Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   "Как она им командует, однако! - невольно подумал Гриша. - Совсем скрутила!"
   Персиц обеими руками взял несколько аккордов.
   Ирина Сурмонина переждала немного, потом, полузакрыв глаза, начала декламировать нараспев под музыку:
   Призрак туманный, безвинно жестокий,
   Ты проходишь покорно и сонно,
   Роняя пепел сожженных мгновений
   С твоих дымных тканей скользят опьяненно
   Цветы былого, цветы неживые...
   Она читала долго.
   Персиц поглядывал на нее искоса, с опаской, стараясь подбирать аккорды в лад ее тягучему голосу.
   Стихи были незнакомые Грише: цветы и призраки... призраки, увенчанные цветами...
   "Встану сейчас и уйду без дальнейших разговоров! - Шумов начинал уже сердиться. - Сперва сплетни о "предках", потом несусветная чепуха о политике, о самоубийстве, теперь стихи какие-то мутные. Вот такие особы, наверно, и называются истеричками".
   - Нравится вам, Шумов? - прервала чтение Сурмонина.
   - Нет. Мутные какие-то стихи.
   - Вино поэзии всегда мутно! - патетически провозгласил Персиц.
   - Например, у Пушкина?
   - Ах, Шумов, ведь Пушкин - это же хрестоматия! - Сурмонина посмотрела на Гришу с каким-то даже сожалением.
   Сразу же ощетинившись от этого взгляда, он приготовился к отпору, но тут раздался звонок, Сурмонина предостерегающе подняла руку:
   - Явились наконец!
   И в комнату вошли два молодых человека, чем-то неуловимо похожих друг на друга.
   10
   Поздоровавшись с хозяйкой, они остановились перед Гришей и не поклонились, а резким движением уронили головы. Очевидно, здесь были какие-то свои правила обхождения.
   Один из молодых людей назвал себя:
   - Киллер.
   Другой пробормотал что-то невнятное.
   - Принесли? - капризным тоном спросила Сурмонина.
   - Вот! - Киллер победоносно потряс над головой журналом, на обложке которого чернели буквы, падающие лестницей вниз.
   - Сперва будем слушать поэму Сэма или займемся новинкой? - спросила Ирина и сама себе ответила: - Сэма - под конец, на десерт. Читайте, Женя!
   - Принято к исполнению. - Киллер развернул журнал и начал читать стихи, подвывая на середине строк.
   Сперва Шумов удивился: подобного издевательства над здравым смыслом ему еще не приходилось встречать.
   Поял петел Петра.
   Предал камни навек...
   Чубурухнуть пора
   Имярек!
   Рифмованная бессмыслица оказалась довольно однотонной, хотя Киллер некоторые строфы читал тихо, а другие - выкрикивая с пафосом:
   Жернова, как ни кинь,
   В рот не суй. Пинь пинь, пинь!
   Гриша постепенно перестал следить за чтением. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, он начал украдкой разглядывать гостей Сурмониной.
   Оба молодых человека были не на много старше Гриши, может быть, года на два. Оба были невысокого роста, но стройненькие. И очень изящные. Куда там Самуиловой визитке против их пиджаков с великолепными шелковыми отворотами (это, должно быть, и есть смокинги, подумал Гриша), с белыми хризантемами в петлицах. Но не это делало их похожими друг на друга. А что же?
   ...Бывают такие комнатные собачки, чистенькие, аккуратненькие и не внушающие доверия. Не то что честный дворовый пес с открытым и мужественным видом отважной своей морды. А вот такие глядят умильно, а отвернись - очень свободно могут цапнуть за ногу, особенно если есть надежда, что это пройдет безнаказанно.
   Бог знает, какая ерунда лезет в голову; Гриша, не зная, чем бы развлечься, взял в руки статуэтку с каминного карниза. Это был желтоволосый амур, тащивший под мышкой огромное пурпурное сердце, бедняга прямо-таки надрывался, ноша ему оказалась не под силу. Забавная вещица.
   - Смешно? - строго спросила Сурмонина. - Вам, Шумов, эти стихи, вероятно, кажутся бессмыслицей?
