Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   - Ты знаешь, какой я человек? Я такой человек...
   И дальше шли рассказы о необыкновенных Митиных удачах: как ловко он купца обманул, как его самого графская дочь полюбила, как он друга своего из смертельной беды выручил...
   Если грузчики и смеялись над Гришей (не смеяться было нельзя: как же это так - студент за мужицкую костоломную работу взялся, стало быть грош цена его ученью), то выходило это у них необидно. Грише с новыми товарищами было легко.
   А скоро и работа перестала казаться костоломной. Он к ней привык.
   Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.
   А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.
   - С настоящим ландрином, - хитро прищурился он при этом.
   Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами - из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.
   Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.
   Наконец Шумов засмеялся:
   - А ведь вы приглядываетесь ко мне, Тимофей Леонтьевич!
   Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина - на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, - побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.
   - Приглядываюсь, - признался он. - Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне... как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!
   Гриша покраснел:
   - Зато продолжение неважное.
   - Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: "Продолжение следует". У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!
   - Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?
   - Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня "охота к перемене мест". Но это разговор особый...
   Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет... Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.
   - Видел я, - сказал он наконец, - на вашем столе книжку Чернышевского "Что делать?". Это у вас из библиотеки?
   - Нет, своя.
   - А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?
   - Под тем же заглавием?
   - Да. "Что делать?" называется. - Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. - Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно... Да мало сказать - понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, - они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал "Что делать?" - не один раз... Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.
   Гриша слушал его со сложным чувством. Вот сам он, Григорий Шумов, студент, "образованный человек", про греческих богов знает с десятилетнего возраста, слушает лекции Юрия Михайловича, Владимира Владимировича, пишет реферат о Шарле Фурье...
   А похоже, что токарь Шелягин знает больше его - и как раз в том деле, которое для человека важнее всего.
   - Ну, в ваши-то годы, Григорий Иванович, - словно ободряя его, сказал Шелягин, - я и слыхом не слыхал об этой книге. Больше того скажу: не встреть я в жизни своей замечательного человека, Бабушкина Ивана Васильевича, я, может, так и не прочитал бы ленинского "Что делать?".
   Гриша приподнялся в волнении, хотел сказать что-то...
   Но Шелягин предупредил его, круто переменив разговор:
   - А знакомства с Кириллом Комлевым вы не бросайте. Ведь вы свои люди, земляки? Как это он сказал: "на одном плетне онучи сушили"!
   - Деды сушили.
   - Ну, одним словом, знаете вы его хорошо. От себя добавлю: человек он прочный. Горяч маленько. Но товарищ верный. Не надо терять дружбу с ним. Да он и сам будет заходить, я ему уж наказывал об этом...
   ...Уходил Гриша от Шелягина ночью. Прощаясь, Тимофей Леонтьевич приоткрыл свою дверь, прислушался. За ситцевой занавеской протяжно посвистывала носом Марья Ивановна. Токарь прошептал:
   - Ну, вот так-то оно и лучше. Пусть спит старушка божья.
   Гриша тихонько, на цыпочках, пробрался в свою комнату.
   23
   Комлев и в самом деле стал часто бывать в знакомом домике на Черной речке. Находились у него дела к Шелягину. Было о чем потолковать и с Гришей.
   С середины декабря пошли оттепели - с гнилыми туманами, а то и с мелким, на весь день, дождиком.
   Однажды вечером Гриша особенно досадовал на дождь - не ко времени.
   Но Комлев, придя - уже поближе к ночи, - отряхнул у железной печки барашковую свою шапку и проговорил с одобрением:
   - Погодка хороша! Как на заказ.
   - Дождь нам не помешает?
   - Ну, что ты! Этот дождик - на нашу картошку. Ты готов?
   - Давно тебя жду.
   - Тогда пошли!
   Какая темень была на улице! Еле маячил у моста через Черную речку одинокий фонарь. Если бы не он, и не разглядеть бы городового, грузно-черной тумбой торчавшего на перекрестке.
   - Не боязно, Григорий Иванович? - спросил Комлев, судя по голосу, усмехаясь.
   - А тебе? - строптиво ответил Гриша.
   В ответ Кирилл, проходя мимо городового, запел лихим тенорком:
   Я - отчаянный мальчишка,
   Я собой не дорожу!
   Если голову отрубят,
   Я полено привяжу.
   Прошли деревянный мост. Повернули за угол.
