Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   - По-моему, сейчас-то и нужны уличные демонстрации.
   - Они-то нужны, кто против этого говорит! Да дела-то у нас сейчас начинаются куда серьезней, не чуешь разве? Скоро, брат, на улицах свинцом разговаривать станут!.. Ну, вот и наша набережная. Скоро придем.
   У набережной лежали штабеля березовых бревен. На одном из бревен, откатившемся в сторону, сидел казачий офицер и, уронив голову на грудь, что-то бормотал. Он был мертвецки пьян. Возле него стоял околоточный и вежливо уговаривал:
   - Господин сотник... Пожалуйте. Сядемте на извозчика.
   - К черту! - заорал пьяный, подняв голову. - Ты кто?! Ходят тут... морды.
   Сотник снова уронил голову, бормоча:
   - Ах, Ира, Ира, что ты со мной сделала?
   Кирилл сдержанно усмехнулся:
   - Видал, Гриша? И у этого, оказывается, своя беда... Ну, мы пришли.
   Шумов с удивлением узнал заезжий двор с вывеской на воротах "Ч а й н а я и к у х м и с т е р с к а я Д. В. В а с и л ь е в а".
   У ворот стоял великан-дворник с золотистой бородой.
   - Студент с тобой, что ли, Кирюша? - спросил он спокойно. - Ну хорошо. Обождите меня тут... - Он осторожно огляделся по сторонам: Околоточный, черт, все время крутится поблизости. Ну, пока я кормлю начальство, он уйдет, должно быть.
   - Иван, мешков нету. Без мешков нам не обойтись.
   - Есть мешки, - тем же спокойным голосом произнес дворник и не торопясь ушел.
   Комлев не утерпел, заглянул в полураскрытые ворота. Через минуту дворник провел трех городовых к черному ходу в кухмистерскую, потом опять ушел куда-то. И вернулся, держа в руках свернутые в трубку холщовые мешки:
   - Пошли, ребята!
   Грязной, круто подымающейся лестницей он провел их прямо на чердак.
   У покрытого бархатной многолетней пылью слухового окна стоял пулемет, дулом на улицу.
   - Ну, теперь действуй, Кирилл! Я пойду караулить.
   Кирилл Комлев вынул из карманов какие-то отвертки, щипцы, плоскогубцы и начал работать, чертыхаясь про себя.
   Наконец он проговорил:
   - Держи мешок.
   Пулемет был разобран; торопясь (каждую минуту городовые могли вернуться), друзья положили пулеметные части в мешки, перекинули их за плечи, увидели в дверях бородатое лицо Ивана и стали следом за ним спускаться по крутой лестнице.
   На дворе Ивана окликнул владелец кухмистерской, Дормидонт Васильев:
   - Ты куда? А это что за люди?
   - Люди - свои. Я их знаю.
   - А в мешках? Что они в мешках несут?
   - Вот что, Дормидонт Васильев, - со спокойной угрозой сказал Иван, иди-ка ты лучше к себе. И сиди смирно. Понял?
   - Ты что?! - Дормидонт заглянул в глаза Ивану и вдруг присмирел. Ну, ну, смотри, брат, а то в случае чего...
   Он ушел, не оглядываясь, а Иван скомандовал:
   - Ну, теперь поворачивайтесь! И я с вами. Втроем-то ловчее выйдет.
   - И ты с нами? - спросил Комлев уже на ходу.
   - Не разговаривай. Топай! Направо теперь сворачивай, направо. В проходной двор. Потом лихача возьмем.
   Уже сидя в санках (лихач, покосившись на одежду седоков, хмуро запросил вперед десять рублей), Иван проговорил:
   - Мне теперь оставаться у Дормидонта нельзя. За эту игрушку, - он кивнул на мешки, - с меня спросят. Еще хорошо, что у фараонов аппетиты оказались хорошие - засиделись за обедом.
   На лихаче они подлетели к знакомому Грише зданию Василеостровской думы. Иван велел швейцару вызвать Натана Осиповича. Через несколько секунд по лестнице сбежал к ним кудрявый человек в очках, похвалил торопливо:
   - Чисто сделано, молодцы! Я тут распоряжусь, вы свободны, не задерживайтесь.
