Ладька вначале слегка растерялся, когда директор цирка Аркадий Михайлович подвел его к "пикапу" и спросил:
   - Разбираешься?
   Отступать было поздно. В конце концов, и у этого старого "пикапа" колеса вертятся, и он тоже двигается по дороге. А это уже приключение.
   - Шофером будешь по совместительству. Проведем по ведомости униформистом. Свободная ставка.
   Ладька не возражал. Жизнь разнообразна и поэтому прекрасна. Хирург Склифосовский играл на виолончели, выводил новые сорта груш и купался в проруби. Какой-то француз сшил себе штаны из паутины. Франсуаза говорила. И потом, "Тутмос" вполне симпатичный шарабан. Не из паутины, во всяком случае. А то, что изредка гаснет одна фара, так это не беда. Важно, чтобы постоянно горела левая, тогда не будет осложнений с автоинспекцией. И вообще тише едешь - дальше будешь. Прописная истина. В школе они любили это кричать, когда таскали по коридору материальные ценности.
   Первое Ладькино серьезное путешествие. Он даже волновался. Он ждал, когда же наконец перед ним развернется дорога с ее настоящими сложностями и без надписи на машине: "Учебная". Ладька много раз чувствовал начала всех дорог, но дальше километров сорока - пятидесяти ему не удавалось по ним проехать. Даже как пассажиру. Теперь - полная безграничность.
   Ладькино место было в середине колонны. Первым ехал Аркадий Михайлович в собственном новеньком "Москвиче". Он опять был в рубашке и тонких подтяжках на зажимах. Надел еще черный фетровый котелок. Аркадий Михайлович был похож на старинных циркачей, или, как прежде называли, циркистов. Не хватало тоненьких усов, закрученных кверху, как две перевернутые запятые, и какой-нибудь надписи над головой: "Зоопсихолог, фабрика рефлексов".
   За машиной Аркадия Михайловича ехал первый автодом, потом грузовики с реквизитом, потом Ладька, потом еще три автодома. Внушительная колонна, хотя это и не весь цирк, а только его хозяйственная часть в основном.
   Санди ехала в последнем автодоме со своей матерью и отцом. Они были жонглерами. Санди была клоуном, или, как говорят в цирке, коверным. Санди мечтала быть коверным и добивалась этого, потому что она была гимнасткой, иллюзионистом-эксцентриком и просто выдумщицей в одно и то же время. Училась в цирковом училище на вечернем отделении, сейчас проходила практику.
   - Я единственная девочка-клоун, - говорила Санди.
   - В Московской области, - говорил Ладька.
   - В Советском Союзе, - говорила Санди. - Арчи, подтверди.
   Арчи наклонял голову и негромко тявкал. Потом изображал что-то хвостом. Арчи тоже был коверным.
   Полное имя пуделя Арчибальд. Ладя так его и называл, и, кажется, за это пудель сразу полюбил Ладьку. Он иногда догонял "Тутмос" где-нибудь в объездах, где машины совсем сбавляют скорость. Ладька открывал дверцу. Арчи впрыгивал в кабину к Ладьке, и они ехали вместе.
   Арчибальд путешествовал так же охотно, как и Ладька. Движение колес радовало их обоих. На бензоколонке, которая расположена около Вязьмы, Ладька решил поразить Санди: он пригнулся в "Тутмосе" и незаметно подъехал к заправщику. У заправщика чуть кепка с головы не слетела, когда он увидел, как пудель подруливает к бензоколонке. Цирк цирком, но все-таки... Санди шутку вежливо оценила; Аркадий Михайлович не очень: цирк должен быть в цирке, а не в гуще транспорта.
   Ладькины пассажиры были очень смирными. В пути они в основном дремали. Только пеликан Боря иногда начинал кричать странным голосом. Ладькины вещи ехали в автодоме Санди. И скрипка ехала. Ладька испытывал полное наслаждение от того, что сидит за рулем, пускай даже и "Тутмоса". Но в руках руль, пускай и без сервиса, под ногами педали, пускай и не широкие. Дрожит у колена черный шарик на рычаге коробки скоростей. И вокруг непрерывное, незатихающее движение.
