- Теперь вибрация. Начнем с четвертого пальца. Ты меня слышишь?
Это Кира Викторовна говорит Павлику. Это Ганка говорит своему ученику.
- Вибрация идет не от пальца, а от кисти. Вся рука свободно висит на четвертом пальце.
Кира Викторовна трогает кисть Павлика, раскачивает ее сама. Ганка трогает кисть ученика, раскачивает ее.
Теперь на струне ми первым пальцем со смычком.
В тот день, когда была последняя репетиция перед концертом в Малом зале, у Павлика ослабла струна ми, и Кира Викторовна послала его на склад поменять.
Зачем эти воспоминания? Они помогают или мешают? Ганка не знает. Но они присутствуют. Постоянно. Она вновь проходит свое детство.
В классе у нее стоит хорошее пианино и есть помощница, концертмейстер Зинаида Тимофеевна. Зинаида Тимофеевна была уже на пенсии, когда-то работала в полтавском музыкальном техникуме. Ганка уговорила ее пойти на работу к ней в школу, в ее класс.
- Вы знаете лучше меня, - убеждала Ганка Зинаиду Тимофеевну, - что в музыке нельзя опаздывать. Они не должны опаздывать, - показала она на своих ребят. - Помогите мне в этом.
Зинаида Тимофеевна дрогнула и согласилась. Она жила одиноко, и Ганка вместе со своими ребятами помогала теперь Зинаиде Тимофеевне вести домашнее хозяйство. Это была музыкальная артель, музхозартель.
"Что ж, - думала Ганка, - подрастут мои ребята, и соберу из них ансамбль. Первый свой ансамбль. Стасую оркестр, как говорит Яким Опанасович. Может быть, чего-нибудь достигну".
Ганка видит иногда: в дверях ее класса стоит Ладя Брагин в куртке, натянутой поверх свитера, и в джинсах. Спрашивает: "Как дела? Годятся". Видит, как он потом сидит в классе: положил на футляр со скрипкой руки, на руки положил голову и спит. Никогда ничего не добивался. Скрипка сама его нашла. Только бы хватило у него терпения справиться со своим талантом. Не отвлекли бы его и не внушили, что он уже счастлив, что ему больше ничего не надо. Его любят, и этого достаточно. Он поверит, потому что любовь для него, надо полагать, теперь самое главное явление в жизни; единственное, что достойно внимания. Ему нельзя позволять делать то, что он хочет. Он должен серьезно работать. С ним надо быть беспощадной! Ладька, Ладька... Положил голову и спит. И это было совсем недавно здесь...
Но зачем Ганке это видеть и думать о чужой любви? Не имеет никакого отношения к уроку. Не должно иметь - ни к уроку, ни к ней даже без урока, когда она идет по селу и видит, как на холме стоит ветряк, черный и старый. Одно крыло недавно отпало. Председатель сказал, что скоро пришлет трактор, чтобы развалить ветряк, а на том чистом месте нехай Яким Опанасович копает свой колодец. Председатель дает Якиму Опанасовичу последний шанс с колодцем, потому что слышал о колодце еще в ту пору, когда сам был ребенком. Но Яким Опанасович придумал ответный ход - решил развалить в своей хате печь. Пора, говорит. Печь еще от царизма, развалит и выбросит на улицу. Пусть все смотрят на обломки прошлого. Новую поставит с учетом технической мысли.
Все-таки приятно, когда на селе есть такие деды. Ганка не устает препираться с Якимом Опанасовичем и его приятелями, когда они цепляют ее своими хитрыми словами. Хотя знают, что с Ганкой, как они сами говорят, поганi жарти*. Но это им особенно и нравится. Они считают, что она достойный соперник для словесных сражений.
_______________
* Шутки плохи (укр.).
Яким Опанасович казак, веселит, забавляет Ганку. Дивчина она самостоятельная, но и самостоятельным требуется внимание и чтоб их как-то люди примечали, веселили, пока они себя в жизни окончательно и самостоятельно устроят. Музыка - вещь необходимая, и чтоб там пальцы были развязаны, и вибрация и звук посвежее, и что там еще Ганка требует, но для души человеческой что-то иное тоже требуется. Пока человек этого иного не нашел, не выдан ему окончательный аттестат в жизнь. В пути человек. А путь, он всяким бывает, и с неудобствами. Главное, атмосферу радости вокруг человека создавай, чтоб человек себя весело в жизни чувствовал.
Яким Опанасович создавал такую атмосферу вокруг Ганки. Ганка это понимала и ценила.
