Кононов Александр. Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

   Их встретил, звеня связкой ключей, младший надзиратель и повел в канцелярию.
   Канцелярия оказалась обыкновенной комнатой, уставленной конторскими столами и шкафами, через застекленные дверцы которых виднелись связки "дел" в коричневых обложках, с тесемками, похожими на шнурки от ботинок. Однако окна в этой комнате были загорожены толстыми решетками.
   В этот час в канцелярии был только один чиновник, с хмурым лицом плохо выспавшегося человека, - должно быть, дежурный; при виде вошедших он потянулся, широко зевнул, отчего на глазах его выступили слезы, нехотя взял у околоточного толстую книгу, имевшую вид разносной, что-то черкнул в ней и буркнул сердито:
   - Произвести личный обыск.
   Околоточный Васильев, козырнув, молча ушел, а тюремный надзиратель подошел к Шумову и сказал почему-то шепотом:
   - Раздевайтесь.
   Гриша снял шинель.
   - Дальше, дальше, - прошептал надзиратель, - до белья.
   Он вывернул наизнанку все карманы в одежде Григория Шумова, стараясь, чтобы каждое его движение было видно не перестававшему зевать чиновнику, тщательно ощупал изнутри подошвы ботинок и, отложив в сторону кожаный ремень от брюк, сказал:
   - Можете одеваться.
   - А пояс? - спросил Гриша.
   - Новичок, видно, - кисло усмехнулся чиновник.
   - Ремни, подтяжки, веревки, помочи, - монотонным голосом, словно повторяя давно заученное, проговорил надзиратель, - согласно инструкции, заключенным не выдаются.
   Ах, да - это ведь делалось для того, чтобы узники не могли повеситься. Как-никак - забота. При этой мысли Гриша усмехнулся. Хмуро наблюдавший за ним чиновник вдруг рассердился:
   - В восемьдесят первую камеру!
   Он крикнул это с таким видом, как будто решил строго наказать Шумова за его неуместную при таких обстоятельствах улыбку.
   Уже рассвело, когда Гриша переступил в сопровождении надзирателя порог камеры.
   Ничего страшного в ней, кроме присущего всей тюрьме отвратительного запаха, на первый взгляд не замечалось.
   Навстречу Шумову неожиданно хлынул шквал громких возгласов:
   - Добро пожаловать!
   - Нашего полку прибыло!
   - Коллега, сюда шагайте! В тесноте, да не в обиде.
   Надзиратель, проворчав довольно равнодушно: "Шуметь не положено", пошел к дверям, сопровождаемый громким смехом.
   Большинство арестованных, судя по их тужуркам, были студенты. В доме предварительного заключения арестантские халаты не выдавались.
   К Шумову подошел длиннобородый, солидного вида мужчина в форме Лесного института и отрекомендовался:
   - Староста здешней камеры, так называемой студенческой. Ваше место, коллега, вон там, у самого окна. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.
   Гриша прошел к окну - к свободной койке - и увидел перед собой Притулу.
   Главарь университетских эсеров отложил в сторону книгу, которую он читал, и спросил Гришу снисходительным тоном:
   - Вы по делу четырнадцатого февраля?
   - А я и сам не знаю, по какому делу.
   - Правильно, товарищ, - послышался из глубины камеры звучный бас. - В каждой камере могут быть наседки.
   Так назывались агенты, подсаживаемые тюремным начальством под видом арестованных.
   - Нет, я в самом деле не знаю, - сказал Шумов чистосердечно.
   - Я спросил потому, что четырнадцатого видел вас на Невском, - счел нужным объяснить Притула. - Вот я и думал...
   - А что слышно на воле? - бодрым голосом задал вопрос светловолосый голубоглазый студент-здоровяк в сатиновой косоворотке.
   - Как вам сказать... Во всяком случае, я думаю, сидеть нам здесь недолго, - ответил Шумов.
   - Конечно, недолго, - с той же снисходительностью вступил в разговор Притула. - Вот погонят нас всех по Владимирке, тогда и будет "недолго".
