Коршунов Михаил. Бульвар под ливнем (Музыканты)

   - Мое почтение.
   Ладя сполз со стула и на четвереньках двинулся дальше. Так сказать, сила обстоятельств.
   Вдруг Ладька увидел колокола. Настоящие! Не бумажные! Они таинственно мерцали в полумраке. Древний и незнакомый инструмент.
   - Мое почтение! - сказал Ладька и теперь, решительно выпрямившись, двинулся вперед. Померкли все страхи. Снова пробудилась в человеке личность, жажда познания. Риск и независимость.
   И вскоре мощный гул древнего и незнакомого инструмента раскатился по затихшему на ночь Большому театру. Так звонили на Руси, когда видели полчища врагов, или в Новгороде, когда вольнолюбивый город собирал свое вече.
   Охрана театра онемела, приросла к месту. Потом очередной всплеск колокольного звона, будто вихрем, подхватил охрану, и она, стуча сапогами, понеслась по коридорам и лестницам, спотыкаясь в темноте и врезаясь головой в бархатные портьеры. Свистки, крик, шум. Замигали индикаторные сигналы, как в музеях, когда кто-нибудь вздумает похитить ценную картину.
   В раздевалке заметались перепуганные зрители, не успевшие уйти из театра.
   - Нефтепродукт... - прошептала Кира Викторовна.
   - Что? - не понял Григорий. - Какая нефть? Откуда?
   - Моя нефть.
   Григорий решил дальше на эту тему не говорить. Он вообще не предполагал, что его премьера закончится милицейскими свистками.
   Часто в жизни возникают неожиданные обстоятельства, и, казалось бы, простые грамматические предложения вдруг сразу превращаются в сложноподчиненные или сложносочиненные, и тогда требуется новый взгляд на обстоятельства и новые пути к их преодолению. Это в полной мере относилось сейчас к Григорию Перестиани и к директору школы Всеволоду Николаевичу. Им было над чем поразмыслить. Обоим. Директор сидел в своем кабинете за письменным столом, обхватив голову руками. В кабинет вошла Алла Романовна.
   - Я обещала, кажется, поработать с органом и скрипачами, - сказала она.
   Директор поднял глаза и посмотрел на Аллу Романовну безнадежным, отсутствующим взглядом.
   - А куда они все подевались? - спросила Алла Романовна. - Бегаю по этажам.
   - Бегать не надо. Идите домой. Ночь уже.
   - А скрипачи?
   - Скрипачи... - повторил директор и, как комендант Татьяна Ивановна, посмотрел на потолок. - На складе, например, в Институте красоты или звонят в колокола...
   У Аллы Романовны от удивления расширились глаза. Она молча прикрыла за собой дверь директорского кабинета.
   Всеволод Николаевич сидел неподвижно, потом встал из-за стола и подошел к дивану. Взобрался на спинку дивана и толкнул фрамугу. Она, конечно, с легкостью поддалась.
   Директор просунул голову в коридор, и тут лицо его преобразилось: на лице было счастье, торжество победы. Может быть, впервые директор почувствовал, что способен понимать своих учеников, ход их мыслей, их возможности. Значит, он был директором где-то глубоко в душе.
   На Всеволода Николаевича со стороны коридора смотрели Татьяна Ивановна, Верочка и Алла Романовна, которая приподнялась на цыпочки, и поэтому ее туфли как бы самостоятельно остались на полу.
   В конце коридора показался часовщик с лестницей. Он крикнул:
   - Что? Еще один лезет? - Часовщик уже слышал о происшедшем.
   Часовщик не отгадал в директоре директора. Но главное, Всеволод Николаевич отгадал в себе директора и был счастлив этому, как никогда, тем более день прошел и быть директором было уже безопасно.
