Коллинз Джоан. Любовь, страсть, ненависть

   – Я думаю, что это как раз не шутка, – уверенно ответила Женевьева. – Доминик, ты просто обязана пойти!
   – Да, Женевьева! – задыхаясь, сказала Доминик. Ее глаза лихорадочно блестели, длинные волосы, стянутые в «конский хвост», сверкали в лучах заходящего солнца, как черный лебединый пух, а на умном и задорном лице было написано чрезвычайное возбуждение. – Это просто фантастика, восхитительно! Пробы прямо здесь, на юге Франции!
   – Ну, не совсем здесь, – по-деловому заметила Женевьева, вчитываясь в объявление. – Чтобы добраться до Ниццы, потребуется четыре часа езды на автобусе. Думаю, тебе придется поехать поездом, но папа говорит, что только Гитлер мог додуматься пустить поезда по расписанию и теперь они ходят еще хуже, чем до войны.
   – Неважно, неважно, неважно, – прокричала Доминик, бросившись бежать. – Даже если мне придется встать в пять часов утра, я все равно должна быть на этих пробах. Какой шанс! Женевьева, ты слышишь, какой шанс! Я могу увидеть Жана Келли или Фреда Астера! Может быть, я сама стану звездой! Может быть, я сказала, – добавила она, когда ее подруга захихикала. – Послушай, теперь я должна идти, я и так уже страшно опаздываю. Но все равно, спасибо тебе, Женевьева, спасибо!
   Доминик быстро переоделась в раздевалке. Услышав, что Агата уже начала проводить занятие, она залилась краской. От мысли о предстоящих пробах сердце ее учащенно билось. Войдя в класс, она сразу же получила нагоняй за опоздание. Доминик попыталась выполнить несколько сложных пируэтов и прыжков, которые в этот момент мадам Агата показывала своим ученицам, но никак не могла собраться. Она снова возвращалась мыслями к пробам. Фильм в Голливуде! Голливуд! Америка! Доминик часто мечтала о том, чтобы стать звездой Голливуда. Не важно, что она была француженкой: ведь Лесли Карон и Зизи Джинмайер тоже родились во Франции.
   Пот ручьями стекал по ее шее прямо на тесный хлопчатобумажный купальник. Она чувствовала, какими горячими и липкими становятся ее ноги в толстых фильдеперсовых чулках.
   – Будь внимательна, Доминик, – резко сказала мадам Агата и с силой постучала по паркету топкой тросточкой с серебряным набалдашником. Она всегда держала в руках эту трость, придававшую ей солидности, что было совершенно необходимо в общении со столь эмоциональными в этом возрасте девушками.
   За спиной у Агаты большинство девушек отпускали шуточки по поводу ее бледного лица и белых волос, худой фигуры, вечно одетой в какие-то бесформенные одежды, по поводу ее глаз, в которых горел огонь требовательности, казалось, она испепелит на месте любого, кто допустит ошибку.
   «Тот, кто умеет, делает, тот, кто не умеет, учится», – это было еще одно открытие отца Женевьевы, которое она однажды рассказала Доминик. И теперь, низко опустив голову, Доминик стояла наказанная перед всем классом, а мадам Агата с издевкой отчитывала ее за отсутствие изящества и легкости движений.
   – Простите, мадам, – чуть не плача прошептала Доминик. Мадам могла быть очень жестокой, когда хотела, причем ее критические замечания всегда попадали в самое больное место. – Простите меня, пожалуйста.
   – Я хочу, чтобы ты осталась после занятий, Доминик, – бесцеремонно сказала мадам. – Мы пройдем это еще раз, все то самостоятельное задание, которое, как предполагалось, вы должны были отработать в течение этой недели. Но я вижу, что вы ничего не сделали. Ну что же, вам придется заниматься здесь.
   – Да, мадам, – прошептала Доминик, бросив быстрый взгляд на других девочек, которые в знак сочувствия пожали плечами.
   Иногда язык мадам становился острым как бритва, и девочки шутили, что если бы она его проглотила, то порезала бы себе горло. Несомненно, мадам иногда становилась сущей мегерой, и спокойная, выдержанная внешность скрывала жестокий характер и недовольство жизнью, которые в любой момент могли вырваться на поверхность.
   Наконец занятие закончилось, и класс опустел. Осталась только Доминик, которая молча слушала нотации Агаты, а когда та закончила, они повторили несколько движений. На этот раз Агата проявила просто колоссальное терпение. Ее глаза буквально светились добротой, в них уже не было слепой ярости, а только теплота и понимание.