   - У вас старомодные представления, Притула, - сказал голубоглазый студент. - По Владимирке, видите ли, погонят... И вообще, не каркайте вы, ради бога!
   - Я не каркаю, а просто с присущей мне трезвостью оцениваю сложившуюся обстановку. Петроград, как вам, прекраснодушный мой оптимист, известно, объявлен на военном положении, и любой открытый протест расценивается правительством как бунт. А за бунт - Сибирь.
   - Скоро будет настоящий бунт, и все полетит к чертям!
   - Знаете, коллеги, что знаменательно? - спросил с многозначительным видом длиннобородый староста. - Знаменательно поведение тюремного персонала. Он притих! У надзирателей физиономии стали не то разочарованные, не то растерянные... Я уверен, что кое кто из них уже запасся на всякий случай штатской одеждой.
   - Да и вообще: где это видано, чтобы в тюрьме так обращались с арестованными? - сказал юноша, в котором Гриша узнал молоденького юриста, заявившего когда-то, что в лекциях Юрия Михайловича ему чудится что-то некрасовское.
   - А вы уже успели побывать в тюрьмах? - ядовито спросил его Притула.
   - Нет, но... - юноша покраснел, - представление все-таки имею.
   - Большинство из нас не сидели, - поддержал его староста. - Не в этом дело. Даже если считать, что мы - мелкая сошка...
   - Говорите о себе. Я не считаю себя мелкой сошкой, - вставил Притула.
   Голубоглазый студент расхохотался:
   - Вот она, интеллигенция российская: даже в тюремной камере раздоры! А главное - из-за чего?
   - Я сказал: мелкая сошка, имея в виду наш удельный вес в качестве преступников. А что касается всего остального, то что ж... возможно, среди нас имеются и будущие академики, и выдающиеся зодчие, и великие ораторы... Вы, Притула, несомненно будете вторым Плевако.
   - Не стремлюсь к этому! - надменно сказал Притула-Холковский.
   - Ах, да! Ведь вы, конечно, намерены стать политическим деятелем!
   Подошел еще один заключенный, всклокоченный, небритый, вида чрезвычайно угрюмого.
   - Устроим кордебалет? - предложил он мрачно.
   - Сколько можно! Ведь только вчера устраивали. - Староста обернулся к Шумову: - Мы здесь практикуем кордебалет на юридической основе. Никому из нас не предъявлено никакого обвинения. Ссылаясь на законы, мы начинаем требовать вызова прокурора, а так как действуем преимущественно ногами, то это развлечение получило у нас название кордебалета.
   - Устроим? - снова спросил мрачный студент.
   Не дожидаясь ответа, он подошел к дверям камеры и изо всей силы застучал в нее каблуком.
   - А ну, разом! - крикнул голубоглазый здоровяк и забарабанил в дверь кулаками.
   В дверном "глазке" что-то мелькнуло.
   - Прокурора! Требуем прокурора!!! - завопили все хором.
   Грише представилось: вот откроется тяжелая дверь, ворвутся тюремщики, начнется расправа; всех их бросят в сырой, темный карцер...
   Но время шло, студенты продолжали неистовствовать - и никто не появлялся.
   Наконец зазвенели за дверью ключи, щелкнул замок, и в камеру в сопровождении надзирателя вошел человек в черном мундире с узкими погонами штабс-капитана. Это, как оказалось, был помощник начальника тюрьмы; нервно поглаживая рыжеватую бородку, точь-в-точь такую же, как на портретах Николая Второго, он спросил ровным, тусклым голосом:
   - Какие имеются претензии?
   Староста вышел вперед и заявил:
   - Мы требуем немедленного вызова прокурора. Который уже день нам не предъявляют обвинения! Возмутительно!
   - Кроме того, мы требуем доставлять нам почту. Мы желаем читать газеты!
