Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   - Скажите, пожалуйста! - рассердился Гринштейн. - Он вещает здесь тоном оракула от имени всего студенчества! Действительно, наглость!
   - Предлагаю присутствующим вопрос, - сказал в ответ ему Трефилов: сможем ли мы вести обсуждение дальше, отказавшись, конечно, при этом от оскорблений и личных выпадов, или же лучше обсуждение прекратить.
   - И разойтись ни с чем? - хмуро усмехнулся Оруджиани. - Конечно, такой выход кое-кого очень устроил бы.
   - А это будет зависеть от вас. От вас лично и от всех членов вашей группы. Не позволяйте себе личных выпадов!
   - Выпады были, - согласился грузин, - как и всегда при наших спорах. Но личности тут ни при чем. Притула говорил об опасном авантюризме и демагогических лозунгах большевиков - полагаю, это тоже выпад?
   - Он не говорил таких слов, как "наглость".
   - Что резче звучит: "наглость" или "демагогия"? Оставим-ка лучше это. Не будем уклоняться в сторону. Попробуем как можно спокойнее, хотя это и трудно, обсудить форму протеста. Будут ли возражения против того, чтобы созвать десятого февраля общестуденческую сходку?
   - Мы за сходку! - сказал Трефилов.
   - Конечно, бесспорно и то, что резолюция должна заклеймить систему полицейского террора.
   - Несомненно!
   - И резолюция эта должна быть принята в знак поддержки студентами законных требований рабочего класса.
   На этот раз Трефилов переглянулся с Притулой.
   Шахно спросил:
   - Законных?
   И опять все засмеялись.
   - Я говорю о законности, конечно, не с позиции кодекса законов Российской империи. Я имею в виду правосознание передовых рабочих.
   - Правосознание, - поучительным тоном произнес Притула, - остается понятием очень относительным. Даже если речь идет о передовых рабочих. Разные люди воспринимают это понятие по-разному.
   - Опять увод в сторону! - воскликнул Оруджиани. - Вы хотите сказать, что все зависит от соответствующей политической позиции... Но это ж и так ясно! Не будем лучше этого касаться, поскольку политические позиции представленных здесь групп непримиримы. Не на сегодняшней нашей встрече пытаться нам примирить эти позиции, да и вообще вряд ли это можно сделать. Не будем удаляться от цели нашего собрания.
   Незаметно "дирижерская палочка" перешла от Трефилова к Оруджиани. Он ставил вопросы, ему принуждены были - прямо или уклончиво - отвечать. Он утверждал бесспорное, и с ним поневоле соглашались. Он останавливал Веремьева и Гринштейна, когда те начинали горячиться. Казалось, что все вошло в какую-то колею и соглашение возможно.
   Но кончилось все взрывом.
   - Вы сказали, - повернулся Оруджиани к Трефилову, - что у нас имеется "готовенькая" резолюция. Должен осведомить вас: резолюция составлена не нами. Она составлена объединенным студенческим комитетом, в который, как вам известно, входят Горный, Политехнический, Сельскохозяйственный, Технологический институты и...
   - ...и который состоит из представителей групп большевистского направления? - перебил его Притула.
   - Да уж, конечно, не эсеровского. Речь-то все-таки идет о большевиках, о думской фракции!
   - Понятно. - Притула холодно ухмыльнулся. - А нас, значит, в сторонку? Мы должны быть статистами...
   - Да если бы речь шла, ну, скажем, хотя бы о вашем Керенском, мы без всяких разговоров предоставили бы вам право выработать свою, целиком свою резолюцию.
   - И голосовали бы за нее? - ядовито спросил Притула.
   Трефилов захохотал и гулко захлопал в ладоши:
   - Молодец, Петро! Вот молодец - срезал! Конечно, они не голосовали бы. И не подумали бы голосовать!
   - Ну, как же, - довольно улыбаясь (он действительно как будто срезал противника), проговорил Притула, - они отрицают даже наше право называться социалистами...
