Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   - Найдем.
   - Значить, искать будешь? Искать - время терять. А времени у тебя будет - секунды. Сборочный цех во дворе, второе здание слева. На нем ты и увидишь лабазный замок. Чем будешь сбивать замок? Ага, вот и выходит, что не все для тебя ясно. А кто с тобой пойдет? И сколько?
   Гриша подумал о Телепне и Кузнецове.
   - Я думаю, двое.
   - Дюжие ребята? - спросил Шелягин придирчиво.
   - Баржи грузить - приходится быть дюжим.
   - Опасаюсь одного, - сказал в заключение Тимофей Леонтьевич: погорячиться ты можешь. Погорячишься - все дело испортишь... Ну, положим, там, в сборочном цеху, есть товарищ один, Тулочкин. Ты его узнаешь: маленький такой, а усы громадные. Слушайся его во всем, слышишь?
   И еще раз подходила к дверям Марья Ивановна. И опять ничего не разобрала.
   Шелягин, проводив Гришу до порога своей комнаты, сказал:
   - Постой-ка минутку. Мой теперь черед книжки тебе давать.
   Он подошел к висящему на стене шкафчику, бережно вынул оттуда журнал в палевой обложке и протянул Шумову.
   Гриша прочел: "Русский паломник" и с недоумением посмотрел на Шелягина.
   Тот сказал таинственно:
   - Полистай, полистай!
   Григорий раскрыл журнал; текст начинался с проповеди какого-то протоиерея.
   - Полистай, полистай - дома у себя, - повторил Тимофей Леонтьевич, не ленись. Я так считаю, чтение это для тебя будет самое подходящее.
   Вернувшись к себе, Гриша сразу же начал листать "Русский паломник" страницу за страницей. В середину журнала была тщательно вброширована отпечатанная за границей работа Ленина "Что делать?".
   26
   Поначалу все шло так, как предполагал Шелягин.
   В морозный день вышел после полудня к пристани человек в тулупе, глянул в тусклое небо и, зевнув, пропел протяжно:
   - Э-эх, мать честная, курица лесная!
   Кузнецов знал обо всем заранее. Он сразу же ухватился за обрубок корневища, уцелевший на дубовом комле. Гриша взялся за другой конец дерева.
   - Не сдюжите, - засмеялся Телепень и засучил рукава. - Без меня вам не обойтись! А куда это вы, ребята?
   - Наших бьют! - сказал ему возбужденно Кузнецов. - Пойдем, Телепень, силу мерить!
   Телепня не надо было уговаривать.
   Втроем понесли они дубовый кряж - на рысях - к заводу.
   Сторож в проходной, увидев их, низко нагнулся, - не то искал потерянное на замусоренных половицах, не то просто прятал лицо - на всякий случай.
   Грузчики пробежали через проходную на заводской двор.
   - Налево, второй корпус, - почему-то шепотом сказал Гриша.
   И тут же услышал начальственный окрик:
   - Что за люди?
   Наперерез бежал к ним, выпучив глаза, мордастый мужчина в черной папахе, в коротком, крытом сукном полушубке с меховым воротником.
   - Эй, сторож! Сторож! Черт!..
   Не сговариваясь, Кузнецов и Шумов подскочили к нему, сбили с ног; мордастый заорал неистово.
   Кузнецов, прижимая его к мерзлой земле, пробормотал:
   - Карманы, карманы надо проверить, нет ли револьвера.
   Револьвера у мордастого (Гриша догадался, что это и был мастер сборочного цеха) не оказалось, а свисток был; Кузнецов отобрал его и швырнул подальше - к воротам.
   Телепень с Гришей подняли вдвоем дубовый кряж, подбежали к зданию цеха, где на тесовых воротах, на железном болту, висел огромный замок.
   Они высоко подняли кряж, раскачали... Ударили - и замок, сделанный на совесть, устоял! Грише с необычайной резкостью запомнилось косо, "елочкой", сбитые гладкие доски ворот с коричневыми глазками от соструганных сучков, массивный, похожий на рельс болт...