Побаливает правая рука. Опять. В детстве Ганка ее сломала, и рука болит. Теперь не страшно, теперь она добилась своего. Все зависит от нее самой. Все. Рука тоже. Будет ее разрабатывать. Ганка играет тогда, когда болит рука. Нарочно. Играет, сжав губы. Кисть - локоть, кисть - локоть... Извечное упражнение скрипача.
Говорят, она похожа на свою бабушку. Бабушка руководила людьми, умела это делать. Что такое быть организатором, Ганка понимает только теперь, потому что она теперь организатор и ей нравится это. Ганка взялась за председателя колхоза, когда доставала пианино. Требовала: "Выделяйте деньги!" Председатель отбивался, говорил: "Погоди, успеете". Говорил о райфо, облпромсоюзе, рыночной торговле, оплате трудодней. Председатель думал, что засыплет Ганку различными финансовыми и хозяйственными словами и она затихнет. Ганка не затихла. Попросила у бухгалтера прошлогодний финансовый отчет и выучила все его статьи, как выучила бы ноты. Вначале несколько механически, но потом поняла внутреннюю структуру отчета, взаимосвязь статей и положений. Когда вновь явилась к председателю, была уже достаточно финансово образованна, чтобы доказать, как, по каким статьям или в каких финансовых остатках можно провести пианино. Хотела достать концертное, большое, марки "Эстония". Поехала в область, в филармонию. В филармонии хотели уступить их собственное, старое. Ганка категорически отказалась. Это что же такое? Что за отношение к сельским музыкальным силам? Не отступала от директора филармонии, и он позвонил в облторг, чтобы приняли заявку от села Бобринцы на инструмент "Эстония".
Когда пианино прибыло в село и было установлено в Ганкином классе, Яким Опанасович, скинув с головы картуз в знак особого в эту минуту внимания, сказал:
- Правленческий ты человек, Ганна Степановна.
В честь пианино все собрались в хате тетки Феодоры. Пол хаты застелили мягкой травой лепехой. На стол был выставлен порядок блюд: кислое молоко-робленка, студень, яешня, крахмаль* молочный и крахмаль вишневый. А потом перед хатой для желающих были выставлены миски с тыквенными семечками, которыми пользуются сельчане в момент окончательных обсуждений жизни.
_______________
* Кисель (укр.).
Ганка очень веселилась и чуть не подпалила хату: пыталась показать цирковые фокусы с огнем. Яким Опанасович расценил это как головокружение от содеянных в кооперативе успехов. Ганка никогда не пила наливки, а тут выпила, и у нее действительно закружилась голова. Тетка Феодора взяла Ганку крепко за руку и сказала:
- Будь ласка, сiдай.
Ганка послушно села возле тетки и больше не показывала никаких фокусов.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Всю ночь на Эйфелевой башне вращаются два прожектора. Они чертят над Парижем огромный световой круг. Можно стоять и смотреть, как прожектора ритмично проходят над тобой. Франсуаза их знает с тех пор, как живет с мамой в Париже. Странно, она никогда не поднималась на Эйфелеву башню. И подумала об этом только теперь, потому что стояла под башней и, подняв голову, смотрела вверх. Лифты набиты туристами - обязательная программа. Здесь же продаются значки Эйфелевой башни. Можно приколоть и ходить с такой маленькой башенкой на груди. Всего полтора франка. Или значок Триумфальная арка. Или Собор Парижской богоматери. Всего два франка.
Почему Франсуаза стоит сейчас здесь? Она не знает. Смотрит на прожектора, которые вращаются над самой головой в ночной вышине. А не почувствовать ли себя в Париже туристом, чтобы уехать? Значок на груди - и все. И это легко, потому что сами французы говорят, что Париж - город прежде всего для туристов. Так сложилось. Мама прожила в нем свою жизнь. Но прожила ее в качестве кого? Мама никогда ничего не объясняет.
"Ты можешь продолжать учиться в Москве", - сказала мама. Учиться или жить? Нельзя только учиться и не жить жизнью города, в котором ты учишься так долго. Франсуаза рассказала о школе, о товарищах, о Павлике Тарееве и о себе, задала наконец вопрос: почему она учится в Москве? Почему мама ее туда послала? Мама ответила, что потом. Как-нибудь потом, когда Франсуаза приедет в Прованс, где мама, возможно, будет теперь жить с отцом, и если Франсуазе опять все это нужно будет обязательно знать, она ей и расскажет. Теперь маме надо ехать: у нее срочная и ответственная работа. Франсуаза может вернуться в Москву, закончить школу. Летом они с отцом будут ждать ее в Марселе. Тогда и поговорят окончательно. При этом мама выглядела неестественно озабоченной, как будто спешила уехать от Франсуазы. Но ведь сама она сказала, когда они разговаривали по телефону перед отъездом Франсуазы из Москвы: "Может, у тебя есть что-нибудь важное ко мне? Ты заканчиваешь школу..."
