Мадрид, января месяца восемнадцатого числа 1598 года. Скончался он в понедельник четырнадцатого ноября в семь часов утра.
Селестино де Пастрана
Вернувшись домой, он с радостью подумал, что завтра понедельник и он проведет его в обществе молодых людей, которые придут послушать его, сделав немного менее невыносимой его тоску. Студенты были ему нужны, чтобы скрасить то ужасное одиночество, в котором он пребывал, чтобы с их помощью узнать самого себя и вместе с ними благодаря их молодости тверже и увереннее шагать по жизни. И быть может, впервые за все эти дни он почувствовал зов родного крова.
Ему оставалось еще три дня занятий, которые прошли быстро, так что Профессор и не заметил, как они пробежали; ему так и не удалось сблизиться с Клэр, которая все эти дни была рядом, будто догадываясь, что с Профессором происходит нечто серьезное: он стал каким-то странным и нелюдимым и его часто можно было видеть в баре или прогуливающимся в сумерках по университетскому городку, вновь и вновь перечитывающим письмо, что вручила ему не в добрый, видно, час Люсиль. Его последняя лекция была посвящена восприятию смерти в приокеанских культурах, и обитатели Средиземноморья так и не смогли понять, почему жители Атлантического побережья полагают, а быть может, и убеждены, что люди умирают во время морского отлива, как непонятно им было и то, почему Профессор так серьезен, серьезен и отрешен, будто говорил он все это лишь самому себе, словно размышляя вслух.
Сидя теперь в своем кресле, он предавался воспоминаниям и думал об истории Грифона, об истории, которая так и не была даже начата за все десять долгих зимних месяцев с обильными дождями, в течение которых он тщетно пытался собрать воедино осколки невероятной фантазии, посетившей его, когда он ужинал под платанами.
Он устал. Он провел весь предыдущий день и часть этого, убирая и приводя в пристойный вид свою нору, с тем чтобы принять здесь Клэр, которая наконец выполнила свое обещание и отправилась из Экса в Компостелу по Галисийской дороге, сообщив ему о своем приезде. Удивительная девушка: казалось, она была ему ближе всех, но ему так и не удалось переспать с ней ни в течение всех тех дней в Эксе, когда мысли о ней неотступно его преследовали, ни позднее, в Мадриде, во время запланированной заранее встречи, которая тоже ни к чему не привела. Он уже смирился с этим и стал считать ее своей платонической любовью, которой одарила его приближающаяся — он это чувствовал, — совсем близкая старость. Итак, он вылизывал свою квартирку, как будто собирался принимать в ней, увы, уже не женщину, но богиню, и пытался найти убедительнее объяснения по поводу того, почему он до сих пор так и не начал писать обещанный роман.
Карта, которую Клэр помогла ему вырвать из книги Мюнстера, висела на стене, на самом видном месте; ее значительность подчеркивалась специально направленным на нее светильником: когда в комнате зажигали свет, тот мягко освещал карту, и казалось, что хозяин нарочно поместил ее в световой фокус, чтобы не только все знали о его любви к своей Земле, но и чтобы сам он помнил о своей поздней любви к девушке, которая помогла ему завладеть этой картой; ее лицо с глубокими, словно бездна, глазами было запечатлено на фотографии, находившейся слева от карты. Это была фотография, сделанная без какого-либо особого намерения. Будучи фотографом-любителем, и при этом весьма неважным, Приглашенный Профессор установил расстояние, настроил объектив и поставил нужную выдержку, чтобы снять группу студентов, стоявших в некотором отдалении от него, и вдруг в тот момент, когда он нажимал на затвор, перед объективом, как вспышка, появилась Клэр, и фотопленка запечатлела ее образ; и, пока Профессор не проявил пленку, он полагал, что этот кадр у него испорчен. Великолепная, вопреки ожиданиям, фотография, необычно хорошего качества для такого слабого фотолюбителя, как он, оказалась настоящим сюрпризом. Можно сказать, что до этого времени Профессор вовсе не обращал внимания на Клэр: она была одной из тех девушек, которые настолько хороши собой, что мужчины его возраста, уверенные в их недоступности, обычно обходят их стороной, предпочитая направлять свои усилия на достижение более легких целей. И вот фотография стоит теперь здесь; она была сделана во время поездки на Дюранс