Страница:
В тех местах, где ты ненароком задел действительно сложные вопросы современности, то есть почувствовал под ногами бездонную трясину, отметил свою неспособность не только что-либо понять, но и просто сообщить читателю меру сложности, переходи на юмористическую интонацию. Этим дашь понять вдумчивому читателю, а такие тоже бывают, что кое-что мог бы сказать тут и всерьез, но по ряду известных ему и тебе причин этого не делаешь.
Теперь. Есть мнение, по которому ценность художественного произведения пропорциональна своеобразию и цельности авторской личности. (Последнее слово по последней моде даже пишут с прописной буквы.) Рассказывают, что в мире существуют тысячи великолепных путевых книг, картин, стихов, мюзиклов, которые выше даже самых высоких произведений общепризнанных гениев. Их авторы в свой звездный час вознеслись даже выше Александрийского столпа. Но если они вознеслись даже и без помощи водки или морфия, вознеслись вполне порядочным путем, то им, этим удивительным неудачникам, все равно никогда не удастся занять ячейку в памяти человечества. Почему? Потому, что бог дал им способности, но не дал значительной личности. Не забывай примера этих несчастных! И не унывай! Сделаться уникально-неповторимым можно каждому, Что такое полнейшее отсутствие личности в личности, как не высший вариант цельности? Личность следует выдавливать из своей души, как Чехов выдавливал из себя раба, то есть капля за каплей. И нет человека, которому, если он постарается, такое не удастся на сто процентов.
Да, о вопросах вечности, пространства и времени. Разика три-четыре помяни космос, безбрежность прошлого и будущего – иначе не поднимешься над уровнем среднего писаки. Но, достигнув вершин, не давай им сливаться в монотонную горную гряду или цепь. Вспомни конферансье. Он разделяет эстрадные номера, их высокое искусство своей трепотней. Он не дает слиться концерту в сплошную бурду из борща и сметаны. На фоне борщевой пошлятины сметана плавает белоснежным, как чайка, океанским лайнером.
Поняв философский смысл эстрадного конферансье, склони свою пижонскую, писательскую голову перед ним.
Когда путешествие или в натуре или в тебе самом вдруг закончится, а книга все еще не придет к концу, начинай грызть кости чужих путевых произведений. Выбирай тех авторов, с которыми давно хотел бы свести счеты. Здесь для камуфляжа приоткрывай и некоторые свои технологические, писательские слабости и тайны. Помни: уровень развитости современного читателя растет пропорционально телевизионной сети и числу телепрограмм; слова Ницше, что нахватанность убивает не только письмо, но саму мысль – реакционный бред; телевизионная грамотность порождает десятки тысяч людей, которые сами не прочь стать творцами. Если такая аудитория хочет взглянуть на писательскую кухню, то не скупись, открывай холодильник, хотя вполне возможно, что он у тебя пуст.
И самое последнее. Никогда не называй путевые заметки путевыми заметками. В таком определении жанра есть что-то старомодное и обкатанное. Литературоведы-теоретики аллюром три креста галопируют мимо всяких разных путевых заметок, Потому назови свое творение "авторассказом", или "биороманом", или "авто-био-повестью" – и твое дело будет в велюровой шляпе, ибо лучшие теоретики создадут тебе почет и рекламу – их же хлебом не корми, но дай порассуждать о суперсовременных литформах. Дай им эту возможность, дай!
А читатель… Что ж, читатель! Никто его не понуждает читать и глотать варево с нашей кухни. И, пожалуй, именно в этом – читать или не читать твою книгу – современный научно-технический человек действительно свободный и независимый человек…
Конечно, сейчас я, в первую очередь, издеваюсь над самим собой. И делаю это от страха и слабости. Ведь издевательство над самим собой есть один из видов самоутверждения, а мне необходимо утвердиться, ибо впереди большая работа и дальняя, совсем незнакомая дорога. Но парадокс в том, что любое самоутверждение раздражает окружающих и читающих. Потому раздражает и самоиздевательство – иногда даже больше, нежели открытые похвальба или самореклама.
Издевательство над самим собой опасно еще и тем, что можешь ненароком забыть о самоуважении вообще.
Но люди, потерявшие способность или умение уважать себя – например, мужчины ранним утром в очереди за пивом, – легко впадают в панибратство. Панибратства же не терпит ни один просвещенный человек на свете. Я уж и не говорю о зубоскальстве, которое есть, как это давно известно, порок побежденных, а не признак здорового и мощного духа…
По мировому книжному рынку катится волна авто-биографий, украшенная пеной дневников и мемуаров. Ветер века тянет в дымоход исповедальности, в субъективизм и самообнажение. Молодые бездельники обнажаются уже и натуральным образом на улицах Лондона и Парижа. Уже и специальное слово для них появилось – "стриккеры". Субъективность и субъективизм объясняются реакцией на онаучивание современной жизни. "Чем больше технократы во всех областях будут навязывать якобы объективные ценности, тем субъективнее будет литература" (Петер Херлинг, "Акценте").
Они, они – технократы – виноваты в моей сумбурной субъективности, в потере мною цельности, если, конечно, она когда-то была.
Это у них, технократов, есть мнение, что необнаружение до сих пор сигналов других цивилизаций свидетельствует о неизбежности гибели любого эволюционное го процесса, любой жизни во Вселенной.
Но взгляните на одинокую волчью звезду над океаном.
Разве о смерти она?
Держась за воздух, или Шок от энтропии
В модерном новом ленинградском аэропорту я занял позицию, с которой хорошо просматривалась стойка регистрации рейса 3338, и открыл "Будущее науки" на странице 69. Эта страница привлекла внимание стихотворной цитатой.
Моисей Александрович Марков – физик, академик, академик-секретарь Отделения ядерной физики АН СССР, заведующий сектором Физического института им. П. Н. Лебедева АН СССР – в начале статьи "Макро-микросимметрическая Вселенная" цитировал Валерия Брюсова:
Быть может, эти электроны – Миры, где пять материков, Искусства, знанья, воины, троны И память сорока веков!
Еще, быть может, каждый атом – Вселенная, где сто планет; Там все, что здесь в объеме сжатом, Но также то, чего здесь нет.
Дальше академик говорил, что Брюсов, как и Будда, прав, что в микрочастице действительно возможно наличие Вселенных, наличие макромиров. Причем действительность, реальность этого факта оказывается богаче поэтической фантазии Будды и Брюсова.