   Мастер в руках Кузнецова обмяк, запросился:
   - Братцы... я что ж... я человек подневольный!
   - Лежи смирно! - велел ему Кузнецов и бросился помогать Шумову с Телепнем.
   Теперь уже три пары сильных рук, подняв кряж, кинули его с размаху в дужку замка. Слышно стало, как за запертыми воротами цеха возник тревожный гомон...
   Мастер привстал, воровато оглянулся и со всех ног побежал к проходной будке.
   - Свисти! Подымай тревогу! - крикнул он, подбегая к сторожу.
   В эту минуту дужка замка от очередного - четвертого по счету - удара наконец отлетела, ворота распахнулись, из цеха с грозным гулом хлынула толпа рабочих.
   Один из них крикнул отчаянно:
   - Убежал!
   И тут произошло то, чего никто не ожидал.
   Вероятно, и для самого сторожа собственный его поступок был неожиданным: с испуганно-оторопелым видом он схватил в медвежьи свои объятия вбежавшего в проходную мастера и выволок его назад - на заводской двор.
   - Баранья голова, - потерянно бубнил сторож, - подумал бы толком разве можно против народа?
   - Товарищи! - приподнявшись на носках, закричал во всю силу низенький, коренастый мастеровой. - Соблюдай порядок! Не допустим самосуда!
   - Тачка где? - крикнул кто-то. - Тачку сюда живей!
   - А мешок готов?
   Мастер опять взмолился, лицо у него стало иссиня-белым, с черными крапинами на щеках.
   - Братцы...
   Низенький усатый мастеровой, разгоряченный, дыша тяжело, подошел к грузчикам:
   - За помощь, друзья, великое спасибо! Низко вам кланяемся! - Он и на самом деле скинул барашковую шапку, поклонился в пояс. - А теперь просим: не оставайтесь здесь более ни минуты.
   Гриша понял, что низенький был здесь вожаком.
   Двое рабочих с расторопной поспешностью и с таким видом, будто делали они это уже не раз, напялили на испуганного мастера белый мешок, должно быть, из-под муки.
   Гриша задержался всего на одну секунду - поглядеть, что будет дальше.
   Уже прикатили откуда-то одноколесную тачку - должно быть, она стояла где-нибудь наготове... Мастер с отчаянием забарахтался в мешке. На тачку, опершись рукой о плечо молоденького мастерового, вскочил низкорослый человек (это и есть Тулочкин, подумал Гриша) и необычайно сильным для его роста, далеко слышным голосом начал:
   - Товарищи! Доколе будем терпеть издевательство жандармского охвостья? Доколе...
   - Ну, брат, теперь ходу! - встревоженно сказал Кузнецов. - Теперь у них уж пошли дела свойские... Через пять минут прискачет полиция.
   Трое грузчиков через проходную вышли на площадь. Гришу удивило, что она оказалась безлюдной; только с самого ее края, поближе к Черной речке, сидели на корзинках три женщины, укутанные в теплые платки: должно быть, торговки печеными яйцами, оладьями - всякой снедью, которую разбирали у них по дороге на работу мастеровые.
   - Чисто сработано! - оглядываясь назад, похвалил Телепнев. - Фараоны поспеют как раз к шапочному разбору.
   Грузчики уже вернулись на пристань, когда через широко распахнутые ворота завода рабочие выкатили на площадь тачку с мастером: из завязанного мешка у него торчала только всклокоченная, с выпученными глазами голова.
   - Ты говорил, - закричал ему с яростью старый, седой рабочий, говорил, что ты - подневольный человек? Нет, ты не человек, коли своих продаешь!
   Тачку подвезли к глубокой сточной канаве, и уже раздавались шутки:
   - Эх, жалко - подморозило... А то бы мы тебе усы нафабрили.