   Перед закрытой дверью булочной шевелилась в мокрой мгле непривычно молчаливая толпа женщин: уже выстраивалась очередь за хлебом. И стоять им тут, рабочим женкам всю ночь под дождем, чтобы получить утром по куску мокрого, похожего на глину, "усатого", с мякиной и острыми остями хлеба, от которого болели животами ребята и угрюмо бранились вернувшиеся после четырнадцатичасовой работы усталые мужья...
   Никого не было здесь в этот час, кроме понурых, молчаливых женщин. И ничего не было слышно, кроме монотонного шороха дождевых потоков в водосточных трубах.
   Комлев с Шумовым шли теперь молча.
   Еще раз свернули они в сторону - и подошли к глухой кирпичной стене завода.
   - Отсюда и начнем, - негромко сказал Кирилл. - Бери, студент, кисть, ведерко, а я прогуляюсь.
   Безлюдье... Вставать жителям этих мест к пяти утра, никак не позже, сейчас им - самый сон.
   И все-таки Кирилл прошелся в одну сторону, потом в другую. И, вернувшись к Грише, сказал коротко:
   - Действуй. Я покараулю, у меня глаз острей.
   Гриша торопливо обмакнул кисть в ведерко с клейстером, мазнул по стене, налепил листовку и осторожно провел по ней ладонью: бумага легла ровно, без пузырей, без морщин. Потрогал углы - и они не отстали, клейстер был хорош.
   - Сам варил, - не удержался от шутливой похвальбы Комлев. - Наша фирма известная.
   - Двинем дальше?
   - На воротах бы налепить...
   - Что ж, можно и на воротах.
   - "Что ж"! Там посажен сторож нехорош, вот тебе и "что ж"!
   Подошли поближе. В раскрытой настежь, тускло освещенной проходной будке сидел, утонув в пахучем тулупе, бородатый дядя вида дремучего, нелюдимого.
   Он не спал и, увидев прохожих, зашевелился и крякнул нарочито громко.
   Кирилл шепнул Грише:
   - Я его заслоню, а ты не зевай.
   Он подошел к сторожу вплотную и заговорил просительно:
   - Спичек, милый человек, не найдется? Мои отсырели...
   - Ишь ты, как я тебе мил стал! - пророкотал бородач. - Ну, не льни, не льни ты ко мне, ради бога! Некурящий я.
   Он вдруг с быстротой, которой от него и ждать было трудно, нырнул головой под локоть Кириллу - хотел разглядеть, что делает у ворот неведомо откуда взявшийся студент.
   - Отойди! - закричал он на Комлева, почуяв неладное. - Ты кто таков? Уходи отсюдова!
   - И до чего ты, дядя, зол!
   - Ты зато добрый! Мне, может, не до тебя сейчас. Мне, может, в обход идти по заводскому двору.
   Он повернулся к Комлеву обширной своей спиной, захлопнул дверь проходной будки, исчез.
   Кирилл сипло, приглушенно засмеялся:
   - Видал? Ну, друг, орудуй!
   Гриша наклеил две листовки на обе створы ворот и хотел было идти дальше, но в это время дверь проходной открылась, и сторож заорал на Комлева:
   - А ты все тута?
   - "Тута", - передразнил его Кирилл. - Ну ладно, не сердись, дядёк, спи спокойно. Только вот царство-то небесное не проспишь?
   - А оно мне покамест ни к чему - царство небесное. Ты уж сам к нему поторапливайся, коли охота пришла.
   - Ишь ты какой!
   - Да уж вот такой.
   - А сердишься зачем?
   - Время сердитое.
   - Давно на этом месте?
   - Второй год... Держи спички! - Сторож погремел коробком, протянул Кириллу.
   - А раньше ты, дядя, где работал?
   - Землю пахал. Пока было чего пахать.
   Кирилл, пряча лицо и спички от дождя, с трудом раскурил цигарку.
   Гриша молча потянул его за рукав.
   Комлев отмахнулся:
   - Погоди. Дай с человеком поговорить. А что, друг, сидеть тут, в будке-то, дело для тебя подходящее?
   - Оно бы подходящее дело... кабы время другое.
   - А что ж - время?
   Сторож помолчал.
   - Колышется народ, - заговорил он, осматриваясь по сторонам, хотя дальше двух шагов все равно ничего нельзя было разглядеть. - Колышется народ. Ровно река в ночь, в ненастье, - все бьет, бьет в берег... Боязно. И темно кругом. И что к чему, нам не видать.
