Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   Иванов вдруг широко улыбнулся:
   - Пожалуй, не полномочны. Да нам некогда разбираться в этом. А если разобраться, так и ваш думский комитет не полномочен избирать правительство.
   - Государственная дума в настоящее время - единственный орган, облеченный доверием народа.
   - Ну, это уж вы оставьте, господин хороший, - сурово сдвинув брови, отчего его лицо сразу стало решительным и злым, сказал Иванов. - С четырнадцатого года, со дня ареста подлинных представителей народа, ни о каком доверии к этой самой думе и речи быть не может.
   - Вы говорите с позиции своей партии!
   - Да. Я говорю с позиции своей парши. И с этой самой позиции я предлагаю немедленно обсудить вопрос об оружии.
   - Странно, - обиженно проговорил Гулькевич, - зачем же я тогда пришел сюда?
   Высокий солдат, стоявший у дверей, неожиданно захохотал гулким, трескучим басом.
   Адвокат повернулся к нему:
   - Меня еще студентом царское правительство высылало в глухую провинцию! Может быть, и это для вас смешно? Забавно, правда?
   Солдат сконфуженно переступил с ноги на ногу и ничего не ответил.
   - Вы молчите! Будем думать - от стыда!
   К Иванову подошел Тулочкин:
   - Дай-ка мне. Я всего два слова скажу. Товарищи, ну нельзя ж, понимаешь, так. За выдачу оружия несу ответ перед вами я. Иванов правильно сказал: порядка в этом деле не было. С меня надо взыскать за это. Канителиться сейчас не приходится. Надо выбрать людей, вот и все. А то что ж было? Рядом со мной очутился прапорщик один, ну, с виду совсем подходящий. А главное - военный человек, в оружии понимает. Что ж оказалось? Он винтовки выдавал без патронов. А патроны у нас были. Потом он напился какой-то дряни и говорит: "Я - Хлестаков двадцатого века". Ничего смешного, товарищи, нет. Меня надо немедля сместить, а выбрать тройку, чтоб проверяла... чтоб выдавалось оружие кому следует. Это - дело неотложное!
   - Вот так два слова! - иронически усмехнулся Гулькевич.
   - Извините, по-другому не умею. - Тулочкин отошел в сторону.
   - В раздаче оружия была полная вакханалия, - бойким тенорком проговорил сидевший за пальмой военный и вышел на свет, к бильярду; Гриша узнал Евлампия Лещова. - Тут товарищи называли себя: Гулькевич - я правильно сказал вашу фамилию? - Он заискивающе посмотрел на адвоката; тот нехотя кивнул головой и отвернулся. - Или вот Иванов, социал-демократ. Назову и я себя: Лещов. Примыкаю с социалистам-революционерам.
   Он смело уперся взглядом в наблюдавшего за ним Шумова и продолжал:
   - На почве революции я разошелся с отцом, отец мой не бедняцкого роду, скорее - как по крестьянскому говорят - мироед. При своем капитале. Я ж иду - за народ! - Евлампий вдруг снял военную фуражку и поклонился в пояс. - Буду говорить по-военному, коротко: предложение выбрать тройку правильное. И раз до сих пор была полная вакханалия, считаю: надо этой тройке дать диктаторскую власть! Но... - он, многозначительно подняв указательный палец, обвел взглядом присутствующих, - но чтобы никто из тройки ничего решать не мог, если два другие члена не согласны. Это все у меня хорошо обдумано. Теперь, кого выбирать? Чтоб верней дело было? Одного надо от рабочих, одного - от интеллигенции, одного - от военных. Правильно говорю? Теперь: как такая тройка будет делами заправлять? К примеру, если б я был в тройке: приходят ко мне товарищи рабочие. Без меня другие члены тройки выдать оружие не могут. Ну, а если я один окажусь на месте, а другие ушли? Куда-нибудь по делам? Как мне тут быть? Не имею я права выдать оружие... Но, товарищи рабочие! Я и отказать вам не могу. - Он снова зачем-то поклонился в пояс. - Я вам оружие выдам!
   Иванов внимательно поглядел на него и медленно улыбнулся: по этой улыбке видно было: Лещова он "раскусил".