Дело шло к полночи. Зимний аэропорт не кипятит пассажиров, как это происходит курортным летом. Он тушит их на медленном огне. Слухи об отложенном рейсе не бьют фонтаном, они текут, как вода подо льдом. Отрава неуверенности гложет не всю толпу чохом, а индивидуальным вирусом клубится в каждом отдельном пассажире, ибо между путниками есть довольно много пространства.
Я косил глазом на стойку регистрации, фиксировал пустынность шикарных весов, понурую неподвижность транспортера и всеми фибрами ожидал какой-нибудь каверзы. Пока современный пассажир не залезет в самолет, он беспрерывно ощущает в себе тугой фарш сомнений, как подготовленный к путешествию в духовку гусь ощущает в себе тяжесть антоновских яблок.
Но потом статья в "Будущем науки" оказалась настолько интересной, таинственно манящей за самые дальние пределы мыслимого мироздания, что я даже утратил ощущение возможной каверзы со стороны аэрофлота, то есть со стороны реалий ненаучной жизни.
Я читал, продираясь сквозь формулы и сурово-скупые выкладки, о том, что для наблюдателя вне нашего мира в любых его экспериментах наша Вселенная, ее всеми Млечными Путями, Альфами Ориона, планетами, космической пылью и вами, уважаемый читатель, представляется объектом микроскопически малой массы с микроскопически малыми размерами. Такой объект Марков называет "фридмбном". И вот, уважаемый читатель, вам рано или поздно придется поверить в то, что даже в одной клетке вашей перхоти вполне возможно предположить бесконечное число звездных систем, галактик, цивилизаций… И все это не миф, все это завтра войдет в учебник физики девятого класса. Ибо это не результат новой и экстравагантной гипотезы, а спокойный вывод из старой уже, с бородой, теории относительности и Предопределений Фридмана.
Что же это, подумал я. Безначальная повторяемость макро– и микромиров… Опять приходим к бесконечности?
И по дурной привычке написал красной шариковой ручкой под заключительным абзацем статьи, что у попа была собака, что поп ее любил, но собака съела кусок мяса и поп…
– Почему вы здесь курите, молодой человек? -вернул меня в жизнь уверенный девичий голосок. А я и не заметил, что курю. Когда мешанина полусумасшедших мыслей опускается из черепа в сердце, закуриваешь сомнамбулически.
Передо мной стояли два дружинника и дружинница. Каждый из них был в три раза моложе меня.
– Я не молодой человек – раз. И почему здесь нельзя курить – два, если вокруг кубический километр воздушного пространства?
– Немедленно пройдите в туалет! – сказала девушка.
– Молодые люди, зачем мы тратим деньги на строительство таких громадных аэропортов?– зарычал я. – Чтобы люди здесь чувствовали себя свободно! Вам это понятно?
– Образованный! – поощрительно и зловеще произнес паренек в расклешенных брюках.
– Образованный, а на книжке пишет! – с глубоким осуждением высказалась девушка-дружинница.
– Господи! – взмолился я. – Вам-то какое дело, где я пишу?
– Образованные книжки не пачкают! – сказала девушка.
Я вполне созрел для небольшой истерики. И, вполне возможно, не улетел бы рейсом 3338, а изучал бы реалии жизни в участке, если бы…
– Интересно отметить, что этот субчик, который здесь дымит и портит книги, имеет кличку "Сосуд Ведо", – раздался надо мной скрипучий голос.
Долгий Ящик, капитан-лейтенант запаса Желтинский! Свой брат, бывший офицер корабельной службы, заброшенный в большую науку на манер троянского коня, наша пятая колонна в среде физиков твердого тела! Вот и не верь в символические встречи и прочую мистику!
– Погаси сигарету, извинись перед товарищами, и пошли регистрироваться! – приказал Желтинский.
Как хорошо лежала на его плечах меховая шуба, как ослепительно белел среди пушистого меха лед воротничка рубашки, какая солидность лишенного комплекса неполноценности ученого!
Дружинники начали стушевываться, как порфироносная вдова перед молодой царицей.
– Ты что? С ума сошел? – спросил я. – Что ты несешь? Чтобы я стал извиняться перед этими салагами?
– Молодые люди, не обращайте на моего друга внимания. Позвольте, я извинюсь за него. Член-корреспондент Академии наук приносит вам извинения!.. Сосуд, отдай сигарету! – он взял у меня сигарету, и мы пошли регистрироваться. Причем Ящик сигарету никуда не бросил. Он докурил ее за меня – нагло, без всякого стеснения, на лобном месте, у стойки регистрации, в центре зала. И мегеры-регистраторши поздоровались с ним, как с приятно знакомым.
Оказывается, он часто летал на этой линии, потому что последние годы работал и в Новосибирске и в Ленинграде. И теперь возвращался в Сибирь из-под Луги, где навещал "зимнюю школу" физиков.
Когда я, медленно успокаиваясь, в третий раз повторил в адрес дружинников стереотипное: "Черт! Что хотят, то и делают!" – Ящик не выдержал и прочитал мне короткую нотацию.
– Интересно отметить, – заскрипел он, ведя меня за пуговицу к перронному контролю, – что этот вопль: "Что хотят, то и делают!" – мы слышим и издаем постоянно. Действительно, нахамит нам кассирша, и мы испускаем этот вопль. А продавщица также воскликнет, если мы попросим книгу жалоб и напишем туда замечание. В простом этом вопле есть вечная жалоба на чужую свободу. Чужая свобода ужасно возмущает и раздражает нас. Вероятно, это потому, что из длинного исторического опыта мы вынесли бесспорное, абсолютное знание, что если где-нибудь увеличивается чья-то свобода, го это стесняет нашу. Но если чужая свобода и не влияет на нашу, ее наличие все равно действует на нас отвратительно. И мы с глубоким пафосом осуждения восклицаем: "Ну, посмотри на них! Что хотят, то и делают!" Но ведь идеал-то у всех один – именно и делать каждому то, что он хочет. И радоваться надо, что кому-то такое удается! Ты согласен?