Так чего же хотела мама? "Походи по Парижу, прошу тебя, - сказала она. - Подумай одна о себе, но только здесь. Я тебя очень прошу". Это она сказала несколько раз и смотрела на Франсуазу с какой-то надеждой. Или все это только кажется Франсуазе? Мама есть мама, чему же удивляться!
Франсуаза осталась в Париже, ходит по нему.
Стояла у Лувра (днем он весь в туристах - автобусы, машины, гиды, громко объясняющие, почему Людовик XIV покинул Лувр и построил Версаль), на площади Вож, или, как ее еще называют, Королевской площади, где встречались д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис (тоже толпа туристов, тоже гиды, показывающие дом кардинала Ришелье, дом королевы), и на Монмартре, где тоже туристы и художники, рисующие в основном для туристов. Горят перед картинами свечи и карманные фонарики всю ночь.
Почему мама с отцом жила врозь? Разошлись? Поссорились? Почему послала Франсуазу в Москву? Когда-нибудь в их семье были эмигранты из России? Но мама не знает русского языка.
Может быть, подняться на Эйфелеву башню, возле которой Франсуаза находится сейчас среди прочих туристов, и постоять там наверху, над всем городом, в центре светового круга? "Ты куришь!" - говорит Павлик. "Не курю". - "Нет, ты куришь!" И он выворачивает у ее дубленки карманы, ищет сигареты. Она громко смеется. Так она смеялась в Москве. И она хочет опять смеяться и не хочет стоять на Эйфелевой башне одна. Франсуаза достает из кармана сигареты, кладет на пустую скамейку недалеко от Эйфелевой башни и уходит. И ей кажется, что она идет по Тверскому бульвару и рядом с ней идет Павлик.
В самолете сидела женщина. Она только что попрощалась со своей дочерью. Что-то было в ней такое, отчего стюардесса, которая только что объяснила, как пользоваться надувным жилетом, потому что аэропорт в Марселе находится вблизи озера, подошла к ней и спросила:
- Вам принести сок? Воду?
- Воду, - сказала женщина.
Стюардесса принесла низенький фирменный стакан с водой.
Пассажиры читали газеты и журналы.
Впереди, около откидного кресла стюардессы, возились, играли маленькие девочка и мальчик. Брат и сестра. Брат был постарше, и он немного стеснялся, что сестра слишком шумно себя проявляет. Появилась стюардесса, о чем-то поговорила с детьми и потом увела их в кабину к пилотам.
С каждой минутой самолет отдалялся от Парижа.
Женщина отпила несколько глотков воды.
Восемнадцать лет назад у нее умерла подруга. Она была русской и была замужем за французом. Осталась совсем маленькая девочка; родная мать не успела даже выбрать для нее имя. Тогда казалось, просто быть матерью, и даже слово, которое дала, тоже казалось несложным и вполне выполнимым: дочь должна была увидеть Россию, Москву, и только потом надо было рассказать ей все остальное о родной матери. Но кто теперь родная мать? Чья это теперь дочь? Она ее вырастила, а значит, утвердила в ней себя тоже. Ничего в этом не было преднамеренного, специально задуманного - это естественный ход жизни. Где здесь мера справедливости, чтобы правда не перешла в жестокость?
Но это все ее мысли, ее, а не дочери. Отец тоже дал слово. Он тоже знал, что дочь может уехать, и поэтому назвал Франсуазой; в ее имени Франция.
Пассажиры переговаривались, курили, шелестели журналами и газетами. Она сидела неподвижная. Даже забыла отстегнуть пряжку предохранительного пояса. Она не поговорила сейчас с Франсуазой. Зачем эта отсрочка? Оставила ее одну, улетела...
Стакан холодил колено, и она машинально поворачивала его в пальцах и передвигала по колену.
Родители мальчика и девочки привстали со своих передних мест и заглянули за шторку, отделяющую кабину пилотов от пассажирского салона. Девочка вернулась, а мальчик остался у пилотов. Но потом и он вернулся. Они снова начали возиться, играть.
Она теперь смотрела на них, и ей мучительно хотелось подозвать к себе девочку.