   Доминик почувствовала одновременно жалость и привязанность к этой женщине, которую деревенские ребятишки грубо обзывали «сумасшедшей старой девой», и решила поделиться с ней своими планами по поводу предстоящих субботних проб. Волнуясь, она рассказала Агате, как сильно ей хочется туда поехать.
   – Дорогая, это очень, очень важно, – взволнованно дыша, сказала Агата, и на ее бледных щеках проступил слабый румянец. – Конечно же, это прекрасный шанс. Ты должна быть в отличной форме. Да что я говорю! Доминик, ты должна быть само совершенство.
   – Да, мадам, – закивала головой девушка. Ее глаза вновь засияли ярким светом, она уже не чувствовала усталости. – Вы мне поможете? – выпалила она. – Мне надо репетировать гораздо больше. Я знаю, что надо. О мадам! – Она посмотрела на Агату, ее раскрасневшееся лицо буквально светилось от радости. – О, мадам, я хочу, я так хочу поехать в Голливуд. Вы можете себе это представить?
   – Да, да, я помогу тебе, – просто ответила Агата. – Мы кое-что отрепетируем с тобой сегодня и будем работать те три дня, которые остались до проб. Но ты еще должна сама тренироваться дома, – строго сказала она. – Это потребует огромного напряжения сил, но ты больше, чем кто-либо в группе, способна добиться успеха.
   – Спасибо, мадам, о, благодарю вас, – прошептала Доминик, взволнованная столь редкими словами похвалы своей учительницы. – Я замучаю себя этими репетициями, обещаю вам.
   – Я сама поеду с тобой на пробы, – сказала Агата, с нежностью глядя на любимую ученицу. – Теперь мы будем с тобой очень много работать, дорогая, так что к субботе, к утру, ты будешь готова и… – Она сделала паузу, и ее глаза засияли каким-то непонятным светом. – И ты будешь выглядеть просто великолепно, Доминик. Тебе дадут роль, и ты поедешь в Голливуд… и, кто знает, может быть, даже так случится, что с тобой поеду и я.
   Доминик была так перевозбуждена после напряженной репетиции и так увлечена мыслями о предстоящей пробе, что после легкого ужина с родителями и тремя братьями села на велосипед и направилась в центр Сен-Тропеза.
   Надпись «Мороженое Гастона», сделанная фиолетовыми буквами на маленьком желтеньком фургончике с мороженым, выглядела так заманчиво, что она беззаботно бросила свой велосипед у одного из деревьев и медленно направилась туда, чтобы что-нибудь съесть.
   – Я возьму малиновое, – сказала она, доставая мелочь из кармана своих шорт. – Двойное, пожалуйста.
   – Это бесплатно, – сказал Гастон. Он положил ей в стаканчик еще один шарик мороженого, обнажив в приветливой улыбке превосходные белые зубы, ярко выделявшиеся на его загорелом красивом лице.
   – Мерси, мсье, – улыбнулась она в ответ.
   Ему очень нравилось ее озорное лицо, веселые зеленые глаза и длинные загорелые ноги. Она говорила, как аристократка, но вела себя просто и свободно, в ней не было того снобизма, который сквозил в поведении молодых туристов из Англии и Скандинавии, часто покупавших у него мороженое.
   Гастон сразу понял, что это тот самый счастливый случай, который никак нельзя упустить, и что действовать надо немедленно. Он быстро закрыл дверцу своего фургончика и догнал ее в маленьком сквере.
   – Я Гастон Жирандо, – сказал он, – хозяин этого заведения.
   – Я так и поняла. Я Доминик де Фрей, – ответила она, слизывая быстро тающее розовое мороженое.
   – Дочка директора банка?
   – Да, – сказала она, искоса взглянув на него своими огромными глазами. Ну и ну, а он неплохо выглядит, намного симпатичней, чем любой мальчишка в их школе.
   – У моих родителей кондитерская на Базоччи-авеню, – начал он.
   – Кажется, наш повар изредка там кое-что покупает, – сказала Доминик, бросив на него быстрый взгляд сквозь густые черные ресницы, в этом взгляде были одновременно вызов и лукавство.
   – Не хотите ли чашечку кофе? – Впервые за свои девятнадцать лет он чувствовал себя так неловко. Из-за его красивой внешности девушки обычно сами назначали ему свидания, но тут все было по-другому. Она вела себя очень сдержанно, такая юная, но такая уверенная в себе.
   – Да, – улыбнулась Доминик, – пожалуй.