   Гриша поставил амура на место:
   - Нет, почему же. Там есть строки, полные глубокого смысла. Жернова, действительно, как ни кинь, в рот не суй.
   - Коллега, может быть, незнаком с футуризмом? - спросил Киллер.
   Он снисходительно посмотрел на Гришу сверху вниз - это ему удалось, потому что он читал стихи стоя, а Гриша так и остался сидеть на низеньком и очень неудобном пуфе.
   - Представьте себе, немного знаком. Это не меняет моего отношения к мысли о том, что жернова в рот не суй.
   У Персица лицо стало несчастным. Он, конечно, уже раскаивался в том, что привел сюда Шумова.
   Киллер вопросительно посмотрел на Ирину Сурмонину. Та еле заметно кивнула ему головой, и он начал не торопясь, посасывая губами, почему-то хмыкая, покашливая, и все время оглядываясь по сторонам:
   - У Федора Сологуба мне рассказали: на вернисаж, э-кхм, новой живописи пришел один... э-э, пейзанин. Одет традиционно: лапти, армяк. Думали: возможно, стилизован под мужичка? Э, нет - настоящий сермяжник, натуральный, без притворства. Художник, который на вернисаже объяснял содержание картин, прямо-таки оказался в тупике: ну как такому дяде что-нибудь растолкуешь? Там была одна картина - круг из золотой бумаги, перечеркнутый черной линией, потом - треугольник рядом; подпись "Наполеон"... Пока, однако, художник раздумывал, мужик вдруг как зевнет во весь рот: "Чаво там толковать, ето нам знакомо, неоимпрессионизм, и боле ничаво".
   Ирина искоса поглядела на Гришу и отвернулась.
   "Это они про меня". Гриша, сообразив это, даже не рассердился:
   - Значит, художнику все-таки приходится объяснять содержание таких картин?
   - Приходится ли художнику... э-э... объяснять? - Киллер пожал плечами. - Да это его обязанность!
   - Но обязанность вызвана, должно быть, тем, что картины публике непонятны?
   - Речь идет, - вмешалась Ирина, - об искусстве для избранных. Во всяком случае - не для толпы. Не для масс.
   - Массы - горы шлаку, - воскликнул Персиц, - творческая личность, художник, поэт - это алмаз.
   - Ты, Самуил, алмаз?
   - Ну к чему это! - нервно прикрикнула Сурмонина.
   - Вы правы. Это ни к чему, - сказал Шумов. - Прощайте!
   Закрыв за собою дверь, он решил про себя, что больше сюда не вернется.
   11
   - Вас прислал шах, но не персидский?
   Статный, румяный, кареглазый здоровяк в косоворотке с вышитым воротом приветливо улыбался.
   Это был тот самый добрый молодец, которого Гриша заприметил когда-то в университетском коридоре.
   Улыбка его отличалась необычайной привлекательностью: открытая, дружелюбная; зубы сияли чистым, влажным блеском, один к одному, ровные, белые, под стать алым губам, чуть оттененным молодым пушком.
   Он, должно быть, нравился всем окружающим, и сам, надо думать, хорошо об этом знал.
   - Какой шах?
   - Не персидский! Мы с ним однокашники по гимназии. Учитель русского языка вызывал его к доске не иначе, как "Шах, но не персидский". Так мы и привыкли его звать Шахно-Неперсидский. Я имею в виду милейшего Семена Шахно - ведь именно он направил вас ко мне? Вас зовут...
   - Григорий Шумов.
   - А меня Борис Барятин. Присаживайтесь-ка на этот, считаю долгом предупредить, довольно хилый стул.
   По всем признакам, помещение редакции "Нашего пути" служило одновременно и складом изданий, и конторой, и, судя по стоявшей в углу койке, чьей-то спальней.
   Половина комнаты была завалена перевязанными бечевкой кипами журналов в уже знакомых Грише сереньких обложках.