   Люди сами виноваты, когда им скучно, когда они убивают свое время. Ладя никогда не будет убивать свое время. Он никогда не будет ничего ждать; он будет каждую минуту жить, а если он не знает, чего он достигнет скрипкой, он будет жить пока без скрипки. Скрипка - это струны, смычок и ты сам. А Ладька не знает, где он до конца сам, в чем? И он завидует Андрею, которому все понятно. Струны, смычок и он сам - вместе. А Ладька не вместе ни с кем и ни с чем. И пусть.
   - Арчибальд, - сказал Ладька, - вы мне симпатичны, и я вас уважаю.
   Пудель повернул голову к Ладьке и приподнял одно ухо. Он умел быть внимательным.
   - Член ДОСААФ СССР Брагин на двести восьмидесятом километре от Москвы беседует со своим лучшим другом и попутчиком Арчибальдом. Вы, Арчибальд, напоминаете мне некоего Павла Тареева. Вы разбираетесь в жизни, я это вижу. Хотя вы и коверный, и вообще несерьезная личность. Впрочем, вроде меня. Я вас когда-нибудь познакомлю с Павлом Тареевым. Он человек. И Ганка тоже человек. Она тоже знает, что делает. А я не знаю, что я делаю. Почему я оказался здесь, с вами, в этом легкомысленном экипаже, и везем мы Борю-пеликана и всех остальных личностей.
   При имени Бори-пеликана Арчибальд поднял второе ухо.
   - А может, во мне, Арчибальд, зарыт где-то на самом дне Чайковский? Соната, сонатина в переменном размере. Чем объясняется ваше увлечение переменным размером? Вопрос корреспондентов. Ответ - только движением встречных лимузинов. Как? На лицах корреспондентов удивление. Ответ проходит машина, и это тактовая черта. А чем будут велосипедисты, Арчибальд? Не знаете? Я тоже не знаю. А Галлахер все знает. Вам не известен Галлахер, Арчибальд? Композитор, истинный лондонец, как и ваши предки, судя по родословной. Он сочинил симфонию о футболе. Можно сочинять музыку о явлениях физики, можно и о футболе. "Печальная симфония" называется. Посвятил ее проигрышу сборной Англии на первенстве мира в Мексике. Свистки арбитра, вопли болельщиков, вздохи футболистов после поражения. Все есть. А мы с вами, Арчибальд, не знаем, чем будут велосипедисты. Поглядим лучше на приборы - амперметр показывает зарядку, бензина полный бак, температура воды шестьдесят градусов. Бутлеров, когда учился в пансионе, прятал у себя в спальне химические склянки. Однажды склянки взорвались, Бутлерова заперли в карцер. На обед водили с доской, на которой написали: "Великий химик". Смеялись над мальчиком. Но потом мальчик посмеялся над ними над всеми. Он стал великим химиком. Из программы для восьмого класса. Можете, Арчибальд, взять к себе в клоунаду. Я придумал, чем в сонатине будут велосипедисты - слабые доли такта. Вы, кажется, спите и не слушаете?
   Арчибальд положил голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Он спал, а может быть, думал над словами Лади о Бутлерове, "Печальной симфонии" Галлахера, о Чайковском.
   Вечером автопоезд остановился в кемпинге. Проехали за ворота и поставили машины на стоянке. Автодома выглядели внушительно. Получился настоящий поселок. "Тутмос" затерялся среди автодомов - так, дровяной сарайчик.
   В кемпинге было еще много легковых автомашин. Они стояли в заездах около палаток. Палатки были разноцветными и напоминали флажки на веревке. Были врыты столбы, а вокруг них подковой - скамейки. Тоже разноцветные.