   - Что ж, действительно по-военному - все ясно, - сказал он. Давайте-ка к делу: будем называть людей. Я предлагаю Тулочкина - от рабочих. Погоди, товарищ Тулочкин, ты еще скажешь о себе. Если ты и проморгал кое-что, надо же помнить, какие это были дни горячие! А во-вторых, теперь-то зато ты уж будешь в оба смотреть. Разве не так? Погоди, ты потом про себя скажешь. Теперь надо еще военного человека. Я предлагаю вон того товарища, - он кивнул головой на огромного солдата, стоявшего у порога. - Как ваша фамилия?
   - Севастьянов, - испуганно ответил солдат. - Я в грамоте плохо разбираюсь.
   - А в винтовке?
   - Этому научили.
   - От интеллигенции предлагаю товарища Гулькевича, - крикнул ушедший снова за пальму Лещов.
   - Надо записывать, - сказал Иванов. - Есть еще кандидаты? Тулочкин, дай карандаш.
   - А без карандаша будто так и не запомнишь? Со своей стороны, я назову студента Шумова, вон он там сидит!
   Гриша растерялся от неожиданности и встал с места.
   - Вы товарищ Шумов? - спросил его Иванов.
   Гриша молча кивнул головой.
   - Может, конечно, показаться, что кукушка хвалит петуха и тому подобное... - кисло усмехаясь, сказал Гулькевич, - но я счел бы целесообразным от военных ввести в тройку товарища... Лещова. Правильно я назвал вашу фамилию?
   - Правильно! - радостно гаркнул Лещов из-за пальмы.
   "Надо немедленно встать и заявить", - подумал Шумов. А что он может заявить о Евлампии Лещове? О своем отце он сам сказал... А о нем самом что можно сказать? Что он не нравится Григорию Шумову?
   Называли еще какие-то имена, Гриша слушал и тут же пропускал мимо ушей - никого из названных он не знал.
   - Есть еще кандидаты? - спросил Иванов. - Ну, тогда проголосуем, тем более уже вечер, ждать-то нам больше никак нельзя.
   Результаты голосования показались Грише непонятными.
   Гулькевич и Лещов получили только по два голоса каждый. Избранными оказались Тулочкин, Севастьянов и Шумов.
   Выходя с собрания, Гриша услышал, как Гулькевич вполголоса говорил кому-то:
   - Вы заметили, как здесь большевики незаметно захватили все в свои руки? А ведь тут их было человек пять, не больше... Я считаю, что, помимо всякой там идеологии, большевик, как тип, всегда отличается изумительным нахальством... Это основная черта...
   - Ну, поработаем? - догнал Гришу Тулочкин. - Я, брат, теперь битый, за меня двух небитых дадут.
   - Таких, как я? - засмеялся Шумов.
   - А ты разве небитый? Ну, еще побьют!
   Так, перекидываясь незатейливыми дружелюбными шутками, они вышли на черный, безлюдный, с незажженными фонарями Средний проспект.
   - Знаешь, товарищ Тулочкин, - сказал Гриша, - многое меня на этом собрании поразило. Откуда явились туда такие, как Гулькевич или Лещов? Лещова я знаю: пройдоха.
   - Это-то, брат, лишний раз и доказывает, что революция победила... Вот они и явились. Боятся, как бы не опоздать.
   - Странно... В революции как будто должны участвовать лучшие.
   - Они и участвуют. А, кроме лучших, выползают из своих щелей и такие, как Гулькевич или как его... Лещов. Это мелкота, шушера. А есть и покрупней. Слыхал про Временное правительство? Ну как же, завтра об этом в газетах будет. Глава правительства - князь Львов. Значит, эти-то, покрупней которые, они не опоздали.
   43
   К студенту, имя которого история не сохранила, подошел у решетки Таврического сада перемерзший человек с поднятым меховым воротником, с уныло висящим под озябшим носом седым усом (другой-то ус еще торчал почему-то кверху, с нелепой для данного случая лихостью) и пролепетал, не попадая зуб на зуб:
   - Арестуйте меня, господин студент. Я - Протопопов.