   - Итак, - сказал Барятин, - возьмем сразу быка за рога. Кое в чем вы можете довериться моему опыту. Я ведь сам немало погранил тротуары с "Нашим путем" под мышкой. Но теперь меня повысили: по должности я, можно сказать, ваше начальство - управляющий главной конторой нашего незаурядного издания.
   Он снова жизнерадостно засмеялся как видно, подшучивая и над своим званием и над журналом и приглашая Шумова последовать своему примеру.
   Смех нового знакомца был так заразительно весел, что Григорий Шумов невольно улыбнулся ему в ответ.
   - Ну вот, теперь все в порядке! - объявил Барятин. - А то я уже опасался, - какой, дескать, хмурый мужчина. В нашем деле нельзя быть хмурым. Нужен оптимизм самого высокого давления. Всегда приходится быть в хорошем настроении... Вам Шахно, конечно, уже говорил: многочисленные кафе на Невском - вот где ключи к вашим будущим финансовым победам. Опять нахмурился! Не нравится? Эх, друг милый! Знаете, с кого нам надо брать пример? С мальчишек-газетчиков. У них цель - дневной заработок. А у нас? Тоже. И посмотрите, как они расторопны, находчивы, резвы. Им все равно, где продавать, что продавать.
   - Ну, знаете ли, "где", это еще туда-сюда, а "что" для нас, по моему, не все равно. Я, между прочим, нашел в "Нашем пути", в последнем номере, очень стоящую заметку о положении работниц на фабрике "Лаферм". Вполне приличная заметка.
   - Да? - заинтересованно спросил Барятин. - Не читал. На мой взгляд, журнал как журнал. Создан для прокорма нищей студенческой души. Но если вам нравится, тем лучше. Тогда с богом! Не вздумайте, однако, отправиться куда-нибудь на Выборгскую сторону. Да и на Васильенском острове вы сбудете за день пяток экземпляров, не больше. Держитесь района поближе к Невскому. И хоть вы и поморщились, но запомните: сияющие огнями вечерние кафе - вот где золотые россыпи. Там иногда с трехрублевки не берут сдачи...
   - Послушайте! - Шумов вскочил, хилый стул полетел в сторону.
   - ...не берут, приходится чуть не силком всучивать, - спокойно продолжал Барятин. - А лучше всего вот как делайте: положите без долгих разговоров сдачу на столик и продолжайте свой рейс. Экий вы, однако, норовистый! Теперь сторона чисто деловая. Залога мы не берем, все построено на товарищеском доверии. Нераспроданные экземпляры возвращаете на склад без всякого для себя убытка. Подходит? Тогда берите под отчет вот эту кипу - в ней ровно сто экземпляров "Нашего пути", - и ни пуха вам ни пера. Вопросы есть?
   - Вопросов нет, - упавшим голосом ответил Григорий Шумов, взял перевязанную бечевкой толстую кипу журналов и вышел из редакции - она же контора, она же редакция, она же склад изданий, она же холостяцкая студенческая спальня.
   ...И начались муки Григория Шумова.
   Наступили дни, когда душа его с самого утра наполнялась чувством едкого стыда.
   Он думал - пройдет неделя, другая, он привыкнет. Нет, не привык.
   Он уговаривал себя - разве новое его занятие зазорно? Другие люди, может быть, подостойнее его, зарабатывают же таким путем свой хлеб! Он ругал себя: чистоплюй, аристократ! Ничего не помогало.
   Щеки его уже заранее, еще задолго до того, как он появлялся со своей кипой на улице, начинали лихорадочно гореть. Да что щеки - пылали уши и, казалось, даже глаза. По крайней мере, они совсем смутно различали в табачном чаду кафе невнятицу чьих-то лиц, влажный мрамор столиков...
   Не выдержав, спотыкаясь на крутых ступеньках (кафе, как правило, помещались в полуподвальчиках), он выскакивал стремглав на волю, бежал куда-нибудь за угол и там принимался горько укорять себя: опять не выдержал!
   С наступлением вечера тротуары Невского густо заполнялись праздной толпой.
   Скользили по торцам блистающие лаком автомобили французских, итальянских, американских фирм, - число их во время войны заметно возросло.
