Коршунов Михаил. Бульвар под ливнем (Музыканты)

   - Сначала.
   Ансамбль начал сначала. И опять все до конца, и опять все сначала. И опять удар в ладоши, и опять...
   Проходят минуты, проходят часы, проходят дни. В этом жизнь каждого музыканта. Древнее искусство, и трудно пока что внести в него изменения. Да и зачем? В нем есть и своя извечная радость, только не сразу и не все музыканты ее понимают.
   Дверь класса приоткрывает Верочка:
   - К телефону, срочно. Междугородная, Париж!
   Франсуаза кричит:
   - Maman! C'est! maman!*
   - Vas aves moi, Francoise,* - говорит ей Кира Викторовна Репетируйте дальше сами. - Это она говорит ребятам.
   _______________
   * Мама! Это мама! (франц.)
   * Пойдем со мной, Франсуаза (франц.).
   И Кира Викторовна, а за ней и Франсуаза выбегают из класса.
   Франсуаза бежала по коридору, весело подпрыгивала. Вместе с ней весело подпрыгивала юбочка и браслет на запястье - серебряное колесико.
   Ребята стояли в классе. Неизвестно было, с чего начинать репетицию и, главное, кто начнет. Вдруг Ладька голосом диспетчера, Верочки объявил:
   - Отчетный концерт школы! Мелодия!
   Сел на кончик стула, скрипку зажал между коленями и начал играть на скрипке, как на виолончели. Потом вскочил, поставил скрипку на стул и начал ритмично хлопать струнами.
   - Романс без слов! Класс педагога Ярунина. - Теперь Ладя копировал девицу с контрабасом. Крутил коленями в своих истертых белесых джинсах.
   - Как ты смеешь! - Андрей схватил Ладьку за руку и повернул к себе. Они опять были друг перед другом вплотную.
   - А что? - Ладька это говорит умышленно небрежно.
   - Ты... со скрипкой так!.. - Андрей с трудом выговаривал каждое слово. Голос его дрожал от предельной ненависти, которая накапливается в нем постоянно помимо воли. - Ты... - Андрей замолчал, потому что почувствовал, что не выдержит и сорвется, сегодня уже обязательно, если сам не удержит себя.
   Ладька перешел на красивое протяжное звучание. Смычок его казался бесконечным. Он его тянул и тянул, и смычок все не кончался. Ладька едва не зацепил Андрея смычком. Случайно или не случайно - понять нельзя было. И Ладька после красивого и протяжного легато перебросил смычок за подставку скрипки, где концы струн крепятся к держателю, потом - обратно, где смычок занимает на скрипке свое обычное место: скрипка смешно вскрикнула по-ослиному.
   Павлик смотрел на Ладьку с восхищением, хотя и понимал, что подобный поступок не должен заслуживать одобрения. Маша отошла к "оловянным солдатикам". Она будто хотела защитить их от того, что могло произойти. Очки на ней перекосились, и это еще больше подчеркивало ее собственную беспомощность. Глаза были широко, неестественно открыты.
   - Стану трубадуром, - сказал Ладька. - Буду слагать песни о любви. "Спустилась ночь над Барселоной..." Или что-нибудь о прекрасном Провансе.
   - Перестань паясничать, дурак! - Губы Андрея были плотно сжаты, лицо побледнело. Глаза сделались узкими и зелеными. Слова эти он сказал совсем тихо, едва слышно, почти не разжимая губ.
   - Тьфу на вас! - крикнула Ганка и решительно двинулась на Андрея и Ладю.
   За Ганкой двинулся и Дед.
   Распахнулась дверь класса, и в дверях появилась Кира Викторовна. Ладя и Андрей опять стоят - смычки в руках, будто шпаги. Между ними стоит Дед, выпятил живот, на лице гордость - в решительную минуту он показал себя решительным человеком. Так, во всяком случае, должна подумать о нем Кира Викторовна, потому что Ганка скромно отошла в сторону.
   - Значит, опять ослиный мост?