Чибис вернулась в "Эмбасси". Портье, который звонит по утрам и будит проживающих, чтобы не опоздали на завтрак, сказал, что ей звонили из Парижа и еще позвонят в девять часов. Чибис не поверила, что ей звонили из Парижа, но портье показал, что вот он записал, кто звонил - Франсуаза Дюран.
Оля глянула на часы. До девяти оставалось полчаса. Она решила не подниматься к себе в квартиру, а пойти в Гайд-парк. Она все еще находилась в напряжении после выступления с такой неожиданной программой. Для всех и прежде всего для нее самой. Оля шла по мягкой травянистой дорожке. Валялись старые теннисные мячи. Ими играют дети, кидают их собакам, когда собак по утрам приводят в Гайд-парк. Мячи потом остаются в траве и лежат до следующего утра. Оля направилась к памятнику Питеру Пэну, мальчику, который не захотел стать взрослым. Оля любила смотреть на Питера Пэна, популярного литературного героя английских детей. На озере, как всегда, плавали дикие утки, стучали клювами в кормушках.
Без пяти минут девять. Оля вернулась в гостиницу: Присела недалеко от стойки, за которой расположился портье. Телефонный звонок. Портье говорит по телефону, потом улыбкой подзывает Олю. Она идет в кабину с другим телефонным аппаратом, на который портье переключает разговор. Берет трубку и тут же слышит голос Франсуазы:
- Оля, я увидела тебя по телевидению. Ты играла превосходно! Мистера Грейнджера я тоже узнала. Оля, когда ты возвращаешься в Москву?
- Через шесть дней.
- Пусть тебе закажут билет через Париж.
- Не понимаю.
- Это можно. С остановкой в Париже на сутки. Мне сказали здесь, в советском консульстве.
- Зачем все это?
- Я тебя встречу. Ты мне нужна. Очень! Ты меня слышишь?
- Да.
Слышно было хорошо, и Франсуаза эти слова сказала просто от волнения.
- Мне необходим кто-нибудь из наших ребят. Ты понимаешь? Мне надо посоветоваться. Это очень важно для меня! Для всей моей жизни, может быть!
- Примерно понимаю.
- Здесь, в Париже, что-то решить. Оля...
- Я выясню с билетом, Франсуаза.
- Оля, я жду. В обязательности!
Павлик Тареев тут же бы ее, конечно, поправил: говорят "обязательно", а не "в обязательности". Но Оля не поправила. Не до подобных мелочей было.
Разговор закончился.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В подушечке пальца "и боль, и гибкость, и радость, и отчаяние".
Андрей занимается. Мать на кухне, в это время она всегда на кухне, чтобы ему не мешать. Наверное, кормит обедом Петра Петровича. Петр Петрович опять одинок с тех пор, как ушла женщина, с которой у них должна была начаться новая для Петра Петровича жизнь. Жизнь не началась. Человеческая память не выпускает прошлого, и у многих людей не получается будущего, потому что они остались в прошлом, единственном для них времени на всю жизнь.
Андрей занимается, никак не находит в себе чего-то основного. Он опять ничего не знал о себе, в нем жила только невозвратная потеря, в которой он потерял и себя тоже и не стремился найти вновь, потому что не знал, какого себя он должен найти. Откуда и какие возьмет силы, к чему готов.
Боязнь, вечно боязнь, которая постоянно при нем. Постоянно он ждет обстоятельство, которое будет сильнее его, и он не будет готов победить, окажется слабее. Он теперь прежде всего готов к поражению, и это он теперь ощущает совершенно определенно; не доверяет себе, не верит в себя лично. Прошлое, настоящее, будущее... Когда кончается одно и начинается другое?
Профессор Мигдал недавно сказал Андрею: "Вы никогда еще не слышали себя, Андрей, как подлинного художника. Ваш "Золотой Дубровник" - еще не ваше собственное слово, это вы еще с чужих слов, пускай и удачных для начала, но только для начала. Ученичество".
Разговор был нелегким. Он уже возникал, но не доходил до какого-то логического конца. Может быть, потому, что такого логического конца не было еще. "Я стремлюсь приблизить вас к четкой простоте, - говорил Валентин Янович. - Чувства выражайте минимальными средствами, и тогда это будет самым убедительным для всех. Будьте скупым до суровости. Философ-номиналист Уильян Окам выдвинул закон бережливости гипотез: сущности, которые служат для объяснения, не должны умножаться сверх нужды. Вам необходимо непрерывное волевое усилие, и не только во имя себя. Для этого вы обладаете самым важным, на мой взгляд, - несомненностью чувств".