Боже мой, какое удовольствие встретить живого ученого, когда совсем уже закопался в книгах! Какое счастье, что четверть века назад мы с ним вместе ловили корюшку тельняшкой в мелководье у форта Серая Лошадь! Ведь я-то знал, что под солидной внешностью и толстыми очками скрывается человек не комнатной биографии. И сами-то очки появились у Желтинского довольно романтическим образом. Еще на военном флоте, будучи штурманом, он подпалил глаза Солнцем при помощи секстана. Он выводил какую-то квадратичную ошибку астрономических наблюдений. Сотни высот Солнца в районе экватора – тут и Галилей бы испортил себе глаза. Вообще-то глупый штрих биографии, но красивый. И еще: он мог бы согласиться на госпиталь где-нибудь на флагмане, но довел корабль до базы сам – опять глупо, но красиво.
– Давай наконец познакомимся. Как тебя звать по-человечески? – спросил я, когда мы оказались в самолете и заняли места друг подле друга. Последнее оказалось возможным, потому что Ящик преподнес стюардессе шоколадку.
– Леопольд. Леопольд Васильевич, – проскрипел Ящик, извлекая из кармана шахматную газетку "64".– Я уже информирован о том, что ты летишь во глубину сибирских руд, чтобы дать там нам представление. Подрабатываешь гастролями? Где реквизит? Поездом отправил?.. Слушай, Сосуд Ведо, ну а какого черта эти-то ребята играют только при огнях рампы, а? – Он ткнул зальцем в газетку. – Неужели Фишеру и Карпову не хочется сыграть между собой просто так, вечерком? По гамбургскому счету, без судей и прочей чепухи? Играть ради игры, а?
– Ты хорошо играешь?
– Средне, но люблю.
– А современную молодежь ты любишь? – спросил я.
Самолет был битком набит молодежью. В Сибирь летел какой-то заграничный танцевально-хоровой ансамбль. Вероятно, это были французы. Длинноволосые, расклешенные, расстегнутые, с дорожными сумками на длинных лямках, – нагловатые, как Фишер, и расчетливые, как Карпов.
– У меня дочь такая. Как же мне их не любить?
– Кто она по специальности?
– Математик. И способная, но в науку не пошла. Преподает в школе. А весь интерес знаешь куда? Никогда не догадаешься! Занимается литературной критикой. Статьи пишет. Разгромила Томаса Манна вместе с Генрихом.
– Печатается? Первый раз слышу о самодеятельном литкритике. В писатели идут из самодеятельности, а критики фильтруются через учебные заведения.
– Нет! Кто ее печатать будет… Просто объелась строгой наукой на моем примере, тошнит ее от строгой науки…
Мы замолчали, пережидая форсажный гул турбин. ТУ укладывался на сибирский курс и на потребный угол кабрирования.
Было ноль часов двадцать пять минут по МСК.
Я сосал взлетную карамельку и, как всегда в эти моменты, вспоминал ночную странную даму-танатолога. Была она или приснилась? И вдруг я действительно испарюсь, излучусь, исчезну в момент смерти? Вдруг мне уготована судьба Амброза Бирса? Можете верить или не верить, но такие воспаленные мысли бродят в моей голове.
Гул стал монотонным, и свет вспыхнул на полный накал.
Надо было начинать потрошить попутчика, надо было использовать случай, чтобы подготовиться к собеседованиям с учеными людьми в скором будущем. Но вопросы не возникали. Вероятно, потому, что их было слишком много, да и время было позднее – потягивало в сон.
– Ты в настроении немного пофилософствовать? – спросил я.
– Интересно отметить, что современные философы способны только облаивать чужие идеи. Будешь фрукт? – проскрипел Леопольд, доставая из портфеля апельсины. – На стойку им талантов уже не хватает. Они мне напоминают дурно обученных легавых. А тебя в философию тянет?
– По долгу службы тянет. Спасибо, апельсины я не ем. Они стали теперь слишком сладкие. Возможно, я буду задавать глупые вопросы, но мне надо тренироваться.
– Если ты спросишь, куда и почему разлетаются галактики, то я отвечу, что природа не терпит пустоты, – сказал Ящик, с удовольствием расковыривая дюймовую шкуру современного апельсина.
– Несколько вопросов из анкеты "Литературной газеты". Уважаемый Леопольд Васильевич, не наблюдается ли у части ученых определенного пренебрежения к литературе и искусству?
Реакция оказалась мгновенной:
– Каким дураком надо быть, чтобы задать такой вопрос, а? Если ученый пренебрегает литературой и искусством, то он уже не ученый, а кретин, чего быть не может. Любой ученый знает, что поэзия искусства и природы сохраняет в нас угасающий вкус к жизни, а без вкуса к жизни нет никакого творчества. Научные же сотрудники всех рангов кретинами быть могут, имеют на это право и, интересно отметить, широко этим правом пользуются… Надо точно различать научных сотрудников и ученых. Это главная сложность и тонкость при разговоре о людях сегодняшней науки.
– Сейчас я представляю широкую публику. Осознайте этот факт, уважаемый Леопольд Васильевич. И скажите, мешает ученым огромность интереса со стороны публики к ходу их работы и к ее результатам?
– Так же, как футболистам. Если зрители лезут на поле, швыряют в футболистов тухлые яйца или букеты роз, то это футболистам мешает. А если дисциплинированно орут с трибун из-за беговой дорожки, то помогает.
– Изучение природы, общение с истиной, стремление к ней способствуют очищению души ученого, укрепляют его моральную чистоту?
– Нет. Настоящий ученый не может быть дураком, но скользким дипломатом ради пользы дела ему рано или поздно сделаться приходится. А начав с дипломатии "ради пользы дела", он усваивает в плоть и кровь такие нравственные качества, которые опускают его весьма низко. Правда, такое случалось во все века не токмо с Галилеями, но и с вашим братом литератором или художником.
– До чего у тебя здоровый цвет лица! – сказал я.
Самолет качнуло. И качнуло его потому, что заграничная юность шарагой шаталась по проходу, чтобы пощебетать друг с другом, – им не сиделось на местах. Я так и представил себе пилота, который взлетел, лег на курс, успокоился, и вдруг – дифферент на корму! И в подтверждение моих представлений из трансляции раздался голос пилота. Он предупреждал пассажиров о том, что высадит в Омске тех, кто беспардонно шатается по машине. Французы, естественно, и ухом не повели.
– Отчаянно хочется построить этих волосатых в две шеренги и влепить каждому по внеочередному дневальству в гальюне. И чтобы в гальюн не подавалась вода, – сказал я.