   Перестиани скромно шел рядом с Кирой Викторовной. У него не было нового взгляда на обстоятельства и новых путей к их преодолению. Он еще не почувствовал, что способен понимать Киру Викторовну и всех ее Паганини. Где-то в глубине души, кроме просто терпеливого человека, он никем еще не был - воспитателем, экспериментатором или руководителем ребячьего коллектива. Скромно мечтал о тишине, о нормальной жизни и о своей нормальной работе, пока еще, к счастью, не связанной с грядущим поколением.
   Возвращался домой Андрей Косарев. Ни о ком и ни о чем ему не хотелось думать, хотелось, чтобы все оставили его в покое. Но виноват был во всем сам, и это угнетало еще больше. Нелепость за нелепостью. Идиотство какое-то.
   Андрей поднялся на лифте и резко позвонил в дверь. Это был старинный кирпичный дом с лепными украшениями, где в квартирах жило по нескольку семей, где двери еще хранили фамилии жильцов на металлических пластинках, написанных через букву "ять", и круглые отверстия от механических звонков-вертушек. В таких квартирах часто живут потомственные москвичи. Это называется - жить в черте старого города.
   Дверь открыла женщина в теплом стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях. Мать Андрея Косарева.
   - Я изнервничалась! Тебя нет весь день. Что-нибудь случилось?
   - Ничего не случилось.
   В коридоре появился сосед. Он был небольшого роста, из-под рукавов пиджака торчали несвежие манжеты, которые до половины закрывали ладони коротких рук. Сосед был слегка пьян.
   - Обнаружился сын? - спросил он.
   - Да, Петр Петрович, - сказала мать Андрея сдержанно.
   - Талант - он беспощаден. - Соседу хотелось поговорить. - Талант служит только прекрасным... э-э... музам... пегасам... парнасам...
   Из-за дверей просунулась женская рука и утянула Петра Петровича в комнату.
   - Где ты был? Прошу тебя... - сказала мать Андрею. Она беспрерывно теребила ворот халата пальцами. У нее было худое болезненное лицо, вокруг глаз большие темные круги. Она возлагает на сына все свои надежды и, очевидно, часто говорит ему об этом.
   - Служил прекрасным музам. - Андрей направился в ванную комнату мыть руки.
   Мать пошла за ним.
   - Не надо шутить, Андрюша. Ты у меня один.
   - Я не шучу. И я знаю, что я у тебя один. - Андрей пустил в раковину сильную струю воды, так что брызги полетели на пол.
   Мать смотрела на него. Молчала. Андрей это чувствовал, что она смотрела. Он устал от этого ее взгляда изо дня в день. Она ждала от него того же, чего он ждет сам от себя. Но лучше бороться за себя, чем ежедневно чувствовать на себе этот взгляд, молчаливый и упорный. Видеть руки, которые беспрерывно теребят ворот халата. Андрей до сих пор даже не знает, что такое для матери музыка - средство к пониманию мира или средство к завоеванию мира. Или она любит музыку, как дорогую вещь, которая случайно оказалась в комнате. Может быть, он сегодня просто несправедлив? К матери, к себе, к соседу, к Рите. И даже к музыке. Ко всем и ко всему.
   А на другом конце города в длинной ночной рубашке и в очках стояла на кровати Маша Воложинская и держала на плече скрипку. Волосы, которые рассыпались по плечам, касались скрипки и были с ней одного цвета. Воротник ночной рубашки был поднят, как у вечернего платья, и Маша придерживала его свободной рукой, чтобы был еще выше.
   В комнату вошла мать.
   - Почему не спишь?
   - Как я буду выступать, когда вырасту? В очках и в вечернем платье? Маша все еще не отпускала воротник ночной рубашки. Скрипка лежала у Маши на плече и была до половины прикрыта волосами.
   - Вырастешь, и поговорим. Сейчас - спи.
   "Я уже выросла", - подумала Маша. Дома этого не замечают.
   Она отдала скрипку, легла под одеяло. Мать сняла с нее очки, положила рядом со скрипкой. Никто в семье очков не носил, только одна Маша. С детства.
   - Я слышала, вы ссоритесь в школе?
   - Из-за Моцарта и Сальери, мама. Сальери отравил Моцарта, ты в это веришь?