   - Ой, не прибедняйся. Разглядишь небось.
   - Другой раз сижу я тут, сижу в своем тулупе, от тулупа псом несет: со второго года войны перестали нам бараньи тулупы выдавать, из собачьих шкур наладили выделывать... А кругом - глушь, ночь, тоска. И сам сидишь псом цепным. И вправду задумаешься: а не уйти ли мне с этой должности?
   - Нет уж, дядя, ты лучше не уходи.
   - Это почему ж?
   - Можно и на этом месте пользу оказать людям.
   Сторож вдруг вскинулся:
   - Ты мне, парень, крючки-петельки не закидывай! Проходи отсюдова!
   - Да чего ты, чудак, испугался?
   - Ты больно храбрый. А я опасаюсь. Сказал: боязно мне.
   - Чего ж опасаешься-то?
   - Мастеровому человеку, конечно дело, море по колено. А наш брат приучен опасаться.
   - Как это ты сказал: "колышется народ"? Верно! А тебе разве рука идти против народа?
   - Как же это можно: против народа?
   Где-то за мостом со злой тревогой засвиристел полицейский свисток.
   - Тикай отсюдова! - заорал сторож свирепо.
   ...Уже далеко от завода Комлев с радостным возбуждением проговорил:
   - Слыхал, Гриша, разговор? Народ-то колышется!
   24
   Сидел сдавший сменщику ночное дежурство сторож Иван Козлов у своего тезки и соседа - старшего дворника на подворье у Черной речки. Подворье было огорожено высоким забором; над забором торчала на шестах далеко видная вывеска: "Ч а й н а я и к у х м и с т е р с к а я Д. В. В а с и л ь е в а".
   - Гололед, - пожаловался тезке Иван Козлов. - Крепко гололед ударил после дождей. Я у самого твоего подвала чуть нос себе не раскроил. Видно, твой Дормидонт песочку - и того жалеет.
   - Выходит дело - жалеет.
   - На грош пятаков наменять норовит. Оштрафует его полиция - небось дороже песку встанет.
   - Не оштрафует. А и оштрафует - так на рубль. А он ей я так рубль дает. Околоточному прямой расчет целковый этот себе в карман положить, а про штраф не думать.
   - Околоточный... Ныне околоточный мне в рыло кулаком нацелил. Ну нет, на этот раз не достал.
   - За что ж это он?
   - Листы какие-то на заводских воротах вывесили. Должно быть, ночью. Что за листы - откуда мне знать? Я малограмотный.
   - Что ж, ты в эти листы так и не заглянул?
   - Говорю тебе: я малограмотный.
   Иван-дворник недоверчиво усмехнулся, погладил золотистую свою - во всю грудь - бороду.
   Гость вдруг рассердился:
   - Зачал бородищу утюжить! И ухмылочка эта твоя... Полгода прошло, как я тебя знаю, а понять до сих не могу, что ты за человек. Намедни про Сибирь мне чего-то толковать принялся: мужики, мол, там богаче наших живут. Да разве это мыслимо? Плетешь подчас несусветное. Сибирь потому и называется так, что хорошего там мало. Недаром же у нас на деревне ругаются: "сибирный ухорез".
   - Да ты ж не бывал в Сибири!
   - А ты бывал?
   - И я не бывал. А читать - читал.
   - "Читал"! Умником себя полагаешь. А гостя принять не умеешь. Скинул я с себя тулуп, а теперь чую: зябко. Вон сколько дров сложено в углу целая поленница, а подвал твой не топлен.
   - Его не натопишь.
   - Что ж, мне сызнова тулуп надеть? Да и домой топать?
   - Твоя воля.
   - Да я гостить к тебе, борода, пришел!
   - Гостю рад. Рассказывай, Иван, чего надумал. Не хитри.
   - "Не хитри"! Ты больно премудрый!
   - Рассказывай.
   - Чего рассказывать?..
   Иван Козлов засопел сердито, нахмурился. И не выдержал:
   - Утром прибежал этот... стрюцкий. Пальтецо коротенькое, шапочка маленькая, нос клюковкой. И - прямо ко мне: "Проспал, сукин сын!" А, думаю, это, значит, из-за тех листов, что на воротах... Я ему "Полегче, господин стрюцкий, времена ныне не те". - "Кэ-эк разговариваешь, морда?" А ты сам посуди, Иван: что я, на всех ночных прохожих должен кидаться? И так уж себя псом цепным понимать начал. Идут, скажем, сколько там их - двое или трое... Может - мастеровые, может - студент какой. Разве ж могу я знать, что у них на уме? Не могу. Сторож не для того поставлен, чтоб на людей собакой рычать. Верно?