   В быстроте с ними успешно соперничали лихачи: протянув вожжи струной, неистово прорезая воздух жеребячьим "э-эгись!", кучера пускали коней вихрем, только брызги летели во все стороны...
   Так вот для чего, оказывается, нужны длинные - по ступицы - сетки на рысаках: чтобы комки грязи (а зимой - снега) не попадали случайно в богато одетых седоков.
   Гриша и не знал этого. Поздравив себя со столь ценным наблюдением и постояв еще с добрых полчаса на углу Невского, он решил было продолжать свой полный мучений путь: уже зажглись у Гостиного двора молочные фонари, уже поскакали к трамваям газетчики, выкрикивая на бегу горловым, нарочито сдавленным голосом:
   - "Веч-ч-черние биржевые"!..
   Из-за угла вылетела пролетка с вороным жеребцом в упряжке, с двумя седоками: развеселую сестру милосердия в кокетливо повязанной белой косынке и в котиковой шубке поддерживал за талию, изогнувшись, щеголь-военный. Это был Евлампий Лещов.
   Ну что ж, все в порядке.
   Все шло своим установленным путем.
   И снова перед Гришей аляповато-нарядный подвальчик, где стены разрисованы похожими на розовый шашлык мясистыми цветами, а под потолком клубы синего дыма.
   Женщина в меховом манто, положив руку в лайковой перчатке на плечо своего соседа, казачьего офицера, приказывает ему:
   - Ну купите же у студентика журнал, слышите!
   Офицер, наклонив над столиком налитое вишневой кровью лицо, долго выуживает из бумажника кредитку и мычит пьяно:
   - Р-ради бога... не надо сдачи!
   Опытный Барятин, оказывается, был прав...
   - Получите! - рявкнул Гриша.
   Он сгреб в кармане всю свою дневную выручку (пересчитать не хватило терпения) и вывалил ее на стол перед офицером.
   Женщина серебристо смеялась и щурила подрисованные глаза.
   Казак кричал вслед:
   - Клянусь честью! Я сам в душе студент!
   А Гриша уже снова на улице. Медленно падающий мокрый снег освежает его лихорадочное лицо и помогает сообразить: с трех рублей он оставил офицеру весь свой дневной заработок.
   Борис Барятин, выслушав первый отчет Шумова, сказал с белозубой улыбкой:
   - Рекомендую ходить с девушкой. Да, да. С какой-нибудь первокурсницей, предпочтительно недурной внешности. Вы будете предлагать вниманию публики журнал, она - отсчитывать сдачу. И вам станет веселей, и незаметнее время пройдет, и публика, глядя на привлекательную пару, скорее заинтересуется журналом. А пока что ваша выручка ведь не радует?
   - Нет, не радует.
   - Туго у вас с деньгами?
   - Туго.
   - У Дормидонта бываете?
   - У какого Дормидонта?
   - Ну какой же вы после этого студент? Погодите-ка минутку. Контору как раз пора закрывать на обед, и мы с вами давайте отправимся к этому самому деятелю, популярное имя которого я вам только что назвал.
   Барятин живо надел шинель, шутливо вытолкнул Гришу из комнаты, закрыл дверь на ключ и повесил сверх того на кольцах огромный замок:
   - Нельзя иначе. Ценности, как-никак...
   Лукаво подмигнув, посмеявшись над "ценностями", он взял Шумова под руку:
   - Пошли.
   По дороге он рассказал о Дормидонте. Речь, оказывается, шла о третьеразрядной кухмистерской, посещаемой только извозчиками да неимущими студентами.
   12
   Славилось это заведение двумя своими особенностями. Во-первых, повешенной на видном месте надписью "Просют не выражаться" и, во-вторых, большой корзиной с ломтями пеклеванного хлеба - столующиеся могли брать их в любом количестве бесплатно.
   Надпись, исполненная любовно, голубой акварелью, немало потешала студентов, а корзина с хлебом не раз и не одного из них выручала в трудные дни.
   Помещение кухмистерской было неприглядно: обои в сальных пятнах, столы без скатертей, на окнах - долголетняя пыль...