   - А в это надо верить или не верить?
   - Конечно. Как же еще, мама?
   - Поэтому деретесь?
   - Следующий раз я буду драться, - сказала Маша. - Не испугаюсь!
   Мать ничего не ответила. Может быть, она подумала о том, что дочка выросла и произошло это в один день, а именно - сегодня, и без всякого вмешательства родителей. Скрипка, казалось бы, такая неприметная, скромная вещь, а в ней запрятана не только музыка, но и восприятие всей жизни, и уже вполне серьезное и самостоятельное, требующее определенных взглядов, и никто не властен над этим, кроме скрипки. Даже родители.
   - Мама, а ты знаешь, кто мой любимый композитор?
   - Спи, ты уже сказала.
   - Разве?
   - Конечно.
   - А когда папа купит мне шкаф для нот?
   - Теперь обязательно купит.
   Маша засыпает, покорная все-таки детству, потому что это был только один, первый день из ее первого повзросления.
   Снится ей маленький скалистый остров в Средиземном море. Франсуаза рассказывала, остров напротив марсельского порта. Совсем близко. Франсуазу возил туда на лодке друг ее отца, рыбак. На острове крепость. Теперь это музей, а раньше была страшная тюрьма, где долгие годы просидел в заточении граф Монте-Кристо. Любимый герой Маши. Называется крепость Иф. Монте-Кристо умел постоять за себя. А Моцарт? Если бы он был таким, как граф Монте-Кристо, он был бы несокрушим. Но почему Моцарт и граф не встретились? Тогда бы Моцарт не погиб. Ничего бы с ним не случилось. Монте-Кристо не допустил бы этого.
   На острове продают открытки крепости и ставят на память штамп. Когда Франсуаза поедет во Францию на каникулы к отцу, она пришлет открытку со штампом. Обещала.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Оля отперла шпильтыш, вытянула педальную клавиатуру, придвинула скамейку. Отрегулировала высоту. За орган надо уметь садиться, чтобы сразу обе ноги ловко попали на педали; и вставать из-за органа надо уметь, круто повернуться и спрыгнуть со скамейки тоже на обе ноги одновременно.
   Оля вынула из папки ноты, поставила на шпильтыш. Села на скамейку. Оставалось только нажать кнопку пуска мотора, и тогда - первые клавиши под первыми пальцами. Как будто в первый раз. У всех так или у нее одной? Когда это кончится? Или никогда? И этому надо радоваться и бояться, если вдруг все сделается по-другому, нестрашным, привычным и доступным. Когда будешь знать всегда, как ты начнешь и как ты закончишь; будешь владеть собой постоянно и одинаково уверенно и, значит, будешь играть всегда одинаково, как и спрыгивать со скамейки. Оля недавно прочитала, что исполнитель не возобновляет музыку, а рождает ее заново для себя и для других. Значит, так было и так будет.
   В учительской - короткое совещание перед концертом. Последнее. Больше ни одного совещания провести не удастся: не будет времени. На совещании идет разговор тоже о времени, о минутах.
   - Вы сказали - четыре с половиной минуты? - переспросила Верочка преподавателя по классу трубы.
   - Да, - ответил преподаватель. Он носил военную форму, но без погон. Недавно был демобилизован из армии. - И я уверен, мой воспитанник с честью преодолеет первый в жизни редут.
   Он закончил выступать и сел на место.
   Все преподаватели были достаточно напряжены и чувствовали это друг в друге. Каждый раз концерты учеников, да еще на большой ответственной эстраде, - это беспрерывные волнения от начала до конца. Возможны любые происшествия, как мелкие (вышел со скрипкой и забыл в артистической комнате смычок), так и крупные (оставил дома ноты своей партии, в последний момент сломал трость - нечто в виде деревянного мундштука, сделанного из свежего камыша, - без чего нельзя играть на кларнете или гобое, или просто разбил лицо, как это случилось с Франсуазой).
   Всеволод Николаевич поглядел в блокнот.