   Отходчив русский человек - со смехом, с уханьем, с солеными присловьями мастера вывалили в канаву.
   И сейчас же раздался голос Тулочкина:
   - Товарищи! Все по местам! Наступит время, когда мы по-другому будем судить предателей рабочего класса! Это время не за горами... А теперь спокойствие! Все по местам.
   Заводские ворота медленно закрылись. Скоро площадь снова стала безлюдной.
   ...К мосту через Черную речку скакал на вороных конях отряд конной полиции.
   27
   С каждым месяцем становилось все голоднее. У Григория Шумова резко выступили незаметные прежде на круглом лице скулы. Костлявыми стали казаться широкие плечи. Но чувствовал он себя увереннее прежнего, как-то прочнее. Иногда сам себе удивлялся: словно стал он не бедней, а богаче.
   ...На всю жизнь останутся в памяти Григория Шумова ночные беседы с Тимофеем Леонтьевичем. Теперь он уже знал, что Шелягин связан с таинственным "комитетом", полным именем которого были подписаны расклеенные в памятную ночь листовки.
   А разве не стал он богаче от настоящей мужской дружбы с Кириллом Комлевым, которого еще в детстве любил как дядю Кирюшу, но только теперь разглядел его по-настоящему - человека большой душевной силы?
   Неожиданно смелые вопросы задает при встречах с Григорием Шумовым питерская швея Катя Трофимова, - не его в этом вина и не его тут заслуга: скорее всего, сказалось на Кате ее возникшее в добрый час знакомство с неизвестной Шумову мастерицей Натальей Егоровной.
   Перестал скрытничать и не совсем ясный для него Оруджиани.
   Широк мир, населенный друзьями Григория Шумова - и теми, которых он знает близко, и теми, кого он еще не успел открыть. А сколько новых людей ему предстоит встретить на своем пути!
   Столкнувшись с Шумовым под аркадами университетского двора, Оруджиани удивился:
   - Что с вами? Вы как-то изменились. Глаза стали шире...
   - Это, должно быть, оттого, что щеки подтянуло.
   - Возможно. А новости есть?
   - Какие же новости... - Гриша вспомнил свой разрыв с Барятиным. Одного друга я потерял, двух других нашел...
   - Так что, можно сказать, не в накладе? - сказал Оруджиани, с рассеянным видом оглядываясь. - Знаете что? Тут не очень подходящее место... Отойдем-ка в сторонку: мне надо сказать вам несколько слов. Помните об Озерках?
   - Помню.
   - А знаете ли вы, что в первый же день совещания в Озерках была принята прокламация к студенчеству? К нам с вами?
   - Нет. Не слыхал об этом.
   - Текст ее сохранился. Недавно нам удалось, правда довольно кустарным способом - на "студне", оттиснуть сотню экземпляров.
   Для Гриши не было секретом существование "студня" - полупрозрачной тугой массы, варенной на картофельной муке; исписанный литографскими чернилами лист бумаги накладывали на поверхность "студня", прокатывали сверху валиком - и после этого студень уже заменял литографский камень, на нем можно было заготовить сотню, другую листовок.
   - Вам передаст один экземпляр Веремьев. Близка годовщина расправы над думской пятеркой. Нам надо подготовиться...
   - Но ведь ноябрь давно прошел!
   - В ноябре был налет полиции на Озерки. А суд-то ведь состоялся позже, в феврале. Рабочие Питера будут отмечать именно эту годовщину. Как откликнется университет? Ясного ответа на этот вопрос, мне кажется, никто сейчас дать не может. Пестра, ах, как пестра наша студенческая братия! Всякого у нас жита по лопате. Во всяком случае, нам-то в меру своих сил надо сделать все, что сможем. Что вы так смотрите? "Нам" - это значит: передовой части студенчества... Правда, такое определение звучит несколько расплывчато. Но не в определении суть. Знаете что? Мне пришла в голову мысль как-нибудь договориться с Трефиловым и Притулой. Знаете Притулу? Это у них восходящее светило.