   Единственным украшением здесь являлся трехведерный самовар, ярко начищенный, сверкающий красной медью, воздвигнутый на высокой стойке, за которой стоял сам владелец предприятия.
   Это был коренастый мужичок, лобастый, с хитринкой в смышленых глазах, одетый в жилет и ситцевую рубаху в горошек.
   - Вы к нему приглядитесь, - мимоходом сказал Барятин, пробираясь вместе с Гришей к обеденному столу: - это фигура, не лишенная своеобразия. Эй, малый! - крикнул он половому. - Две тарелки щей.
   Неподалеку от них сел - возле корзины с хлебом - студент-технолог с худым, голодным лицом, развернул газету "День" и углубился в чтение. Время от времени он не глядя протягивал руку, брал, как бы в рассеянности, кусок хлеба и жевал, продолжая читать.
   Парень, одетый в белую грязную рубаху с пояском - из тех, кого в русских трактирах исстари окликали независимо от возраста "эй, малый", принес две тарелки со щами, подошел было к технологу - тот ничего не заказал. И парень ничего не спросил, отошел к стойке.
   - Видали? - Барятин повел глазами в сторону технолога.
   Пока они обедали, технолог успел съесть изрядное количество хлеба и дочитать газету до конца. После этого он встал, независимой походкой направился к выходу и, поравнявшись с Дормидонтом, небрежно кивнул ему головой.
   Владелец заведения ответил ему учтиво, поясным поклоном.
   - Вот так и мне в свое время приходилось, - вздохнул Барятин, присаживаться с задумчивым видом к спасительной корзине. Бывало, в кармане ни пенса, живот подведет до последнего предела, ну, и идешь сюда скрепя сердце. Наешься до отвала пеклеванника - и до свиданья!
   - Ну, а Дормидонт как на это смотрит?
   - Представьте себе, не жалуется. И этому есть свое объяснение. Довелось мне как-то быть свидетелем разговора Дормидонта с одним "вечным студентом", забулдыгой, чемпионом бильярдной игры. Чемпион этот говорит: "Жуткое дело, дядя Дормидонт, сколько я у тебя дарового хлеба перевел". А тот - с улыбочкой: "Кушайте на здоровье, милости просим". - "Хороша милость! Да ты этак проживешься". - "Ну, как же можно; у меня есть надея не прожить, а нажить". - "На даровом-то хлебе?" - "Помилуйте, да этот хлеб для меня - верная коммерция". - "Что-то не пойму!" - "А вот извольте послушать. Позапрошлым летом подкатывает к моему крыльцу пролетка с лаковыми крыльями, надутых шинах. Выходит из пролетки видный собой барин. Я, конечно, встречаю его с поклонами. "А, Дормидонт, ты все такой же". "Так точно!" А сам не узнаю его - что за барин? "Получай, старик, мой должок!" И подает мне сотенную: "Это тебе за то, что за пять лет ни разу с меня денег за хлеб не взял". - "Помилуйте! А сколько сдачи прикажете?" "А сдачу твоим детишкам на молочишко". А детишки мои, хе-хе, один скобяным товаром торгует на Сенной, а другой околоточным служит".
   - Ну, знаете, это похоже на выдумку, - не утерпел Гриша.
   - Я выдумал?
   - Нет, Дормидонт.
   - А ему для чего выдумывать?
   - Для того, чтобы намекнуть нахлебнику: вот, мол, как поступают благородные люди.
   - Ну, если случай со сторублевкой и похож на басню торгового человека, то по пятерке, по десятке бывшие студенты ему несомненно приносят. Иные - сразу после государственных экзаменов. Иные - после. Редко кто забывает. Мне рассказывали, что не так давно зашел к Дормидонту земский врач из провинции, человек не очень-то богатый. Дает Дормидонту десятку, а тот, по своей манере некается, не сразу берет. Лекарь под конец рассердился: "Я, сударь, привык свои долги платить и ради вас этому правилу порядочных людей изменять не намерен!" И ушел, хлопнув дверью. А десятка осталась у Дормидонта. Так-то.