   - Люда Добрякова, "Романс без слов", класс педагога Ярунина. "Мелодия" Кабалевского - Петя Шимко. Сюита Синдинг - Женя Лаврищева, и партию второго фортепьяно - Дима Саркисов. Сколько получается минут, Верочка? - И, не ожидая ответа Верочки, директор начал сам подсчитывать: Семь... Семнадцать... И еще надо прибавить... Понятно. А как Дима Саркисов? Как его руки?
   - Может быть, только левая рука в полной мере меня не удовлетворяет, - ответил педагог фортепьянного отделения.
   Кто-то из молодых учителей тихонько сказал:
   - Левая рука... левая нога...
   Кто-то еще тихонько добавил:
   - Руки как ноги... а голова...
   Голову подняла Верочка и укоризненно взглянула на молодых учителей. Они замолчали.
   - А как с хором младших школьников? Кто у них дирижирует?
   С места встал руководитель хора:
   - Зоя Светличная из шестого класса. Тоже первый редут.
   - Это что - совет в Филях? - прозвучал насмешливый голос Ипполита Васильевича.
   Все замолчали.
   И без того в воздухе еще сохранилось напряженное состояние после вчерашних событий со скрипачами. В особенности после колокольного звона.
   - А что вы ждете, генералы? Юный Рахманинов, как вам известно, провалился со своей первой симфонией. У Вагнера на премьеру оперы в Магдебурге пришло три человека. Провалился с треском.
   Всеволод Николаевич сказал:
   - Ипполит Васильевич, вы как-то, извините, не туда, может быть.
   - И Скрябин на концерте не попал на клавиши.
   - Что вы, Ипполит Васильевич, с утра прямо начали, - сказала Верочка расстроенно. - Не буду писать в протокол.
   Старик улыбнулся:
   - Уже записано.
   - Где?
   - В протоколе истории, уважаемая Вера Александровна.
   - Вы хотите, чтобы и мы все в историю? - не сдавалась Верочка, пощелкивая шариковой ручкой, как винтовочным затвором в тире.
   - Помилуйте, Вера Александровна, при жизни нам всем стыдно на это претендовать, не этично.
   Верочка промолчала.
   - В колокола звонят... так сказать, вечерний звон! - Старик покрутил в воздухе палочкой, будто погонял возницу своей кареты. Он был в прекрасном настроении.
   Кира Викторовна вскочила и взволнованно сказала:
   - Моя вина! Но я продолжаю настаивать...
   - Успокойтесь, - сказал директор.
   - Мы все уже уладили, - сказала Верочка.
   - Да-да. Мы это быстро, - кивнул директор. - С утра прямо извинились перед театром.
   - И Управлением общественного порядка, - сказала Верочка.
   - Да-да. Очень милые люди. Имеют собственный духовой оркестр.
   - Мои скрипачи будут выступать! Первый редут... последний! "Олимпийские надежды". Мне все равно! - Кира Викторовна села на место, решительная и непреклонная.
   Директор уже опять не хотел быть директором.
   - А мне нравится, когда колокола, - прозвучал насмешливый голос Ипполита Васильевича.
   - Надо воспитывать, а не только экспериментировать, - сказала Евгения Борисовна. - Я предупреждала Киру Викторовну, эсперимент... психология...
   - Психология - тоже воспитание. А еще и двойки ставить надо.
   - Ипполит Васильевич, - вмешался в разговор преподаватель музыкальной литературы, "музлит", - вы Юре Ветлугину поставили двойку за сочинение по полифонии. Переживает.
   - У меня других отметок нет - два или шесть. Вот моя фортификация!
   - Ну а... - начала было Верочка.
   - Что, Вера Александровна?
   - Вы говорили, он увлекается полифонией. Имеет собственные мысли о Беле Бартоке. Вчера только.