   - Да, да! - словно вспомнив о чем-то, крикнул кто-то. - А передачи? Не может быть, чтобы родные не пытались передать нам хоть что-нибудь съестное.
   - Правильно! Мы не хотим есть вашу бурду и, поскольку мы не можем считаться заключенными, раз нам не предъявлено обвинения, требуем улучшения рациона!
   Помощник начальника тюрьмы, выслушав все возгласы, сказал тем же тусклым голосом:
   - Будет доложено, - и, повернувшись на каблуках, вышел.
   - Чего же мы добились? - спросил Притула. - Подобные обещания никого ни к чему не обязывают.
   - С тюремщиками надо разговаривать другим языком! - решительно сказал мрачный студент. - А мы развели юридическую канитель: "Ах, предъявите нам обвинение..." Лучше бы "Варшавянку" спели им прямо в лицо!
   - Ну, и раздражать без нужды тюремных служителей незачем, - возразил Притула.
   - "Тюремных служителей"! Терминология-то какова! Пригляделся я к вам, коллега: книжный вы червяк. У вас и революция-то, вероятно, выглядит по-книжному.
   - А у вас она как выглядит?
   - Началась обычная обедня! - с досадой махнул рукой староста. Бросили бы вы наконец эти стычки... Напоминаю камере: в пять часов будет прочитан реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.
   Споры продолжались с утра до ночи. Попытки старосты водворить спокойствие хотя бы часа на два - для чтения книг - не приводили ни к чему.
   Тишину вдруг прерывал чей-нибудь голос:
   - Эврика? В день моего ареста по городу было вывешено обращение командующего округом генерала Хабалова к населению. Мы - население! Категорически потребуем, чтобы нам прочли его обращение. Из него мы кое-что выудим.
   - Пусть нам дадут хотя бы "Новое время". Газета правительственная, не имеют права лишать нас возможности читать...
   - Черносотенную газету!
   - Да, да! И из черносотенного листка можно почерпнуть, если читать умеючи, некоторые сведения о положении в Петрограде.
   - А что ж... Это идея. Устроим кордебалет!
   Но "кордебалета" устроить не успели. Открылась дверь, и все тот же надзиратель ввел в камеру нового арестованного. Это был Семен Шахно!
   - На Невском стреляют! - не здороваясь ни с кем, воскликнул он не то восторженно, не то испуганно.
   Надзиратель еще не успел уйти и произнес привычное:
   - Не разрешается.
   - Хабалов подписал приказ, - продолжал Шахно, - при скоплении публики применять оружие!
   - Значит, началось! Господа! - крикнул мрачный студент. - Началось!
   - Шуметь не положено, - сказал надзиратель и ушел.
   Шахно обвел тревожным взглядом всю камеру, увидел Шумова, слабо кивнул ему головой и закончил:
   - Арестованы все, кто был на заметке у полиции. Решительно все, до одного. Революция обезглавлена.
   - Эй вы, как вас там? Пифия! - покраснев от гнева, воскликнул студент-здоровяк. - Что вы там вешаете?
   - Меня зовут Шахно. Семен Шахно.
   - Не считаете ли вы себя, Семен Шахно, главой революции?
   - Нет. Этого я не считаю.
   - Так какого же черта...
   - Подождите, коллега, - Притула жестом попросил слова. - Дайте же вновь прибывшему с воли человеку осведомить нас о создавшемся положении... Кстати: я не сомневаюсь, что вся революционная интеллигенция в эти дни заключена в тюрьмы. В этом коллега безусловно прав. Спрашивается: что же может сделать на улицах лишенная руководства, безликая и к тому же безоружная масса?
   - Вот это называется - дал вновь прибывшему человеку высказаться! досадливо поморщился староста. - Продолжайте, товарищ Шахнов.
   - Шахно. Меня зовут Семен Шахно.
   - Рассказывайте все, что знаете, товарищ Шахно.
   - А больше я ничего не знаю. Арестованы все! Даже участники студенческой демонстрации. Больше арестовывать некого.