   - Полноте! - сказал Оруджиани, и видно было по его тону, что выдержка ему изменила. - При чем тут социализм? Вы притулились одним плечом к социализму - для чего? Для того только, чтобы помешать, в меру своих сил, его наступлению! Это, с позволения сказать, притулизм, а не социализм.
   - Ни одной минуты я не останусь в помещении, - пронзительно закричал Притула, - где издеваются даже над моей фамилией!
   Он выбежал из комнаты. Гринштейн сказал ему вслед:
   - Пан мае шляхетский гонор?
   Трефилов встал с пикейного покрывала и постоял с минуту в некоторой растерянности.
   Потом, нервно кинув в сторону Оруджиани: "Вы сами этого хотели!" пошел вслед за Притулой.
   Собрание было сорвано.
   Выйдя на улицу, Оруджиани сказал подавленным тоном:
   - Черт меня дернул сострить так глупо - "притулизм"! О черт!
   - Это не могло быть причиной... - начал Веремьев.
   - Не причиной, а поводом. Я дал повод к срыву собрания.
   - Они искали любого повода. И все равно нашли бы его.
   - Тем более не надо было облегчать им эту задачу. Вы вот спросили меня когда-то, - сказал Оруджиани Шумову, - являюсь ли я членом партии...
   - Я спросил, большевик ли вы.
   - Да, да. Но имелась в виду, конечно, партийность. Нет, видно, непригоден я для партийной работы. Если человек может ради дешевой остроты...
   - Самоуничижение паче гордости, - проговорил позади подошедший неслышно Семен Шахно.
   - А, Шах! - воскликнул Веремьев. - Ты что же промолчал весь вечер?
   - В многоглаголании несть спасения. И притом, не я один молчал.
   - Но все же? Есть у тебя свое мнение?
   - На сходку я приду и голосовать за резолюцию протеста буду, но Притула, по-моему, прав в одном, причем в основном: в России лозунг социалистической революции утопичен.
   - Он, положим, сказал - демагогичен.
   - Не будем спорить о терминах, - меланхолически ответил Шахно. Социалистическая революция в России невозможна, пока ее не проведут у себя высокоразвитые западные страны.
   - "Пока не проведут"... - засмеялся Веремьев. - Эх ты, Шах! Выраженьице-то какое! А еще говоришь: не надо спорить о терминах.
   - Старая меньшевистско-эсеровская болтовня, - желчно сказал грузин. Такие люди, как Шахно и Притула, считают, что социализм должен упасть к ним, как спелое яблочко в раскрытые ладошки. Сиди, мол, и жди.
   - А такие, как вы, хотят сорвать это яблочко незрелым, да еще вместе с веткой, на которой оно висит, зеленое и кислое, как уксус.
   - Шах-то, оказывается, зубаст! - захохотал Веремьев и даже обнял Шахно на ходу одной рукой.
   Он и в самом деле не хотел принимать его всерьез.
   Оруджиани, обдумывая что-то, сказал:
   - Резолюцию объединенного комитета нам все-таки надо провести во что бы то ни стало. Конечно, главная суть не в университетской сходке. Главное будет происходить на заводах. Правда, и там до решающих сражений дело не сразу дойдет. Но, говоря военным языком, рабочие кое-где уже ведут разведку боем. И это - знаменательно.
   - Не слышал я что-то ни про какую разведку боем, - вмешался Шахно.
   - Неудивительно, что вы не слыхали. Это, можно сказать, в порядке вещей. Но вот, к примеру, не так давно на одном заводе рабочие вывезли на тачке неугодного им администратора. Или, кажется, мастера. И сделали это организованно, быстро, бесповоротно.
   - То есть как это - бесповоротно? Мастер при поддержке полиции благополучно вернется на свое место - и делу конец. И все пойдет по-старому.
   - Мастер не вернется. Есть на русских заводах неписаный закон: кого вывезли за ворота на тачке, тому уже назад не вернуться.
