов? Не важно, не важно, узнает! А фамилию, кстати, он хотел поменять обратно, но не собрался. Любинский, Васильев, какая на хрен разница.
   Поеживаясь от холода, Маша подпрыгивала на месте.    – Ну, рассказывай, – торопила она, заглядывала Бобе в глаза. – Только, пожалуйста, подробно-подробно!
   – Да что рассказывать. Ну, держим торговлишку, – скучным голосом отозвался Боба, – а фамилию нужно было поменять. Долгий рассказ, да и не интересно тебе. – Он обнял Машу, пальцем потрогал ее нос. – Ты замерзла, пойдем домой!
   – Ну и ладно, подумаешь, какая разница – Любинский, Васильев, – покладисто согласилась Маша. – Тем более мы с тобой оба православные. Нам с тобой и положено быть Ивановым, Петровым, Васильевым... – Маша потерлась о Бобино плечо щекой, громко чмокнула рукав куртки. – Я по тебе ТАК скучала! Я всегда с тобой разговаривала. Иногда про себя, а иногда даже вслух! А люди думали, что я сумасшедшая и беседую сама с собой!
   Они еще постояли немного молча, Маша начала дрожать в своей курточке, залезла к Бобе в куртку. Так, обнявшись, вдвоем в Бобиной куртке и вернулись в дом. Поднялись по боковой лестнице в башенку на самый верх.
   В крошечной комнатушке, неотличимой от всех чердачков окрестных развалюх, не было ничего, кроме узкой кровати, тумбочки с пепельницей и кучи газет на полу. На двери ни замка, ни защелки.
   – Эй, господин новый русский, почему у тебя не комната, а приют хомячка-бомжа? А внизу-то все так красиво-богато!
   – Ну... а что? Как в каталогах... Разве не красиво? – удивился Боба. – Там все дорогое.
   – Внизу нас ждут. Неловко как-то.
   – Никто не войдет, – уверенно сказал Боба, поворачивая в разные стороны рычажок на дешевой, семидесятых годов, лампе с треснувшим абажуром-стекляшкой. Вспыхнул и погас свет. – Черт, лампочка перегорела!.. Погоди, у меня где-то была свечка.
Поставили свечу на подоконник, встали у окна. Напротив окна фонарь горит. Снег идет, красиво.
   Внизу, в гостиной, все, кроме Гарика, как на военном совете вокруг раненого полководца, расселись полукругом возле Наташиного дивана.    – Возмутительно! Он делает что хочет! – Ритины глаза горели радостным предвкушением семейной драмы.
   Вернулась Аллочка в накинутой на плечи шубке. Норковую шубку Наташа привезла ей в подарок из Греции, и, надевая ее, Аллочка всегда чувствовала себя устало-снисходительной к остальному человечеству. Но сейчас ей было безразлично, шубка на ней или ватник.
   – Они наверху, в Бобиной светелке. Потушили свет, – горестно сообщила она, хлюпнув носом с мороза. – Я по лестнице поднялась в одних чулках – там у них тихо.
   Аллочка сейчас походила на заплаканную старушку в детсадовском платьице – ярко-красная помада стерлась, глаза потекли, между бусинками на груди, прямо на белоснежных кружевных прошивках, плевок размазанной туши.
   – Он с ней уедет. – Аллочка уселась в ногах у дочери.
– Как это человек может взять и ни с того ни с сего все бросить? – Рита презрительно усмехнулась чужой глупости. – Только из-за того, что приехала какая-то Маша? Так не бывает. И потом, из чего вы вообще трагедию делаете?! Подумаешь, даже если они там, наверху, трахаются, ну и что?!
    ...В Бобиной светелке было темно и холодно. Догорала свечка. Стоя у окна спиной к Маше, Боба бормотал:     – Указ о расформировании ТОРГов был издан в девяносто первом году, а мы задним числом организовали с магазином «Букинист» ТТО...
    В углу кровати шевельнулась куча тряпок, из-под пледов вынырнула Маша в джинсах и свитере, с одеялом на плечах. Покрутилась, устраиваясь поудобнее, поджав под себя ноги в ботинках, кивнула — рассказывай, мол, дальше.
    – А потом за большую взятку задним числом оформили договор аренды с последующим выкупом...
    Маша опять зарылась в пледы. Из-под одеяла раздался приглушенный басок:
    – У-у-у! Хочешь, я тебе прочитаю новые стишки?
Не делая паузы, Маша почти запела:
    Разве можно, разве нужно
    Этой ночью снежной, вьюжной
    Настежь растворять окно?
    Разве нужно, разве можно?
    Глупо и неосторожно
    Отворять в ненастье дверь...—
    продолжил Боба. – Это же старые, ты, врушка! – Это была проверка слуха! – хихикнула Маша. – Я думала, ты забыл! Ладно, теперь новые!
    Ну что ты, милый, что ты!
    Кроты забились в норы.
    Уставши от работы,
    Сейчас мы сдвинем шторы.