– Стареешь! – заметил Ящик, шепелявя. Он жевал апельсин. – Они носят широкие брюки, а ты что носил? Ты загонял торпедки в казенное сукно, чтобы растянуть клеш. Или даже тратился на вставки и клинья для брюк.
– Я был моряком. Моряки от века носили клеш.
– Брось. Ты был таким же болваном. Ты отличался от этих ребят только честолюбием. Ты хотел и хочешь какой-нибудь власти. А им на это наплевать.
Я не стал отругиваться. Членкор вроде бы сел на своего излюбленного конька. Не следовало его прерывать.
– У меня есть приятель, французский физик Пьер Пиганьоль. Он задумался над проблемой распространения образованности. Уровень образованности во многих странах настолько повысился, что управлять этим обществом старыми методами затруднительно, а новых не придумали… Наблюдается стремление принимать большее участие в жизни общества. Это стремление возникает в мире, где в сферы производства и обслуживания вовлекается все больше людей и где, следовательно, возможности для личной ответственности будут менее широкими, чем многим хотелось бы. Если перевести эти интеллигентные слова Пьера на твой язык, то получится следующее: кроме капитана, на современном судне есть еще четыре штурмана. Если все они по объему знаний и опыта равны капитану, то каждый про себя думает: "А почему капитан не я?"
Вот этот вопрос и есть "стремление принимать большее участие в жизни общества". Но должность капитана одна, и "возможности для личной ответственности" остальных отсутствуют. Западные хиппи – это, например, как раз те люди, которые заранее признали себя проигравшими в соревновании за приобретение "возможности для личной ответственности". Они родились раньше тех золотых времен, когда каждый член общества будет попеременно то учащимся, то исполнителем, то руководителем, если такие времена не утопия. И хиппи на Западе весьма угодны власть имущим, и власть имущие строят им небоскребы в центре столиц. Вам же – писателям и поэтам – бог дал способность строить себе небоскребы в воображении. В воображении поэты могут даже повелевать мирами. Чем меньше "возможностей для личной ответственности" и чем больше хочется ее получить, тем значительнее количество людей, стремящихся к поэтической власти, – на безрыбье и рак рыба. Для подтверждения этого наблюдения мне достаточно было перелистать справочник Союза писателей, когда я там искал тебя, и увидеть, сколько в нем поэтов.
– А зачем ты меня искал?
– Кобылкина помнишь? Альфонса?
– Конечно. |
– В прошлом году встретил его, как тебя сегодня, случайно. Интересно отметить, в аэропорту Таллина. Пьяненького. Плохо пьяненького – застойно, окончательно. Спился Альфонс.
– Что он делал в Таллине?
– Прятался. От властей прятался, интересно отметить. Последнее время он на заводе работягой вкалывал. И пихнул охранника-вахтера с лестницы. Дело завели. И он в бега подался: Альфонс сохранил наивность пещерного человека. Помнишь историю с его гадами?
"Гадами" на курсантском языке назывались рабочие ботинки – тяжелые, свиной кожи, с ременными шнурками. Альфонс как-то красил борт учебного корабля и уронил в воду гад, который по лени не зашнуровал: продевать ременной шнурок в маленькую дырочку дело тягостное и требующее адского терпения. С досады и расстройства Альфонс стряхнул в волны и второй ботинок, правильно полагая, что один-единственный гад ему не пригодится в будущем. И в этот момент боцман принес ему первый – успел подхватить с кормы отпорным крюком, Альфонс взял в руки спасенный гад, посмотрел вслед безвозвратно утонувшему другому и заплакал настоящими слезами.
И мне захотелось плакать, когда Ящик выложил обычную историю про спившегося добряка. От тюрьмы Ящик Альфонса спас, но два года на стройках по приговору суда тот получил. К этому делу Желтинский хотел подключить меня, а я болтался где-то за экватором.
– Ты вспоминаешь о море? – спросил я члена-корреспондента.
– Да. Редко, но остро. Недавно прочитал, что Поль Валери всю жизнь при встрече с морским офицером обнаруживал грусть в душе. Ну, при встрече с флотским офицером, как понимаешь, я такого не испытываю. Однако иногда кошки скребут…
Мы поехали "не туда". Нельзя было сползать на воспоминания, на разговор "за жизнь". Мне нужна была наука, черт бы ее побрал.
– Ты согласен с тем, что расшифровать человека – значит, в сущности, попытаться узнать, как образовывался мир и как он должен продолжать образовываться? – спросил я.
– Прости, но я не могу с этим согласиться, – сказал Ящик, спокойно засовывая апельсиновую корку в щель между креслом и бортом.
– Ну, а ты можешь согласиться с тем, что человек как "предмет познания" – это ключ ко всей науке о природе?
– Почему? Откуда тебе это известно? Может быть, мои полупроводники окажутся самым удачным ключом?
– Ты сложнее Солнца?
– Да, Вероятно. Но мотоцикл тоже сложнее.
Вот логика! И это ученый!
– Так ведь мотоцикл ты сам сделал, потому что ты вундеркинд Природы, И я не про конструкцию говорю, не про внешнюю, вернее, конструкцию. У твоих хромосомных молекул наивысшая степень упорядоченности среди известных нам ассоциаций атомов. Твоя хромосома дальше всего от хаоса. У нее минимальная энтропия, – я с неохотой произнес последнее слово, ибо не знал, где там ударение. Я это слово произнес вслух первый раз в жизни. Я только глазами его щупал. А здесь пришлось щупать языком. Первый блин девочки на уроке домоводства. И конечно, Ящик поправил ударение. И еще разъяснил, что энтропия математически выражается через логарифм меры молекулярной неупорядоченности.
Он не хотел меня злить – это я хорошо чувствовал, Но он и не хотел рассуждать о том, что вело за круг "ноблес оближ". Не хотел не из умственной лени, не от неинтересной слабости собеседника и не от страха перед превосходством собеседника. Ему вселенски не думалось в направлении общих вопросов. Его больше интересовали девочки из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Он так и постреливал в их сторону сквозь свои толстые бинокли.
– Ты небось и мини осуждаешь? – проскрипел Ящик без всякой связи с каким-то моим очередным философским вопросом.
– Нет.