   Ладя никогда не бывал в кемпингах. Здесь было как-то особенно оживленно - кто спешил в душ с перекинутым через плечо полотенцем, кто нес кастрюлю или чайник в летнюю кухню, сделанную под навесом, кто возился с машиной, и около него стояли добровольные консультанты и советчики, кто, разложив прямо на палатке, сушил белье.
   Арчи немедленно отправился знакомиться. Он-то прекрасно знал, что такое кемпинг.
   - Товарищи, через тридцать минут соберемся на ужин, - объявил Аркадий Михайлович.
   Санди спросила Ладю, как он после первого большого перегона - не устал?
   - Все в порядке, - сказал Ладька. - Зверей своих сейчас накормлю.
   - Ты не сердишься, что у тебя "Тутмос"?
   - Что вы! Лимузин, о котором я мечтал. И главное, звери настоящие.
   - Сердишься, - сказала Санди.
   - Да нет же, право. Что вы... - Ладьке нравилось говорить "вы" Санди и ее пуделю Арчибальду.
   - Я люблю, когда люди смеются.
   - Я тоже.
   - Улыбнись.
   Ладя улыбнулся.
   - Громче, - потребовала Санди.
   Ладька засмеялся, совсем по-настоящему.
   - А ты знаешь, кто был праотцом клоунов? - спросила Санди.
   - Нет.
   - Аристофан.
   - В Греции все есть, - сказал Ладя.
   Санди убежала помогать готовить ужин. Эти совместные ужины были ритуалом. Ладя потом узнал. Все собирались, ели и обсуждали прошедший день, потому что наконец все были вместе и никуда не спешили.
   Ладька накормил Борю, Енота Егорыча и насыпал зерен голубям и "машинистам". Вышел за ворота кемпинга. Большой луг, а на нем стога сена. У Ладьки затекли ноги, он решил пробежаться до первого стога.
   Он упал на сено, и его обдало запахом лета, вечернего солнца. Приятно ныли руки и плечи, как после хорошей работы. Он проехал триста восемьдесят километров, и ему казалось, что вся дорога была в нем, каждый километр. Ощущал ее мышцами плеч и рук. Было приятно, потому что дорога привела его на этот луг, к этому стогу сена, и Ладька лежал радостно-усталый и слушал, как в нем еще звучала дорога. У нее была своя мелодия, Ладька в этом не сомневался. Дорога не просто двигалась навстречу, она что-то отдавала человеку, который двигался по ней. Он лежал и слушал, как это звучит.
   Прибежал Арчи. Наступил Ладе на грудь и заглянул в лицо. Ладя повалил его рядом с собой в сено.
   - Привет, бульдог.
   Арчи весело залаял, и тут появилась Санди.
   - Куда ты пропал? Все беспокоятся. Новый сотрудник.
   - И пропасть нельзя?
   - Нельзя. Дисциплина.
   - А мне нужна свобода. Я ее певец и выразитель!
   - Немедленно вылазь из этого сена, выразитель. Мы ждем тебя ужинать!
   Ладя поднялся и пошел вслед за Санди. Что тебя ждут, было приятно. Даже очень приятно, но Ладе не хотелось, чтобы это заметила Санди. Он вообще не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь знал, как он дорожит простым человеческим вниманием. Дома Ладю никогда не ждали - брат был в экспедициях, то в одной, то в другой, а соседка только следила, чтобы он ел, все остальное не имело значения.
   Родных Ладька плохо помнил - они погибли при землетрясении в Средней Азии. Отца меньше помнил, мать - больше. Ладя остался с братом. Жили они трудно, и это было долго, пока брат наконец не закончил институт. Скрипка в руках у Ладьки оказалась случайно: зашли они с братом в комиссионный музыкальный магазин, и Ладька сказал: "Купи скрипку". Брат купил за пять рублей. После гибели родителей это была первая Ладькина просьба к брату. А если купили скрипку, значит, надо на ней играть. А если ты начал играть на скрипке, то иди и поступай в музыкальную школу. Брат отвел Ладьку в музыкальную школу, и Ладька, на удивление брату и самому себе, в школу поступил. У Санди есть отец и мать, и это самое лучшее, что может быть у человека на всем белом свете. Ладька так считает. Но он об этом тоже никогда никому ничего не говорит.