   Выходя на улицу, Иван сказал:
   - Ну, теперь для спокойствия разойдемся в разные стороны.
   - "Для спокойствия"! - прыснул Комлев.
   - А ночую я у тебя, Кирюша. Не забоишься?
   - Ух, и боязно мне! Весь дрожу от страха, - снова рассмеялся Кирилл. - Прощай, Гриша! - И он быстро зашагал в сторону.
   Шумов решил пойти в университет. Но увидел с набережной стоявших за университетскими воротами полицейских и повернул домой.
   Только у себя в комнате он с удивлением оглянулся на все, что произошло за день: неужто это с ним было? Вот что значит решительность и быстрота! Ловко провели полицию.
   Полицию, однако, провести не удалось. Через три дня, ночью, уже перед рассветом, когда спится особенно крепко, Гриша проснулся от какого-то непонятного стука и увидел на пороге своей комнаты околоточного, из-за плеч которого виднелись усатые лица городовых.
   Околоточный сказал Шумову хмуро:
   - Одевайтесь!
   И приказал городовым начать обыск.
   - На каком основании? - спросил Шумов.
   - На основании вот этого распоряжения, - ответил околоточный и протянул бумагу с лиловым штампом.
   Гриша прочел: "Подлежит аресту независимо от результатов обыска", и стал не спеша одеваться.
   Околоточный подошел к столу, начал просматривать книги. Он повертел в руках "Русский паломник" и положил его на прежнее место, полистал "Политическую экономию", пробурчал под нос: "Ага, университетский курс".
   - В комоде, кроме белья, ничего не обнаружено, - доложил городовой.
   - Проверить диван!
   Городовой скинул одеяло с простыней, ткнул в сиденье обнаженной шашкой.
   - Все! - Околоточный повернулся к городовым: - Ступайте в часть, а я доставлю арестованного на Кирочную. Через час я сам доложу обо всем господину приставу.
   Выходя, Гриша мельком увидел испуганное лицо Марьи Ивановны. Она крестилась мелким крестом, рука у нее дрожала...
   У ворот стоял извозчик. Околоточный откинул полость и довольно любезно пригласил Шумова:
   - Прошу.
   Гриша сел и сказал с усмешкой:
   - Что ж, это вполне интеллигентно - доставлять арестованных на извозчике за счет казны.
   - Не всех. На это у нас есть свои правила.
   Когда уже отъехали подальше от ворот, околоточный добавил:
   - Студентов нельзя вести под конвоем по улицам.
   - Почему?
   - Прохожие сразу увидят - политический. Водим преимущественно уголовных.
   - Но сейчас ведь ночь, все равно ничего не видно.
   - Распоряжение такое есть. А раз дано распоряжение - для нас все равно, что день, что ночь. Поступаем строго по предписанию.
   Гриша удовлетворился этим объяснением и замолчал.
   Молчал и околоточный.
   Но когда уже проехали мост через Неву, он заговорил вполголоса, наклонившись к Шумову доверительно:
   - Вот вы, господин студент, конечно, думаете: все полицейские души в одну краску крашены. И ошибаетесь. Хотите, скажу вам, почему я в околоточные попал? Война! Только по этой причине. Да и не сам я решил от воинской повинности избавиться - папаша схлопотал, ему это не дешево обошлось... Папашу моего вы должны бы знать: он кухмистерскую держит на Черной речке. Дормидонт Васильев, слыхали?
   - Обедал несколько раз у него в кухмистерской.
   - Ну вот. Очень приятно. А я скобяным делом занимался. А тут, видите ли, война... Вот как оно вышло.
   После долгого молчания околоточный заговорил еще тише, с опаской поглядывая на еле видную спину старичка извозчика:
   - Время тревожное. Солдат боюсь. Рабочие одни не сладят, а ежели солдаты их поддержат... Как вы думаете?
   - А почему вас интересует, как я думаю?