– Слава богу! В мини тоже нет ничего нового. Я помню военных девушек сорок пятого года. Зазор между юбкой из хаки и голенищем сапожек у этих военных девиц с сержантскими погонами был не на много меньше, нежели у этих красоток.
Теперь. Есть мнение, по которому ценность художественного произведения пропорциональна своеобразию и цельности авторской личности. (Последнее слово по последней моде даже пишут с прописной буквы.) Рассказывают, что в мире существуют тысячи великолепных путевых книг, картин, стихов, мюзиклов, которые выше даже самых высоких произведений общепризнанных гениев. Их авторы в свой звездный час вознеслись даже выше Александрийского столпа. Но если они вознеслись даже и без помощи водки или морфия, вознеслись вполне порядочным путем, то им, этим удивительным неудачникам, все равно никогда не удастся занять ячейку в памяти человечества. Почему? Потому, что бог дал им способности, но не дал значительной личности. Не забывай примера этих несчастных! И не унывай! Сделаться уникально-неповторимым можно каждому, Что такое полнейшее отсутствие личности в личности, как не высший вариант цельности? Личность следует выдавливать из своей души, как Чехов выдавливал из себя раба, то есть капля за каплей. И нет человека, которому, если он постарается, такое не удастся на сто процентов.
Да, о вопросах вечности, пространства и времени. Разика три-четыре помяни космос, безбрежность прошлого и будущего – иначе не поднимешься над уровнем среднего писаки. Но, достигнув вершин, не давай им сливаться в монотонную горную гряду или цепь. Вспомни конферансье. Он разделяет эстрадные номера, их высокое искусство своей трепотней. Он не дает слиться концерту в сплошную бурду из борща и сметаны. На фоне борщевой пошлятины сметана плавает белоснежным, как чайка, океанским лайнером.
Поняв философский смысл эстрадного конферансье, склони свою пижонскую, писательскую голову перед ним.
Когда путешествие или в натуре или в тебе самом вдруг закончится, а книга все еще не придет к концу, начинай грызть кости чужих путевых произведений. Выбирай тех авторов, с которыми давно хотел бы свести счеты. Здесь для камуфляжа приоткрывай и некоторые свои технологические, писательские слабости и тайны. Помни: уровень развитости современного читателя растет пропорционально телевизионной сети и числу телепрограмм; слова Ницше, что нахватанность убивает не только письмо, но саму мысль – реакционный бред; телевизионная грамотность порождает десятки тысяч людей, которые сами не прочь стать творцами. Если такая аудитория хочет взглянуть на писательскую кухню, то не скупись, открывай холодильник, хотя вполне возможно, что он у тебя пуст.
И самое последнее. Никогда не называй путевые заметки путевыми заметками. В таком определении жанра есть что-то старомодное и обкатанное. Литературоведы-теоретики аллюром три креста галопируют мимо всяких разных путевых заметок, Потому назови свое творение "авторассказом", или "биороманом", или "авто-био-повестью" – и твое дело будет в велюровой шляпе, ибо лучшие теоретики создадут тебе почет и рекламу – их же хлебом не корми, но дай порассуждать о суперсовременных литформах. Дай им эту возможность, дай!
А читатель… Что ж, читатель! Никто его не понуждает читать и глотать варево с нашей кухни. И, пожалуй, именно в этом – читать или не читать твою книгу – современный научно-технический человек действительно свободный и независимый человек…
Конечно, сейчас я, в первую очередь, издеваюсь над самим собой. И делаю это от страха и слабости. Ведь издевательство над самим собой есть один из видов самоутверждения, а мне необходимо утвердиться, ибо впереди большая работа и дальняя, совсем незнакомая дорога. Но парадокс в том, что любое самоутверждение раздражает окружающих и читающих. Потому раздражает и самоиздевательство – иногда даже больше, нежели открытые похвальба или самореклама.
Издевательство над самим собой опасно еще и тем, что можешь ненароком забыть о самоуважении вообще.
Но люди, потерявшие способность или умение уважать себя – например, мужчины ранним утром в очереди за пивом, – легко впадают в панибратство. Панибратства же не терпит ни один просвещенный человек на свете. Я уж и не говорю о зубоскальстве, которое есть, как это давно известно, порок побежденных, а не признак здорового и мощного духа…
По мировому книжному рынку катится волна авто-биографий, украшенная пеной дневников и мемуаров. Ветер века тянет в дымоход исповедальности, в субъективизм и самообнажение. Молодые бездельники обнажаются уже и натуральным образом на улицах Лондона и Парижа. Уже и специальное слово для них появилось – "стриккеры". Субъективность и субъективизм объясняются реакцией на онаучивание современной жизни. "Чем больше технократы во всех областях будут навязывать якобы объективные ценности, тем субъективнее будет литература" (Петер Херлинг, "Акценте").
Они, они – технократы – виноваты в моей сумбурной субъективности, в потере мною цельности, если, конечно, она когда-то была.
Это у них, технократов, есть мнение, что необнаружение до сих пор сигналов других цивилизаций свидетельствует о неизбежности гибели любого эволюционное го процесса, любой жизни во Вселенной.
Но взгляните на одинокую волчью звезду над океаном.
Разве о смерти она?
Держась за воздух, или Шок от энтропии
Закрыть один бесплодный НИИ куда труднее, нежели открыть сто новых…
Академик Л.И. Седов
В модерном новом ленинградском аэропорту я занял позицию, с которой хорошо просматривалась стойка регистрации рейса 3338, и открыл "Будущее науки" на странице 69. Эта страница привлекла внимание стихотворной цитатой.
Моисей Александрович Марков – физик, академик, академик-секретарь Отделения ядерной физики АН СССР, заведующий сектором Физического института им. П. Н. Лебедева АН СССР – в начале статьи "Макро-микросимметрическая Вселенная" цитировал Валерия Брюсова:
Быть может, эти электроны – Миры, где пять материков, Искусства, знанья, воины, троны И память сорока веков!
Еще, быть может, каждый атом – Вселенная, где сто планет; Там все, что здесь в объеме сжатом, Но также то, чего здесь нет.
Дальше академик говорил, что Брюсов, как и Будда, прав, что в микрочастице действительно возможно наличие Вселенных, наличие макромиров. Причем действительность, реальность этого факта оказывается богаче поэтической фантазии Будды и Брюсова.