   Сидя в кафе, расположенном прямо под открытым небом, они пили кофе и курили сигареты «Голуаз», проболтав таким образом до десяти часов вечера. Спохватившись, Доминик вскочила со стула:
   – О, я должна бежать. Сегодня мне снова придется заниматься балетом до ночи. Мадам хочет, чтобы я тренировалась три раза в день. Она говорит, что без труда не выловишь и рыбку из пруда.
   Она улыбнулась ему своей кошачьей улыбкой.
   – Мы еще встретимся? – запинаясь, спросил Гастон.
   – Конечно, – ответила Доминик. – Знаешь, мы с тобой встретимся… но, наверное, после моих проб. Сейчас мне придется работать как проклятой. – Она протянула ему свою изящную руку. – Пока, Гастон Жирандо.
   Осторожно поцеловав протянутую ручку, он взглянул на Доминик так, как будто только что нашел бесценное сокровище.
   – Завтра, на Танго Бич, в одиннадцать?
   Она скромно покачала головой:
   – Может быть, Гастон, может быть… Но я ничего не обещаю. – И, улыбнувшись так, что у него перехватило дыхание, она села на свой велосипед и, быстро работая педалями, исчезла в темноте. Он так и остался стоять, глядя ей вслед, в глазах его отражались яркие звезды, а в груди бешено колотилось молодое сердце.
   Вечером, лежа в постели, Доминик думала о красивом юноше и той власти, которую она приобрела над ним во время их короткой встречи. Власть. Власть над мужчинами. Это приятное чувство пришло к ней впервые. Ей абсолютно не нравились местные мальчишки, но этот был таким милым, он так очаровательно улыбался, обнажая в улыбке ровные белые зубы, у него было такое загорелое лицо и такие густые черные кудри, что Доминик подумала: возможно, для него она сделает исключение.
   На следующий день после тяжелой утренней репетиции с мадам Агатой она решила спуститься к Памплону, искупаться и позагорать. Доминик быстро преодолела на своем велосипеде две мили по неровной дороге на окраине Сен-Тропеза и приехала на пляж в самое удобное для купания время. Она бы очень удивилась, увидев Гастона. Казалось, что на Танго Бич отдыхают всего несколько человек. Под ногами чистый бледно-желтый песок, кое-где на волнах покачиваются парусные шлюпки и моторные лодки, темно-синее пустынное море приятно манит своей прохладой. Около десятка не занятых деревянных лежаков с полосатыми желто-белыми матрацами стояли вдоль берега, с надеждой ожидая посетителей. Она заплатила несколько франков красно-коричневому мальчику у входа, и он проводил ее к самому морю, воткнул в песок большой зонт и установил маленький дощатый столик, на который поставил стакан «кока-колы». Сняв с себя короткое летнее платье, которое она носила прямо поверх бикини, Доминик легла на матрац, позволив теплым солнечным лучам ласкать ее тело. Закрыв глаза, защищенные темными очками, она почти заснула, как вдруг почувствовала нежное прикосновение.
   – Доброе утро, – сказал Гастон Жирандо, присаживаясь на песок рядом с ней. Его мускулистое, крепкое тело было янтарным в лучах солнца, на лице скромная улыбка.
   – Доброе утро, Гастон. – Она улыбнулась ему, не снимая очки.
   – Какой чудесный день, – сказал он.
   – Да, после репетиции так приятно. Я подумала, что надо искупаться.
   – Ну и чего же мы ждем? – спросил юноша. – Ну-ка, лентяйка, вставай. Побежали в море, я буду тебя ловить.
   Смеясь и сопротивляясь, Доминик все-таки позволила Гастону поднять ее с лежака, и они вместе бросились в теплые волны Средиземного моря, где купались и веселились, пока не проголодались. В маленьком летнем ресторанчике с тростниковой крышей на бамбуковых столиках с клетчатыми скатертями все было накрыто для ленча, солнце проникало внутрь через бамбуковые жалюзи, которые защищали обедающих от палящих лучей, отбрасывая блики на улыбающиеся лица Доминик и Гастона. Они съели салат из креветок, провансальских цыплят с жареной картошкой и сладкий пирог с кремом, запив все это «божоле нуаве». Доминик и Гастон болтали и смеялись весь обед, и тучный хозяин ресторанчика с отеческой добротой смотрел на них, потому что знал обоих с детства.
   – Почему мы раньше никогда не встречались? – спросила Доминик, которая очень вкусно пообедала и хорошо повеселилась в компании Гастона.