   Кира Викторовна подошла к Ладе и Андрею. Они молчали. И она молчала. Потом достала из кармана ключ и спокойно сказала Ладе:
   - Как в прошлый раз? К директору?
   Ладька кивнул. Надо соглашаться.
   Павлик подошел к Ладе и пожал ему руку. Павлик все умел делать вовремя. И "оловянные солдатики" были счастливы: авторитет Деда остался незыблем.
   Андрей смотрел на все это молча. Сколько раз он давал себе слово в столкновениях с Ладькой оставаться невозмутимым, но не мог он: не получалось у него это и не получится, наверное, никогда. Он терпит, а потом вдруг в нем сразу что-то не выдерживает, и тогда он готов кинуться на Ладьку, убить его тут же, на месте. Немедленно! В ту же секунду! Он даже не помнит, когда это началось впервые между ними, он только знает, из-за чего - скрипка и все, что связано со скрипкой. Это у Андрея так. А может быть, дело и не только в скрипке, а еще в чем-то, необъяснимом и ставшем постоянным за последнее время.
   Кира Викторовна и Ладя шли к кабинету директора. Ладя нес скрипку, пачку нот. Смычок повесил на палец, покачивал им из стороны в сторону.
   Ладю и Киру Викторовну встретила Евгения Борисовна. Взглянула и пошла дальше. Ладя - нефтепродукт, и Евгения Борисовна не думает отказываться от своих слов. Но Ладя знает, что он сейчас совсем другой человек и никакого отношения к продуктам из нефти не имеет. Пытается быть таким. Это его истинное намерение в данный момент. У него все всегда в данный момент. Утомлять себя планами, загадками, надеждами? Музыка - это хорошо, интересно, а сама жизнь - еще интереснее, потому что она интереснее любой музыки. Его отношение к Андрею? Он сам не знает. Любопытно все это, подогревает как-то или просто веселит, какая разница? Дома, когда собирается идти в школу, он ни о чем таком не думает. Живет Ладька, можно сказать, один, вполне достойно самостоятельного человека, потому что старший брат, единственный его прямой родственник, все время в археологических экспедициях, а соседка тетя Лиза, которой брат поручил присматривать за Ладькой, жить Ладе, в сущности, не мешает. Ладькин домашний быт вполне соответствует его собственному, Ладькиному, характеру: как говорится, Ладьке кровь никто не портит. Чего не скажешь об Андрее его мать достаточно хорошо знают в школе, а если кто и не знает, то наслышан о ней от других.
   Кира Викторовна открыла ключом кабинет директора и пропустила в кабинет Ладю.
   - Я ухожу, - сказала она.
   - Заприте меня, - попросил Ладя. - Будет лучше.
   Из-за двери директорского кабинета зазвучала скрипка: Ладя начал упражнения. Кира Викторовна постояла, послушала. Скрипка звучала все мягче, все естественнее. Кира Викторовна представила себе, как Ладя уютно устроился на скрипке щекой и сам слушает, как звучит его скрипка. У Лади нет строгого ежедневного постоянства. Он специально создан для неорганизованности.
   О чем Ладька сейчас думает? Только не о предстоящем концерте, и не потому, что он не хочет думать, а просто незачем, рано еще. Как говорит тетя Лиза, "еще не вечер".
   Кира Викторовна вернулась в класс, оглядела ребят. Дед, как всегда, что-то объяснял "оловянным солдатикам", и они от восторга открыли рты. Ганка потирала правую руку. Маша учила Франсуазу русскому языку или, наоборот, Франсуаза учила Машу французскому языку. Во всяком случае, обе они стояли и шевелили губами. Маша очень старается, она хочет сделать приятное Франсуазе. И потом, она мечтает, чтобы к ней относились как ко взрослой "оловянные солдатики". Она ревнует их к Павлику Тарееву, а французский язык должен ее возвысить над Павликом, хотя бы на какое-то время. Маша тоже хочет разбираться в жизни.
   Франсуаза в русских словах выделяет последние буквы, произносит их очень твердо и раздельно: "мо-с-т", "гор-о-д", "музыка-н-т", "све-т", "зву-к". Маша пытается отучить ее от французской привычки.