в тот день, когда река несла Профессора вниз по течению, а он выкрикивал атурушо, и Клэр обратила на него внимание, удивленная и заинтригованная скрытой жизнерадостностью, исходившей от этого человека, который несся вниз по реке, издавая громкие крики и улыбаясь счастливой улыбкой. На фотографии запечатлен пристальный взгляд Клэр, ее пухлые губы, а позади нее стайка юношей и девушек, стоящих возле машины и распевающих песни — так по крайней мере можно заключить по их жестам; но они на заднем плане и получились очень расплывчато, словно в тумане, как будто не они вовсе были первоначальной целью той фотографии, что теперь, увеличенная до нужных размеров, стоит слева от карты на маленьком столике; Профессор даже не замечает ее: он так привык видеть ее там и разглядывать ее в течение всего этого долгого года литературного бессилия и мыслей о девушке, которая вот-вот приедет, чтобы еще больше усложнить ему жизнь. Профессор смотрит на нее, занимаясь подбором материалов для исследования, которое он пока еще плохо себе представляет. Оно посвящено магическому миру в литературе маленькой, зеленой и подчас такой печальной страны вечерних сумерек. Он отвлечется от работы над этим исследованием лишь для того, чтобы, дождавшись наступления ночи, по-отечески поцеловать девушку или позволить ей пойти погулять с молодыми людьми по улицам Компостелы.
Карта Галисии, оправленная в рамку, по-прежнему висит на стене, безразличная к тому, что она для него значит, а Профессор, приглашенный некогда читать лекции на филологическом факультете Провансальского университета, снова и снова перебирает в памяти события своего пребывания в Эксе и подводит итог году творческого бессилия, ибо история Грифона, вернее, Сира Гриффона — ведь так говорили в старой Франции, и именно так он подумал о нем впервые; и потом, «Сир» — это звучит красиво и по-научному изысканно, — так вот история Грифона, надо признать, никак не давалась ему, и он бился над ней уже целый год, и лишь карта и письмо да еще, может быть, фотография, что подарил ему случай, были тому молчаливыми свидетелями.
Он нашел письмо и перечитал его. Боясь его потерять, Профессор сделал несколько ксерокопий и разложил их по разным углам дома: в книжном шкафу, между книгами о Галисии, на ночном столике, в письменном столе, рядом с паспортами и чековыми книжками, как будто от письма зависело что-то такое, что было ему еще неведомо. За этот год он частенько его перечитывал, когда ему было грустно или когда осознание реальности ранило его слишком больно. Кем мог быть человек, о котором шла речь в письме?
Телефонный звонок оторвал его от размышлений: Клэр уже была в Компостеле и звонила ему, чтобы он помог ей найти его дом. Он надел свитер поверх рубашки и пошел за ней. Отыскал ее на площади Галисии; она спорила с полицейским, вне всякого сомнения, по поводу того места, где она остановилась — как раз рядом с домом, где появилась на свет Росалиа де Кастро [136]; подойдя к машине, Профессор обратился к стражу порядка, объяснив ему, что все нормально, что они уже уезжают.
Он сел в автомобиль, и они лишь мельком переглянулись, сосредоточенные и серьезные, озабоченные необходимостью как можно скорее покинуть это место; он ограничился формальным приветствием: как дела, как поездка, устала? Сдержанно, как бы нехотя, они обменялись холодным поцелуем в щечку, и он сразу же сказал:
— Сделай круг по площади.
Потом он указал ей дорогу по улицам Фонте-де-Сан-Антоньо, Вирше-да-Серка, они въехали в исторический центр через врата Пути, поднялись по Касас-Реайс до площади Кампо, что ныне носит имя Сервантеса, проехали вниз по Прегунтойро, и им удалось найти место для парковки на площади Фон-те-Сека, недалеко от дома Профессора.
Они внесли наверх чемоданы, задавая при этом друг другу обычные в таких случаях вопросы, и он извинялся перед ней за то, что дом слишком старый, а лестница плохо освещена. Поднявшись в квартиру, он спросил, хочет ли она принять душ, и она ответила, что лучше потом. Уже стемнело, и Профессор зажег свет. Тогда она, смеясь, спросила, не та ли это карта, которую он выкрал с ее помощью, и подошла к ней, чтобы рассмотреть получше, весело хохоча.
— А я о ней и думать забыл, — сказал Профессор и улыбнулся, счастливый оттого, что она здесь и как будто принадлежит ему.