   - Ну-у, - протянул Шахно, - ну, знаете, коллега; я думаю, что мастер все-таки прибегнет к писаным законам, забыв про неписаные, и завтра же начнет беспрепятственно чинить расправу с теми, кто вчера вез его на столь мало импозантной колеснице.
   - Правда, бывали такие случаи. Но такому мастеру невзначай падала через некоторое время либо раскаленная болванка на ногу, либо какой-нибудь увесистый болт попадал в голову. И ни разу при этом не находили виновных. Так что неписаный закон русского мастерового люда всем известен и редко кем нарушается.
   - Я не согласен с такими методами, - поспешно сказал Шахно. - Ну, мне направо, до свиданья!
   Когда он исчез в темноте, Оруджиани проговорил с усмешкой:
   - Ему направо. Ему всегда направо.
   - А разумно ли вообще было пробовать договориться с Шахно, с эсерами? - спросил Шумов.
   - Большевики не раз в прошлом заключали с эсерами союз для определенных действий. Правда, тогда обстановка была иная. И то ли обстановку мы не смогли правильно оценить, то ли сами еще желторотые птенцы в политике... Хотя какие же желторотые, - мне уже двадцать четвертый год стукнул! А вот не устоял, погнался за дешевым каламбуром.
   - Да не казнись ты, ради бога! - засмеялся Веремьев, настроенный куда более оптимистично. - Не ты, так я не утерпел бы - отколол бы что-нибудь похлеще.
   - Утешил!
   - Обойдемся без Трефилова и его компании, "Серых" бояться - в лес не ходить. За сходку я ничуть не боюсь! - с уверенностью сказал Веремьев. Начнем ее старым, испытанным способом: в момент перегородим коридор, зеленая молодежь хлынет просто из любопытства... И посмотрю я, кто не подымет руки за нашу резолюцию, - ведь мы ее предложим первыми, надеюсь? Сходка будет по необходимости скоротечной - при появлении полиции под аркадами университетского двора времени для другой резолюции не останется!
   - Вашими устами, благодушный мой Илья Муромец, только бы мед пить! засмеялся Оруджиани.
   На повороте к Тучкову мосту студенты остановились - перед тем как попрощаться.
   - Все-таки иногда у меня создается впечатление, - сказал вдруг Оруджиани, - что мы еще дети, играющие во взрослых.
   - Конечно! - засмеялся Веремьев. - Младенцы! Особенно Трефилов. Этакое бородатое дитя.
   - Трефилов - просто старый дурень.
   - Не согласен. Он оч-чень себе на уме. Очень неглуп. Правда, он застрял на нескольких нехитрых эсеровских формулах. И ровно ничего не читает. Марксистской литературы он совсем не знает и чувствует к ней какое-то простодушное отвращение. Но это не глупость. Это, скорее, самооборона - так ему удобней и спокойней. Кстати, и ореол старого, испытанного борца...
   Веремьев увлекся "психологическим анализом" - была у него такая слабая струнка. Но Оруджиани беспощадно его пресек:
   - Ну, будем мы еще тратить ночи на разговоры о личности Трефилова и о ее роли в истории! Время позднее. Р-разойдись!
   29
   10 февраля, незадолго до первого перерыва между лекциями, три студента - Веремьев, Шумов и Гринштейн, - взявшись за руки, перегородили университетский коридор от стены к стене.
   Испытанный прием оправдал себя и на этот раз. Два потока слушателей, хлынувшие с разных концов здания, столкнулись посреди коридора; на низкий подоконник вскочил юноша с мягкой русой бородкой и звонко воскликнул:
   - Товарищи!
   В это время в нескольких шагах от Гриши произошло короткое и бурное замешательство, причину которого не все поняли: на другом подоконнике возникла новая фигура - в мундире; но сразу же раздался крик: "Долой академистов!", и фигура, отчаянно взмахнув руками, исчезла.