   Через полчаса он уже сидел в тепле, в надежной безопасности в думском, так называемом министерском, павильоне (туда наспех сажали арестованных царских министров), а в нескольких шагах от него, в одной из комнат Таврического дворца, шло заседание: составлялся при участии его же коллег по партии* список членов Временного правительства.
   _______________
   * Протопопов был членом партии октябристов.
   На следующий день список был опубликован: председатель - Львов, военный министр - Гучков, министр иностранных дел - Милюков, юстиции Керенский...
   Именно в этот час - так склонен был думать петербургский обыватель свершилось крушение старого строя: Протопопов - под стражей, могущественный корпус жандармов обезглавлен, полиция обезврежена, незыблемая, казалось, стена рухнула! Первая в мире бескровная революция победила.
   В действительности не в тот час совершилась победа революции, которую испуганно-восторженные зрители событий окрестили бескровной.
   Еще не был убран с мостовой труп безымянной женщины в поношенном пальто и ситцевой юбке; еще лежал навзничь на углу Невского расстрелянный из пулемета старик; только еще было доставлено в морг тело погибшего от шальной пули студента Хлебцевича, - революция уже победила: солдаты отказались стрелять в народ. Именно в ту минуту пала стена, про которую много лет назад юный студент Казанского университета Владимир Ульянов сказал:
   "Стена, да гнилая, ткни - и развалится".
   Нужны были долгие годы подпольной борьбы, бесчисленные жертвы, расстрел рабочих на Лене, гибель лучших сынов народа на виселицах и каторге, нужны были книги, рожденные человеческим гением, очищающая гроза 1905 года и, наконец, бессмысленная бойня, в которой больше двух лет истекали кровью и наполнялись ненавистью многомиллионные армии русских солдат, - все это нужно было для того, чтобы произошло событие, для которого думские златоусты и резвые газетчики не пожалели красного словца - "бескровная" революция.
   Со страниц "Биржевых ведомостей", "Речи", "Газеты-Копейки", "Дня" словно пасхальный благовест лился во славу долгожданной свободы.
   На глазах у Григория Шумова дородный барин в хорьковой шубе расцеловался со стареньким извозчиком и поздравил его с праздником.
   Все это имело неуловимое, но, вероятно, близкое отношение к появлению в "Пятерке" Евлампия Лещова, к ликованию Дулькина, который вернувшегося из тюрьмы Гришу встретил на пороге возгласом:
   - Дождались-таки светлого дня, Григорий Иваныч!
   На пиджаке Дулькина красовался огромный - чуть не во всю грудь - бант из алого шелка...
   А тут еще подошел на улице к Шумову незнакомый старик с розовыми, как у младенца, щеками, с бобровым воротником на добротном пальто и сказал просительно:
   - Не соблаговолите ли вы пояснить мне некоторые... э-э... вопросы. Ну вот - об Учредительном собрании. И вообще. Я, знаете, так далек был ото всего... Моя квартира вот в этом доме, рядом. Ради бога! Не заглянете ли? На одну лишь минутку. Погреетесь немножко...
   Может быть, именно потому, что это был старик - правда, очень благополучный, розовый, - Шумов согласился.
   Мороз был крепкий, шинель у Гриши - легкая...
   Да нет, вспоминал он после, конечно, не в морозе было дело и не в том, что перед ним стоял старик, - а просто он сам находился в состоянии чрезмерной рассеянности, когда голова полна была мыслями, очень далекими и от старика с его просительной улыбкой, и даже от Учредительного собрания, о котором старик почему-то хотел с ним поговорить.
   Еще в передней (Грише бросились в глаза лепные ее потолки), снимая пальто и жизнерадостно потирая руки, старик упомянул что-то про коньячок. И гостеприимно раскрыл двустворчатую высокую дверь в комнату, где на большом столе дымились на блюде белоснежные пирожки, отливала розовыми и перламутровыми тонами нарезанная ветчина, стоял графинчик, рюмки...
   Гриша остановился на пороге и начал медленно багроветь.
   - Прошу! - пригласил его широким жестом благодушный хозяин. - У нас, знаете ли, в Конюшенном ведомстве...
   Гриша не стал слушать о Конюшенном ведомстве, резко повернулся и вышел. Ему даже жарко стало.