После разговора с Валентином Яновичем Андрей пытался понять и оценить себя, свое прошлое и свое настоящее. Быть в нервном превосходстве над другими? Над Ладькой? В ответ на его удачу в жизни он должен противопоставлять свою боль в жизни, свою неудачу? Нет. Он несправедлив к себе, и это тоже не от силы, а от слабости. Он унижает себя. Опять боязнь, неуверенность.
За своей работой, борьбой за успех он не сумел увидеть и понять Риту. Да, да, да. Помочь ей. Он ведь все время искал себя, только себя. Он ее очень любил, но еще больше любил свою мечту о Великом Скрипаче. И он проглядел в своей личной жизни Риту. Закономерность творчества? Увлеченность? Эгоцентризм? Андрей никогда не спрячется в этом от самого себя.
Эгоцентризм - это крайний индивидуализм; не просто индивидуализм, а крайний. Сила таланта как сила жестокости, что ли? К себе? Ко всем другим. И опять во имя себя, своего таланта?
Игра словами, вот он чем сейчас занимается. Оправдывается, выкручивается. И разве только так все может быть? Разве только эгоцентризм?
Андрей вспомнил Олю. Как она спокойно и естественно заняла место в жизни, была к этому готова. Была готова к подлинному общению с людьми через свою музыку. Оле помогала ее внутренняя тишина, предельная сосредоточенность, способность оценивать себя и окружающую действительность. Теперь он знает Олю, только теперь.
Он видел Олю перед ее отъездом в Лондон в консерваторском читальном зале. Она сидела за столом, наклонив голову и придавив ладонями уши, чтобы сосредоточиться над тем, что она читала. Андрей незаметно подошел к ней и тронул за локоть. Чибис опустила руки, подняла голову. Она взглянула на Андрея, и это был взгляд близкого ему и понятного человека.
Андрей сел рядом, и они начали шепотом разговаривать. Чибис сказала, что скоро перейдет с вечернего отделения на дневное. Бабушке надбавили пенсию, да и она тоже на дневном отделении будет получать стипендию. Как-нибудь им хватит. Андрей спросил о поездке в Лондон. Она сказала, что заканчивает программу. Потом спросила: как он сейчас?
- Ничего, - ответил Андрей. - Впрочем... не знаю.
- Это пройдет, Андрюша. - И тут же перевела разговор, сказала, что встретила Машу Воложинскую. Такой же ребенок, но только большой, у которого постоянно сваливаются с носа очки.
- Давно не встречал, - сказал Андрей. - Франсуазу видел, взрослая и красивая.
- Они все теперь взрослые.
- А мы?
- Старики, очевидно, - улыбнулась Оля.
Андрей улыбнулся в ответ:
- Ты совсем неплохо выглядишь.
- Андрюша...
- Конечно. Надо чем-то подтвердить?
- Не надо. Ты говорил мне правду. - Оля опять перевела разговор. - А Гусева не видел? Занимается древнеармянскими нотами. Тысячи рукописей - и не разгаданы. Кажется, называются "хазовые знаки". Достал фотокопии, сидит над ними.
- Беспощадная личность.
- Мне он нравится, - сказала Оля.
- Мне тоже, - сказал Андрей.
- Кира Викторовна о тебе спрашивала.
- Зайду к ней. Что там в школе нового?
- Живут. Организовали совет по содружеству с музыкальным училищем в Петропавловске. Собирают для них ноты.
- Как турниры "Олимпийские надежды". Буйно мы забавлялись.
- Назвали "Слушайте все".
- Не то, а?
- И мне кажется.
- "Мажоринки" выпускают?
- "Контрапункт".
- "Мажоринки" лучше.
- По-моему, тоже. Мы старики, если нам все наше лучше.
Они помолчали.
Андрею было спокойно с Олей. Разговор о ребятах, о школе был ему приятен, он ни к чему не обязывал, не вызывал ничего, кроме доброй улыбки, как всегда вызывает улыбку школьное прошлое, хотя это и было совсем недавно, но казалось, что все было очень давно и что ты с тех пор совсем изменился; во всяком случае, в твоей жизни произошли серьезные перемены. В жизни Андрея так и было.
Андрею вдруг подумалось: не испробовать ли на скрипке Олину русскую программу? Оля оставила ему черновики нот. А может быть, скрипка и орган в русской программе? Было бы интересно. Есть одна фраза в Олиной программе, ее надо делать двумя движениями смычка, настораживающе, с оттенком, вопрошающим что-то у времени, у вечности. Движения смычка должны быть прерывистыми, несоразмерными, чтобы звук был свободным, естественным, как скрип двери на ветру в каком-нибудь старинном храме, Спасо-Андрониковом монастыре, например, где похоронен Андрей Рублев.