   Санди по-прежнему шла впереди. На ней было белое платье. Вдруг оно стало красным. Ладя даже не заметил, как это случилось; просто взглянул на Санди, и на ней было уже красное платье, а волосы - розовые.
   - Репетируешь? - Он забыл сказать ей "вы" от удивления.
   Санди ничего не ответила, шла себе как ни в чем не бывало.
   Платье Санди засветилось синим, все сразу, будто покрылось фосфором. Уже вечерело, и платье в сумерках стало очень эффектным. У Арчибальда в зубах появились такие же синие перчатки.
   - Аристофаны! - засмеялся Ладька. - Черти полосатые!
   Утром снова длинный караван, и снова Ладя за рулем. Дорога, встречные машины - тактовая черта, конец тактовой черты, - басовые ключи автобусов, велосипедисты с граблями и удочками, мосты через реки, шлагбаумы и будки путевых обходчиков, заросшие цветами до самых окон, и облака на небе. Дует ветер, они плывут, куда дует ветер.
   Под ногами у Лади подрагивают педали, подрагивает в руках руль: чувствуется дорога. Непрерывное, незатихающее движение. Левый локоть прижгло солнцем, потому что Ладя выставлял локоть в открытое окно. Санди пришлось смазывать ему локоть кремом от ожогов, а пудель Арчи пытался оказать помощь своим языком.
   Один раз у Лади с грохотом лопнула покрышка. Пеликан Боря даже не проснулся, а "машинисты" потеряли сознание от страха. Пришлось отливать водой. Водители с других машин сказали Ладьке, чтобы он не перекачивал баллоны: днем от движения они разогреваются, и так все у него полопаются, тем более баллоны на "Тутмосе" старые. Ладька с водителями не мог не согласиться. А то, что "Тутмоса" украли из какого-нибудь государства Урарту, он не сомневался, да и водители с других машин не сомневались. Ископаемое.
   С основным цирком соединились в Чернигове, небольшом городе. Он стоял на возвышении и был старой крепостью. Сохранились стены, монастырь, пушки с чугунными ядрами, столбы-коновязи. Мостовые были выложены крупным булыжником. Шатер цирка был натянут недалеко от пушек, под двумя огромными дубами. И было похоже, что это разбили бивак русские гренадеры. Вот что такое археология. Ладька теперь понял.
   Ладькин "Тутмос" превратился в билетную кассу. Ладька ездил по Чернигову и окрестным поселкам и деревням, продавал билеты. Над кабиной "Тутмоса", на первом плане, он укрепил афишу, где был портрет Санди с Арчибальдом. Он хотел, чтобы основным артистом из цирковой фамилии Мержановых была Санди, потому что, если бы не трюки коверного Санди, он бы никогда не увидел, например, Чернигова, этих рвов, храмов и пушек. Он бы не носил сейчас в себе восемьсот километров дороги, все мосты, кемпинги, стога сена, железнодорожные переезды. И над ним никогда бы не проплывали такие белые облака. Многие в Москве видят облака? Или что-нибудь такое в этом роде?
   Кира Викторовна получила первое письмо от Лади из Орши. Начиналось письмо с описания девочки по имени Санди. Имя это звучало с первых же строк. "Конечно, - подумала Кира Викторовна, - опять девочка". В судьбе Андрея - девочка, и в судьбе Лади появилась девочка. И так сразу и решительно. Ладя, который вообще никогда не придавал этому никакого значения, ну никакого, и теперь он где-то с каким-то цирком. Ездит на каком-то "Тутмосе". И конечно, ради этой девчонки.