   - Я музыку преподаю, а не стрельбу по мишеням. Можно десять очков выбить без огорчений. А музыка требует огорчений, и Кира Викторовна права, когда она их так вот... не по шерстке. Права. Одобряю! Шуман сказал: "По отношению к талантам не следует соблюдать вежливость". - Старик сердито ударил палкой об пол. - Никакого слюнтяйства! Тогда рождается индивидуальность. Вот он знает, учился у меня. - Ипполит Васильевич показал на директора. - Двойки имели. Сева?
   - Имел, - сказал директор и слегка по привычке вздрогнул.
   - То-то, - сказал Ипполит Васильевич.
   Директор, как и Верочка, на всякий случай промолчал.
   - Кто может сразу на шесть, тот получает два, потому что старается продемонстрировать хороший вкус к музыке. А подлинный талант должен научиться плевать на так называемый хороший вкус! Тогда я спокоен за его будущее. Вы самобытный музыкант, Сева, и, кажется, самобытный директор тоже.
   Старик закрыл глаза и отключился от происходящего, поехал куда-то в карете. Его любимое занятие - так уезжать со всех заседаний и педагогических советов.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   По главной лестнице Малого зала консерватории поднимались композитор Савин-Ругоев, органист-англичанин, переводчица и официальные лица работники Госконцерта.
   - Мистер Грейнджер никак не может привыкнуть, что у нас органы не в храмах, а в концертных залах, - сказала переводчица, изящная белокурая девушка. - Органист рядом с публикой, для которой играет, и он артист; поверьте, - это большое удовольствие. Органист - подлинный участник концерта. - Переводчица улыбнулась. Она не только передавала содержание того, что переводила, но старалась передать и эмоциональную окраску.
   Мистер Грейнджер энергично кивнул. В темно-синем камзоле, высокий, сухощавый, коротко стриженный.
   - И потом, аплодисменты... В храмах они запрещены, - сказала переводчица. - Мистер Грейнджер счастлив был выступать в Советском Союзе. Он постоянно чувствовал публику. Был прямой контакт. Орган приравнен к концертным инструментам.
   Мистер Грейнджер опять энергично кивнул.
   Савин-Ругоев, мистер Грейнджер и официальные лица вошли в Малый зал. Навстречу им направились Всеволод Николаевич и Ипполит Васильевич.
   В глубине сцены была полуоткрыта дверь, и через нее в зал смотрели молодые аккомпаниаторы. Обсуждали.
   - Читала беседу с журналистами? Его спросили: "А разве Баху не понравился бы рояль?" Он ответил: "А разве Рембрандту не понравился бы фотоаппарат?"
   - Посмотрите на Ипполита: кавалерист!
   К наблюдательному пункту подошла Евгения Борисовна:
   - Серьезнее надо быть.
   - А мы серьезные, Евгения Борисовна.
   - Не чувствуется. - Евгения Борисовна посмотрела на Киру Викторовну.
   Кира Викторовна нервничала и не пыталась этого скрыть. Около Киры Викторовны стояла старушка, преподаватель хорового класса. Прижимала к груди пачку нот, футляр с очками и камертон.
   - Этот мистер... - бормотала старушка. - У ребят руки и ноги отнимутся. Кирочка...
   Евгения Борисовна подошла к Кире Викторовне:
   - Снимете своих из программы?
   - Нет.
   - Ладя Брагин еще не пришел. Я проверяла.
   - Знаю. Я тоже проверяла.
   - Снимите.
   - Благоразумие губительно для музыки. - Ничего иного Кира Викторовна сейчас ответить не могла.
   - Господи, Кирочка... - бормотала старушка. - Отчаянная вы душа.
   У наблюдательного пункта толпа увеличивалась. Всем любопытно было поглядеть в зал. Концерт на высшем уровне. Не Москва ль за нами!
   - Как ваш трубач? Жив? - спросили преподавателя в военной форме.
   - Трубач - это воин, - сказал преподаватель. - Меч он носил с обломанным острием специально, и единственным его оружием была труба.
   Говоря эту храбрую речь, преподаватель не отрывал глаз от щели в дверях.