   - Конечно, конечно... Но я, извините, беспокоюсь: в случае чего... что с нашим братом будет?
   - Трудно сказать.
   - А все же?
   Гриша не отвечал.
   Околоточный поежился.
   - Ну какой я полицейский? Говорил я папаше: на железную бы дорогу мне податься. Хотя бы в десятники. Железнодорожников ведь тоже покамест не берут в армию... Чего-то там не сладил папаша с путейским начальством. Вот видите, господин студент: перед вами не полицейская душа, а человек в беде.
   Гриша не выдержал и громко засмеялся:
   - Мне-то какое дело до вас?
   - Конечно, конечно... - подавленно прошептал околоточный. - Каждому до себя. Это верно.
   - А что же мне - пожалеть вас? Ведь вы же меня не пожалеете, не отпустите сейчас на все четыре стороны?
   - Не имею права.
   Околоточный замолчал и за всю дорогу не сказал больше ни слова.
   40
   Никогда еще в своей жизни Борис Барятин не испытывал такой душевной сумятицы.
   Что ему делать? Куда идти? К кому?
   Слухи, слухи... Если даже одна десятая этих слухов отражала действительность, его отсиживание в своей комнате было позором.
   Рассказывали, что где-то у Гостиного двора городовой убил женщину она стояла впереди толпы и кричала: "Хлеба!"
   Женщина, в поношенном грубошерстном пальто, в ситцевом платье, лежала на мостовой, раскинув руки, и никто к ней не мог подойти: вдоль Невского были установлены пулеметы, проспект был пуст - по случайным прохожим открывали огонь.
   Передавали, что солдаты Литовского полка отказались стрелять в народ, что вчера разбили Арсенал, - рабочие вооружаются...
   Передавали, рассказывали... Слушать обо всем этом и оставаться в полной безопасности? Нет, он не крыса, чтобы укрываться в норе. Он не крыса!
   В окно он увидел, как молоденький мастеровой, размахивая кинжалом в черных кавказских ножнах, отчаянно (это было видно по его напряженному лицу и широко раскрытому рту) кричал что-то собравшимся у закрытой мясной лавки женщинам. Слов его не было слышно. Но при виде этого мастерового Барятин сразу, всем существом своим, понял: надо идти.
   Уже несколько дней подряд его мучил жестокий бронхит, в груди хрипело, голос пропал. Совсем еще недавно это очень его беспокоило бы, а сейчас не имело никакого значения.
   На улицах, почему-то больше на перекрестках, толпились кучки людей. Словно ждали чего-то - настороженно и упрямо.
   Дворники второй день не подметали мостовых и тротуаров, и на снегу фигуры прохожих чернели с непривычной для глаза четкостью.
   Поближе к Среднему проспекту на унылом длинном заборе рядом с сине-розовой афишей Александринского театра висела размером в четверть печатного листа бумага с заголовком, который издали казался траурным таким жирным шрифтом он был набран:
   Объявление командующего Петроградским военным округом
   генерал-лейтенанта Хабалова
   "...Воспрещаю всякое скопление на улицах... Предваряю население Петрограда... употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем... для водворения порядка в столице..."
   Барятин читал второпях, невнимательно - это было уже не первое объявление командующего - и тут же забыл о прочитанном; осталось только смутное впечатление от противоречивой смеси угроз и увещаний. Хабалов утверждал, что запас хлеба в столице достаточный, а жителям, не желавшим ходить по городу в одиночку, грозил расстрелом.
   На углу Среднего Барятин остановился в удивлении: на привычном месте не было городового.
   - Попрятались, - словно в ответ ему, проговорил кто-то вполголоса.
   - Главные-то их силы на чердаках сидят, у пулеметов. Чуть что - они сверху поливать нашего брата примутся...
   - Пусть только попробуют.
   За последние дни каким-то путем широко стал известен среди населения хитроумный план министра внутренних дел Протопопова: вызвать преждевременную вспышку народного гнева и погасить ее - силами полиции повсеместным обстрелом с крыш.