   Кира Викторовна не против спорта в школе, ни в коем случае. Она сама занимается лыжами. Но вот то, что Ладя увлекается машинами, в данном случае явление отрицательное. Он может повредить пальцы, когда возится с "Тутмосом", случайно, и кончена скрипка. Навсегда. Или вот в последнюю зиму Франсуаза - сколько из-за нее Кира Викторовна вынуждена была перенервничать! Франсуаза надевала коньки с чехлами и всюду ходила на коньках, даже в школе иногда. Занимается на скрипке, делает уроки, а сама стоит на коньках. И научилась не просто кататься, а даже начала играть в хоккей. Недавно опять ушибла лицо - на этот раз губу. Схватила с поля ледяную крошку и быстро приложила к губе. И все. Только бы не выбыть из игры, из своей пятерки. Шайба - это теперь основное! Кричит партнерам: "Не боись!" Научили ее так кричать. В Франсуазе поселились два великих города - Москва и Париж, и она не желает ни одного из них упускать. Кире Викторовне приходится быть и преподавателем, и матерью, и опекуном.
   А может быть, Кира Викторовна не права? И прав Гриша, когда говорит, что она делает с учениками то, что ей надо, а не то, чего они хотят? Уехал Ладя в один день, значит, ему это было необходимо. Значит, ему так хочется сейчас, и нельзя его неволить, даже консерваторией. Потому что, если бы он ничего другого, кроме консерватории, не представлял себе, не мыслил, он был бы сейчас у Валентина Яновича. А он оказался где-то в цирке-шапито. И хотя Ладя и пишет, что скрипка с ним и всегда будет с ним, что он ее никогда не оставит, но что значит не оставит, если сейчас он днем торгует билетами, возит корм для животных, а вечером работает униформистом чистит и заправляет манеж, дежурит во время представлений у форганга. Так, кажется, называется выход на манеж. Да, и еще ассистирует Санди и ее Арчибальду на репетициях. Может быть, написать директору цирка? Объяснить все-таки, в чем дело?
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Валентин Янович стоял посреди аудитории. На занятиях присутствовало много студентов. Как понял Андрей, с разных факультетов. Они пришли послушать профессора. Консерваторские студенты отличаются от студентов других вузов. Часто они мечтали о консерватории, когда им было лет семь или восемь, когда многие из них впервые прикоснулись к инструменту, ощутили музыку.
   Валентин Янович, грузный, с большой головой, с большими руками, стоял и смотрел на аудиторию.
   Было тихо. Все молчали. Ждали его слов.
   Андрей даже не знал, привык ли он уже к мысли, что он не школьник, а студент консерватории, что он сейчас находится в этой знаменитой аудитории, у этого знаменитого скрипача и педагога.
   Перед началом занятий Андрей ходил по консерватории, по ее старинным темноватым коридорам. Ради этого дня он столько провел дней других, он столько передумал, столько принимал и отменял решений, и все ради того, чтобы когда-нибудь войти сюда со скрипкой.
   Сейчас инструменты, портфели, папки были сложены, как в школе, на подоконниках и на стульях. Все ждали первых слов профессора, а он не спешил, стоял и молчал. Перед ним были вновь поступившие, и не только скрипачи, но и пианисты, и теоретики, и композиторы, и все они хотели сегодня встретиться именно с профессором Мигдалом.
   - "Когда я должен был услышать его в первый раз, - вдруг совершенно неожиданно начал говорить Валентин Янович, - я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно".
   Студенты слушали, хотя и не понимали, о ком рассказывает профессор.