   Обед окончился. Подошел малый в белой рубахе, смахнул грязной салфеткой крошки со стола и проговорил вполголоса:
   - Все верно.
   - Что верно?
   - Дормидонт Васильич в своем деле не прогадает.
   - Ну, вот видите, друг милый, - засмеялся Барятин, глядя на Шумова, вот вам авторитетный голос лица осведомленного. Благодетелей в наше время не бывает. Дормидонты свое возьмут.
   Студенты кончили обедать и вышли из кухмистерской.
   У ворот дома стоял дворник - богатырь, в белом фартуке с медной бляхой, с золотистой бородой во всю грудь.
   - Украсил господь! - похвалил его Барятин. - Такую бородищу впору купцу первой гильдии.
   - Старовер, должно быть. Уж я-то на них с детства нагляделся, сказал Шумов.
   - Сейчас проверим, - сразу же решил Барятин и подошел к дворнику: Старообрядец?
   - Никак нет.
   - Врешь!
   Дворник осторожно вгляделся в студентов:
   - Могу паспорт предъявить. Православный! - И он усмехнулся, показывая, что шутку понимать может.
   - Эх, жаль, что мы с вами об заклад не побились, я б выиграл! захохотал Барятин.
   После этого он еще не раз удивлял Гришу подобными же выходками.
   Увидит, например, в окне первого этажа праздного, задумчиво ковыряющего в носу жителя и вдруг остановится, свирепо грозя пальцем и всячески показывая, чтобы тот немедленно прекратил свое предосудительное занятие. Житель оторопело оставлял свой нос в покое, некоторое время с изумлением глядел на студента, а потом начинал яростно грозить кулаком.
   Пересмеивающимся на улице модисткам Барятин бросал мимоходом:
   - А вы всё радуетесь?
   - Ну что ж! - задорно кричали девицы, смеясь еще громче; они вовсе были не прочь перекинуться острым словом с пригожим студентом.
   - Сказано: "Девы, спешите счастье найти", а вы что делаете? Провороните счастье!
   Поравнявшись с дородной женщиной и сразу догадавшись по малиновым ее щекам, что она только что из бани, он кричал:
   - С легким паром, тетенька!
   Такое мальчишеское, безудержно и беспричинно жизнерадостное поведение иногда казалось Шумову просто глуповатым.
   Тем не менее Барятин нравился ему все больше.
   Выходки его, в сущности безобидные, никому не мешали, а товарищем он, видимо, был хорошим.
   Гриша скоро в этом убедился.
   Прошло недели две, и он открыл, что лучше всего заниматься "распространением передовой студенческой прессы" на вокзалах. Там люди торопливые и деловитые: покупая к отходу поезда журнал, внимательно смотрят на обложку, где обозначена цена, и, чтобы не возиться со сдачей, предпочитают платить ровно пятнадцать копеек, причем больше почтовыми марками, на обороте которых значилось: "Имеет хождение наряду со звонкой монетой". Это было новшество военных лет.
   После вокзалов Гриша заходил иногда в магазины.
   Однажды в Гостином дворе он заметил Ирину Сурмонину. Она стояла у прилавка и рассматривала лежавший у ней на ладони крохотный фигурный флакончик. Галантный, весь разутюженный приказчик, почтительно склонившись, убеждал ее в чем-то.
   Гриша прошел мимо, понадеявшись, что она его не заметит.
   Но она заметила:
   - Вот, значит, чем вы занимаетесь, Григорий Шумов!
   - Да, вот, значит, чем я занимаюсь.
   - Что же вы мне не предложите журнал?
   - Пожалуйста.
   Сурмонина взяла "Наш путь", глядя не на журнал, а на Шумова:
   - Вы всегда такой сердитый?
   - Я разный. Смотря по обстоятельствам. А сейчас спешу. Будьте здоровы.
   Он пошел к выходу из Гостиного двора. Но - уже на Невском - его догнала Сурмонина и, запыхавшись, сказала:
   - Ну и шаги у вас! Или вы от меня убегали?