   Черт знает, что такое!
   Уже не в первый раз он, задумавшись и забыв обо всем окружающем, самого себя подводит - попадает в нелепое положение.
   На улице он даже отплюнулся с досады. Люди ночами стоят в очередях, чтобы получить похожий на кусок глины фунт черного хлеба, а у этого гуся лапчатого - пирожки, коньячок... И он имел наглость позвать к себе Григория Шумова!
   Охваченный возмущением, Гриша шел стремительно, словно за ним гнались, не разбирая дороги, не глядя по сторонам.
   - Врешь, не уйдешь! - послышался сзади смешливый возглас.
   Но он только отмахнулся и прибавил шагу.
   - Нет, не уйдешь, брат! - кряхтя и посмеиваясь, сказал кто-то за самой его спиной и схватил его за локоть.
   Гриша в сердцах остановился и увидел... Шелягина.
   - Тимофей Леонтьевич! - закричал он в радостном изумлении, сразу забыв о своей досаде.
   - Голосок-то прежний, - с шутливой озабоченностью проговорил токарь. - Вон барынька шарахнулась в сторону - оглушил!
   - Рад я вам, Тимофей Леонтьевич!
   Шелягин ничуть не изменился: те же очки в железной оправе, через них видны зоркие глаза с крошечным зрачком-точечкой; та же бородка клинышком.
   Вот кто сейчас нужен был Григорию Шумову!
   - Пошли, пошли, не согласен я стоять на таком холоде, - с притворной строгостью говорил токарь, а сам тоже, видно, был доволен. - Только шаги-то, брат, соразмеряй, помни, что рядом идет человек обычного роста.
   - А знаете, кто живет в вашей комнате? - выпалил Гриша, сам хорошо сознавая, что разговор он начал - от радости - невпопад. - Дулькин!
   Торопясь, он довольно невразумительно рассказал, кто такой Дулькин, заодно упомянул о Евлампии Лещове, плуте и пройдохе, - карьеру себе, прохвост, задумал сделать на революции, потом вспомнил о старичке, к которому он попал сегодня по недоразумению. И неожиданно кончил: а в правительстве кто? Князь Львов, подумать только!
   Шелягин шел рядом, покашливал, поглядывал искоса. Наконец сказал:
   - Так, так. Значит, в правительстве - князь Львов, а в моей комнате Дулькин?
   - Не смейтесь! Совсем не "в огороде бузина, а в Киеве дядька". Я, может быть, говорил не очень связно, но о явлениях одного порядка. И Дулькин, и князь Львов, и Евлампий Лещов, и старичок с его пирожками...
   - Хорошие пирожки?
   - Не пробовал! - гневно ответил Шумов.
   - Ну, а с виду-то? Белые? Из крупчатки?
   - Вы насмехаетесь надо мной, Тимофей Леонтьевич! А между тем именно с вами мне хотелось... по душам. Скажите, как это получилось, что те, кто не сеял, собирают на наших же глазах урожай?
   - Урожай осенью будем собирать.
   - Не хотите всерьез разговаривать? Не хотите взять в толк, что и Дулькины и Лещовы - вся эта шушера помельче, и те, кто покрупней - Львовы, Милюковы, - все это - явления одного порядка. Чем, оказывается, кончилось-то все: правительством князя Львова.
   - Как ты сказал? Кончилось? Да оно только еще началось. Э, брат милый, дай-ка погляжу я на тебя: вот и образовался из крестьянского сына Григория Шумова интеллигент по всем статьям. Подайте мне, мол, все сразу, а иначе не играю, верните мои игрушки назад.
   - Во-первых, несправедливо то, что вы говорите, - понемногу остывая, сказал Шумов, - а во-вторых, вам-то самому разве нравится наблюдать деятельность львовых-милюковых?
   - И во-первых и во-вторых я собираюсь не наблюдать, а бороться. Легальные возможности мы вон как используем! Будем завоевывать массы... Это - главное. На многих заводах сейчас засилье - временное, конечно меньшевиков. А солдаты! Не разобравшись, целыми взводами и эскадронами записываются в эсеры. Думаешь, надолго этот угар? От нас будет зависеть рассеять его... Большая предстоит работа.