   Заводы роптали открыто, озлобленно, с каждым днем все решительней.
   Голодные рабочие бросали станки и выходили на улицу - безоружные, хорошо зная, что часом раньше или часом позже их встретит пулеметный огонь. К рабочим присоединялись женщины, случайные прохожие и, конечно, вездесущие, неутомимые мальчишки.
   Собиравшиеся на перекрестках кучки людей росли, вырастали в толпы, шли куда-то, - движение это с первого взгляда казалось стихийным, и только посвященные знали: есть сила, которая всем этим руководит, - ее так и не смогли подавить бесчисленные и бессмысленные аресты.
   Барятин к посвященным не принадлежал.
   Он потолкался в толпе... Какой-то солдат, тревожно оглядываясь во все стороны, позвал его к воротам и спросил сиплым шепотом:
   - А что, вертаться нам в казармы или нет?
   - Ни в коем случае! - с неожиданной для себя решительностью велел Барятин и вдруг сообразил: надо что-то делать. К кому-то идти. Но к кому?
   Многих он знал в Питере, начиная с мадам Клембовской и кончая добродушнейшим Семеном Шахно.
   А пойти в такое время было не к кому.
   Растерянный, он поспешно шагал по улице, все ускоряя для чего-то шаг, вдыхал крепкий морозный воздух (мельком подумал: окончательно застудил легкие, умру...) и вдруг увидел себя перед знакомым домиком на Черной речке: здесь жила Даша.
   Он увидел ее на пороге, закутанную в теплый платок, бледную, с лихорадочно горящими глазами.
   - Винтовки начали давать на Восьмой линии, - сказала Даша, глядя не на Барятина, а куда-то поверх его плеча. - Погодите, Борис Сергеевич, вместе пойдем. Только вот комнату закрою.
   Через минуту она вышла, застегивая на ходу шубку, и они почти побежали вдвоем, словно боялись опоздать.
   На углу Восьмой линии, на втором этаже неприметного каменного дома, в обширной пустой комнате сидели за конторским столом двое: низенький усатый человек, по виду - рабочий, и военный с погонами прапорщика, с лицом желтым и нездоровым. На столе перед ним лежали груды винтовок, шашек и даже два кинжала, один из них - в дорогой оправе из слоновой кости.
   Усатый посмотрел на студенческую шинель Барятина и велел прапорщику:
   - Выдать одну винтовку.
   - Одну на двоих? - зазвеневшим от обиды голосом спросила Даша.
   - Нет, на одного. Ты, девушка, останешься здесь, мне помощница будет нужна.
   Желтолицый прапорщик, болезненно хмурясь, выдал Барятину винтовку и узкую полосу красного ситца.
   Даша торопливо пошарила у себя в карманах шубки, вытащила английскую булавку и зашпилила полосу на рукаве Барятина чуть повыше локтя.
   - Твой пост, товарищ, - сказал низенький рабочий, - будет на углу Среднего проспекта и Шестой линии. Гляди веселей: там винный склад имеется, как бы не разбили. Разобьют - ответишь! Понятно?
   - Понятно, - с чувством огромного душевного облегчения ответил Барятин и, крепко держа винтовку обеими руками, стал спускаться по грязной, заляпанной талым снегом лестнице - по ней навстречу ему шли рабочие, студенты, солдаты...
   - Ты уже получил оружие? - с радостным удивлением спросил знакомый голос.
   Барятин в волнении не разобрал, его ли это окликнули, - так торопился к выходу.
   Уже выйдя на Шестую линию, он услышал откуда-то сверху отрывистые, сухие выстрелы, что-то резко щелкнуло рядом с ним на покрытой снегом мостовой - раз, другой...
   Растерянно оглянувшись, он встретился глазами с широколицым матросом, стоявшим в нише раскрытых ворот с карабином, надетым через плечо дулом вниз; скаля не то весело, не то свирепо белые зубы, матрос махал ему бескозыркой.
   Барятин нерешительно пошел к воротам и вдруг услышал женский вопль:
   - О господи, да скорей же! Убьют!