   Гриша увидел грузина, пробиравшегося через толпу, уже густую к тому моменту; Веремьев стал проталкиваться ему навстречу, они наскоро обменялись несколькими словами, и Веремьев поспешно вернулся к Шумову:
   - Оказывается, прежде всего надо обезвредить успевшего пробраться шпика. Идем!
   Чем дальше к выходу, тем больше редела толпа.
   Недалеко от двери на лестницу стоял человек в штатском, лет тридцати.
   Веремьев подошел близко к нему и спросил:
   - Ваш студенческий билет?
   Шумов стал рядом:
   Незнакомец возмутился:
   - А у вас-то у самих билеты при себе?
   - Случайно имеются! - Веремьев вынул из кармана студенческую книжку и, раскрыв, показал. - Нет, нет, не утруждайте себя, фамилию я надежно прикрыл перстом. Теперь предъявите свой!
   - Но никому же из старых студентов не придет в голову таскать с собой документы. Нас швейцар и так знает - в лицо!
   - Вот как?
   Веремьев крепко взял шпика за локоть - теперь уже не было сомнений, что это агент охранного отделения, несколько, правда, иного вида, чем старый наш знакомый, с галстуком цвета павлиньего пера; во всяком случае, внешним видом своим он не привлекал к себе внимания - Гриша его в толпе не заметил бы.
   Шпик возмущенно повел свободной рукой (за другую его держал Веремьев), потом рука привычно потянулась к карману, но тут ее перехватил Шумов, сжав несколько, может быть, крепче, чем того требовала необходимость.
   Веремьев любознательно ощупал карман филера и спросил вполголоса:
   - Парабеллум? Наган?
   - Скорей! Без нас начнут, черт возьми! - заторопился Гриша.
   - Лекцию? Еще успеем! - улыбнулся Веремьев. - Впрочем, время терять не станем. Поехали!
   Студенты, взяв шпика с обеих сторон за локти, быстро повели его к лестнице. Он попробовал барахтаться.
   - Будьте благовоспитанны, ведите себя вежливо, - сказал ему Веремьев. - Правила есть правила. По университетским правилам вход сюда вам воспрещен.
   Филер пошел спокойнее. По ступенькам вниз он шел уже совсем послушно. Только все время поворачивался то к Шумову, то к Веремьеву, словно собираясь сказать что-то.
   - Довольно вертеть головой! - рассердился Веремьев. - Вы, сударь, не кокетничайте. Мы поступаем по закону. По уставу Санкт-Петербургского императорского университета. Закон есть закон. Понятно? Так и доложите вашему начальству. А кокетничать, вертеть головой, разглядывая наши молодые лица, вам совсем ни к чему!
   Внизу они сдали шпика швейцару и велели: ни в коем случае не пускать его назад - он без билета; иначе придется пожаловаться ректору на беззаконное нарушение правил императорского университета.
   Старый, почтенный швейцар укоризненно посмотрел на нарушителя правил, тот сник, мирно надел пальто неопределенного цвета, котиковую шапку-бадейку и ушел.
   А студенты бегом вернулись на второй этаж.
   Уже в дверях они услышали напряженно звеневший на весь коридор голос:
   - ...с такой наглостью и цинизмом расправилось самодержавное правительство с думским представительством тридцатимиллионного рабочего класса. Лживость и лицемерие фраз о единении с народом вскрыты...
   Говорил юноша с русой бородкой. Гриша его до этого дня в университете ни разу не видел. Очевидно, это был представитель объединенного комитета.
   - Только война и военное положение, железными тисками сжимающие пролетариат и демократию, дали возможность правительству совершить гнусную расправу над избранниками рабочих, стоящими на страже их святейших интересов. Под грохот пушек и ружей правительство старается задушить революционное движение рабочего класса; в потоках крови насильно угоняемых на бойню миллионов рабочих и крестьян...
   Выступавший закашлялся и, вынув платок, прижал его к губам.