   Мрачный студент усмехнулся:
   - Ну, арестовывать-то, должно быть, есть кого. Сажать некуда - тюрьмы переполнены.
   - Начнется, как после пятого года, черносотенный террор, подавленным тоном проговорил Притула. - Ну что ж... Мы и к этому должны быть готовы.
   - Вы, может быть, и готовы к этому, - не утерпел Григорий Шумов, - а мы готовы к другому: к победоносной революции!
   - Громко сказано. Поделитесь: как вы предполагаете совершать ее, сидя за решеткой?
   - Опять споры, споры... без конца! - вмешался староста. - Предлагаю лучше заслушать реферат об анархо-синдикализме в Италии.
   - А почему не в Испании? И потом: в споре рождается истина.
   - Ну это, смотря в каком споре. Чем больше вы, Притула, спорите, тем туманней выглядит истина.
   - Бывают минуты, - воскликнул студент-здоровяк (он нравился Шумову все больше), - когда не спорить надо об истине, а сражаться за нее!
   - Любопытно! - Притула снова перешел к своему излюбленному снисходительно-ироническому тону. - Как вы здесь, в нашей восемьдесят первой камере, станете сражаться?
   - А вот как! - Студент встал во весь рост. - Споемте!
   И он затянул низким и очень сильным голосом:
   Смело, товарищи в ногу...
   К нему примкнул еще один голос, другой... И через минуту в камере гремела песня.
   Пели долго.
   И никто из администрации не пришел на шум.
   Уже поздно вечером староста снова заявил:
   - Знаменательно! Очень знаменательно! Я имею в виду поведение администрации. Что из этого поведения явствует?
   - То, что на улицах идут бои.
   - "Блажен, кто верует, тепло ему на свете", - сказал Притула и начал, готовясь ко сну, тщательно взбивать тощую тюремную подушку на своей постели.
   Лампочка на потолке, надежно огороженная проволочной сеткой, погасла. Через минуту в камере послышался дружный храп.
   Шли дни. По-прежнему ни одному из студентов не было предъявлено обвинения, прокурор не появлялся, студенты устраивали "кордебалет", надзиратель уныло говорил "не разрешается" и никаких передач с воли не поступало.
   Гриша успел подружиться со студентом-здоровяком Пименовым, поссориться с Притулой, уличить Шахно в том, что он не участвовал 14 февраля в студенческой демонстрации, и получить в ответ заверение в том, что сам он - демагог.
   Староста настоял наконец на том, чтобы состоялся реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.
   Читал реферат мрачный студент, который оказался противником всякой власти. Он именовал себя анархистом-индивидуалистом, итальянский же синдикализм изучал с чисто научной целью.
   По любому поводу вспыхивали споры, которые всем уже надоели и от которых никто не хотел отказаться.
   Во всем этом обнаружилась даже некоторая однотонность: изо дня в день, изо дня в день - все одно и то же, без перемен...
   Так прошла неделя. Десять дней.
   Однажды "кордебалет" студентов вышел особенно оживленным: в обычный час не дали обеда.
   На оглушительный стук - каблуками в дверь - никто не явился.
   Староста обратил внимание камеры на то, что с самого утра "глазок" пустует.
   И вдруг откуда-то издалека донесся гул... Он был неясный, глухой, и все же в камере сразу наступила тишина: за толстыми стенами будто бор шумел в непогоду...
   Потом послышались удары, лязг - не сбивали ли это замки с тюремных ворот?
   Грозный гул становился ближе, донеслись чьи-то голоса... И наконец топот ног по коридору.
   - Товарищи! - раздался за дверью камеры звонкий крик. - Свобода! Выходите, товарищи! Революция! Царизм свергнут!
   - Провокация! - взвизгнул Притула. - Оставайтесь все на месте... Сейчас в нас стрелять будут! Это провокация!
   Он вдруг исчез. Оглянувшись, Гриша увидел, что Притула сидит на полу, за своей койкой.
   Но было не до него.