В этот момент внимание девушки привлекла фотография; она в изумлении повернулась к ней, не заметив складки ковра.
— Это я?! — только и успела она сказать, споткнувшись о складку, и с грохотом упала на пол. Профессор бросился к девушке, а она, падая, схватилась рукой за стену, увлекая за собой рамку с картой, столик, фотографию и лампу, которая ее освещала.
Профессор помог Клэр подняться, и они оказались очень близко друг от друга.
— Это я, — сказала Клэр, поднимая фотографию с пола.
— Да.
— Что это вдруг?
Профессор пожал плечами, и у него сделалось лицо ребенка, застигнутого врасплох.
— Да так… — только и сказал он. И тогда она, не выпуская фотографии, обхватила его руками за плечи, и он крепко обнял ее. Они поцеловались, они поцеловались так, как они не целовались в Эксе, как они мечтали, возможно, весь этот год. Вдруг они резко отстранились друг от друга.
— Пахнет горелым!
Стекло, закрывавшее карту, разбилось на мелкие осколки, так что нечего было и думать самим исправить поломку. Придется нести в мастерскую, чтобы вставили новое стекло, но сейчас было необходимо позаботиться обо всем остальном. Карта, уже не защищенная стеклом, упала как раз на лампу, с которой свалился абажур, а от жара, исходившего от лампочки, начали тлеть лежавшие рядом газеты.
Профессор стремительно бросился к карте, чтобы убрать ее подальше, и они вдвоем стали ее рассматривать. И вдруг что-то произошло. От жара, исходившего от лампочки и тлеющих газет, на полях карты, как раз над сумрачным морем, начали проступать буквы. Они попытались прочесть их, но для этого им пришлось перевернуть лист. Надпись была на обратной стороне. Поднесли карту к лампе, вновь поставив ее вертикально, и в полном изумлении стали читать.
Они перевернули карту и увидели, что на ней обозначены дороги, ведущие из нескольких портов Галисии в Сальседо.
— И это туда не дошло! — воскликнул Профессор.
— Что не дошло, Мартин? — спросила Клэр, напуганная лихорадочным блеском его глаз.
— Книга, черт побери!
— Какая книга?
— Эта!
Мартин побледнел и вдруг с криком вскочил с кресла и схватил письмо, которое, упав со столика, все еще лежало на полу.
— Это же он, из письма!
— Какого письма, Мартин?
Мартин поднял письмо и протянул ей. И они принялись читать его вместе.
Эта книга была завершена в тиши и блаженном мире монастыря Пойо благодаря гостеприимству его благословенного настоятеля аббата Элисардо и его общины в 1984 году.
Селестино де Пастрана
* * *
Чтение письма растревожило Приглашенного Профессора. Только этого и не хватало для завершения впустую прошедшего дня. Человек неисправим, и он всегда придумает себе некую догму, при помощи которой можно скрыть свою собственную тревогу и породить ее в душе других. Странные тени заполнили его жилище, а перезвон колоколов близкого собора привел его в полное замешательство. Кто же был этот человек, умерший без суда и следствия, и кто был негодяй, о котором он кричал в своем бессилии? Устав попусту тратить время, теряясь в догадках, которые полностью находились во власти его фантазии и зависели лишь от его воображения или, во всяком случае, от его умения усложнять себе жизнь, терзаясь из-за людей, с которыми он даже не был знаком, Профессор решил одеться и пойти погулять. Но он еще немного задержался; одеваясь, он вдруг застыл, размышляя на этот раз не об отдельном человеке, казненном, по всей видимости, по прямому указанию Филиппа II, а о такой абстракции, как всевластие человека, считающего себя вправе держать отчет лишь перед Богом и Историей, то есть не держать отчет о содеянном ни перед кем, даже перед собственной совестью, возможно, потому, что у него ее вовсе не было, а если и была, то, очевидно, достаточно деформированная, извращенная под влиянием какой-то психологической особенности патологического свойства, полностью освобождавшей его от какого бы то ни было чувства ответственности, осознания своей вины или греховности. Было бы в высшей степени странно, если бы такие дела вершили люди незлонамеренные! Люди, способные подписывать или отдавать приказы о смертной казни и при этом спокойно завтракать, обмакивая в молоко поджаренный хлеб или же лакомясь изысканными канапе и восхитительными бисквитами, время от времени отрываясь для этого от своего главного занятия — отправлять людей на казнь. Профессор вышел на улицу, намереваясь напиться — в одиночестве или в компании, при помощи вина или ликера, с завершающим аккордом или без такового.* * *