   Шумов уже знал: "У них" - значит у людей эсеровского толка. Их, впрочем, нельзя было назвать строго партийными; существовали в университете, в Лесном, на Высших женских курсах кружки студентов, тяготевших к эсерам, - одни такое тяготение свое принимали всерьез, другие просто хотели "поиграть в революцию", уже заранее поглядывая, как бы своевременно уйти в кусты и следы за собой замести. Об арестах кого-нибудь из этой публики не было слышно. Впрочем, Трефилов высылался когда-то "в административном порядке" в город Вятку, что и создало вокруг него ореол "старого борца"; но, по словам Оруджиани, было это во времена царя Гороха.
   Притула считался деятелем кабинетного типа, "теоретиком".
   - Надо попытаться договориться с ними на какой-то основе, озабоченно говорил Оруджиани. - Правда, они предпочтут завести канитель, бесплодный спор по теоретическим вопросам, отлынивая от дел практических. Практика у них не очень-то казиста. Практика такова, что их Керенский невредимо сидит в думе, тогда как большевистские депутаты - в Сибири. Ну, обо всем этом мы еще успеем поговорить. На днях вас разыщет Веремьев.
   ...Передавая Грише прокламацию, о которой говорил Оруджиани, Веремьев рассказал, что в Петербурге еще в прошлом году образовался объединенный комитет большевистских групп Горного, Политехнического, Технологического, Сельскохозяйственного и Женского медицинского институтов.
   Эти группы каждая в отдельности и весь комитет в целом действовали довольно энергично. Слабее была поставлена работа в университете и почти совсем не велась - в Путейском. Но и самые многолюдные группы учебных заведений еще не были партийными организациями... Оруджиани ничего не скрывал, когда в разговоре с Гришей отрицал свою принадлежность к большевистской партии. Работая для партии, он в ней не состоял.
   Веремьев сказал как-то неопределенно:
   - Ну, ведь партийных билетов у нас не выдают.
   Запершись после ухода Веремьева в своей комнате на ключ, Гриша развернул сложенную вчетверо прокламацию. Ему бросились в глаза строки:
   "...Русский народ, а в особенности мы, студенты, научились кое-чему с 1905 г.; нас не обманешь сладкими напевами... Товарищи! Свободная школа может быть только в свободной стране..."
   Потом он, сдерживая волнение, прочел ее всю, от начала до конца.
   Заканчивалась прокламация словами:
   "Да здравствует новая российская революция!"
   Это обращение к студентам было принято в ноябре четырнадцатого года в Озерках - в зоне, объявленной на военном положении, и утверждено подпольной партийной конференцией в первый же день ее работы.
   Озерки четырнадцатого года...
   Туда можно было попасть и по железной дороге, и городским трамваем последняя его остановка находилась совсем недалеко от неприметного деревянного дома под номером 28-а по Выборгскому шоссе.
   А лучше всего было бы - исходя из некоторых соображений - сделать так: выйти пораньше из города, взять в подходящем месте на Неве лодку, перебраться на другой берег, уйти поглубже в лес, несколько раз переменить направление и, удостоверившись в полном безлюдье (кто будет бродить в ноябрьский холодный день среди пустых, заколоченных на зиму дач?), выйти на Выборгское шоссе к дому номер 28-а.
   Такой именно путь избрал Бадаев, депутат Государственной думы.
   С большими предосторожностями прибыли и другие члены "большевистской пятерки" в думе.
   Приехали в Озерки представители с мест: из Риги, от латышей; от харьковских большевиков; от Иваново-Вознесенска и, конечно, от Петербурга...
   Делегат от Кавказа Алексей Джапаридзе был арестован на петербургском вокзале. Некоторые товарищи были задержаны охранкой, еще не успев выехать из своих городов.
   2 ноября конференция начала свою работу.