   - Будет ли дана возможность выступить представителю академической группы? - послышался выкрик из толпы студентов.
   Сразу же возник оглушительный шум, кто-то протестовал, видны были возмущенные жесты, взмахи рук...
   На подоконник быстро поднялся Оруджиани и стал рядом с русым юношей.
   Призывая к молчанию, он высоко поднял руку.
   Когда все немного успокоились, грузин сказал громко:
   - Если студенческая сходка постановит дать слово академистам, они смогут выступить.
   - Как же, жди! - крикнул затянутый в мундир белобрысый студент. - У вас же, видите ли, свобода слова! Знаем мы...
   - Прошу не мешать! - внушительно сказал ему Веремьев. - Воздержитесь от черносотенных провокаций!
   Спрятав платок и до предела напрягая голос, русый юноша продолжал:
   - ...смертельному врагу рабочего класса было мало этого. Он решил, что настал удобный момент для расправы... железные кандалы зазвучали за тюремной решеткой. Избранникам пролетариата царские бандиты сказали: ваше место в тюрьме. В тюрьму посажен весь рабочий класс. Шайка грабителей и эксплуататоров, шайка погромщиков осмелилась...
   Оруджиани снова поднялся на подоконник и шепнул что-то оратору.
   Тот спокойно сказал:
   - Да, да. Товарищи! Только что нам сообщили, что усиленный наряд полиции вышел из василеостровской части по направлению к университету. Малодушные могут оставить сходку. Резолюцию протеста мы все же успеем принять. Я заканчиваю: долой царское правительство!
   Толпа студентов возбужденно загудела. Кое-кто стал украдкой, потупясь, пробираться к выходу.
   - Да здравствует социализм! - во всю силу голоса крикнул оратор.
   Гриша не ожидал, что аплодисменты будут такими бурными... Вот тебе и пестрая публика!
   Кто-то крикнул:
   - Свободу рабочим депутатам!
   И аплодисменты стали еще оглушительней.
   - Заклеймим позором правительство палачей!
   - Довольно ему обагрять руки в крови народа!
   - Близка расплата!!!
   На подоконнике стоял Гринштейн:
   - Товарищи, внимание! Время дорого. Полиция уже на Университетской набережной. Академисты могут смело выступить - несколькими минутами позже, под надежной охраной городовых. А сейчас поставим на голосование поступившую первой резолюцию передового студенчества, поднявшего свой голос в защиту рабочего класса.
   - Внимание! Полиция во дворе университета! - с притворным испугом завопил изо всех сил белобрысый академист.
   - Радуйтесь! - ответил ему Гринштейн. - Вы сможете выступить перед самим господином приставом. Товарищи! Резолюция объединенного студенческого комитета целиком была приведена в речи выступавшего здесь товарища Николая. Кто за нее?
   Поднялось множество рук. Казалось, голосовали все. Но только казалось... Некоторые торопливо пробирались к выходу. И потом - не могли же голосовать академисты! Многих просто не было видно из-за леса поднятых рук. А эсеры? Гриша начал искать взглядом Трефилова, Притулу... и увидел Барятина. Борис с оживленным видом, румяный, возбужденный, голосовал вместе с другими за резолюцию большевиков.
   - Принято очевидным, подавляющим большинством! - сказал Гринштейн и соскочил с подоконника.
   - Конечно, подавляющим большинством! - выкрикнул академист в мундире. - Вы подавили инакомыслящих! Как всегда!
   - Ступайте, ступайте, господин хороший, встречать родную вам душу, одетую в жандармский мундир! Торопитесь!
   - Долой академистов! - послышались дружные голоса, и белобрысый поспешил скрыться.
   На дворе и в самом деле стоял наряд городовых с околоточным во главе.
   Под старинными университетскими аркадами, где в любую погоду царил сумрак, прохаживался грузный пристав с одутловатым хмурым лицом.