   Все стояли молча, бледные, не сводя глаз с дверей камеры, за которой все время нарастал многоголосый шум...
   И вдруг дверь распахнулась!
   Через порог хлынула толпа. Гриша увидел в ней низкорослого Тулочкина и кинулся к нему.
   Они крепко обнялись.
   - Куда черт всех надзирателей унес? - тут же спросил деловито Тулочкин.
   Длиннобородый староста, нервно смеясь и вытирая глаза, спросил его:
   - А зачем они вам?
   - Они нам не нужны. Нам их револьверы нужны - Оружия у нас маловато. Удрали, собаки!
   Тулочкин держался озабоченно, буднично - как будто разбивать царские тюрьмы было для него делом давно привычным.
   Когда Гриша вышел из тюрьмы, его ослепил снег, освещенный солнцем. Сиял снег, сияло чистое небо, белели стены домов. Грудь вдохнула воздух, крепкий, как вино. Все кругом вдруг медленно поплыло, и он ухватился за покрытые инеем прутья ограды.
   - Шибануло? - спросил Тулочкин, внимательно глядя на него.
   - Шибануло! - счастливо засмеялся Шумов, жмурясь от разлитого повсюду яркого света. Голова все еще кружилась от вольного морозного воздуха.
   Тулочкин постоял возле него, терпеливо выжидая.
   Докатились разрозненные, приглушенные дальним расстоянием крики "ура".
   Прислушавшись к ним, Тулочкин сказал:
   - Это у нас, на Васильевском.
   Он торопливо закурил, и Гриша заметил, что руки у него вздрагивают: значит, и Тулочкин волновался.
   - Ну как? Пойдем, что ли? - спросил он Гришу.
   - Пойдем.
   42
   - Вот история, - сказал Тулочкин, поднимаясь вместе с Шумовым по широкой затоптанной, заляпанной талым снегом лестнице. - А я ведь тебя знаю. Встречал где-то. Вот только не помню, как зовут...
   - Шумов Григорий.
   - Ну вот, товарищ Шумов, тут, значит, и помещается наш, можно сказать, штаб.
   Через незапертую дверь они вошли в прихожую, потом в просторную комнату, в которой из мебели были только книжный шкаф, стол и несколько стульев. На столе и на двух стульях лежали винтовки.
   - Даша! - позвал Тулочкин.
   Григорий Шумов не удивился, увидев вошедшую из другой комнаты Дашу. Теперь все казалось возможным.
   - Где прощелыга? - сердито спросил Тулочкин.
   - Он тогда же ушел, после того, как вы с ним давеча поговорили.
   - Из оружия он, по крайней мере, с собой ничего не унес?
   - Я не дала. Он хотел взять кинжал, тот, что в дорогих ножнах, говорит, будто сам захватил его во дворце великого князя.
   - Какого там еще князя?
   - Великого.
   - О черт! С ума сойдешь с такими! Ну, молодец, Даша, что не дала. Ты что бледный такой? - спросил он Шумова. - Ел сегодня что-нибудь?
   - Я не хочу есть.
   - Ел ты сегодня, я спрашиваю? - сердито повторил Тулочкин. - Ну, вот что: получай винтовку, повязку Красной гвардии на рукав и пойди прежде всего на питательный пункт, он у вас в университете, дорога тебе известная. Только не задерживайся. Оттуда как можно скорей приходи в "Пятерку", что на Среднем проспекте, там у нас собрание.
   - Не хочу я есть!
   - А я тебе говорю - иди! Некогда мне с тобой спорить. Ты теперь в моем подчинении, я твой начальник. Даша, выдай винтовку товарищу Шумову.
   Даша сперва полезла в книжный шкаф, достала оттуда полоску красной материи и старательно зашпилила ее на левом рукаве Гришиной шинели, чуть повыше локтя, английской булавкой.
   - А он сказал, что у нас будет теперь милиция, а не Красная гвардия, - проговорила она вполголоса, подходя к столу, на котором грудой были свалены винтовки.