   Приняв обращение к студенчеству, она перешла к наиважнейшему вопросу - к ленинским документам, касающимся войны и доставленным из-за границы с огромным трудом. На местных делегатов возлагалась задача: распространить идеи Ленина - прежде всего в промышленных центрах России.
   На третий день совещания, 4 ноября, около пяти часов вечера наружная дверь в доме номер 28-а по Выборгскому шоссе была сорвана с петель, в комнату ворвались жандармы и полиция.
   ...Так вот, значит, в какой обстановке - в самом начале войны, в дни военно-полевых судов, в дни свирепых полицейских расправ - партия нашла время и возможность обратиться со своим словом к студенчеству.
   Это было слово и к нему, к Шумову.
   Готовились сходки, митинги, забастовки протеста...
   Петроградский комитет большевиков писал после ареста участников подпольной конференции в своей листовке:
   "Кто в думе отстаивал всегда рабочие интересы? Кто больше всех беспокоил министров запросами о беззакониях власти? Кто расследовал взрывы на пороховых заводах и в угольных шахтах? Кто мешал гулять полицейскому кулаку при похоронах рабочих и при демонстрациях? Кто собирал пожертвования для пострадавших товарищей? Кто издавал газеты "Правда" и "Пролетарская правда"? Кто протестовал против убийства и увечья миллионов людей на войне? Всё они - рабочие депутаты. И за это они все пойдут на каторгу..."
   Прошел год с того времени... Чем откликнется на эту годовщину Петроградский университет? В нем ведь "всякого жита по лопате", как сказал Оруджиани.
   И не являются ли пока что большинством среди студентов такие, как Барятин и Шахно?
   Недаром Оруджиани решился сделать попытку заключить - правда, на один только день - союз с группой Трефилова - Притулы...
   28
   В самом начале февраля, в один из воскресных вечеров, Григорий Шумов пришел к назначенному часу по адресу, который он обязался запомнить, не записывая.
   В просторной комнате он увидел студентов, человек двенадцать, сидевших на стульях, на подоконниках и даже на двух кроватях.
   Кроме Оруджиани, Веремьева и Трефилова, здесь был и Семен Шахно "Шахно-Неперсидский", - которого Гриша никак не ожидал встретить сегодня.
   На кровати, застланной пикейным покрывалом, сидел рядом с Трефиловым Притула-Холковский, которого Шумов знал только с виду.
   Остальных он видел впервые.
   Должно быть, кого-то ждали.
   Все переговаривались вполголоса, иногда раздавался сдержанный смех и сейчас же смолкал под укоризненным взглядом Трефилова - бородач держался патриархом, уверенно и не без важности восседая на пикейном покрывале.
   Гриша поспешно прошел в уголок и примостился рядом с Веремьевым.
   - В тесноте, да не в обиде, - прошептал тот и, кивнув на Притулу, спросил: - Видали "светило"?
   Притула-Холковский был еще совсем молодой человек с очень правильными и какими-то неподвижными чертами лица, аккуратно на косой пробор причесанный, не в пример Трефилову, носившему шевелюру, как уже говорилось, "под мужика".
   Притула слыл "интересной" фигурой: сын крупного помещика, не то украинского, не то польского, он восстал (правда, злые языки говорили, что на словах только) против своего класса: в программе эсеров ведь основным пунктом стояла передача помещичьей земли крестьянам.
   Притула знал о своей репутации интересной личности и немного кокетничал этим, особенно в присутствии барышень.
   Сегодня барышень не было, и он решил придать своему лицу строгое, "волевое" выражение, отчего лицо, вероятно, и стало казаться неподвижным.
   Через минуту раздались звонки, четыре коротких, один длинный условленный знак для посвященных, и в комнату вошел лохматый студент в очках, с лицом худым и сумрачным.
   Хмуро кивнув головой, он сел у самой двери.