Дело шло к полночи. Зимний аэропорт не кипятит пассажиров, как это происходит курортным летом. Он тушит их на медленном огне. Слухи об отложенном рейсе не бьют фонтаном, они текут, как вода подо льдом. Отрава неуверенности гложет не всю толпу чохом, а индивидуальным вирусом клубится в каждом отдельном пассажире, ибо между путниками есть довольно много пространства.
Я косил глазом на стойку регистрации, фиксировал пустынность шикарных весов, понурую неподвижность транспортера и всеми фибрами ожидал какой-нибудь каверзы. Пока современный пассажир не залезет в самолет, он беспрерывно ощущает в себе тугой фарш сомнений, как подготовленный к путешествию в духовку гусь ощущает в себе тяжесть антоновских яблок.
Но потом статья в "Будущем науки" оказалась настолько интересной, таинственно манящей за самые дальние пределы мыслимого мироздания, что я даже утратил ощущение возможной каверзы со стороны аэрофлота, то есть со стороны реалий ненаучной жизни.
Я читал, продираясь сквозь формулы и сурово-скупые выкладки, о том, что для наблюдателя вне нашего мира в любых его экспериментах наша Вселенная, ее всеми Млечными Путями, Альфами Ориона, планетами, космической пылью и вами, уважаемый читатель, представляется объектом микроскопически малой массы с микроскопически малыми размерами. Такой объект Марков называет "фридмбном". И вот, уважаемый читатель, вам рано или поздно придется поверить в то, что даже в одной клетке вашей перхоти вполне возможно предположить бесконечное число звездных систем, галактик, цивилизаций… И все это не миф, все это завтра войдет в учебник физики девятого класса. Ибо это не результат новой и экстравагантной гипотезы, а спокойный вывод из старой уже, с бородой, теории относительности и Предопределений Фридмана.
Что же это, подумал я. Безначальная повторяемость макро– и микромиров… Опять приходим к бесконечности?
И по дурной привычке написал красной шариковой ручкой под заключительным абзацем статьи, что у попа была собака, что поп ее любил, но собака съела кусок мяса и поп…
– Почему вы здесь курите, молодой человек? -вернул меня в жизнь уверенный девичий голосок. А я и не заметил, что курю. Когда мешанина полусумасшедших мыслей опускается из черепа в сердце, закуриваешь сомнамбулически.
Передо мной стояли два дружинника и дружинница. Каждый из них был в три раза моложе меня.
– Я не молодой человек – раз. И почему здесь нельзя курить – два, если вокруг кубический километр воздушного пространства?
– Немедленно пройдите в туалет! – сказала девушка.
– Молодые люди, зачем мы тратим деньги на строительство таких громадных аэропортов?– зарычал я. – Чтобы люди здесь чувствовали себя свободно! Вам это понятно?
– Образованный! – поощрительно и зловеще произнес паренек в расклешенных брюках.
– Образованный, а на книжке пишет! – с глубоким осуждением высказалась девушка-дружинница.
– Господи! – взмолился я. – Вам-то какое дело, где я пишу?
– Образованные книжки не пачкают! – сказала девушка.
Я вполне созрел для небольшой истерики. И, вполне возможно, не улетел бы рейсом 3338, а изучал бы реалии жизни в участке, если бы…
– Интересно отметить, что этот субчик, который здесь дымит и портит книги, имеет кличку "Сосуд Ведо", – раздался надо мной скрипучий голос.
Долгий Ящик, капитан-лейтенант запаса Желтинский! Свой брат, бывший офицер корабельной службы, заброшенный в большую науку на манер троянского коня, наша пятая колонна в среде физиков твердого тела! Вот и не верь в символические встречи и прочую мистику!
– Погаси сигарету, извинись перед товарищами, и пошли регистрироваться! – приказал Желтинский.
Как хорошо лежала на его плечах меховая шуба, как ослепительно белел среди пушистого меха лед воротничка рубашки, какая солидность лишенного комплекса неполноценности ученого!
Дружинники начали стушевываться, как порфироносная вдова перед молодой царицей.
– Ты что? С ума сошел? – спросил я. – Что ты несешь? Чтобы я стал извиняться перед этими салагами?
– Молодые люди, не обращайте на моего друга внимания. Позвольте, я извинюсь за него. Член-корреспондент Академии наук приносит вам извинения!.. Сосуд, отдай сигарету! – он взял у меня сигарету, и мы пошли регистрироваться. Причем Ящик сигарету никуда не бросил. Он докурил ее за меня – нагло, без всякого стеснения, на лобном месте, у стойки регистрации, в центре зала. И мегеры-регистраторши поздоровались с ним, как с приятно знакомым.
Оказывается, он часто летал на этой линии, потому что последние годы работал и в Новосибирске и в Ленинграде. И теперь возвращался в Сибирь из-под Луги, где навещал "зимнюю школу" физиков.
Когда я, медленно успокаиваясь, в третий раз повторил в адрес дружинников стереотипное: "Черт! Что хотят, то и делают!" – Ящик не выдержал и прочитал мне короткую нотацию.
– Интересно отметить, – заскрипел он, ведя меня за пуговицу к перронному контролю, – что этот вопль: "Что хотят, то и делают!" – мы слышим и издаем постоянно. Действительно, нахамит нам кассирша, и мы испускаем этот вопль. А продавщица также воскликнет, если мы попросим книгу жалоб и напишем туда замечание. В простом этом вопле есть вечная жалоба на чужую свободу. Чужая свобода ужасно возмущает и раздражает нас. Вероятно, это потому, что из длинного исторического опыта мы вынесли бесспорное, абсолютное знание, что если где-нибудь увеличивается чья-то свобода, го это стесняет нашу. Но если чужая свобода и не влияет на нашу, ее наличие все равно действует на нас отвратительно. И мы с глубоким пафосом осуждения восклицаем: "Ну, посмотри на них! Что хотят, то и делают!" Но ведь идеал-то у всех один – именно и делать каждому то, что он хочет. И радоваться надо, что кому-то такое удается! Ты согласен?