С тех пор прошел год. Разумеется, в тот вечер он напился; все бары уже давно закрылись, его отовсюду выгоняли, и он не помнил, как добрался домой. Он не может вспомнить этого и теперь, в задумчивости перебирая в памяти события тех дней, сидя в своем кресле в Компостеле; он лишь неясно припоминает свое пробуждение воскресным утром, пробуждение позднее, тяжелое, когда голова гудит и ты умираешь от жажды; чтобы хоть как-то утолить ее, он выпил один за другим несколько стаканов воды с лимоном и снова взялся за письмо, чтобы перечитать его с какой-то отчаянной решимостью, почти на грани безумия, пытаясь домыслить все, что произошло с человеком, от которого осталось лишь упоминание в письме его имени, понять, что могло привести его к страшному финалу, имя которому — гаррота. Это воскресное одиночество в Эксе было мучительным. В середине дня он решил пойти искупаться в бассейне, где они были с Клэр, и едва он погрузился в воду и нырнул, как вспомнил о прилипающих волосах, но было уже поздно.Вернувшись домой, он с радостью подумал, что завтра понедельник и он проведет его в обществе молодых людей, которые придут послушать его, сделав немного менее невыносимой его тоску. Студенты были ему нужны, чтобы скрасить то ужасное одиночество, в котором он пребывал, чтобы с их помощью узнать самого себя и вместе с ними благодаря их молодости тверже и увереннее шагать по жизни. И быть может, впервые за все эти дни он почувствовал зов родного крова.
Ему оставалось еще три дня занятий, которые прошли быстро, так что Профессор и не заметил, как они пробежали; ему так и не удалось сблизиться с Клэр, которая все эти дни была рядом, будто догадываясь, что с Профессором происходит нечто серьезное: он стал каким-то странным и нелюдимым и его часто можно было видеть в баре или прогуливающимся в сумерках по университетскому городку, вновь и вновь перечитывающим письмо, что вручила ему не в добрый, видно, час Люсиль. Его последняя лекция была посвящена восприятию смерти в приокеанских культурах, и обитатели Средиземноморья так и не смогли понять, почему жители Атлантического побережья полагают, а быть может, и убеждены, что люди умирают во время морского отлива, как непонятно им было и то, почему Профессор так серьезен, серьезен и отрешен, будто говорил он все это лишь самому себе, словно размышляя вслух.
Сидя теперь в своем кресле, он предавался воспоминаниям и думал об истории Грифона, об истории, которая так и не была даже начата за все десять долгих зимних месяцев с обильными дождями, в течение которых он тщетно пытался собрать воедино осколки невероятной фантазии, посетившей его, когда он ужинал под платанами.
Он устал. Он провел весь предыдущий день и часть этого, убирая и приводя в пристойный вид свою нору, с тем чтобы принять здесь Клэр, которая наконец выполнила свое обещание и отправилась из Экса в Компостелу по Галисийской дороге, сообщив ему о своем приезде. Удивительная девушка: казалось, она была ему ближе всех, но ему так и не удалось переспать с ней ни в течение всех тех дней в Эксе, когда мысли о ней неотступно его преследовали, ни позднее, в Мадриде, во время запланированной заранее встречи, которая тоже ни к чему не привела. Он уже смирился с этим и стал считать ее своей платонической любовью, которой одарила его приближающаяся — он это чувствовал, — совсем близкая старость. Итак, он вылизывал свою квартирку, как будто собирался принимать в ней, увы, уже не женщину, но богиню, и пытался найти убедительнее объяснения по поводу того, почему он до сих пор так и не начал писать обещанный роман.