А впрочем, очевидно, все это мало интересно; сущности, которые служат для объяснения, не должны умножаться сверх нужды. Скрипка в этой программе - еще одна сущность. Зачем? Или как у "гроссов" - гамбит: жертвуется пешка или фигура, чтобы скорее начать атаку. "Гроссы" сказали, что экземпляр их опытной скрипки - гамбит. Нужна ли подобная атака, подобный гамбит? Последняя встреча с "гроссами" была для Андрея неприятной. Он сказал, что жертвовать пешку они будут без него.
Они стояли все над механическим смычком - Андрей, Сережа, Иванчик, Надя, акустик Митя Нагорный. На матовом экране высвечивался линейный спектр обертонов и частот.
"Андрей, ты устал", - сказал Иванчик.
"И ты не совсем нас понял, - сказал Сережа. - Жертва, связанная с экспериментом, всегда бывает обусловлена..."
"А вы не устали? Вы все! - Андрей не дал докончить Сереже его фразу. - От бесконечного механического смычка не устали? От бесконечной неодушевленной частоты? Сожгите скрипку, чем так... - Андрей возвысил голос, чтобы перекричать визг смычка. - Сожгите!"
Надя выключила мотор. Наступила тишина.
Это воспоминание было Андрею неприятным. Может быть, он несправедлив к Иванчику и Сереже? Считает, что путь постижения того, за что они взялись, должен быть не таким. Скрипка, чтобы она родилась живой, всегда должна иметь свою тайну рождения, как имеет тайну рождения каждый талант. И скрипки не должны копировать одна другую механически. Неужели "гроссы" этого не понимают? Или Андрей теперь несправедлив к "гроссам" вообще? Устал на самом деле, и прежде всего от самого себя. Начал ссориться с друзьями. Нехорошо это, действует удручающе. Вовсе даже не радует ни в какой личной правоте. А может быть, и личной правоты нет? Он никогда еще не достигал окончательной правоты. Рыжую застенчивую машину, например, сожгли и, оказывается, так надо было. А он сжег скрипку, и этого не надо было делать.
Андрею захотелось увидеть девочку Витю. Она бывает на заводе у "гроссов", но с Андреем там не встречается, ходит только днем, когда знает, что Андрея на заводе нет.
Ему нужна была сейчас ее четкая простота восприятия жизни. Ему нужна сейчас эта четкая простота. Что он говорит? Прежде всего он должен позаботиться о ней самой, должен помочь, и не потому, что ответствен и старше, а просто по-человечески это должно быть так. Не ее четкая простота, а его человечность по отношению к ней.
Андрей возвращался с завода от Иванчика и Сережи, и ему необходимо было, чтобы у консерватории стояла Витя. Он даже убедил себя, что она там стоит в своем узеньком детском пальто. Андрей забеспокоился, заторопился. Ему сделалось невыносимо стыдно перед Витей. Он всегда хотел, чтобы другие прежде всего были бы необходимы ему, его трудностям, и только потом он был бы необходим другим. Он потерял Риту по такой вот причине. И он никогда не простит себе этого.
Андрей почти прибежал к консерватории. Стоят группами студенты-вечерники. Девочки Вити нет. Но Андрей упрямо ходил среди студентов, искал ее. Ему казалось, что он ее вот-вот увидит. Натолкнулся на Родиона Шагалиева. Родион пришел на занятия по камерному ансамблю.
- Ты кого потерял? - спросил Родион.
- Себя, - ответил Андрей.
Он сдал в Госколлекцию Страдивари и опять упрямо ходил, искал Витю. Уже потом, когда возвращался домой, он подумал, что сказал Родиону правду.
ЭПИЛОГ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ
Это был поздний вечер. Еще и еще один в жизни Андрея. Андрей медленно шел по городу. Он должен как-то окончательно понять себя. Он не может теперь ощущать жизнь так же, как ощущал до того дня, когда умерла Рита. Он теперь должен поймать в себе первое новое музыкальное движение. Он услышит его.
И он упрямо шел по городу и ждал самого себя.
Это Кира Викторовна говорит Павлику. Это Ганка говорит своему ученику.
- Вибрация идет не от пальца, а от кисти. Вся рука свободно висит на четвертом пальце.
Кира Викторовна трогает кисть Павлика, раскачивает ее сама. Ганка трогает кисть ученика, раскачивает ее.