   Оруджиани вышел из университетского здания вместе с Веремьевым и выступавшим на сходке юношей. Их окружила небольшая группа студентов, Шумов и Гринштейн шли позади.
   Гриша видел, как, укрывшись за широкоплечим Веремьевым, юноша, которого звали таинственно "товарищем Николаем", быстро нагнулся, а когда выпрямился, на его лице уже не было русой бородки. На голову он нахлобучил глубоко на уши каракулевую шапку и стал неузнаваем.
   Пристав, однако, был человеком опытным. С быстротой, мало подходящей к его грузной фигуре, он приблизился к группе студентов.
   Навстречу ему с такой же быстротой, вызывающе, всем корпусом подался Веремьев:
   - В чем дело, господин полицейский?
   - Разойтись!
   - Ага. Понятно. А как именно вы предписываете нам разойтись: поодиночке или можно парами?
   - Васильев! - хрипло позвал пристав.
   На этот возглас под аркады вбежал на носках молоденький околоточный и взял под козырек.
   Пристав, не обращая больше никакого внимания на Веремьева, сказал что-то околоточному и сердито кивнул головой в сторону университетских ворот.
   Гриша увидел, как от ворот, с места взяв размашистой рысью, помчался рысак с седоком в каракулевой, низко надвинутой на уши шапке. Он узнал в седоке таинственного товарища Николая.
   В тот день Гриша вернулся домой поздно. Заслышав его шаги, к нему заглянул Тимофей Леонтьевич.
   Лицо Шелягина было по-необычному оживленным.
   - Ну, Григорий Иванович, опять меня одолела охота к перемене мест. Завтра утром исчезаю. Но об этом после. Скажите-ка: правда, что университет принял достойную резолюцию? Молодцы, молодцы студенты! Ты уже знаешь, что по всем крупным заводам и фабрикам прошли забастовки протеста? Ну, как же! Дело опять идет на подъем... Наступают горячие денечки. Поэтому-то и я "по делам службы" исчезаю. Так нужно. Оставляю тебе на память "Паломник". Смотри же: держи его обязательно на виду - вот здесь, на столе, - не прячь! Так-то оно лучше будет. - Он хитро засмеялся: Расчет на психологию. Ищут обычно спрятанное, а книжку, что на виду лежит, да еще с такой благонамеренной обложкой, и полистать не догадаются.
   - Тимофей Леонтьевич! - горячо сказал Гриша. - Спасибо вам! Спасибо вам за все!
   Шелягин вынул из жилетного кармана часы - носил он их по-старинному, на стальной цепочке:
   - Пойду собираться. Мы еще встретимся. Это только гора с горой не сходится... Еще два слова: если заявятся непрошеные гости, то для их сведения - у нас с тобой знакомство шапочное. Даже меньше того: жил, мол, какой-то токарь за стеной. Впрочем, ученого учить - только портить.
   Гриша молчал, искренне опечаленный.
   - Не обижаешься на то, что я все наставляю тебя? Ты строптив, я знаю.
   - Тимофей Леонтьевич!
   - Вот и хорошо. Не надо обижаться.
   Он крепко пожал Гришину руку и проговорил как-то даже застенчиво:
   - Я ведь душевно тебя полюбил.
   30
   Утром Марья Ивановна, цедя Грише в стакан кипяток из самовара, сказала с сокрушением: уехал Тимофей Леонтьевич, еще затемно, - жена у него в деревне заболела. Расплатился за все и квартиру за собой не велел оставлять, значит - не вернется. Такого жильца поискать: непьющий, аккуратный.
   Однако время было такое, что искать постояльца Марье Ивановне не пришлось: спрос на комнаты был большой.
   Еле успела она вывесить зеленую наклейку на воротах - установленный сигнал об освободившемся помещении, - как вечером того же дня к ней переехал писец городской управы Модест Дулькин.
   Несколько дней Дулькин приглядывался к Грише. А потом проникся доверием.