   - Просто спешу. Я как будто вам уже говорил об этом.
   - Как будто. Но все-таки, может быть, вы перемените гнев на милость и заглянете ко мне когда-нибудь? Если хотите, Киллера, который вам как будто не понравился, я на этот раз не приглашу.
   - Некогда мне, - хмуро ответил Шумов. - Вот и сейчас: мне еще на лекции надо попасть.
   - А вечером?
   - И вечером.
   - Ну, как угодно, - рассердилась наконец Сурмонина и ушла.
   Какое дело было Шумову до нее? Никакого.
   И все-таки после этой встречи он почему-то шел и шел вперед, забыв обо всем... Впрочем, с ним это и раньше бывало.
   На этот раз он очнулся на одной из Сенных улиц.
   Из переулка, как-то странно спотыкаясь, будто ныряя головой вперед, выбежал человек с окровавленным лицом. Одет он был, несмотря на холодное время, в одну сатиновую рубашку, разорванную от плеча до самого пояса.
   За ним гнался огромного роста парень, тоже без пиджака и шапки, на лбу у него широкой темной лентой лежала запекшаяся кровь.
   Оба были мертвецки пьяны.
   Парень тащил тяжелый, сколоченный из неоструганных досок ящик и все нацеливался ударить им по голове человека в разорванной рубахе.
   - Не сметь! - изо всех сил закричал Гриша и швырнул в парня кипу нераспроданных журналов.
   "Наш путь" разлетелся по грязной мостовой, парень удивленно замычал и выронил ящик из рук.
   Быстро собрались зрители.
   Женщина в платке крикнула кому-то:
   - Верьте моей совести, ежели б не студент, он бы его убил! В ящике-то пуд весу.
   Уже свиристел вдали полицейский свисток, уже пьяный парень уходил в обнимку с дворником и, позабыв все на свете, затягивал простуженным голосом нескладную песню... Мальчишки с криками расхищали испачканные в грязи экземпляры "Нашего пути".
   Гриша махнул рукой и пошел прочь.
   Услыхав об этом происшествии, Борис Барятин принялся искренне хохотать.
   - Веселитесь? - обиделся Шумов.
   - От души! Ради бога, расскажите мне все по порядку, как было дело. Да с толком, как следует! Ну пожалуйста. Или неохота вам?
   - Неохота.
   - Хотите, выручу вас из беды? Если расскажете все - только по порядку, со вкусом, - выручу. Ей-ей.
   Барятин поглядел на Гришу и перестал смеяться. Это далось ему нелегко. Весь красный от сдерживаемого изо всех сил смеха, он проговорил:
   - Ну ладно, я вас и так выручу. Без всяких условий. Вам везет!
   - Везет. Я и сам это заметил.
   - А я серьезно говорю. Мне вчера предложили урок, весьма подходящий. Я передам его вам.
   - С какой это радости?
   - Мне урок сейчас ни к чему. Да и не гожусь я в педагоги. Просто не люблю этого дела. Не глядите на меня так: я эгоист. Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим.
   Гриша подозрительно поглядел на Барятина. Тот говорил как будто вполне искренне.
   - Ну что ж, в таком случае, я не прочь. У меня и опыт есть.
   - Тогда в чем же дело? Валяйте! Мне вот только надо забежать на Каменноостровский к мамаше вашего будущего ученика, сговориться, что вместо меня урок возьмете вы. Предупреждаю: эта самая мамаша дура несусветная и к тому же вдова вице-губернатора. Меня она спросила: "А Барятинский, кавалергард, не родственник вам?" - "Простите, - говорю, - я Барятин..." - "Ну да, я знаю. Но думала - может быть, дальний?" Однако мамашина дурость делу не препона. Платить за урок она должна как следует, без дураков. Уж я об этом позабочусь.
   Любой урок устраивал Гришу несравненно больше, чем распространение "передовой прессы".
   Барятин как будто угадал его мысли:
   - А этот базар с "Нашим путем" вы кончайте. Ничего тут у вас не выйдет, не из того теста вы слеплены.
   13
   Оруджиани наконец появился в университете.
   Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.