   Андрей отвернулся, глядел в окно. Пусть постоит, успокоится. Честолюбие ему пока что во вред, слишком оно не отпускает его от себя. Кира Викторовна подошла к Ганке, взяла ее правую руку и начала массировать.
   - Не больно?
   - Нет.
   - Завтра утром попросишь девочек в общежитии, чтобы сделали то же самое.
   Кира Викторовна подошла к "солдатикам", показала - расправить плечи. Молодцы! Вполне самостоятельные люди. "Солдатики" с готовностью кивнули.
   - Вырастешь, будешь выступать в длинном вечернем платье. - Это Кира Викторовна сказала Маше Воложинской.
   Маша улыбнулась. Сквозь сильные стекла очков были видны ее глаза. Мир входил в них еще совсем детский. Маша радовалась ему тихо и незаметно.
   Кира Викторовна повернулась к Франсуазе:
   - Не бегай вечером, не вертись. Отдохни, потом за работу. Поиграй, позанимайся спокойно. Не чик-чирик.
   Франсуаза засмеялась - "чик-чирик" понятно на любом языке.
   - Что вечером в Большом театре? - неожиданно спросил Андрей.
   - Премьера балета. А что?
   - Так... Ничего.
   - Андрюша, сегодня еще поработаешь. Пожалуйста, подумай над содержанием второй части.
   - Я останусь упражняться здесь, - сказал Андрей.
   Кира Викторовна подозрительно взглянула на него.
   - У меня час свободного времени, - просто ответил Андрей.
   - Конечно. Тогда останься.
   - И у меня, - сказал Дед. - Я останусь.
   - Ты позаботься о струне, мой милый. Сходи на склад.
   Павлик развел руками: само собой разумеется, как же иначе. На склад он сходит обязательно и сменит струну.
   Кира Викторовна пошла в учительскую. Кажется, все закончила: Ладя под замком, Андрей с Дедом репетируют, остальных отправила домой.
   В коридоре встретила Олю Гончарову. Потрепала по голове. Чибис в ансамбле будет исполнять партию органа.
   - Скажите, Андрей еще в школе? - спросила Чибис.
   - Да. Он тебе нужен?
   - Хотела с ним порепетировать. Алла Романовна согласилась помочь на регистрах.
   - Где ты будешь?
   - У Сим Симыча. Мне ведь надо... ауфтакт с Андреем, - опять сказала Чибис. Этот разговор ее смущал, она пыталась закончить его и никак не могла.
   - Пришлю его. Иди.
   Чибис пошла вниз в полуподвал, в кабинет звукозаписи. Кира Викторовна вернулась в класс, подозвала Андрея:
   - Тебя хочет видеть Оля, порепетировать. Пойди договорись - она у Сим Симыча.
   - Опять зеркальце, - сказал Андрей. - Уже репетировали.
   - Не нужно так с Олей. - Кира Викторовна тронула Андрея за рукав. - Я договорилась, что она будет аккомпанировать нашему ансамблю. Ты концертмейстер, с тобой ей надо работать специально. Она волнуется.
   - Ладно. Можно посетить.
   - Не очень подходящее слово. Ты не находишь?
   - Извините.
   - Хорошо. Но лучше так больше не говорить, чтобы не извиняться хотя бы передо мной.
   Кира Викторовна побежала в раздевалку. Она сегодня торопится: в Большом театре премьера, выступает ее муж, Григорий Перестиани. Он солист балета. Надела шубу и снова побежала - теперь к выходу из школы. По пути положила на стол коменданту ключ от директорского кабинета.
   - Выпустите Брагина, когда приедет Всеволод Николаевич.
   - Под замком?.. - спросила комендант, не поднимая головы. Она еще что-то сказала, но Киры Викторовны уже не было в школе.