   – Я три года провел в колледже, – сказал он. – А до этого мы, наверное, видели друг друга здесь, на пляже. – Он наклонил голову, и она почти коснулась ее. – Тогда я тебя не замечал, впрочем, так же, как и ты меня. Но если бы тогда ты выглядела так же, как сейчас, то я, конечно же, не прошел бы мимо.
   Доминик покраснела и опустила глаза. Она начинала чувствовать, что этот юноша вызывает у нее какое-то приятное волнение, и позже, когда он перетащил свои лежак и матрац поближе к ней и они в полудреме лежали на солнце, почти касаясь плечами друг друга, Доминик поняла, что ей хочется видеть Гастона Жирандо чаще… намного чаще.
   Лежа на своей девственно чистой узкой постели, Агата никак не могла заснуть. Она были слишком взволнована тем, что рассказала ей Доминик. Она сама прочитала одно из тех рекламных объявлений, которые распространяли в деревне, и теперь испытывала легкое волнение. Когда они говорили об этом с Доминик после занятий, Агата поняла, что предстоящие пробы могут стать прекрасным шансом покончить с той скучной жизнью, которую она вела.
   Если бы Доминик победила, если бы ей дали роль в Голливуде, то она, Агата, могла бы поехать с ней. Почему бы и нет? У Доминик очень состоятельные родители. Ее папа очень богатый местный банкир. Мама занята воспитанием трех сыновей и явно беременна четвертым. Если бы… если бы… если бы…
   Агата была слишком взволнована, чтобы заснуть, ее будоражили радужные перспективы. Она перевернулась на левый бок и извлекла из-под матраца свой альбом, чтобы вновь полюбоваться красивым лицом Джулиана Брукса. Встретится ли она с ним, если они поедут в Голливуд? Может, и нет: он был звездой английского кино и снимался там. Она знала, что он никогда не был в Америки. Но радость и мысли о свободе, желание покончить с этой буржуазной замкнутой жизнью в Сен-Тропезе, чтобы вырваться в настоящий мир, уехать в Америку, переполняли ее. Любой хочет попасть в Америку. Земля больших возможностей, где все мужчины и женщины обладают равными правами. Агата найдет себе там друзей, начнет новую жизнь. Она знала, что так будет.
   Последние годы были для Агаты трудными. Ничто в се послевоенной жизни так и не смогло исправить тот вред, который причинили ей восемнадцать месяцев жизни в подвале, а потом несколько лет в «Элефан Роз». Видеть всех тех изменниц-проституток, которые ублажали нацистских монстров, уничтоживших ее семью, ее жизнь и ее будущее, было для нее сущим адом. Но еще ужасней было то чувство отвращения, которое она испытывала к самой себе.
   Агата понимала, что ужасно уродлива. Всякий раз, когда она смотрела в зеркало и видела там худой, изможденный призрак, она вспоминала, какой была в юности. Почти такой же очаровательной, как Доминик. С хорошенькой фигуркой, чуточку полноватая, с темными искрящимися глазами и иссиня-черными блестящими волосами. Милая и необычайно талантливая. Она не была такой живой и подвижной, но в ее спокойном молчании была своя привлекательность.
   Все это прошло навсегда. Все: и талант, и красота. Она нередко слышала у себя за спиной насмешливый шепот деревенских детей: «Старая дева», «Ужасная ведьма». Она видела, что и тетя относится к ней с неодобрением. Поджатые губы тетушки Бригитты и ее нежелание общаться с Агатой явно говорили о том, что она думает о своей племяннице. Но у Агаты не было денег. Что же ей было делать? Куда она могла уехать? Она могла забыться только в своем воображении, которое рисовало ей картины благоухающих лугов, по которым она гуляла со смеющимся другом, держась за руки, иногда это был Джулиан Брукс.
   Только там она была по-настоящему счастлива. Все изменится, если Доминик де Фрей победит на этих пробах… и, возможно, предоставит ей возможность начать в Америке новую, нормальную жизнь.

Глава 5

   Вернувшись в Париж через два года после окончания войны, Инес с грустью обнаружила, что она слишком идеализировала любимый город своего детства и представляла его себе гораздо более красивым, чем он был па самом деле. Она увидела, что ее соотечественники стали грубыми и бесцеремонными, хотя она вынуждена была признать, что у них на это было достаточно причин. Многие из них все еще переживали в душе долгую нацистскую оккупацию, каждый день лицом к лицу сталкиваясь с безжалостной повседневной реальностью и пытаясь хоть кик-то устроить свою разбитую жизнь. Казалось, что все здесь заняты только собой и своими семьями. Продукты, ставшие за годы войны навязчивой идеей, все еще были страшным дефицитом, хоти в больших отелях и крупных магазинах недостатки в них не было и они работали как обычно.