Теперь на струне ми первым пальцем со смычком.
В тот день, когда была последняя репетиция перед концертом в Малом зале, у Павлика ослабла струна ми, и Кира Викторовна послала его на склад поменять.
Зачем эти воспоминания? Они помогают или мешают? Ганка не знает. Но они присутствуют. Постоянно. Она вновь проходит свое детство.
В классе у нее стоит хорошее пианино и есть помощница, концертмейстер Зинаида Тимофеевна. Зинаида Тимофеевна была уже на пенсии, когда-то работала в полтавском музыкальном техникуме. Ганка уговорила ее пойти на работу к ней в школу, в ее класс.
- Вы знаете лучше меня, - убеждала Ганка Зинаиду Тимофеевну, - что в музыке нельзя опаздывать. Они не должны опаздывать, - показала она на своих ребят. - Помогите мне в этом.
Зинаида Тимофеевна дрогнула и согласилась. Она жила одиноко, и Ганка вместе со своими ребятами помогала теперь Зинаиде Тимофеевне вести домашнее хозяйство. Это была музыкальная артель, музхозартель.
"Что ж, - думала Ганка, - подрастут мои ребята, и соберу из них ансамбль. Первый свой ансамбль. Стасую оркестр, как говорит Яким Опанасович. Может быть, чего-нибудь достигну".
Ганка видит иногда: в дверях ее класса стоит Ладя Брагин в куртке, натянутой поверх свитера, и в джинсах. Спрашивает: "Как дела? Годятся". Видит, как он потом сидит в классе: положил на футляр со скрипкой руки, на руки положил голову и спит. Никогда ничего не добивался. Скрипка сама его нашла. Только бы хватило у него терпения справиться со своим талантом. Не отвлекли бы его и не внушили, что он уже счастлив, что ему больше ничего не надо. Его любят, и этого достаточно. Он поверит, потому что любовь для него, надо полагать, теперь самое главное явление в жизни; единственное, что достойно внимания. Ему нельзя позволять делать то, что он хочет. Он должен серьезно работать. С ним надо быть беспощадной! Ладька, Ладька... Положил голову и спит. И это было совсем недавно здесь...
Но зачем Ганке это видеть и думать о чужой любви? Не имеет никакого отношения к уроку. Не должно иметь - ни к уроку, ни к ней даже без урока, когда она идет по селу и видит, как на холме стоит ветряк, черный и старый. Одно крыло недавно отпало. Председатель сказал, что скоро пришлет трактор, чтобы развалить ветряк, а на том чистом месте нехай Яким Опанасович копает свой колодец. Председатель дает Якиму Опанасовичу последний шанс с колодцем, потому что слышал о колодце еще в ту пору, когда сам был ребенком. Но Яким Опанасович придумал ответный ход - решил развалить в своей хате печь. Пора, говорит. Печь еще от царизма, развалит и выбросит на улицу. Пусть все смотрят на обломки прошлого. Новую поставит с учетом технической мысли.
Все-таки приятно, когда на селе есть такие деды. Ганка не устает препираться с Якимом Опанасовичем и его приятелями, когда они цепляют ее своими хитрыми словами. Хотя знают, что с Ганкой, как они сами говорят, поганi жарти*. Но это им особенно и нравится. Они считают, что она достойный соперник для словесных сражений.
_______________
* Шутки плохи (укр.).
Яким Опанасович казак, веселит, забавляет Ганку. Дивчина она самостоятельная, но и самостоятельным требуется внимание и чтоб их как-то люди примечали, веселили, пока они себя в жизни окончательно и самостоятельно устроят. Музыка - вещь необходимая, и чтоб там пальцы были развязаны, и вибрация и звук посвежее, и что там еще Ганка требует, но для души человеческой что-то иное тоже требуется. Пока человек этого иного не нашел, не выдан ему окончательный аттестат в жизнь. В пути человек. А путь, он всяким бывает, и с неудобствами. Главное, атмосферу радости вокруг человека создавай, чтоб человек себя весело в жизни чувствовал.
Яким Опанасович создавал такую атмосферу вокруг Ганки. Ганка это понимала и ценила.
Побаливает правая рука. Опять. В детстве Ганка ее сломала, и рука болит. Теперь не страшно, теперь она добилась своего. Все зависит от нее самой. Все. Рука тоже. Будет ее разрабатывать. Ганка играет тогда, когда болит рука. Нарочно. Играет, сжав губы. Кисть - локоть, кисть - локоть... Извечное упражнение скрипача.