   - Трубачи, вперед! - пошутил кто-то.
   - Пора. Давно пора! - неожиданно проскрипел голос старика Беленького.
   Все в страхе оглянулись. Еще бы! Только что своими глазами видели старика рядом с Савиным-Ругоевым и мистером Грейнджером, и тут... нате вам!
   Но это подошел "музлит" и проскрипел голосом Ипполита Васильевича. Как всегда, он был в тюбетейке.
   - Не преступно, но... - засмеялись молодые аккомпаниаторы и посмотрели на всякий случай, где Евгения Борисовна.
   А в зале гости, Ипполит Васильевич и директор обменивались рукопожатием, звучали слова приветствий.
   - Мистер Грейнджер говорит, - сказала переводчица, - что в детстве у него имелось только пианино и он учился на нем, как на органе. Мануальная клавиатура соответственно была...
   Мистер Грейнджер провел в воздухе пальцами, исполнил пассаж.
   - А педалей не было, конечно. И мистер Грейнджер вынужден был просто ногами давить пол вместо педальных клавишей.
   Органист смешно запрыгал, нажимая в пол то пятками, то носками ботинок.
   - И еще петь партию ног, - сказала переводчица, улыбаясь. Казалось, она едва сдерживалась, чтобы не запрыгать, как мистер Грейнджер. - Или заставлял петь отца, который сидел рядом. В органной музыке, говорит мистер Грейнджер, очень важны ноги. Надо правильно думать ногами, если ты хочешь быть исполнителем, а не просто гудеть на органе.
   Англичанин казался добродушным, веселым. Его танец ног всех рассмешил.
   - Мистер Грейнджер хотел увидеть ваших... злодеев, - сказал Савин-Ругоев Всеволоду Николаевичу. - Я счел возможным пригласить его.
   Органист энергично закивал.
   - I'm glad that I've come*.
   _______________
   * Я рад, что я пришел (англ.).
   - И я очень рад, - вежливо улыбнулся Всеволод Николаевич.
   - Он, конечно, очень рад, - подтвердил Ипполит Васильевич. - Вчера даже звонил в колокола. Переводить не обязательно. - Это Ипполит Васильевич сказал уже переводчице. Она ему нравилась.
   Один из работников Госконцерта попросил сказать мистеру Грейнджеру, что в Советском Союзе только за последние годы построено тринадцать больших органов и четыре учебных.
   - Поразительно! - воскликнул англичанин. - Меня это не перестает удивлять.
   Но тут в лице его произошла перемена, голос начал звучать резко. Переводчица спешила за словами мистера Грейнджера. На ее лице тоже произошла перемена.
   - Но чтобы не снизить ответственность учеников перед инструментом! Он требует необычайной серьезности. Как сказал Матисс, когда рисуешь дерево, надо чувствовать, как оно растет... Это в полной мере относится и к органу. Я беспощаден, если чувствую непонимание инструмента. Фальшь! Готов закричать петухом!
   Переводчица закончила перевод. Но мистер Грейнджер повторил почти угрожающе:
   - Да! Петухом, джентльмены!
   Всеволод Николаевич, кажется, был вполне согласен, что надо кричать петухом, а Ипполит Васильевич, беспечно постукивая палочкой, отправился вдоль кресел выбирать себе место.
   В артистической комнате единственный рояль был завален запасными смычками, перчатками, букетами мимозы, дамскими сумками. Но это не мешало аккомпаниаторам присаживаться к роялю. Они вытесняли друг друга со стула, говорили:
   - Дай прикоснусь.
   На внутренней лестнице, которая соединяла балкон Малого зала с артистической, стояли ребята с инструментами. Кто упражнялся беззвучно, кто тихонько тянул смычком по струнам, кто подклеивал ноты клейкой лентой. Девица баскетбольного вида дышала на гриф контрабаса и на струны разогревала инструмент. Литавристы барабанили палочками с войлочными наконечниками по футлярам от виолончелей. Мальчик с флейтой наблюдал за литавристами. У него был забавный шнурочек первых усиков. Этот шнурочек помогал ему быть снисходительным. Мальчик спросил литавристов:
   - Ученые зайцы, а спички вы умеете зажигать?