   Гриша, слушая Тимофея Леонтьевича, постепенно успокаивался.
   Токарь говорил правильные вещи, против его слов что же возражать? А все-таки не того он ждал от разговора с Шелягиным.
   - Не того я ждал, Тимофей Леонтьевич! Можете, конечно, еще раз посмеяться надо мной... Но знаете, как я рисовал себе революцию? Могучий корабль рассекает мятежные волны, буря бушует... а на командном мостике стоит зоркий рулевой. Это он проведет корабль, минуя опасные рифы и не боясь урагана... Как ясно я его видел - мудрого человека с прозорливым взглядом, с прекрасным лбом мыслителя! Лицо у него доброе и непреклонное... Ну, теперь смейтесь надо мной.
   Шелягин помолчал. Потом поймал Гришину руку и сжал крепко:
   - Нет, не собираюсь я смеяться над тобой, Гриша. Таким и я его себе представлял.
   - Кого?
   - Ленина.
   Нет, все-таки настоящий получился разговор со старым токарем.
   Подольше бы потолковать с ним... Но Шелягин торопился в Петроградский комитет партии, а Грише надо было попасть на Восьмую линию к Тулочкину он уже опаздывал. За опоздание ему попало.
   Алексей Иванович Тулочкин встретил его сердито:
   - Ты где пропадаешь? Тут бумага пришла. С извещением, что нас за дураков считают. Садись-ка сюда, обсудим, как быть.
   После лихорадочных, суматошливых дней (именно тогда и очутился рядом с Тулочкиным неизвестно откуда взявшийся прапорщик, сам себя обозвавший Хлестаковым) работа по вооружению рабочих вошла в деловое и даже будничное русло.
   Приходили к Тулочкину представители заводских комитетов со списками, с удостоверениями, на некоторых удостоверениях даже печати стояли круглые, с лиловыми буквами, - когда только и где успели изготовить...
   Винтовки, поступавшие из склада на Лиговской улице, выдавались строго по числу бойцов, в получении их завкомы расписывались в большой тетради, которую старательно вела Даша; для нее это было нелегкое дело - с грамотой она была не совсем в ладу.
   Тулочкин давал теперь оружие не всем; некоторых отсылал на Лиговку там был главный склад, - кой-кому просто отказывал.
   Были люди, которые приходили не получать, а сдавать винтовки студенты, гимназисты, зеленые юнцы в штатском; эти были вовлечены в революционные события жаждой приключений, не больше.
   Принес свою винтовку и Барятин.
   Тулочкин осмотрел ее и спросил сурово:
   - Патроны куда девал?
   - А их и не было, - смущенно признался Борис.
   Скорей всего, он пришел сюда из-за Даши, а винтовка была предлогом. Даша так и не подняла от стола головы - сидела, низко склонившись над своей тетрадью, и Барятин, вздохнув, ушел.
   По поручению Тулочкина Гриша ездил на Сестрорецкий завод договариваться с оружейниками насчет патронов, которые еще могли понадобиться.
   На многих заводах Питера рабочие отряды по своему почину проходили строевые, стрелковые занятия и упрямо называли себя гвардией Совета рабочих депутатов - Красной гвардией.
   И вот теперь пришла на Восьмую линию бумага, в которой решительно было указано, что все вооруженные отряды после тщательной проверки их состава реорганизуются в милицию по территориальному признаку; частным лицам оружие предлагалось немедленно сдать.
   Бумага была написана по всей форме, на ней стояла большая печать Временного правительства: двуглавый орел без короны, а под орлом - здание с колоннами, с круглым куполом над крышей: Таврический дворец.
   - Вон какую картинку придумали, - сказал Тулочкин, рассматривая печать. - Что она, по-твоему, означает?
   - Эмблема: Государственная дума создала правительство.
   - Наоборот. Приглядись-ка: двуглавый орел высидел думу.
   Гриша засмеялся. Тулочкин был прав. Маленький Таврический дворец помещался как раз под хвостом у орла.
   - По территориальному признаку... - задумчиво протянул Тулочкин. - У наших заводских ребят оружие хотят отобрать. Ну, нет! Мы теперь ученые. Оружие из своих рук не выпустим. Даша! Где Севастьянов? Зови его сюда.