   - Изволите ли видеть, - таинственно сказал он в отсутствие квартирной хозяйки, - ввиду непрерывно возрастающей дороговизны я держу у себя некоторые запасы продовольствия. У меня в комнате стоит жестяной бачок с подсолнечным маслом. Затыкается он пробкой, замка тут не приделаешь. Металлическая посуда лишена прозрачности, и, чтобы удостовериться, нет ли, так сказать, проникновения в нее посторонней руки, я нанес карандашом черту, соединяющую пробку с горлышком бака. И что же? Увы, я скоро убедился, что черта сдвинута в сторону и даже несколько смазана, по всей видимости, чьим-то пальцем. Когда я на службе, в комнату ко мне заходит только Марья Ивановна, для подметания полов. - Он с непритворной печалью поглядел на Шумова: - Что вы мне можете посоветовать?
   Шумов поглядел на Дулькина. Так вот кого послала ему судьба в соседи вместо Тимофея Леонтьевича!
   - Что я могу вам посоветовать? - сказал он задумчиво: - Сейчас, говорят, можно достать на базаре старую колючую проволоку. Загородите ею угол комнаты, где стоит ваш бачок с маслом. Хорошо бы еще пустить через проволоку электрический ток. Но, пожалуй, это с технической стороны будет сложно. Тогда покройте колючки ядовитым составом. Вот когда злоумышленник будет наказан!
   Модест Дулькин поднял линялые голубенькие глазки и принужденно хохотнул.
   В доверительные разговоры с Шумовым он больше не вступал.
   Но недобрые чувства, очевидно, затаил.
   Когда Гриша вернулся с очередной разгрузки баржи, Дулькин с нескрываемым злорадством вручил ему повестку:
   - Я взял на себя смелость принять этот документ и ввиду его важности удержать при себе до вашего прихода. Во избежание возможной утери.
   Повестка извещала Шумова Григория, что ему надлежит явиться завтра к девяти часам утра на призывной пункт по указанному ниже адресу.
   Следя за выражением Гришиного лица, Дулькин проговорил:
   - Что ж... Офицерская форма вам будет к лицу. Студентов ведь, как я слыхал, берут с целью комплектования школ прапорщиков?
   - Я вам пришлю с фронта моток колючей проволоки, - ответил Шумов и прошел к себе в комнату.
   Все было сорвано!
   И близкий экзамен по политической экономии, и переход на второй курс, и реферат о Фурье... И все то, что озарило его жизнь новым светом, - то, что было связано с Шелягиным, Комлевым, Оруджиани. И полюбившаяся ему работа на пристани...
   И даже встречи с Таней Кучковой, с которой он условился пойти в ближайшее воскресенье в Мариинский театр.
   И ничего ведь нельзя поделать. Надвигается неизбежное - с бездушием машины, которая раздавит тебя, если не подчинишься. Или своевременно, половчей, не уклонишься в сторону. Ловкость Григорию Шумову не была свойственна.
   Надо будет успеть передать Веремъеву листовку, обращение к студенчеству; ее Шумов хранил так бережно...
   "...Время не терпит. Близок день. Вспомните, что было после русско-японской войны...
   ...Товарищи! Мы повторяем, что идем сражаться, идем в солдаты только потому, что против нас идет сила штыков, и мы объявляем царям и их правительствам, что берем оружие против своей воли. Пусть же знают они, что его употребим и против них.
   Товарищи, не возвращайте оружие, храните его".
   За стеной Модест Дулькин, пощипывая струны гитары, запел:
   В Александровском садочком
   Музыка игрался,
   Разным сортом барышням
   Туда-сюда шлялся.
   В голосе его было искреннее воодушевление.
   Призывной пункт находился на третьем этаже каменного здания, в котором сразу можно было угадать "присутственное место": давно немытые окна на лестнице; стены неопределенной окраски, должно быть давно потерявшие свой первоначальный цвет; а главное, специфический запах служебных помещений - спертый, нежилой, промозглый.