   - Кто это - он?
   - Да этот... прощелыга.
   - Тоже мне еще Хлестаков двадцатого века! Пока я здесь, у нас будет Красная гвардия. Бери, Шумов, винтовку и иди! Перехвати в университете горячих щей на скорую руку - и назад. Смотри не встревай на улице ни в какую историю... А то послал я тут одного на пост, а он бросил все, принялся городовых с колокольни ссаживать. Это, видишь, ему интересней показалось! Помни: ты здесь нужен будешь.
   По дороге к университету Гриша увидел, как два гимназиста, забравшись на крышу, сбивали висевшего над аптекой черного двуглавого орла. Орел не поддавался, гимназисты раскраснелись, трудились в поте лица.
   Гриша улыбнулся им: что ж, и они, пожалуй, делают нужное дело... правда, не столь уж срочное в такой день.
   У Лермонтовского сквера чернела на снегу толпа. Сутулый студент с такой же повязкой на рукаве, как у Гриши, сорваным голосом кричал:
   - Они говорят "единение"! Кого с кем? Рабочего с фабрикантом? Крестьянина - с помещиком? Бедняка - со своим угнетателем? Товарищи! Не верьте...
   Гриша узнал Оруджиани.
   Но ни на секунду нельзя было останавливаться. Не опоздать бы: пока в университет (пешком, трамваи не ходили), потом из университета в "Пятерку".
   "Пятеркой" назывался третьеразрядный трактир на Среднем; Гриша не стал думать, почему именно туда зовет его Тулочкин: значит, так нужно.
   В знаменитом университетском коридоре ходили солдаты, студенты, рабочие, через распахнутые настежь двери девятой аудитории гремел чей-то "митинговый" голос.
   Питательный пункт находился в самом конце коридора, в помещении, куда посторонним раньше вход был строго воспрещен: в огромных шкафах там хранились наглядные пособия по судебной психопатологии.
   Теперь из шкафов были спешно удалены орудия убийств и замысловатые схемы профессора-психиатра - вместо них стояли на полках тарелки, миски и лежали навалом французские булки. Густо пахло щами, и Гриша вдруг почувствовал острый голод.
   У самого шкафа спали на полу два солдата, подогнув ноги и крепко обняв винтовки.
   - Ну, довольны вы мною, Григорий Шумов?
   Перед ним, в белом платочке, сунув обе руки в кармашки кокетливого фартука, стояла Таня Кучкова.
   - Откуда тут французские булки? - вместо ответа спросил Гриша.
   - О, теперь все будет! - уверенно сказала Таня. - Теперь, знаете, революция!
   Она тут была одна из многих... Между столами, накрытыми липкими клеенками, сновали напудренные, завитые барышни, одетые официантками; они наливали щи, приносили булки конфузливо сторонящимся солдатам.
   - Ой, как интересно, если бы вы знали! - воскликнула Кучкова. - Тут всеми нами командует Репникова. Помните ее? Это необыкновенная женщина!.. Хотите щей?
   - Хочу.
   Грациозно покачиваясь на высоких каблучках, Таня побежала к латунному баку, из которого клубами валил пар.
   Через раскрытые двери из коридора доносится голос оратора. Долетают только отдельные слова... На миг Грише стало жалко, что он не может остаться послушать.
   Он съел принесенные Таней щи, рассеянно сказал ей: "Вы молодец", сунул в карман французскую булку и поспешно зашагал к выходу.
   В коридоре теперь стоял на подоконнике оратор; аудитория перед ним была не очень многочисленная.
   Гриша мимоходом прислушался: шло первое собрание новорожденной партии, народно-демократической, призванной занять свое место где-то посередине между кадетами и эсерами.
   Оратор как будто был искренне воодушевлен. Действительно ли он верил в идеи этой межпартийной партии или просто со всем пылом молодости жаждал стать ее лидером?
   Однако останавливаться было нельзя ни в коем случае; Гриша бегом спустился по университетской лестнице.