   - Ну, теперь как будто, - медленно проговорил Трефилов, - мы можем приступить к делу.
   Он обвел собравшихся многозначительным взглядом и продолжал:
   - Для начала мы, может быть, дадим слово товарищу Петро?
   Притула встал. Значит, это и был товарищ Петро.
   - Не возражаете? - спросил он, обращаясь почему-то к одному Оруджиани.
   Грузин молча пожал плечами.
   - Молчание - знак согласия, - провозгласил Трефилов. - Не будем тогда терять времени. Начинай, Петро.
   Притула ровным и словно нарочито бесстрастным голосом заявил, что он будет отстаивать тезис: прежде чем обсуждать какое-либо отдельное, имеющее практический смысл действие, надо договориться о некоторых принципиальных вопросах, ибо отдельные действия - лишь звенья в общей цепи движения вперед.
   - Почему движение вперед это цепь? - спросил сидевший у дверей лохматый студент.
   Послышались подавленные смешки.
   - Если угодно, я могу предложить более банальное определение, невозмутимым тоном начал Притула.
   - И попрошу больше не перебивать! - сердито сказал Трефилов.
   - А с какой стати дирижерскую палочку захватили здесь Трефилов и Притула? - запальчиво воскликнул лохматый. - Кто вас на это уполномочил?
   - Товарищ Гринштейн, - обратился к нему Оруджиани, - не надо усложнять дело. Главное для нас договориться о совместном протесте в связи с известной всем годовщиной. Дирижерская палочка и все остальное - мелочи.
   - Я все-таки отвечу коллеге Гринштейну, - процедил Трефилов. - Мы взяли на себя руководить собранием по праву большинства.
   Гринштейн вскочил:
   - Кто производил подсчет?
   Семен Шахно вздохнул.
   - Вот всегда так, - проговорил он скорбно. - Ну буквально всегда!
   - Условимся вооружиться терпением на сегодня, - сказал Оруджиани. - Я тоже, товарищ Гринштейн, обладаю несчастной наклонностью к горячности в споре. И все же, как видите, стараюсь сдерживаться.
   - Хорошо, я тоже буду стараться. Прошу прощения. И прошу докладчика... или оратора... или как вас там... продолжать.
   У Притулы неподвижные черты лица остались совершенно бесстрастными.
   Переждав немного, он продолжал свою речь ровным и каким-то профессорским тоном, с ненужным обилием таких выражений, как "дифференциация", "абсентеизм масс" и тому подобные.
   Суть, однако, была ясна.
   Установлено, что социалистическая революция возможна только в условиях высокоразвитой промышленности... Отсталая земледельческая Россия... У нас приходится считаться с огромным, с подавляющим большинством неграмотного, темного населения, для которого даже самое слово "социализм" совершенно непонятно. В таких условиях проповедь немедленного социального переворота - авантюризм.
   Оратор говорил долго, книжно и так грамматически правильно, что слушатели при желании могли бы мысленно расставлять по ходу его речи знаки препинания.
   - Ох, господи, - откровенно зевнул Веремьев, - все это старо, как мир!
   Шумов начал недоумевать: почему все-таки Оруджиани дал согласие на передачу "дирижерской палочки" в чужие руки? Может быть, имело бы смысл сразу же дать бой? Все равно, без этого, как видно, не обойтись.
   Он поглядел на грузина: тот сидел совершенно невозмутимый.
   Только когда Притула-Холковский назвал лозунг социалистической революции, провозглашаемый в обстановке войны, "опасной демагогией", Оруджиани встал и сказал:
   - Цитирую по памяти: "Лозунг распространения на войска и на театр военных действий пропаганды социалистической революции... организация для таковой пропаганды нелегальных ячеек в войсках..."
   - Что такое? - растерянно посмотрел на него Притула.
   - Это - из сообщения царского правительства об аресте думской фракции большевиков.
   - Чудовищно! - рявкнул Трефилов, подымаясь со своего пикейного пьедестала.