Карта, которую Клэр помогла ему вырвать из книги Мюнстера, висела на стене, на самом видном месте; ее значительность подчеркивалась специально направленным на нее светильником: когда в комнате зажигали свет, тот мягко освещал карту, и казалось, что хозяин нарочно поместил ее в световой фокус, чтобы не только все знали о его любви к своей Земле, но и чтобы сам он помнил о своей поздней любви к девушке, которая помогла ему завладеть этой картой; ее лицо с глубокими, словно бездна, глазами было запечатлено на фотографии, находившейся слева от карты. Это была фотография, сделанная без какого-либо особого намерения. Будучи фотографом-любителем, и при этом весьма неважным, Приглашенный Профессор установил расстояние, настроил объектив и поставил нужную выдержку, чтобы снять группу студентов, стоявших в некотором отдалении от него, и вдруг в тот момент, когда он нажимал на затвор, перед объективом, как вспышка, появилась Клэр, и фотопленка запечатлела ее образ; и, пока Профессор не проявил пленку, он полагал, что этот кадр у него испорчен. Великолепная, вопреки ожиданиям, фотография, необычно хорошего качества для такого слабого фотолюбителя, как он, оказалась настоящим сюрпризом. Можно сказать, что до этого времени Профессор вовсе не обращал внимания на Клэр: она была одной из тех девушек, которые настолько хороши собой, что мужчины его возраста, уверенные в их недоступности, обычно обходят их стороной, предпочитая направлять свои усилия на достижение более легких целей. И вот фотография стоит теперь здесь; она была сделана во время поездки на Дюранс в тот день, когда река несла Профессора вниз по течению, а он выкрикивал атурушо, и Клэр обратила на него внимание, удивленная и заинтригованная скрытой жизнерадостностью, исходившей от этого человека, который несся вниз по реке, издавая громкие крики и улыбаясь счастливой улыбкой. На фотографии запечатлен пристальный взгляд Клэр, ее пухлые губы, а позади нее стайка юношей и девушек, стоящих возле машины и распевающих песни — так по крайней мере можно заключить по их жестам; но они на заднем плане и получились очень расплывчато, словно в тумане, как будто не они вовсе были первоначальной целью той фотографии, что теперь, увеличенная до нужных размеров, стоит слева от карты на маленьком столике; Профессор даже не замечает ее: он так привык видеть ее там и разглядывать ее в течение всего этого долгого года литературного бессилия и мыслей о девушке, которая вот-вот приедет, чтобы еще больше усложнить ему жизнь. Профессор смотрит на нее, занимаясь подбором материалов для исследования, которое он пока еще плохо себе представляет. Оно посвящено магическому миру в литературе маленькой, зеленой и подчас такой печальной страны вечерних сумерек. Он отвлечется от работы над этим исследованием лишь для того, чтобы, дождавшись наступления ночи, по-отечески поцеловать девушку или позволить ей пойти погулять с молодыми людьми по улицам Компостелы.
Карта Галисии, оправленная в рамку, по-прежнему висит на стене, безразличная к тому, что она для него значит, а Профессор, приглашенный некогда читать лекции на филологическом факультете Провансальского университета, снова и снова перебирает в памяти события своего пребывания в Эксе и подводит итог году творческого бессилия, ибо история Грифона, вернее, Сира Гриффона — ведь так говорили в старой Франции, и именно так он подумал о нем впервые; и потом, «Сир» — это звучит красиво и по-научному изысканно, — так вот история Грифона, надо признать, никак не давалась ему, и он бился над ней уже целый год, и лишь карта и письмо да еще, может быть, фотография, что подарил ему случай, были тому молчаливыми свидетелями.
Он нашел письмо и перечитал его. Боясь его потерять, Профессор сделал несколько ксерокопий и разложил их по разным углам дома: в книжном шкафу, между книгами о Галисии, на ночном столике, в письменном столе, рядом с паспортами и чековыми книжками, как будто от письма зависело что-то такое, что было ему еще неведомо. За этот год он частенько его перечитывал, когда ему было грустно или когда осознание реальности ранило его слишком больно. Кем мог быть человек, о котором шла речь в письме?
Телефонный звонок оторвал его от размышлений: Клэр уже была в Компостеле и звонила ему, чтобы он помог ей найти его дом. Он надел свитер поверх рубашки и пошел за ней. Отыскал ее на площади Галисии; она спорила с полицейским, вне всякого сомнения, по поводу того места, где она остановилась — как раз рядом с домом, где появилась на свет Росалиа де Кастро [136]; подойдя к машине, Профессор обратился к стражу порядка, объяснив ему, что все нормально, что они уже уезжают.
Он сел в автомобиль, и они лишь мельком переглянулись, сосредоточенные и серьезные, озабоченные необходимостью как можно скорее покинуть это место; он ограничился формальным приветствием: как дела, как поездка, устала? Сдержанно, как бы нехотя, они обменялись холодным поцелуем в щечку, и он сразу же сказал:
— Сделай круг по площади.