   После нескольких лет, проведенных в Лондоне, Инес чувствовала себя чужой в Париже. Она скучала по английскому юмору и по своей очаровательной квартире на Мэйфэр. Она зашла в несколько знаменитых уютных местечек в надежде встретить кого-нибудь из своих старых друзей, но ее единственными настоящими друзьями были Ив, Габриэль и остальные члены ее «семьи» из «Элефан Роз». Когда она подошла к этому старому знаменитому клубу, то обнаружила, что ставни закрыты, а двери заперты на замок. На самом доме было написано: «Продается».
   Она навела справки у соседей и к своему ужасу узнала, что Габриэль и многие из тех девочек, которые работали в клубе, были осуждены как изменницы и пособницы фашистских оккупантов после освобождения Парижа. Их публично унизили на площади, выбрив наголо головы и забросав камнями. Все это сопровождалось оскорбительными выкриками местных патриотов. Потом их навсегда выслали из Парижа. Казалось, что они исчезли без следа, и все попытки Инес разыскать их не увенчались успехом.
   Почему же соседи и вся Франция не защитили их, не сказали правду? Почему не рассказали о тех жертвах, которые принесли эти женщины во время войны? Это было так несправедливо. Они так, много сделали для Сопротивления, которое использовало «Элефан Роз» в качестве конспиративной явки, а теперь их жестоко и несправедливо наказали.
   Но Париж все еще о многом напоминал Инес – и о хорошем, и о плохом, и ей трудно было быстро уехать отсюда. Не спеша прогуливаясь по Монмартру, Пигаль и знаменитым узеньким улочкам левого берега, она чувствовала, что на нее накатывает ностальгия. Понимая, что у нее здесь ничего не осталось, она, тем не менее, чувствовала, что никак не может расстаться с Парижем.
   Однажды Инес сидела за хрупким железным столиком летнего кафе «Де Маго», которое был забито до отказа. Туристы, смеющиеся студенты, рассевшиеся по углам старики в потертых черных беретах, которые носят только во Франции, те, кто так любит посидеть за чашечкой кофе или стаканчиком доброго красного вина, – все они были здесь, наблюдая за входящими и выходящими людьми с бульвара Сен-Жермен. Сделав глоток коньяку, Инес вспомнила, что в тот день, когда ее «снял» тот злополучный итальянский генерал Умберто Скрофо, она сидела почти за таким же столиком. Как бы дальше сложилась ее жизнь, если бы она не пошла на то роковое свидание, где ей пришлось убить его?
   Осудили бы ее как изменницу, выслав с позором из Парижа, или нет? Или она просто осталась бы в Париже одной из девочек Ива? Ив. От мысли о нем ее сердце забилось чаще. Сможет ли кто-нибудь затмить воспоминания об этой безрассудной страсти юности? Уже почти три года прошло с тех пор, как он ее бросил, но каждый раз, вспоминая его, она испытывала глубокую боль.
   Затуманенным взором Инес смотрела на кишащую пешеходами улицу, и внезапно ее глаза остановились на каком-то худом мужчине. Старый берет был небрежно надвинут на сальные волосы, в зубах дымилась сигарета, он медленно брел по бульвару Сен-Жермен. Этого не могло быть, не могло!
   – Ив! Боже мой, Ив! – Инес вскочила с места, и сидящие вокруг люди удивленно смотрели ей вслед, когда она прямо через столы и стулья ринулась на улицу и схватила его за руку. Получилось, что стоило ей о нем подумать, и он сразу появился.
   – Ив, это ты, действительно ты! – Глаза Инес сияли, лицо залилось румянцем. Мужчина повернулся и посмотрел ей в лицо.
   – О Боже, Инес! – Ив широко улыбнулся, и Инес заметила, что его зубы сильно пожелтели от огромного количества сигарет «Голуаз», выкуренных за последние годы, а на лице обозначились глубокие морщины. – Что ты, черт побери, делаешь в Париже?
   – Приехала посмотреть на достопримечательности, – задыхаясь, ответила Инес, – навестить старых друзей, но, кажется, здесь старых друзей больше не осталось. Но я нашла тебя. – Она видела, что у него запали щеки и он давно не брит, а его когда-то голубая рубашка давно не стирана. – У тебя есть время, чтобы выпить со мной чашечку кофе? – радостно спросила она. – Я бы хотела с тобой поболтать.