   Подойдя ближе, он увидел, что за матросом стоит в воротах целая толпа. Тут были рабочие, солдаты, женщины...
   Одна из них, должно быть, и крикнула: "Убьют!"
   - Ты такой отчаянный или просто не разобрался, что к чему? - спросил Барятина матрос. - Это ж по тебе, по твоей повязке садили с колокольни...
   - Никак не пристреляются, - проговорил бородатый солдат-ратник, снял с всклокоченной головы папаху, почесал за ухом, снова надел: - Сверху трудно...
   - Снизу легче? - засмеялся матрос.
   - А снизу ты и вовсе его не зацепишь. Он в укрытии.
   - "В укрытии"! Что ж, так мы тут и будем хорониться? Или как, по-твоему: должны мы спустить фараонов с неба на землю?
   - В обход надо. (Барятин оглянулся на голос - говорил стоявший в углублении ворот пожилой рабочий.) В обход, с Малого проспекта...
   - Веди! - сразу же решил матрос.
   Он первый высунулся на улицу из ворот, и тут же о фундамент дома цокнула пуля.
   - Не так просто, - сказал рабочий. - Придется по одному перебежать на другую сторону, а уж оттуда - податься на Малый проспект.
   Наступило молчание.
   Кто-то прошептал, вздохнув:
   - Ох, лютуют над народом!
   - А ну, кто за мной? - закричал матрос и, сорвав с плеча карабин, бегом кинулся на мостовую.
   За ним выбежал пожилой рабочий, следом за рабочим - Барятин и солдат-ратник.
   На колокольне, что стояла между Малым и Средним проспектами (церковная паперть выходила на Восьмую линию), словно провели железной палкой по частоколу.
   - Из пулемета садят, драконы! - пробормотал матрос, перебежав на другой тротуар, снял бескозырку и вытер рукой потный лоб.
   - Жарко стало? - с насмешливым участием спросил пожилой рабочий, добежавший секундой позже.
   - Жарко! Ну, друг, показывай, где тут твой обход, я нездешний.
   - Надо будет так: до Малого проберемся без помех - если будем держаться ближе к стенам, тут пуля нас не достанет, - по Малому проспекту тоже. А с Восьмой линии надо пробиваться в открытую, с боем. Правильно? неожиданно обратился рабочий к Барятину.
   - Правильно, - просипел Борис, от волнения судорожно поводя шеей.
   - А ты как считаешь? - Матрос поглядел на ратника. - Ты из Павловского полка, что ли?
   - Ага! - Солдат озабоченно глядел на верхушку колокольни. - Нелегкое, братцы, дело будет снять их оттуда.
   - Там видно будет, - хмуро отозвался рабочий. - Мы на легкие дела подряда не брали. Цепочкой шагайте, потесней к стене!
   С минуту шли молча, прижимаясь то к стенам, то к оградам, которые, на счастье, были здесь высокие, каменные.
   На углу Малого к ним присоединились еще несколько солдат. Двое из них были без винтовок.
   - Вы что, папахами воевать собрались? - насмешливо кивнул им матрос на ходу.
   - Видишь, какое дело, - ответил солдат помоложе; вид у него был на редкость смирный: - Не догадались мы давеча...
   - Не догадались? Побоялись, скажи лучше. В казармах винтовок хватает.
   - А теперь одна у нас надея - добыть оружие с бою.
   - Ишь ты! Да ты, земляк, я вижу, не так уж робок?
   Рабочий сделал знак рукой:
   - Подходим к углу Малого. С угла по Восьмой линии еще с десяток шагов можно пройти незаметно, а там - по команде - бегом.
   - Проверить оружие! - сказал матрос, снял снова бескозырку и вытер лоб.
   Барятин повернул затвор винтовки и похолодел: хотя он в своей жизни, кроме охотничьих ружей, никаких огнестрельных предметов в руках не держал, нетрудно ему было догадаться, что винтовка его не заряжена.
   Сказать? А разве этим поможешь?
   Крадучись, полусогнувшись, подошли к церковным воротам.