Потом он указал ей дорогу по улицам Фонте-де-Сан-Антоньо, Вирше-да-Серка, они въехали в исторический центр через врата Пути, поднялись по Касас-Реайс до площади Кампо, что ныне носит имя Сервантеса, проехали вниз по Прегунтойро, и им удалось найти место для парковки на площади Фон-те-Сека, недалеко от дома Профессора.
Они внесли наверх чемоданы, задавая при этом друг другу обычные в таких случаях вопросы, и он извинялся перед ней за то, что дом слишком старый, а лестница плохо освещена. Поднявшись в квартиру, он спросил, хочет ли она принять душ, и она ответила, что лучше потом. Уже стемнело, и Профессор зажег свет. Тогда она, смеясь, спросила, не та ли это карта, которую он выкрал с ее помощью, и подошла к ней, чтобы рассмотреть получше, весело хохоча.
— А я о ней и думать забыл, — сказал Профессор и улыбнулся, счастливый оттого, что она здесь и как будто принадлежит ему.
В этот момент внимание девушки привлекла фотография; она в изумлении повернулась к ней, не заметив складки ковра.
— Это я?! — только и успела она сказать, споткнувшись о складку, и с грохотом упала на пол. Профессор бросился к девушке, а она, падая, схватилась рукой за стену, увлекая за собой рамку с картой, столик, фотографию и лампу, которая ее освещала.
Профессор помог Клэр подняться, и они оказались очень близко друг от друга.
— Это я, — сказала Клэр, поднимая фотографию с пола.
— Да.
— Что это вдруг?
Профессор пожал плечами, и у него сделалось лицо ребенка, застигнутого врасплох.
— Да так… — только и сказал он. И тогда она, не выпуская фотографии, обхватила его руками за плечи, и он крепко обнял ее. Они поцеловались, они поцеловались так, как они не целовались в Эксе, как они мечтали, возможно, весь этот год. Вдруг они резко отстранились друг от друга.
— Пахнет горелым!
Стекло, закрывавшее карту, разбилось на мелкие осколки, так что нечего было и думать самим исправить поломку. Придется нести в мастерскую, чтобы вставили новое стекло, но сейчас было необходимо позаботиться обо всем остальном. Карта, уже не защищенная стеклом, упала как раз на лампу, с которой свалился абажур, а от жара, исходившего от лампочки, начали тлеть лежавшие рядом газеты.
Профессор стремительно бросился к карте, чтобы убрать ее подальше, и они вдвоем стали ее рассматривать. И вдруг что-то произошло. От жара, исходившего от лампочки и тлеющих газет, на полях карты, как раз над сумрачным морем, начали проступать буквы. Они попытались прочесть их, но для этого им пришлось перевернуть лист. Надпись была на обратной стороне. Поднесли карту к лампе, вновь поставив ее вертикально, и в полном изумлении стали читать.
* * *
«Пусть тот, кто прочтет сие, знает, что владелец сей книги, по имени Мартин Абало, увезен был из Экса людьми, прибывшими из Испании, посланными Его Величеством Филиппом II, каковой разгневан был предательством, что совершил вышеозначенный посредством так называемого Королевского Воинского Ордена Пресвятой Девы Марии Белого Меча; и что, согласно имеющимся сведениям, был он предан смерти без суда и следствия в крепости, куда был заточен по приказу короля, и что надобно известить об этом его жену, проживающую в месте, указанном на карте».Они перевернули карту и увидели, что на ней обозначены дороги, ведущие из нескольких портов Галисии в Сальседо.
— И это туда не дошло! — воскликнул Профессор.
— Что не дошло, Мартин? — спросила Клэр, напуганная лихорадочным блеском его глаз.
— Книга, черт побери!
— Какая книга?
— Эта!
Мартин побледнел и вдруг с криком вскочил с кресла и схватил письмо, которое, упав со столика, все еще лежало на полу.
— Это же он, из письма!
— Какого письма, Мартин?
Мартин поднял письмо и протянул ей. И они принялись читать его вместе.
Эта книга была завершена в тиши и блаженном мире монастыря Пойо благодаря гостеприимству его благословенного настоятеля аббата Элисардо и его общины в 1984 году.