   – Конечно, – ответил он. – Я абсолютно ничем не занят. Теперь у меня все время свободное, дорогая.
   Они вернулись назад, к ее столику, и Ив заказал кофе и два коньяка.
   – Но заплатить за это придется тебе. – И он подмигнул ей, состроил кислую мину. – Я сегодня пустой.
   – Конечно. – Инес все еще радостно улыбалась. – Ну, а теперь расскажи мне о себе, Ив. Чем ты занимаешься? Ты все еще со Стеллой?
   Он замотал головой, прикуривая новую сигарету. У него дрожали руки, ногти были черными от грязи, а на указательном пальце темнели желтые пятна никотина. Зная, что Ив всегда внимательно следил за собой, Инес удивлялась этим переменам.
   – Стелла… паф… и ушла.
   – О! – Инес не знала, торжествовать ей над старой соперницей или нет. Безусловно, Ив, этот мужчина в грязной рубашке и с трехдневной щетиной на лице, был когда-то самым красивым щеголем. – Ну а почему она ушла? – спросила Инес.
   – Лучше предложили, – горько рассмеялся он. – Более выгодный «мальчик». Он ее гораздо больше возбуждает в постели.
   Помимо своей воли Инес покраснела. Ив всегда был великолепным любовником, если не сказать больше.
   – Это звучит нелепо, ты же всегда был так хорош в постели. Почему же она ушла?
   – Спасибо, дорогая, но, к сожалению, после освобождения нашей большой страны стали возникать небольшие проблемы. – Ошибки быть не могло, в его голосе была настоящая горечь, и Инес заметила, что глаза его печальны. Он залпом выпил свой коньяк и подозвал одетого во все белое официанта, чтобы заказать еще.
   – Ты действительно хочешь знать, что со мной произошло?
   – Да, – прошептала она, – хочу. Расскажи мне, пожалуйста, Ив.
   – Тебе это не понравится, – тяжело глядя на нее, сказал он.
   – Неважно, расскажи. Расскажи мне все.
   – Когда мы со Стеллой уехали из Лондона в 1944 году, как ты помнишь, война еще не закончилась, хотя Париж уже был освобожден американцами. Мы сняли квартиру, где-то тут поблизости, и Стелла начала работать. У нее хорошо получалось, но время было трудное, и с продуктами было туговато. – Он сделал паузу, и Инес наклонилась вперед, чтобы лучше слышать его голос, который теперь стал тише. – Я занялся делами на черном рынке. Ты же помнишь, что я и в Лондоне этим занимался. У меня, кстати, еще остались там кое-какие связи.
   – Да, я знаю. – Инес, сделала глоток коньяку, внимательно слушая Ива и наблюдая, как его тусклые глаза постепенно оживали, пока он рассказывал свою историю.
   – Случилось так, что в Париж должен был прийти из Эперни целый грузовик шампанского. Я договорился тут прикупить его по своим каналам. Десять миллионов франков – почти все деньги, какие у меня тогда были. Но это было в канун Нового года, на шампанское и вино был сумасшедший спрос; все хотели отметить его как положено. Не забывай, что, хотя люди и мучились во время войны, многие хорошо нагрели на ней руки.
   – Да, я это знаю. Продолжай, Ив, – попросила Инес. Он замолчал, у него побледнело лицо и ужасно затряслись руки. Она протянула ему через стол свою рюмку с коньяком, и он мгновенно ее осушил.
   – Я должен был встретить Жино. Ты помнишь Жино? Он был одним из самых моих верных парней. В одиннадцать часов на набережной Орсэ. Он был за рулем грузовика, и я передал ему деньги. Я дал их ему наличными, а затем сам сел за руль и поехал к себе на склад. Я разослал ящики клубам и ресторанам через своих ребят… и только тогда вернулся домой…
   Ив снова замолчал, и Инес поняла, что наступил момент, когда ему стало трудно продолжать.
   – Ну и что произошло потом? – мягко спросила она. Ив не ответил. Его руки, пока он прикуривал еще одну сигарету, тряслись, как у больного старика. Обе рюмки были уже пусты, и она жестом подозвала официанта, чтобы он принес еще коньяку.
   – Не знаю, почему я рассказываю тебе все это. – Он схватил ее за руку и посмотрел на нее налитыми кровью глазами. – Тебе это не понравится, Инес.