   Из другой комнаты пришел огромный молчаливый солдат Севастьянов.
   - Садись, - сказал ему Тулочкин. - Тройка в полном составе. Ну, вот что, товарищи, придется все наше оружие немедленно передать заводским комитетам. Под расписку, конечно. Но сделать это надо задним числом. Подлог учинить... Не боишься, Шумов, подлога?
   - Чего ж мне бояться! - поддержал Гриша шутку. - Я и воровством занимался.
   - А что тебе довелось украсть?
   - Пулемет у городовых. С чердака.
   - Постой, постой... На Черной речке? - оживился Тулочкин. - Так это ты стащил "максима"? Что ж ты не рассказал мне об этом до сих пор?
   - Да когда же было рассказывать!
   - Погляди на него, Севастьянов: человек будто в облаках витает, а он, оказывается, пулемет украл. Вот тебе и задумчивый!
   - Я не один был. Мы втроем действовали.
   - Ну, об этом, брат, ты обязан рассказать мне потом со всей обстоятельностью. А теперь - за дело! Даша, давай свои тетрадки.
   44
   В начале марта Шумов и Барятин шли по Университетской набережной. Падал мокрый снег, таял, не долетев до земли. Влажный ветер дул с моря...
   - Ты заметил, какие у ней глаза стали? - спросил Борис.
   - У кого?
   - Ну, у Даши, конечно! Как у птицы. Как у вольной птицы, у которой крылья были подрезаны... И вдруг почуяла она: выросли!
   Шумов с любопытством посмотрел на приятеля. Вот какими словами заговорил Борис!
   - Она теперь хорошо знает, - продолжал Барятин, - что ей в жизни надо. Сперва меня удивляло: как это она быстро во всем разобралась? Кончила всего два класса... по существу малограмотная женщина. Я - на третьем курсе университета, а программ политических партий толком не знаю.
   - Что ж тебе мешает узнать их?
   - Погоди. Не обо мне речь. Теперь для меня понятно стало. Революция-то именно для таких, как она. И она - для революции, будет верна ей до последней своей минуты, сколько бы ни жила на свете! Она свою дорогу нашла. Счастливая!
   - Что ж мешает тебе...
   Барятин, не слушая, отвернулся, стал глядеть на Неву. Там, неподалеку от Николаевского моста, темнели тропки в снегу; теперь по ним никто не ходил - лед стал уже рыхлым... Всего три недели назад (как давно это было!) пробирались тут, через реку, рабочие, тогда еще безоружные, пробирались, чтобы взять Арсенал, добыть винтовки. Шли и каждую секунду ждали выстрелов. Солдаты на мосту стрелять не стали. И рабочие эти и солдаты вряд ли были грамотнее Даши. А вот - тоже безошибочно - нашли свою дорогу.
   - Мне ничто не мешает, - ответил он наконец. - Давно ты был в университете? У-у, какой там котел кипит! Лекции побоку, аудиторий для митингов не хватает - собираются в коридоре. Поглядел я: вокруг меня испытанные борцы за свободу. Пламенные трибуны. Объявились всевозможные партии. Какая-то народно-демократическая... Поалей-Цион. Я даже не знаю, что это слово означает.
   Шумов, после того дня, когда Таня Кучкова накормила его щами с французской булкой, был в университете всего один раз. В коридоре ему повстречался Самуил Персиц и восторженно объявил ему, что вступил в партию Поалей-Цион. Из путаных его объяснений Гриша понял, что "Цион" - это Сион. Персиц стал членом партии социалистов-сионистов. "Бывают минуты в истории, - сказал Самуил, - когда каждый должен занять свое место в рядах борцов. Я всегда был против политики, но теперь я не вправе..." Он заметил улыбку на лице Шумова и рассердился: "Во всяком случае, я лучше продам душу черту, чем большевикам".
   Вот почему Гриша - совершенно случайно - узнал значение таинственного слова "Поалей Цион".
   - Это партия социалистов-сионистов, - объяснил он Барятину.
   - Вот видишь, ты и это, оказывается, знаешь. А я ничего не знаю. Даше-то сердце подсказало...