   А он говорил:
   - "Люди теснились друг к другу все ближе, он стягивал их все крепче, пока они постепенно не слились как бы в единого слушателя, противостоящего мастеру, как один человек воспринимает другого". Так записал Шуман свое впечатление от встречи с Никколо Паганини. - Профессор опять замолк, постоял, тяжелый, на тяжелых ногах. Потом продолжал: - И если Делакруа был живописцем девятнадцатого века, который осмелился писать красками, а не раскрашивать свои мысли, то Паганини был скрипачом, который стал играть, а не петь на скрипке. И я хочу, чтобы вы точно уловили разницу между словами "играть на скрипке" и "петь на скрипке". Технику мы будем совершенствовать, но я с вами попытаюсь еще усовершенствовать стиль. А усовершенствовать стиль, звук - значит усовершенствовать мысль. У нас должна быть рука, повинующаяся интеллекту: "La man che ubedisce all intelletto". Это сказал Микеланджело.
   Профессор Мигдал прошелся по аудитории. Половицы скрипели, и он медленно и тяжело нес свою большую седую голову. Опять остановился, поднял глаза на слушателей.
   - Слово "техника" происходит от греческого слова "технэ" "искусство". Это часто напоминал своим ученикам профессор Нейгауз. Любое усовершенствование техники есть прежде всего усовершенствование самого искусства, а значит, это помогает выявлению содержания исполняемого вами произведения, его поэтической сущности, того смысла, который вложил в него композитор. Беда в том, что некоторые уже вполне прославленные исполнители под словом "техника" подразумевают только беглость, быстроту, ровность, а не технику в целом, как ее понимали греки. Вот почему у очень одаренных музыкантов так трудно вам провести точную грань между работой над техникой и работой над музыкой. Нет и не может быть настоящей игры ради игры, а должна быть и есть только игра ради музыки. Это настоящая игра, а иначе вы будете петь на скрипке, исполнять, а не играть. И смычок для вас - это все равно что кисть для живописца. Поэтому вам будут сейчас понятны слова Рубинштейна, которые он сказал своему ученику, когда однажды прослушал его исполнение на фортепьяно одной и той же фразы: "В хорошую погоду можете играть ее так, как сыграли, но в дождь играйте иначе". Толстой говорил, что художник должен обладать тремя качествами: искренностью, искренностью и искренностью. А искренность - это простота, правдивость, торжество самого искусства. Некоторые мои ученики пытались играть интересно, в чем-то по-своему стильно, и мне стоило больших трудов заставить их потом играть просто и правдиво. Играть просто совсем непросто, потому что для этого надо мыслить. Прежде всего. Это вот именно и есть то самое, что записал Шуман о Паганини: "...я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно..."
   Андрей испытал странное чувство - он отчетливо видел, что у профессора нет в руках скрипки, но он слышал ту скрипку и того гениального скрипача, о котором рассказывал профессор, все время возвращаясь к нему.
   Андрей знал его по портретам, гравюрам и литографиям. Худощавый, с нервным тонким лицом. Правая нога выставлена и чуть согнута, пряди длинных волос, острый профиль. Локти сложены на груди. Левое плечо резко приподнято, и он прижимает к нему подбородком скрипку. Он удерживает скрипку плечом и подбородком, и поэтому левая рука у него тоже свободна, и он легко и просто совершает ею скачки на большие интервалы. Но Андрей прежде это только видел, а сейчас он слышал, как это было все у Паганини, как это все должно быть у музыканта.
   - Паганини сказал: "Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали", - продолжал говорить профессор. И он уже не был для Андрея тяжелым и неподвижным, не казался таким. Он говорил стремительно, сильно.