   - Верно. Ну дальше?
   - Дальше заявляется околоточный. Рожа - с котел, красная, колером в малину ударяет. С простого напитку так и на морозе не краснеют, это он, значит, портвейн глушит. Или же мадеру. Ты как считаешь?
   - Да брось ты про мадеру! Дело говори.
   - А дело такое, что надумал околоточный кулаком мне под самый нос залезть. Кулак - в белой перчатке, а весит, надо думать, с пуд, не меньше. И вот уж не знаю, перчатку он пожалел или по глазам моим увидал - сдачи дам, - ну, только прошел мимо, в контору.
   - Неужто дал бы ты сдачи?
   - Дал бы! Пусть потом гонят меня в эту самую твою Сибирь... гиблый край!
   - Коли так, молодчина ты!
   - Вот уж сам не умею разобрать, кто я такой. Боязно мне. Вот тебе и молодчина!
   - Кого ж боишься? Околоточного?
   Иван Козлов, бормоча себе под нос, надел тулуп, взял в руку шапку - и не ушел, остался.
   - Боюсь от народа отбиться. И, как в темной воде, ничего мне не видать. Нет ли такой книжечки, чтоб от нее просветление в голове настало?
   - А говоришь - малограмотный.
   - По складам разберу. Может, и до сути бы дошел. Не сразу, так по прошествии времени.
   - А какой сути ты, Иван, ищешь?
   - Знал бы, так и тебя научил бы.
   Оба замолчали - и гость и хозяин.
   Иван-дворник призадумался: а давно ли и сам он сути вещей не знал? Занесло его буйным ветром из родной деревни в усадьбу помещика, барона Тизенгаузена, оттуда - в тюрьму, из тюрьмы - в лес. В лесу, у костра, и узнал он от своих людей - от русских и латышей - про самую суть... Взять бы огонек из того незабываемого костра, передать Ивану Козлову - неси дальше, свети людям!
   - Я с тобой как с человеком пришел толковать, посоветоваться! сердито сказал Козлов.
   - Человека узнать - пуд соли съесть надо.
   - Не успеешь.
   - Чего не успею?
   - Пуд соли со мной съесть. Время не позволит...
   Иван Козлов поостерегся, не договорил. Прост мужик, да не очень!
   - Нет у меня, тезка, такой книжки, - вздохнул Иван-дворник. Попытаться достать...
   - Вот! Где бы достать?
   - К Дормидонту в кухмистерскую студенты ходят... да нет, не доверятся они мне: слыхал, какая слава у старших дворников? В полиции состоят секретно, устные доносы в участок носят...
   - Говорят, - жарко зашептал Козлов, - главное дело - в студентах.
   - Студент без рабочего - ноль без палочки.
   - Как это? Ноль... Во-он, - протянул Козлов, - какие ты мне загадки загадываешь. Не хочешь, значит, открыться, попросту сказать.
   - А скажи тебе попросту, вот как про Сибирь я давеча сказал, ты опять в толк не возьмешь.
   - Ох, ты премудрый! Про Сибирь-то ты соврал - сам, видать, про этот край ничего не знаешь. Ну, а тут дело другого рода. Тут - рядом. Народ! Боюсь от народа отбиться.
   - А зачем тебе, чудак, отбиваться?
   - Вот я и думаю: уйду с цепной должности. Беда только, что староват я стал, тяжелое уж не подыму. В грузчики не гожусь. К станку нашего брата, гужееда, не пустят. Да и понимаю я в станках, как кошка в соленых огурцах.
   Сверху, по ступеням, грузно загрохотали подкованные сапоги, дверь в подвал растворилась, показалась голова Дормидонта Васильева, владельца подворья.
   - Беседуете? - ядовито спросил он, увидев, что старший дворник не один. - А я тебя искал, искал...
   Иван молча поднялся, надел полушубок, поверх него - холщовый фартук, нацепил на грудь бляху.
   - Ты, тезка, побудешь тут? - спросил он Козлова.
   - Побуду. Коли хозяин не забоится, что я скамью просижу.
   Ждал Иван Козлов долго. Надоело ждать - лег в тулупе на скамью и заснул.
   Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво шептал ему в самое ухо: "Чего, чего... ничего!"
   Это дворник, вернувшись, чиркал спичкой, зажигал лампу.
   - Неужто вечер уже? - вскинулся спросонья Козлов. - Эх ты, мать честная, курица лесная!
   - Щи хлебать будешь?
   - Коли горячие, буду.
   Дворник достал с полки две оловянные тарелки, налил щей из принесенного котелка, положил ложки.
   - По-господски обедаешь: с тарелками. Щи-то хозяйские?
   - Хозяйские. У Дормидонта щи варят на совесть. А вот хлеба теперь не отпускает. Хлеб - свой!
   Поев щей, Козлов спросил требовательно:
   - Какой будет у нас с тобой окончательный разговор?
   Пропустив вопрос мимо ушей, дворник заговорил не спеша:
   - Слыхал я про один завод... Там мастер один, ну, прямо - жандарм. Надумал он в случае чего запереть мастеровых в цеху, пока полиция не явится. И замок даже заказал для этого, вроде лабазного. Зашумят, скажем, заводские ребята - может, начнут сговариваться того же мастера для науки на тачке вон вывезти, - а он загодя замок на ворота - и в участок. Знает, собака, что окна в цеху - под самой крышей, из них не выскочишь.
   - Вот такой же пес и у нас в сборочном цеху есть. Бывший унтер.
   - А что бы ты сделал, Иван, когда б увидел: вешает этот пес замок на цеховые ворота? И налаживает мимо тебя - в полицию бежать?
   - А что ж я могу сделать?
   - Ну, мало ли что...
   - То-то и дело, что мало!
   - Можешь, к примеру, выкрикнуть: "Мать честная, курица лесная"? Любимая твоя поговорка!
   - Могу. Да не стану.
   - Отчего?
   - Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.
   - Да ты ж любишь это присловье - про курицу. Вот и давеча...
   - А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!
   Козлов запахнул тулуп, плюнул в сердцах, пошел к выходу.
   - Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? - спросил дворник.
   - Да разве ж это разговор?
   - Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер - ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: "Эх, мать честная, курица лесная!" Понял? Остальное уж дело не твое.
   - Во-он что! Это ты, значит, про наш завод...
   - Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.
   Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:
   - Значит, отказался ты от затеи - пуд соли со мной раньше съесть?
   - Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.
   - Против народа мне никак нельзя, - прошептал Козлов.
   - Тогда сделаешь то, что я тебе велел.
   - "Велел"... Скажи на милость! "Велел"... И до завтрего подумать нельзя?
   - Нельзя. Давай ответ сейчас!
   Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.
   - Ну, а потом? - заговорил он наконец. - Ну, закричу я эту... дурость, а потом куда ж мне?
   - А потом вернешься в свою будку, вот и все.
   - Это я могу. Это дело простое.
   - Давай руку. Верить тебе можно?
   - А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.
   Уже у самого выхода Козлов прошептал:
   - А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись - такое, видно, время наступило.
   25
   Кирилл Комлев в работе был горяч. Чуть потеплело (в Питере в ту зиму погода менялась часто), он скинул верхнюю одежду, стал на погрузку в одной рубахе. Потом присел на бревнышко - покурить. А через день слег в жару, у него начался бред...
   - Заболел наш удалец? - спросил Тимофей Леонтьевич, заглянув к Шумову.
   Шелягин заходил теперь к Грише хоть и ненадолго, но частенько. И каждый раз, будто мимоходом, ронял несколько слов - и прощался: некогда.
   Через неделю он сказал Грише о Комлеве:
   - Ин-флу-энция - вот какое ученое название! У Кирилла инфлуэнция. Пролежит еще несколько дней.
   Он поманил пальцем Гришу в свою комнату, присел там у самого окна и сказал вполголоса:
   - Садись, товарищ, поближе ко мне. Кстати - это будет подальше от двери: Марья Ивановна старушка безобидная, но все же... Ну, а Виктория та все равно не услышит. Из этого окна, - продолжал Шелягин, - хорошо виден завод, который тебе как будто немного знаком: на его воротах в ночь ненастную не так давно была вывешена листовка Петроградского комитета. Ничего, не удивляйся: мне о таких делах знать положено. Я, может, знаю даже, кто листовку налепил... Я как французская фирма синематографическая "Братья Патэ" - она пишет: "Все вижу, что есть, и даже то, чего нет", вот и я так же.