Боже мой, какое удовольствие встретить живого ученого, когда совсем уже закопался в книгах! Какое счастье, что четверть века назад мы с ним вместе ловили корюшку тельняшкой в мелководье у форта Серая Лошадь! Ведь я-то знал, что под солидной внешностью и толстыми очками скрывается человек не комнатной биографии. И сами-то очки появились у Желтинского довольно романтическим образом. Еще на военном флоте, будучи штурманом, он подпалил глаза Солнцем при помощи секстана. Он выводил какую-то квадратичную ошибку астрономических наблюдений. Сотни высот Солнца в районе экватора – тут и Галилей бы испортил себе глаза. Вообще-то глупый штрих биографии, но красивый. И еще: он мог бы согласиться на госпиталь где-нибудь на флагмане, но довел корабль до базы сам – опять глупо, но красиво.
– Давай наконец познакомимся. Как тебя звать по-человечески? – спросил я, когда мы оказались в самолете и заняли места друг подле друга. Последнее оказалось возможным, потому что Ящик преподнес стюардессе шоколадку.
– Леопольд. Леопольд Васильевич, – проскрипел Ящик, извлекая из кармана шахматную газетку "64".– Я уже информирован о том, что ты летишь во глубину сибирских руд, чтобы дать там нам представление. Подрабатываешь гастролями? Где реквизит? Поездом отправил?.. Слушай, Сосуд Ведо, ну а какого черта эти-то ребята играют только при огнях рампы, а? – Он ткнул зальцем в газетку. – Неужели Фишеру и Карпову не хочется сыграть между собой просто так, вечерком? По гамбургскому счету, без судей и прочей чепухи? Играть ради игры, а?
– Ты хорошо играешь?
– Средне, но люблю.
– А современную молодежь ты любишь? – спросил я.
Самолет был битком набит молодежью. В Сибирь летел какой-то заграничный танцевально-хоровой ансамбль. Вероятно, это были французы. Длинноволосые, расклешенные, расстегнутые, с дорожными сумками на длинных лямках, – нагловатые, как Фишер, и расчетливые, как Карпов.
– У меня дочь такая. Как же мне их не любить?
– Кто она по специальности?
– Математик. И способная, но в науку не пошла. Преподает в школе. А весь интерес знаешь куда? Никогда не догадаешься! Занимается литературной критикой. Статьи пишет. Разгромила Томаса Манна вместе с Генрихом.
– Печатается? Первый раз слышу о самодеятельном литкритике. В писатели идут из самодеятельности, а критики фильтруются через учебные заведения.
– Нет! Кто ее печатать будет… Просто объелась строгой наукой на моем примере, тошнит ее от строгой науки…
Мы замолчали, пережидая форсажный гул турбин. ТУ укладывался на сибирский курс и на потребный угол кабрирования.
Было ноль часов двадцать пять минут по МСК.
Я сосал взлетную карамельку и, как всегда в эти моменты, вспоминал ночную странную даму-танатолога. Была она или приснилась? И вдруг я действительно испарюсь, излучусь, исчезну в момент смерти? Вдруг мне уготована судьба Амброза Бирса? Можете верить или не верить, но такие воспаленные мысли бродят в моей голове.
Гул стал монотонным, и свет вспыхнул на полный накал.
Надо было начинать потрошить попутчика, надо было использовать случай, чтобы подготовиться к собеседованиям с учеными людьми в скором будущем. Но вопросы не возникали. Вероятно, потому, что их было слишком много, да и время было позднее – потягивало в сон.
– Ты в настроении немного пофилософствовать? – спросил я.
– Интересно отметить, что современные философы способны только облаивать чужие идеи. Будешь фрукт? – проскрипел Леопольд, доставая из портфеля апельсины. – На стойку им талантов уже не хватает. Они мне напоминают дурно обученных легавых. А тебя в философию тянет?
– По долгу службы тянет. Спасибо, апельсины я не ем. Они стали теперь слишком сладкие. Возможно, я буду задавать глупые вопросы, но мне надо тренироваться.
– Если ты спросишь, куда и почему разлетаются галактики, то я отвечу, что природа не терпит пустоты, – сказал Ящик, с удовольствием расковыривая дюймовую шкуру современного апельсина.
– Несколько вопросов из анкеты "Литературной газеты". Уважаемый Леопольд Васильевич, не наблюдается ли у части ученых определенного пренебрежения к литературе и искусству?
Реакция оказалась мгновенной:
– Каким дураком надо быть, чтобы задать такой вопрос, а? Если ученый пренебрегает литературой и искусством, то он уже не ученый, а кретин, чего быть не может. Любой ученый знает, что поэзия искусства и природы сохраняет в нас угасающий вкус к жизни, а без вкуса к жизни нет никакого творчества. Научные же сотрудники всех рангов кретинами быть могут, имеют на это право и, интересно отметить, широко этим правом пользуются… Надо точно различать научных сотрудников и ученых. Это главная сложность и тонкость при разговоре о людях сегодняшней науки.
– Сейчас я представляю широкую публику. Осознайте этот факт, уважаемый Леопольд Васильевич. И скажите, мешает ученым огромность интереса со стороны публики к ходу их работы и к ее результатам?
– Так же, как футболистам. Если зрители лезут на поле, швыряют в футболистов тухлые яйца или букеты роз, то это футболистам мешает. А если дисциплинированно орут с трибун из-за беговой дорожки, то помогает.
– Изучение природы, общение с истиной, стремление к ней способствуют очищению души ученого, укрепляют его моральную чистоту?
– Нет. Настоящий ученый не может быть дураком, но скользким дипломатом ради пользы дела ему рано или поздно сделаться приходится. А начав с дипломатии "ради пользы дела", он усваивает в плоть и кровь такие нравственные качества, которые опускают его весьма низко. Правда, такое случалось во все века не токмо с Галилеями, но и с вашим братом литератором или художником.
– До чего у тебя здоровый цвет лица! – сказал я.
Самолет качнуло. И качнуло его потому, что заграничная юность шарагой шаталась по проходу, чтобы пощебетать друг с другом, – им не сиделось на местах. Я так и представил себе пилота, который взлетел, лег на курс, успокоился, и вдруг – дифферент на корму! И в подтверждение моих представлений из трансляции раздался голос пилота. Он предупреждал пассажиров о том, что высадит в Омске тех, кто беспардонно шатается по машине. Французы, естественно, и ухом не повели.
– Отчаянно хочется построить этих волосатых в две шеренги и влепить каждому по внеочередному дневальству в гальюне. И чтобы в гальюн не подавалась вода, – сказал я.