   Татьяна Ивановна раскладывала пасьянс. На этот раз "Могилу Наполеона". Этажом ниже, а именно в полуподвале, в нотной библиотеке, сидел ее друг Гусев и рассматривал сквозь увеличительное стекло фотокопию с тетради Бетховена, на которой было написано: "Гейлигенштадт". Название города. В нем жил и работал Бетховен. Сегодня днем Гусев появился в школе с этой фотокопией. Подлинник хранился в Москве. Тетрадь потом исчезла. Где была - неизвестно. Ее нашли в одном архиве после революции. Совершенно случайно. Гусев решил взяться за эту тетрадь: вдруг по ходу изучения что-нибудь выяснится интересное из ее прошлого, что-нибудь таинственное. Татьяне Ивановне он показывал следы воска от свечей и совершенно неразборчивые точки и черточки: они должны были обозначать ноты. Конечно, подумала Татьяна Ивановна, можно было бы забрать у Гусева увеличительное стекло и разбираться в своей "Картинной галерее" и "Могиле Наполеона", но Гусев занимается наукой, и его нельзя лишать технических средств. Он объяснил Татьяне Ивановне, что Бетховен стремился так же быстро записывать музыку, как она звучала у него в голове. Гусев прочитал об этом в одной книге. Он бетховенист и должен прочитать все о Бетховене. Не сразу, конечно, постепенно. В течение своей жизни. Гусева не надо держать под замком в кабинете директора, чтобы он работал. Гусев не такой человек. Он сам работает.
   В студии звукозаписи, в комнате для прослушивания, сидела Чибис. Горела низкая рабочая лампа, но Чибис сидела в стороне, и свет лампы едва до нее дотягивался.
   В аппаратной у Сим Симыча вращался большой студийный магнитофон. Тонкая магнитная лента медленно проходила через звукосниматель и наматывалась на пустой диск. На рабочем столе были разложены инструменты, баночки со специальным клеем, пустые коробки из-под пленки. Контрольный динамик был выключен. Сим Симыч запустил магнитофон, а сам, очевидно, ушел к Ипполиту Васильевичу. Он любит поговорить со стариком и попить с ним кофе. Кофе он заваривал сам. Для этого у него была медная кастрюлька, которую он называл "турочка". Сим Симыча часто видели в коридоре с этой кастрюлькой.
   С Ипполитом Васильевичем они разговаривали о композиторах, о некоторых современных течениях в симфонической и камерной музыке. Допустим ли новый звуковой пейзаж, когда запускают на магнитофонах два ролика с одинаковой музыкой в прямом и обратном направлениях и получают особую магнитофонную полифонию или вводят в музыку различные посторонние шумы. Сим Симыч и старик Беленький сходились на том, что основной при любых условиях всегда остается "диалектика души", а не "диалектика звуковых сигнализаций".
   Чибис сидела в студии. Она хотела сидеть в темноте, чтобы свет рабочей лампы едва до нее дотягивался.
   Андрей открыл звуконепроницаемую дверь, и навстречу ему рванулся орган на высоких чистых регистрах. Чибис сидела потерянная, несчастная. Руки сложила на коленях, голову опустила так низко, что подбородком касалась груди.
   Андрей относился к Оле не то чтобы сдержанно, а скорее пренебрежительно, он не мог этого скрыть и не пытался, хотя и понимал, что несправедлив, что она беззащитна. Но ее беззащитность раздражала еще больше. Даже ее руки в варежках его раздражали. И этот орган, который она сейчас слушала, спрятавшись в темноту, не доверяя себе и своим силам. Так, во всяком случае, она действовала на Андрея теперь.
   - Ты чего? - спросил Андрей.
   Чибис смутилась. Она всегда смущалась, когда видела Андрея, когда ей надо было с ним заговорить.
   - Чего ты хотела?
   Орган переключился с высоких регистров на низкие, протяжные и медленно затих где-то на дне больших труб.
   - Я никогда не буду так играть, - сказала Чибис. Слова эти она сказала помимо воли, не могла их удержать в себе.
   - И это все? - Андрей постоял немного, потом повернулся и вышел из студии.