   - Если сомневаетесь в точности цитаты, можете свериться с текстом журнала "Право" за 1914 год, ноябрь месяц. Номер журнала хранится в Публичной библиотеке.
   Оруджиани говорил по виду спокойно, хотя все лицо его налилось тугим кирпичным румянцем, а глаза сверкали.
   - Подтверждаю! - торжествующе крикнул Веремьев.
   - И чему вы так возмутились? - спросил Трефилова Гринштейн. - Неужто поразительному сходству цитаты со словами Притулы-Холковского? Что ж поделаешь: из песни слова не выкинешь.
   - И вот всегда так! - вздохнул Семен Шахно.
   - Не возмущаться здесь надо, товарищ Трефилов, - сказал овладевший собой Притула, - а смеяться. Презрительный смех - вот достойный ответ тем, кто способен обвинить меня чуть ли не в сочувствии царскому режиму. Надо пренебрежительно рассмеяться и перейти к делу.
   - Дело, для которого мы собрались, - резолюция протеста в связи с годовщиной ареста думских депутатов-большевиков, - вставил Веремьев.
   - А разве с нашей стороны была когда-нибудь хотя бы тень колебания, если речь шла о борьбе с царским произволом? - высокомерно вскинув голову, спросил Притула.
   - Тогда за чем же дело стало? Неужели нельзя без долгих разговоров сделать ни одного шага?
   - "Долгие разговоры", как вы изволили, коллега, выразиться, - сказал Притула, - это всего лишь попытка - с нашей точки зрения, необходимая проанализировать весьма сложное положение: с одной стороны, мы не можем не выразить самого решительного протеста против царской расправы с депутатами думы, с другой стороны, симпатии большинства студенчества, как наиболее передовой и культурной части нашего общества, отнюдь не на стороне тех, кто сознательно сеет раздор в тылу во время решающих боев на фронте. Об этом надо заявить прямо и безоговорочно.
   - "С одной стороны, с другой стороны"... Слыхали мы все это, надоело! - пробурчал Веремьев.
   - Вам надоело? Зачем же вы пришли сюда? Если не ошибаюсь, именно ваша группа настаивала на сегодняшней встрече.
   - Мы пришли только для того, чтобы договориться о совместной поддержке резолюции, которая будет предложена на университетской сходке...
   - ...и которая в готовеньком виде несомненно уже лежит в вашем кармане или в кармане Оруджиани? - Трефилов собрал свою бороду в кулак и закончил зло: - Но мы привыкли сами, без чужих указок, вырабатывать резолюции, за которые потом голосуем.
   Оруджиани наконец не выдержал:
   - Не собираетесь ли вы предложить эсеровскую резолюцию о большевистской фракции? Ну уж, я не знаю, как это и назвать!
   - Надо назвать это наглостью, - пробормотал Веремьев.
   - И вот всегда так, - послышался меланхолический-голос Шахно, - ну буквально всегда!
   - Может быть, мы поручим составить резолюцию Семену Шахно? - спросил Гринштейн, и все почему-то засмеялись.
   Это немного разрядило атмосферу.
   - Вы знаете Шахно? - тихонько спросил Гриша Веремьева. - Отчего все смеются?
   - Кто ж его не знает! Все его знают, и никто не берет всерьез. А впрочем, он славный малый. Жаль только - погряз по уши в трясине меньшевистских настроений. Но и это не всерьез. Брук уехал, вот его и прислали от их группы.
   Гриша хотел спросить, кто такой Брук, но Трефилов в это время сказал внушительно:
   - Внимание! Чтобы все было ясно, должен заявить: мы за резолюцию протеста! Но составлена она должна быть так, чтобы не вводить общество в заблуждение. Чтобы ни у кого не создалось ошибочного мнения: студенчество, мол, разделяет большевистскую позицию в вопросе о войне. Студенчество этой позиции не разделяет. И тут мы непримиримы!