   - Да ведь и тебе сердце велело взять винтовку в руки.
   - Она у меня оказалась незаряженной.
   - Ты же не знал об этом?
   - Не знал. Слушай-ка: мне легче всего было бы разыграть из себя самоотверженного борца - в самом деле, не всякий ведь из нашего брата, студента, взялся в феврале за оружие, - но должен сказать тебе прямо: я вышел на улицу и взял винтовку только ради себя самого. Не хотел быть крысой, схоронившейся в своей норе. Выходит, я поступил из чисто личных целей.
   - Ну, если твои личные цели совпали с целями революции, то это, знаешь ли, не так уж мало. А в общем, к чему мы занялись подобными разговорами? Сейчас не разговаривать надо, а действовать!
   - Я действовал. - У Барятина вдруг повеселели глаза. - Хочешь, расскажу тебе про свое самое решительное действие? Было это, когда я еще не расставался с моей незаряженной винтовкой. С ней и домой приходил, к ужасу моих квартирных хозяек - ты их видал: две старые девы... Так вот, иду я как-то в те дни по Большому проспекту, вижу - народ собрался. И по голосам и еще по каким-то признакам - чего сразу и не уловишь - чувствую, что спор там идет на большом серьезе. С накалом! Поправляю у себя на рукаве повязку - знак моих полномочий, - подхожу поближе. Что ж происходит? Старенький генерал - на широких погонах у него зигзаг, значит отставной, - этакая песочница древняя, вышел прогуляться по проспекту. И видит - что за притча? Солдаты ему во фронт не становятся. Честь отдают, а во фронт нет, не хотят. Одного он отчитал, другого. И вдруг напоролся на матроса, кронштадтца. Ну, я тебе скажу, это народ особый, с отличкой. Я к ним пригляделся за последнее время. В чем тут причина такой отлички, не могу сказать: море ли их крепко просолило, бури или опасности закалили... но народ это - особенный! И вот матрос не стерпел генеральской распеканции. Генерал хрипит сердито: "Мне сам Михаил Владимирович Родзянко сказал, что чинопочитание в армии остается! Неприкосновенно! Нижние чины обязаны становиться перед генералом во фронт!" А у матроса глаза уже горят, как у черта. Чувствую, что может сейчас произойти что-то непоправимое. Вступиться? Пока я раздумывал, матрос на моих глазах выхватил у генерала его же шашку из ножен: "А, дракон! Довольно полютовали над нашим братом!" И начинает, понимаешь, изо всех сил крутить этой самой шашкой над генеральской фуражкой. А генерал, старая песочница, не сдается... Никак! "Мне Михаил Владимирович лично сказал!" - "Смерть драконам!" Ну, тут уж я вступился: "Не допустим самосудов!" - и тому подобное... Говорил минуты три. Раньше и не знал, что я оратор. Но успех свой я приписываю не своему ораторскому таланту, а единственно тому, что ты заметил это? - к студентам сейчас относятся с преувеличенным уважением: образованные, мол, а стоят за народ. Короче говоря, матроса я уговорил, шашку у него отнял, вернул ее генералу. И с авторитетным видом развел этих двух врагов в разные стороны. Мое самое решительное действие во время февральской революции: можно сказать, спас генерала от верной смерти. Погоди-ка, не перебивай, я хочу досказать. Дня через два после этого иду я по улице и опять встречаю этого отставного воина: весь трясется от злости, кулачком грозится - солдата-артиллериста отчитывает. Солдат стоит перед ним "смирно". Подхожу. Та же история: честь генералу отдал, а во фронт становиться не захотел. "Михаил Владимирович сказал..." Я тут не выдержал. Подошел к генералу близко и шепчу ему на ухо: "Сейчас же идите домой и сядьте читать "Ниву" за весь прошлый год. Пока не прочтете, на улицу не выходите, а то худо вам будет". Что ж ты думаешь? Подействовало! Генерал поглядел на меня своими младенческими глазками: "Вы полагаете, что..." "Уверен в этом!" Он засеменил в сторонку, и больше я его не видел. Так и не знаю, когда я его вернее спас: когда у матроса шашку отнял или когда велел генералу "Ниву" читать.