   У Чибиса дрогнуло лицо, она начала тереть его варежками. Как ей хотелось быть сильнее обстоятельств, научиться этому! Ей было стыдно за себя и за свои слова. Вообще за все, что с ней происходит в присутствии Андрея. С каждым днем это отчетливее, конечно, заметно. Ребята видят, и все, все.
   Андрей возвращался в класс и думал, к чему он сказал Оле: "И это все?" Опять был несправедлив к ней. Чибис, по сути, никогда ни в чем не мешала, она только хотела присутствовать там, где был Андрей, и Андрей это понимал. Он ведь тоже хочет присутствовать там, где бывает совсем другая девочка. К музыке эта девочка не имеет никакого отношения, а вот Андрею она нужна, необходима. Когда он это почувствовал, его начала раздражать Оля, и с каждым днем все больше. Особенно ее беззащитность. Она обязана была защищаться, а она не только не защищалась, а покорно теряла остатки воли и этим как бы возлагала всю ответственность на Андрея.
   Хватит об этом думать, надоело. Чего он должен как-то там заботиться о ней, когда он сам о себе толком не может позаботиться. Отстоять себя и в музыке, и во всем остальном. Он сам в этом мире неустроен, сам боится если быть совершенно откровенным - и хочет на кого-то понадеяться, сделать ответственным за себя. И не потому, что это удобно, а потому, что иначе не может. Но ведь он не показывает это ни перед кем. Так почему другие должны это показывать ему. Ну действительно!
   Андрей разозлился, и теперь ему было легко оправдать любой свой поступок в отношении Чибиса, любые свои слова, сказанные ей. Входя в класс, он еще громко стукнул дверью. Павлик, который стоял посредине класса, взглянул на Андрея и ничего не сказал. Сатисфакция между Андреем и Ладей сегодня не произошла, и уже хорошо.
   Андрей встал недалеко от Павлика. Вместе они повторят вторую часть концерта, над которой Андрей должен поразмыслить, о чем просила Кира Викторовна. Андрей никак не мог войти в нужное ему состояние, чтобы сосредоточиться на концерте. "А может, она сильная потому, что считает себя слабой?" - опять подумал он о Чибисе. Она заставляла его иногда думать о музыке так, как это было свойственно ей, хотя он и не признавался себе в этом.
   ...Ладя бодро прохаживался со скрипкой по кабинету директора и на ходу играл.
   В кабинете стоял письменный стол, фортепьяно, диван, книжные шкафы. В шкафах, кроме книг, были грамоты, дипломы, сувениры, кубки за спортивные успехи школы, лежал гипсовый слепок руки знаменитого музыканта. Краем верхней крышки фортепьяно были зажаты ноты по отдельным листкам. Ладя приспособил. Он изредка подходил, смотрел в ноты. На пяти линейках записана музыка. Забавная все-таки штука. Можно записать все: облака, деревья, соловья, пчелу, боль, гнев, танец или как забивают гвоздь в стену. Или катят пустую бочку. Или еще теперь записывают явление физики: флуоресценцию, например. Один поляк записал. Пендерецкий.
   Ладя дал слово - и он занимается. Но это не мешает ему улечься со скрипкой на диван, закинуть ногу на ногу и полежать так, поразмыслить над жизнью, над флуоресценцией. Или подойти к шкафу и начать разглядывать кубки и грамоты, или поиграть в футбол пустой соломенной корзиной для бумаг. Обязательно весной пораньше запишется в футбольную команду струнников. Не забыть бы только. В хоккейную забыл записаться пораньше и уже не попал, сказали - состав укомплектован. Приходится играть расческами на парте, вместо шайбы - копейка.
   Ладя, не выпуская из рук скрипки, присел у запертой двери и начал заглядывать в замочную скважину: есть там кто-нибудь живой в коридоре? Смотреть в замочную скважину, держа в руках скрипку, затруднительно, но возможно, как выяснилось. Надо только не терять равновесия, балансировать.
   Этого ничего, конечно, не могла видеть Кира Викторовна. За многие недели она впервые отдыхала, сидела в парикмахерской. Киру Викторовну причесывали.