   Литавристы молча продолжали барабанить. Двое пианистов разговаривали, тоже пытались шутить:
   - Я что, я за себя не волнуюсь.
   - Ты за композитора волнуешься?
   - Сопереживаю.
   Ребята подходили, и каждый просил: "Дайте ля", и подстраивал инструмент. Нота "ля" звучала повсюду. Она кружилась в воздухе, как большая назойливая муха.
   Прошел мальчик с трубой, а с ним преподаватель в военной форме. Оба были полны достоинства, решительности; мужчины идут совершать ратный подвиг. Звуков трубы всегда боялись побежденные, как величайшего позора. Почувствуют ли себя побежденными гости в зале? А вдруг не захотят?
   Павлик Тареев был в белой рубашке и в маленьком черном галстуке подлинный музыкант, артист оркестра.
   Перед Павликом стоял рабочего вида человек, большой, сильный. Одет он был в новенький костюм и в новенькие ботинки. Павлик по-деловому оглядел его.
   - Ну как? - с беспокойством спросил человек.
   - Гармонично, папа.
   Если сын был преисполнен солидности, то отец, напротив, был растерян, потому что оказался в незнакомой обстановке. Павлик первым в истории семьи стал музыкантом, и семья никак к этому еще не привыкнет. Тем более, Павлик и дома учит жить, провозгласил единовластие и заставил всех полюбить скрипку или подчиниться ей.
   Промелькнула Алла Романовна с хозяйственной сумкой, раскрыла окно и положила между рамами свертки.
   - Я родителей не привел, - сказал юный композитор друзьям. Сегодня он сделал уступку обществу - он был не таким лохматым, и вместо клетчатой рубашки на нем была белая, и тоже с маленьким черным галстуком.
   - А мои сами пришли.
   - Мои сами не придут. Не рекомендовал, и все.
   В это время раздался несмелый женский голос:
   - Юра...
   - Тетя? - сказал композитор. - Я же не рекомендовал! - И он сурово взглянул на тетю.
   - Извини, ты забыл носовой платок. Мы с дядей вынуждены были... Сзади тети маячила фигура дяди. - А мама с папой...
   Тут на тетю очень выразительно взглянул дядя.
   - Ты не рекомендовал, и они не придут, - поспешно сказала тетя.
   Появился Гусев. Погрыз ноготь на указательном пальце, сказал:
   - Концертируете? Одобряю.
   Подергал своего друга, юного композитора, за черный галстук и ушел. Может быть, опять в библиотеку, может быть, в Государственный музей, в отдел музыкальной культуры, может быть, в Центральный музыкальный архив, а может быть, в архив Дома Глинки. Татьяне Ивановне он разрешил присутствовать на концерте. Она ему сейчас не нужна. Бетховен тоже иногда предоставлял Цмескалю свободу.
   Сидела в артистической Чибис. Вместо привычных зимних ботинок она была в туфлях на каблуке. Чибису сегодня хочется быть нарядной. Хотя играть на органе в туфлях на каблуках очень неудобно.
   Чибис смотрела в сторону Андрея, который стоял у окна. Она понимает, надеяться не надо - Андрей не обратит на нее внимания. Но что поделаешь. Кто-то умеет быть сильнее обстоятельств, она не умеет. Пыталась столько раз! Давала себе слово. Самое решительное, последнее. А может быть, никто никогда и не борется с обстоятельствами, а только делает вид, что борется?
   Андрей стоял мрачный и неразговорчивый. Ему не давало покоя его вчерашнее поведение. Кому и что он доказал? Себе самому что-нибудь доказал? Рите? Только на Овчинникова произвел впечатление. С чем вас и поздравляем. Рита сидит в зале. И ребята сидят. Что они думают о нем! А тут еще опять этот Ладька. Все на месте, его нет. Трубадур.