   - И то, чего нет, видите?
   - Обязательно. Вижу ясно то, чего в тебе еще нет, но будет. Помнишь нашу беседу: "продолжение следует"? Ну, теперь шутки в сторону, слушай внимательно. Дело, о котором я хочу говорить, было поручено Кириллу Комлеву. Но видишь, он лежит больной... А ждать нельзя. И взяться за это дело сейчас некому. Разве тебе только...
   - Я согласен! - сказал Гриша несколько громче, чем позволяли размеры комнаты.
   - Ну совсем как Кирилл Комлев: еще не знает, о чем речь идет, а уж "ладно, согласен"!
   Гриша смутился:
   - Конечно, это с моей стороны...
   - ...необдуманно. Ты сперва меня выслушай хорошенько, потом обдумай как следует со всех сторон и тогда уж скажи, сможешь ли, не побоишься ли...
   - Не побоюсь!
   - Опять двадцать пять! - уже с легкой досадой сказал Тимофей Леонтьевич. - А я вот боюсь. Не сорвешь ли ты всего своей горячностью?
   Гриша, побагровев, решил лучше помолчать.
   Тимофей Леонтьевич переждал немного, потом легонько шлепнул Гришу по макушке ладонью.
   Нехитрая как будто штука - а ведь это было самое подходящее, что мог в ту минуту сделать Шелягин: здесь была и любовная снисходительность к младшему, и ободрение, а вместе - и осуждение, грубоватое, но не обидное.
   Никому другому Гриша этого, положим, не позволил бы. Разве что отцу с матерью.
   - Познакомлю тебя с обстановкой на заводе, - как ни в чем не бывало заговорил Шелягин. - За время войны немало старых рабочих попали в окопы как запасные. Не прочь бы начальство и с другими так же разделаться, особенно с теми, кто построптивей, да, говорят, генерал Рузский с северного фронта первый запротестовал: как только появились в окопах питерские мастеровые да штрафные матросы из Кронштадта - "серая скотинка", - солдаты начали поглядывать как-то по-новому... А тут еще чуть южнее - латышские стрелки; те дерутся хорошо, да как бы у них винтовки не повернулись в обратную сторону - такое у них настроение... Короче говоря, мобилизовывать на фронт заводских рабочих перестали. Однако за это время набрали на завод кой-кого из деревни: народ пока что еще сырой. Но не в этом беда: сырое - высохнет. А вот пробрались кой-где к станкам сыновья лавочников, волостных писарей, трактирщиков: этим лишь бы от воинской повинности избавиться да начальству угодить. Я это тебе к тому говорю, что ничего особо серьезного на заводе провести сейчас не удастся: почва не готова. Что же можно сделать? Можно сделать небольшую пробу сил. С одной стороны, такая проба послужит школой для молодых рабочих из деревни. С другой - нельзя же без конца давать неприятелю потачку. Обнаглел неприятель-то. В сборочном цеху появился мастер, прохвост первостатейный. Надо ему укорот сделать - зарвался! Ему надо сделать укорот, а рабочим показать: вы - сила, не забывайте про это. Время трудное, жестокое, опасное, но вы - по-прежнему сила!
   ...Не один раз подходила Марья Ивановна к дверям - послушать: который уж час говорят о чем-то столь непохожие друг на друга жильцы, - говорят, а слов не разобрать...
   Дело, о котором с мельчайшими подробностями, предусмотрев решительно все, вплоть до мелочей, говорил Шелягин, показалось Грише чрезвычайно простым. Он даже разочаровался немножко: по тону Шелягина можно было ждать куда большего!
   Выйдет к грузчикам человек в тулупе, крикнет, зевнув: "Эх, мать честная, курица лесная!", и по этому знаку надо будет двум - трем грузчикам кинуться к заводу, сбить с ворот цеха навешенный мастером замок.
   - А остальное уж дело самих рабочих. Помни: как только замок собьете, необходимо вам с заводского двора уходить немедля. Не страха ради, конечно, а такая у нас сейчас тактика: сил попусту не тратить. Они скоро понадобятся. Понятно?
   - Понятно, - сказал Гриша, - все до конца понятно.
   - Все? А как ты на завод попадешь? Кто тебя туда пустит?
   - Ну... там сторож в проходной сидит. Мы с ним сладим! Справимся.
   - Со сторожем уже поладили: он грузчиков пропустит. Трогать его - ни в коем случае! А сборочный цех где? Знаешь?