   - Раньше времени не стрелять! - хрипло проговорил матрос и первым кинулся во двор.
   Барятин увидел голубей; зашумев крыльями, они поднялись с колокольни, со второго ее яруса, и, описывая широкие круги, стали подниматься к небу. "Глупые птицы, тут же стрелять будут".
   Он бежал, стараясь не отстать от матроса.
   На первую площадку колокольни ворвались без выстрела. На площадке со свету казалось совсем темно; пахло сыростью, известкой, птичьим пометом.
   Слышно было, как тяжело дышит матрос.
   Когда глаза немного привыкли к полумраку, обозначились впереди выщербленные ступени; у стен лежал косыми грядами снег, занесенный ветром. Перил не было.
   - Теперь, товарищи, поаккуратней, - вполголоса сказал рабочий. - Тут и упасть недолго.
   Шершавые стены были покрыты инеем. Подниматься пришлось медленно, шаг за шагом. Лестница повернула в сторону. Наверху блеснул просвет, и матрос, закричав: "Сдавайся, фараоны!" - выстрелил из карабина и цепко побежал по ступеням на вторую площадку.
   Здесь было светло и пусто. Кое-где из-под осыпавшейся штукатурки краснел кирпич.
   - Эй! Клади оружие, шкуры!
   Матрос снова выстрелил.
   На повороте к третьей площадке нападавших неожиданно встретили протянутые руки в вязаных теплых варежках.
   - Оружие! - неистово заорал матрос.
   На свет вышел приземистый городовой в толстой шинели, в башлыке, в валенках с калошами; трясущимися руками он отстегивал кобуру револьвера. Рыхлое его лицо было испуганное, злое.
   - А ну, не балуй! - со зловещим спокойствием проговорил рабочий и наставил дуло винтовки к самым глазам городового. - По-русски сказано: сдавай оружие!
   Сзади, за городовым, показались еще две головы в круглых шапках с бляхами-гербами, послышался лязг металла - полицейские, торопясь и толкая друг друга, выкатили на площадку пулемет системы "максим".
   - Ну, вот это другой разговор. Теперь - без дурости, лапки кверху на двор!
   - Повыше еще надо поглядеть, - пробормотал молодой солдат - тот, что был без оружия, - торопливо стал карабкаться по последним ступенькам наверх, где под шатром крыши висели колокола.
   - Ты только не вздумай звонить там! - возбужденно захохотал матрос.
   Через несколько секунд сверху раздался глухой голос солдата:
   - Тут ничего больше нет.
   Рабочий поправил на плече винтовку:
   - Ну что ж... Поведем теперь арестованных по назначению.
   - Куда это? - не понял матрос.
   - К Тулочкину, куда же еще? - ответил рабочий таким тоном, будто это само собой разумеется. - А вы с нами? - спросил он Барятина.
   - Конечно, конечно! Впрочем... Мне, собственно, надо быть на углу Среднего и Шестой линии. Там мой пост.
   - Ваш пост? А что же вы бросили его? Попадет вам от Тулочкина. Рабочий хмуро усмехнулся.
   - Да ведь стрелять начали... - неуверенно начал Барятин.
   - Ну что ж - стрелять... Мы и без вас управились бы.
   Рабочий, не глядя больше на него, стал рядом с матросом позади арестованных и скомандовал:
   - Вперед, живо!
   С чувством легкой обиды Барятин повернул к Шестой линии.
   Когда он уже подходил к углу Среднего, из полуподвала на тротуар выбежала женщина в шляпке, крича исступленно:
   - Позор! Позор! Позор!
   Ее сразу же окружили прохожие.
   Женщина высоко подняла длинную, в виде конуса, бутылку (в таких обычно продавали "Несравненную рябиновую" Шустова) и швырнула ее на тротуар. Осколки стекла звонко брызнули в разные стороны, бурая жидкость разлилась пятнами на снегу.
   - Позор!
   Барятин узнал курсистку Репникову, с которой он когда-то стоял в очереди за театральными билетами. Шляпка у ней сбилась на сторону, вдоль румяной щеки висела прядь стриженых волос.