   Андрей теперь часто бывал в Малом зале консерватории. Он видел его и ранним утром, когда в зале было еще темно и только горел свет около органа и кто-нибудь из студентов сидел за органом и занимался. Он бывал днем, когда тоже кто-нибудь занимался, например, фортепьянный ансамбль. Зал был среди классов консерватории и сам был одним из классов. Андрей навсегда запомнил этот зал в тот самый момент, когда ансамбль замолчал и орган тоже. Тишина. И когда Андрей поворачивается и уходит при полнейшей тишине. Он навсегда запомнит эту тишину. Он не может вычеркнуть из памяти и забыть того, что случилось потом во дворе одного из домов. Двора он боится еще больше. Во дворе он остановился тогда, разжал пальцы, повернулся и пошел. И все. Так ему казалось, что все, что он свободен. От всего, что на него было возложено им самим, его матерью, музыкальной школой. Свободен и принадлежит себе так, как никогда не принадлежал, потому что всегда была сверхзадача. А теперь сверхзадачи нет и не будет. Никакой борьбы, никакого желания успеха... Ты - и просто жизнь вокруг тебя. Но теперь Андрей знает, что так вообще не может быть, потому что для него нет жизни без успеха, а успех - это борьба. А если сверхзадача не будет в тебе, то не будет ее и в струнах твоей скрипки, никакой "звучащей атаки", как говорит профессор Мигдал. А вот Ладька, он не думает раскрывать жизнь, но он это все время делает. Легко и естественно. Все-таки жаль, что его нет здесь сейчас, вдруг подумал Андрей. И не удивился, что подумал так. Лично ему Ладька так же необходим, как Ладьке необходим, очевидно, и Андрей. В определенные минуты жизни они необходимы друг другу. А может быть, и всегда? Он думает сейчас о Ладьке, потому что думает о себе?
   Андрею нравились темноватые коридоры консерватории, двери с бронзовыми ручками. Теперь все эти двери принадлежали ему. Он мог войти в любую из них. Нравилась ему консерваторская библиотека - поблескивающие тяжелыми корешками старинные книги. Раскрываешь такую книгу, а она слегка потрескивает в корешке и пергаментными прокладками перед иллюстрациями. Дежурная на абонементе, с седой прической и вколотой в нее большой роговой шпилькой, дает книги и принимает их как-то не спеша, в обе руки, аккуратно.
   Нравился Андрею на третьем этаже огромный и тоже старинный, покрытый черным лаком стол. Вокруг стола усаживалось сразу человек тридцать. Раскладывали тетради, учебники, ноты и занимались. Со стороны казалось, что заседает какая-то авторитетная комиссия. Стол в шутку назывался "котел культуры".
   Между первым и вторым этажами висели расписания лекций и семинаров на всех курсах. Горели лампы, тоже в старинных абажурах, матовых и похожих на тюльпаны. Расписание первого курса висело под первой лампой. Последняя, шестая, лампа была аспирантской. Чаще других подходили к расписанию студенты первого курса, и поэтому их лампа горела чаще других.
   Старые консерваторские деревья. Их всего несколько штук во дворе, но они видели студентов и профессоров многих поколений. Все, что было когда-то. Может быть, еще во времена этих поблескивающих тяжелыми корешками книг.
   В особенности Андрею понравилось бывать в консерватории поздними вечерами, когда уже было пусто и тихо и можно было стоять у окна с низким подоконником и не спеша думать, отгадывать свое будущее. Очень это всегда заманчиво. Не отсюда ли гороскопы, пасьянсы, линия жизни на ладонях?.. Это удел слабых и сомневающихся. Никакого собственного движения, развития. Надо не отгадывать себя и свое будущее, а знать его! И с тех самых семи или восьми лет! Вот идеал для музыканта, чтобы не было потеряно ни одного дня, ни одного часа. Чтобы все успеть раньше. Это честная, открытая борьба. И надо побеждать, обязательно. Не оступаться, не падать, не пропускать никого вперед. Тоже честно. Вот как все должно быть, если не совершать ошибок. С самого начала. Ни одной ошибки, даже самой незначительной. Если бы людям позволялось возвращаться к детству, чтобы многое проделать заново, Андрей бы вернулся и начал все сначала, чтобы в самом начале и победить!.. И как можно доказательнее, чтобы не очень потом заниматься отгадыванием своего будущего. Никогда не чувствовать удела слабых. Даже тени! Даже намека! Слова! Взгляда! Ни в ком до конца не погиб Моцарт. Ни в ком! Да, да! Ни в ком...