   Еще по-зимнему быстро стемнело. Она любила вечерний город: возникал новый деловой ритм. Она лучше всего себя чувствует все-таки в деловом ритме. И еще неизвестно, действительно ли ей приятно быть в парикмахерской. Кира Викторовна не терпит однообразия, успокоенности, тишины. Двигаться самой и приводить в движение все вокруг себя доставляет ей подлинную и большую радость. Жизнь ее не угнетает ни в каких своих проявлениях.
   Кира Викторовна смотрит на себя в зеркало: задумчивый силуэт, мягкие линии, синяя продолговатость глаз - все это как-то не для нее. Она пыталась это себе привить, и не получилось. А надо бы. Нельзя пренебрегать модой. Мода тоже в чем-то новый ритм, в особенности для женщины. Кто-то из преподавателей в школе сказал, что стареть начинаешь в тот момент, когда тебя начинает удивлять, как одеваются молодые девушки и как они обходятся с косметикой.
   Из парикмахерской Кира Викторовна пришла домой.
   Она с мужем жила в небольшой двухкомнатной квартире. Фотографии Кира лет пятнадцати, где-то за городом, держит охапку листьев. Совсем взрослая, в длинном платье, первое серьезное выступление. На фотографии надпись: "Музыка требует декламации". В те годы хотелось быть эффектной. Она самовольничала и никого не слушала. Она почувствовала вкус эстрады, первого успеха и решила, что он будет принадлежать ей всегда. Но она ошиблась. Музыка не требует декламации и нагромождений. Ее нельзя наряжать. Она хотела и добилась успеха, но потом поняла, что усилия должны быть в работе с инструментом, но не в добывании успеха. Если ты не можешь до конца и по-настоящему победить инструмент (и знаешь об этом только ты один), значит, и твой успех до конца не настоящий. В борьбе за него ты постепенно утратишь себя, свое достоинство, свое уважение к музыке. Кира Викторовна ушла с эстрады. Больно было? Да. Очень. Ревела, когда оставалась одна и можно было реветь. Обидели, разрешили уйти. Сначала было все так. Да и не только сначала - ревела она еще долго и потом. И сейчас может, но уже совсем по другой причине - теперь для нее самое главное ее ученики, ее ансамбль, за который она сражается в школе, и не только в школе, но и дома со своим мужем Григорием Перестиани. На стене висит и его фотография. Он в театральном костюме - танцовщик.
   Кира Викторовна идет на кухню, ставит чайник. Открывает дверцу холодильника, разглядывает, что имеется на полках. Это легко сделать, потому что холодильник в основном пустой и, как говорит Перестиани, часто рычит от голода. Кира Викторовна не Алла Романовна, она не забывает продукты в школе, она вообще забывает их покупать. Григорий даже вывесил однажды лозунг: "Мойте руки вместо еды". Кира Викторовна вытаскивает плавленый сыр и отыскивает остатки хлеба.
   С бутербродом идет в спальню, открывает шкаф. Ест и разглядывает платья. Решает, какое надеть сегодня в театр. Потом бежит на кухню закипел чайник. Сыплет в чашку растворимый кофе, наливает кипяток. Она не Сим Симыч с его "турочкой".
   Не присаживаясь, пьет кофе и доедает бутерброд. С чашкой идет в спальню к платьям - надо все-таки выбрать, какое надеть. Но неожиданно берет с тумбочки детектив. Кира Викторовна присаживается на кровать, раскрывает книжку. Сейчас Кира Викторовна очень похожа на Ладьку.
   " - Можете ли вы зарегистрировать эти два чемодана?
   - Извольте, вот ваша квитанция".
   Кира Викторовна торопливо переворачивает страницу: детектив - ее тайная страсть.
   " - Поезд будет на вокзале через десять минут".
   Кира Викторовна вскочила с кровати. В конце концов, какое надеть платье? Уже пора бежать в театр.