– Стареешь! – заметил Ящик, шепелявя. Он жевал апельсин. – Они носят широкие брюки, а ты что носил? Ты загонял торпедки в казенное сукно, чтобы растянуть клеш. Или даже тратился на вставки и клинья для брюк.
– Я был моряком. Моряки от века носили клеш.
– Брось. Ты был таким же болваном. Ты отличался от этих ребят только честолюбием. Ты хотел и хочешь какой-нибудь власти. А им на это наплевать.
Я не стал отругиваться. Членкор вроде бы сел на своего излюбленного конька. Не следовало его прерывать.
– У меня есть приятель, французский физик Пьер Пиганьоль. Он задумался над проблемой распространения образованности. Уровень образованности во многих странах настолько повысился, что управлять этим обществом старыми методами затруднительно, а новых не придумали… Наблюдается стремление принимать большее участие в жизни общества. Это стремление возникает в мире, где в сферы производства и обслуживания вовлекается все больше людей и где, следовательно, возможности для личной ответственности будут менее широкими, чем многим хотелось бы. Если перевести эти интеллигентные слова Пьера на твой язык, то получится следующее: кроме капитана, на современном судне есть еще четыре штурмана. Если все они по объему знаний и опыта равны капитану, то каждый про себя думает: "А почему капитан не я?"
Вот этот вопрос и есть "стремление принимать большее участие в жизни общества". Но должность капитана одна, и "возможности для личной ответственности" остальных отсутствуют. Западные хиппи – это, например, как раз те люди, которые заранее признали себя проигравшими в соревновании за приобретение "возможности для личной ответственности". Они родились раньше тех золотых времен, когда каждый член общества будет попеременно то учащимся, то исполнителем, то руководителем, если такие времена не утопия. И хиппи на Западе весьма угодны власть имущим, и власть имущие строят им небоскребы в центре столиц. Вам же – писателям и поэтам – бог дал способность строить себе небоскребы в воображении. В воображении поэты могут даже повелевать мирами. Чем меньше "возможностей для личной ответственности" и чем больше хочется ее получить, тем значительнее количество людей, стремящихся к поэтической власти, – на безрыбье и рак рыба. Для подтверждения этого наблюдения мне достаточно было перелистать справочник Союза писателей, когда я там искал тебя, и увидеть, сколько в нем поэтов.
– А зачем ты меня искал?
– Кобылкина помнишь? Альфонса?
– Конечно. |
– В прошлом году встретил его, как тебя сегодня, случайно. Интересно отметить, в аэропорту Таллина. Пьяненького. Плохо пьяненького – застойно, окончательно. Спился Альфонс.
– Что он делал в Таллине?
– Прятался. От властей прятался, интересно отметить. Последнее время он на заводе работягой вкалывал. И пихнул охранника-вахтера с лестницы. Дело завели. И он в бега подался: Альфонс сохранил наивность пещерного человека. Помнишь историю с его гадами?
"Гадами" на курсантском языке назывались рабочие ботинки – тяжелые, свиной кожи, с ременными шнурками. Альфонс как-то красил борт учебного корабля и уронил в воду гад, который по лени не зашнуровал: продевать ременной шнурок в маленькую дырочку дело тягостное и требующее адского терпения. С досады и расстройства Альфонс стряхнул в волны и второй ботинок, правильно полагая, что один-единственный гад ему не пригодится в будущем. И в этот момент боцман принес ему первый – успел подхватить с кормы отпорным крюком, Альфонс взял в руки спасенный гад, посмотрел вслед безвозвратно утонувшему другому и заплакал настоящими слезами.
И мне захотелось плакать, когда Ящик выложил обычную историю про спившегося добряка. От тюрьмы Ящик Альфонса спас, но два года на стройках по приговору суда тот получил. К этому делу Желтинский хотел подключить меня, а я болтался где-то за экватором.
– Ты вспоминаешь о море? – спросил я члена-корреспондента.
– Да. Редко, но остро. Недавно прочитал, что Поль Валери всю жизнь при встрече с морским офицером обнаруживал грусть в душе. Ну, при встрече с флотским офицером, как понимаешь, я такого не испытываю. Однако иногда кошки скребут…
Мы поехали "не туда". Нельзя было сползать на воспоминания, на разговор "за жизнь". Мне нужна была наука, черт бы ее побрал.
– Ты согласен с тем, что расшифровать человека – значит, в сущности, попытаться узнать, как образовывался мир и как он должен продолжать образовываться? – спросил я.
– Прости, но я не могу с этим согласиться, – сказал Ящик, спокойно засовывая апельсиновую корку в щель между креслом и бортом.
– Ну, а ты можешь согласиться с тем, что человек как "предмет познания" – это ключ ко всей науке о природе?
– Почему? Откуда тебе это известно? Может быть, мои полупроводники окажутся самым удачным ключом?
– Ты сложнее Солнца?
– Да, Вероятно. Но мотоцикл тоже сложнее.
Вот логика! И это ученый!
– Так ведь мотоцикл ты сам сделал, потому что ты вундеркинд Природы, И я не про конструкцию говорю, не про внешнюю, вернее, конструкцию. У твоих хромосомных молекул наивысшая степень упорядоченности среди известных нам ассоциаций атомов. Твоя хромосома дальше всего от хаоса. У нее минимальная энтропия, – я с неохотой произнес последнее слово, ибо не знал, где там ударение. Я это слово произнес вслух первый раз в жизни. Я только глазами его щупал. А здесь пришлось щупать языком. Первый блин девочки на уроке домоводства. И конечно, Ящик поправил ударение. И еще разъяснил, что энтропия математически выражается через логарифм меры молекулярной неупорядоченности.
Он не хотел меня злить – это я хорошо чувствовал, Но он и не хотел рассуждать о том, что вело за круг "ноблес оближ". Не хотел не из умственной лени, не от неинтересной слабости собеседника и не от страха перед превосходством собеседника. Ему вселенски не думалось в направлении общих вопросов. Его больше интересовали девочки из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Он так и постреливал в их сторону сквозь свои толстые бинокли.
– Ты небось и мини осуждаешь? – проскрипел Ящик без всякой связи с каким-то моим очередным философским вопросом.
– Нет.
– Слава богу! В мини тоже нет ничего нового. Я помню военных девушек сорок пятого года. Зазор между юбкой из хаки и голенищем сапожек у этих военных девиц с сержантскими погонами был не на много меньше, нежели у этих красоток.