   Тут же переминался с ноги на ногу и сконфуженно ухмылялся огромный солдат.
   - Что тут происходит? - повелительным тоном спросил Барятин.
   Ведь это было совсем близко от поста, который ему доверили...
   - Позор! - снова воскликнула Репникова. - Этот субъект забрался в винный погреб!
   - Да погодите вы, барышня, я вам уже докладал: он отворенный был... Ну, мы и зашли. Теперь, сказывают, все народное.
   - Позор! Он хотел вызвать пьяный погром!
   - Позвольте-ка, - отстраняя с дороги одной рукой солдата, а другой Репникову, сказал Барятин таким тоном, что все собравшиеся сразу поверили: именно этому студенту с красной повязкой на рукаве и дано право распоряжаться здесь. - Кто открыл винный склад?
   - Он отворенный был, - повторил солдат.
   Барятин спустился по лесенке в подвал. На него пахнуло крепким винным духом, затхлым запахом плесени. Он задумался - на мгновенье. Что-то надо предпринять. Немедленно.
   - Где дворник этого дома? - вернувшись из подвала, властно спросил Барятин и, случайно встретив в толпе восторженно-доверчивый взгляд какого-то паренька, на вид лет шестнадцати, ткнул в него пальцем: - Ну, вот вы! Поищите дворника. Скажите ему, что я велел ему сейчас же прийти сюда. Двоих нужно поставить охранять склад. Станете вы! - приказал он солдату.
   - Что вы делаете? - закричала Репникова. - Он же первый украл бутылку!
   - Попрошу не вмешиваться в мои распоряжения, - холодно заявил ей Барятин. - Сюда нужно еще одного человека.
   - Я могу, - вышел из толпы человек в коротком полупальто и барашковой шапке - с виду рабочий.
   - Где работаете? - строго спросил Барятин.
   Рабочий взял руки по швам:
   - На Семянниковском!
   - Становитесь. Вы вдвоем будете отвечать за сохранность винного склада. Остальных прошу идти по своим делам.
   Восторженный холодок пробежал по спине Барятина. До чего ж все толково у него выходит! Увидел бы его сейчас Григорий Шумов!
   Паренек, важничая, привел испуганного дворника-старичка.
   - Кто открыл склад? - требовательно прикрикнул на него Барятин.
   - Не могу знать!
   - Сейчас же разыщите замок, любой, какой найдется, и навесьте на двери погреба. Эти два товарища будут нести охрану склада.
   - Слушаю!
   Дворник рысцой побежал исполнять приказание.
   Собственноручно навесив принесенный дворником замок и вручив ему ключ со строгим наказом - не давать никому, Барятин пошел наконец на свой пост.
   Мороз усилился. Небо было тугое, в свинцовых тучах. Где-то за Невой постреливали.
   Промчался к Большому проспекту на предельной скорости грузовик с вооруженными солдатами и рабочими, - над кабиной шофера развевался красный флаг.
   Вечером поднялся ветер, угнал к морю тучи, и над высокими крышами города, огненный, яростный, разлился закат.
   Барятин прохаживался взад-вперед, воинственно придерживая рукой незаряженную свою винтовку, и все время видел себя как бы со стороны: картина получалась привлекательная. Посмотрел бы на него Григорий Шумов!
   41
   С минуты ареста у Григория Шумова один только раз тоскливо сжалось сердце - когда ворота тюрьмы закрылись за ним с железным лязгом.
   Вот он и в неволе!
   По обе стороны ворот под тусклым фонарем стояли часовые в черных шинелях. Один из них огромным ключом стал замыкать ворота.
   Околоточный Васильев, судя по всему, бывал здесь не один раз. Привычной рукой он нашарил в полумраке боковую дверь, отворил - Шумов вошел вслед за ним в коридор с низко нависшим потолком, впервые в своей жизни вдохнул тюремный воздух - неимоверно спертый, затхлый, пропитанный каким-то застарелым кислым запахом, до того едким, что с непривычки першило в горле.