   И так вот всегда - вскакиваешь, и бежишь, и бежишь. Везде ты нужна, а если не нужна, то тебе что-то нужно или кто-то нужен. И все обязательно срочно. Неужели люди когда-то приходили домой, садились и пили чай из самоваров? А если куда-то спешили, то только на извозчиках? Удобная, счастливая жизнь. Нет, не для Киры Викторовны. Она бы была несчастной от такой жизни. Определенно.
   Как там себя чувствует Ладя? Директор небось уже вернулся, и комендант выпустила Ладю из кабинета. Вот уж за кого не надо волноваться кабинет директора для него все равно что собственная классная комната, только более приспособленная для индивидуальных занятий: можно добровольно находиться под замком и не волновать ее, Киру Викторовну. Именно все так и было. Волновать Киру Викторовну Ладя не хотел, поэтому действовал самостоятельно и сугубо конфиденциально.
   Ладя смотрит в замочную скважину. Пусто. Никого. Вдруг показалась тетрадь с музыкальным сочинением. Кто-то ее держал в руках и разглядывал отметку. Лохматая голова, клетчатая рубашка. Композитор. Юрка Ветлугин. Друг Гусева. Прекрасно.
   - Полифония!.. Иди сюда, - зашептал Ладя.
   - Чего тебе? - У композитора был точный слух, и поэтому композитор сразу понял, что с ним разговаривают через замочную скважину.
   - Слушай...
   Была установлена связь с живым человеком. Теперь двое разговаривали через замочную скважину - разрабатывали план побега. Разрабатывал, собственно, Ладька, а композитор больше кивал своим длинным носом.
   Ладька взобрался на спинку дивана, дотянулся до полукруглой фрамуги, которая сверху украшала дверь кабинета, нажал на фрамугу, и она открылась.
   Композитор сбегал и принес лестницу часовщика.
   Ладька пролез через фрамугу. Композитор приставил к дверям лестницу, держал ее. Ладька захлопнул фрамугу, быстро спустился по лесенке в коридор. И вскоре мимо Татьяны Ивановны прошел человек и пронес электрические часы и лестницу. Направился в полуподвал, в раздевалку.
   Татьяна Ивановна была занята пасьянсом. "Могилу Наполеона" можно раскладывать сутки напролет, чтобы добиться такого положения, когда карты из двух колод окажутся сложенными только в восемь кучек и все кучки будут прикрыты только тузами и королями. Татьяна Ивановна вскинула глаза и, не сомневаясь, что это часовщик, продолжала хоронить Наполеона.
   В раздевалке Ладя быстро натянул свою куртку, нахлобучил шапку и, как происходит в детективных романах, пулей выскочил наружу.
   Обычно Ладька в шапке, как в ведре, носит все свои школьные принадлежности, даже учебники иногда. Как он это делает? Связывает тесемки, получается ручка - и ведро готово. Нагружайте его. А если ничего нести не надо, шапку, соответственно, надеваете на голову, и она, соответственно, перестает быть ведром. Сейчас ему ничего нести не надо было, и поэтому шапка была просто шапкой.
   Ярко горели вечерние огни. На улицах было людно: кончился рабочий день, и стояли очереди на троллейбусы, на автобусы.
   Ладька пытался втиснуться без очереди в троллейбус, в автобус. Не получилось. Отовсюду вытаскивали, стыдили. Тогда Ладька, взъерошенный, растерзанный, возмущенно закричал:
   - Где же меценаты?! - и все-таки влез без очереди в автобус. Тем более, это сделать было легко: скрипка осталась в кабинете директора. Только бы успеть, только бы автобус не очень долго "шлюзовался" на перекрестках.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Это была просторная комната, в которой собирались ребята обычной, не музыкальной школы. Они собирались у Риты Плетневой, своей одноклассницы. Потанцевать, повеселиться, передохнуть от занятий, которые к весне делаются все более серьезными и ответственными. Об этом говорят учителя, и все ребята знают, что это правда, но легче от этого не становится. Двадцатый век - это век больших скоростей, компьютеров и алгоритмов; нейтрино и генетических моделей; футурологии и наследственных свойств. А школьные вечеринки остаются такими, какими они были, может быть, со времен ледникового периода и первых наскальных рисунков.