   Какое-то смутное чувство не то досады не то разочарования овладело им на минуту.
   Нарядные барышни, похожие на опереточных горничных... кормление "солдатиков"... Оттенок во всем этом чуть ли не благотворительности... Студент, ратовавший за партию, обреченную на деятельность заведомо призрачную и никому не нужную...
   Не то ожидал он увидеть в университете в первые дни революции!
   В трактир "Пятерка" он пришел, когда собрание еще не началось.
   Это было просторное грязноватое помещение с сомнительной роскошью заношенных бархатных портьер; по углам тут стояли искусственные пальмы с крашенными в зеленый цвет лучинами вместо листьев. Гордостью заведения считался зал с двумя бильярдами и с черной, школьного вида, доской, на которой и сейчас еще оставались записанные мелом цифры.
   В этом зале и должно было состояться собрание той новой организации, которую одни называли "революционной охраной", другие - "дружиною совета рабочих депутатов", третьи - милицией. Рабочие упорно звали ее Красной гвардией.
   Сперва Грише показалось, что публика здесь собралась самая разношерстная.
   У порога застенчиво, будто сомневаясь, вправе ли он здесь находиться, стоял огромный солдат. На борту бильярда уверенно сидел одетый в щегольской сюртук средних лет человек с холеной бородой, в золотых очках. У доски с меловыми записями сгрудились, совещаясь о чем-то, рабочие, среди них Гриша заметил Тулочкина.
   За искусственной пальмой сидел в полумраке военный, на его плечах поблескивали серебряные погоны.
   Из дверей, ведущих в буфет, выглядывали половые в грязных рубашках.
   Были тут и студенты, были барышни, очень юные, и даже один гимназист; должно быть, он пришел без зова, просто из любопытства.
   На середину комнаты вышел юноша - ему было никак не больше двадцати лет, русый, с широким лицом, со светлыми и строгими глазами, - скинул с головы шапку и сказал спокойным, будничным голосом:
   - Товарищи, не теряя времени, мы должны решить насчет оружия. До сих пор это дело поставлено из рук вон плохо...
   - Прошу слова к порядку ведения собрания, - красивым баритоном перебил его человек с холеной бородой. - Прежде всего, казалось бы, нужно выработать и обсудить повестку дня.
   - У нас сегодня только один вопрос - об оружии.
   - А вы... простите, не знаю вашей фамилии.
   - Иванов. От социал-демократической партии, фракции большевиков.
   - Очень приятно. Со своей стороны, назову себя: Гулькевич. Представитель передовой адвокатуры. Мне, равно как и уполномочившим меня коллегам, стало известно об организации комитета Государственной думы, который в этот решающий час взял на себя трудную ношу - создание нового, революционного правительства, облеченного доверием народа. Меня направили сюда...
   - Мы будем обсуждать только один вопрос, - упрямо сказал Иванов.
   - Позволю себе спросить о причине такой, э-э... настойчивости?
   - Время не ждет. Борьба не окончена. На улицах идет стрельба.
   - Помилуйте! Вы, значит, недостаточно осведомлены. Это, впрочем, понятно: события развиваются с молниеносной быстротой. Всесильный до вчерашнего дня Протопопов сегодня передал себя в руки восставшего народа. Революция победила, не пролив ни единой капли крови.
   - Кровь была пролита! - послышался голос.
   - Подожди, Тулочкин, - спокойно сказал Иванов. - Революция победила. Жертвы были... Но не об этом сейчас речь. Нужно, чтобы оружие попало в надежные руки, в руки, которые в любое время смогут защитить завоевания революции. Повторяю - время не терпит. Немедленно надо выбрать тройку или, может, пятерку?
   - Тройку! - крикнул Тулочкин.
   - Скажем, тройку, которая будет строго контролировать выдачу оружия. А то до сих пор порядка в этом деле не было.
   - Позвольте: тройку, пятерку... - возразил Гулькевич. - А полномочны ли мы решать такие вопросы?