Говорят, она похожа на свою бабушку. Бабушка руководила людьми, умела это делать. Что такое быть организатором, Ганка понимает только теперь, потому что она теперь организатор и ей нравится это. Ганка взялась за председателя колхоза, когда доставала пианино. Требовала: "Выделяйте деньги!" Председатель отбивался, говорил: "Погоди, успеете". Говорил о райфо, облпромсоюзе, рыночной торговле, оплате трудодней. Председатель думал, что засыплет Ганку различными финансовыми и хозяйственными словами и она затихнет. Ганка не затихла. Попросила у бухгалтера прошлогодний финансовый отчет и выучила все его статьи, как выучила бы ноты. Вначале несколько механически, но потом поняла внутреннюю структуру отчета, взаимосвязь статей и положений. Когда вновь явилась к председателю, была уже достаточно финансово образованна, чтобы доказать, как, по каким статьям или в каких финансовых остатках можно провести пианино. Хотела достать концертное, большое, марки "Эстония". Поехала в область, в филармонию. В филармонии хотели уступить их собственное, старое. Ганка категорически отказалась. Это что же такое? Что за отношение к сельским музыкальным силам? Не отступала от директора филармонии, и он позвонил в облторг, чтобы приняли заявку от села Бобринцы на инструмент "Эстония".
Когда пианино прибыло в село и было установлено в Ганкином классе, Яким Опанасович, скинув с головы картуз в знак особого в эту минуту внимания, сказал:
- Правленческий ты человек, Ганна Степановна.
В честь пианино все собрались в хате тетки Феодоры. Пол хаты застелили мягкой травой лепехой. На стол был выставлен порядок блюд: кислое молоко-робленка, студень, яешня, крахмаль* молочный и крахмаль вишневый. А потом перед хатой для желающих были выставлены миски с тыквенными семечками, которыми пользуются сельчане в момент окончательных обсуждений жизни.
_______________
* Кисель (укр.).
Ганка очень веселилась и чуть не подпалила хату: пыталась показать цирковые фокусы с огнем. Яким Опанасович расценил это как головокружение от содеянных в кооперативе успехов. Ганка никогда не пила наливки, а тут выпила, и у нее действительно закружилась голова. Тетка Феодора взяла Ганку крепко за руку и сказала:
- Будь ласка, сiдай.
Ганка послушно села возле тетки и больше не показывала никаких фокусов.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Всю ночь на Эйфелевой башне вращаются два прожектора. Они чертят над Парижем огромный световой круг. Можно стоять и смотреть, как прожектора ритмично проходят над тобой. Франсуаза их знает с тех пор, как живет с мамой в Париже. Странно, она никогда не поднималась на Эйфелеву башню. И подумала об этом только теперь, потому что стояла под башней и, подняв голову, смотрела вверх. Лифты набиты туристами - обязательная программа. Здесь же продаются значки Эйфелевой башни. Можно приколоть и ходить с такой маленькой башенкой на груди. Всего полтора франка. Или значок Триумфальная арка. Или Собор Парижской богоматери. Всего два франка.
Почему Франсуаза стоит сейчас здесь? Она не знает. Смотрит на прожектора, которые вращаются над самой головой в ночной вышине. А не почувствовать ли себя в Париже туристом, чтобы уехать? Значок на груди - и все. И это легко, потому что сами французы говорят, что Париж - город прежде всего для туристов. Так сложилось. Мама прожила в нем свою жизнь. Но прожила ее в качестве кого? Мама никогда ничего не объясняет.
"Ты можешь продолжать учиться в Москве", - сказала мама. Учиться или жить? Нельзя только учиться и не жить жизнью города, в котором ты учишься так долго. Франсуаза рассказала о школе, о товарищах, о Павлике Тарееве и о себе, задала наконец вопрос: почему она учится в Москве? Почему мама ее туда послала? Мама ответила, что потом. Как-нибудь потом, когда Франсуаза приедет в Прованс, где мама, возможно, будет теперь жить с отцом, и если Франсуазе опять все это нужно будет обязательно знать, она ей и расскажет. Теперь маме надо ехать: у нее срочная и ответственная работа. Франсуаза может вернуться в Москву, закончить школу. Летом они с отцом будут ждать ее в Марселе. Тогда и поговорят окончательно. При этом мама выглядела неестественно озабоченной, как будто спешила уехать от Франсуазы. Но ведь сама она сказала, когда они разговаривали по телефону перед отъездом Франсуазы из Москвы: "Может, у тебя есть что-нибудь важное ко мне? Ты заканчиваешь школу..."
Так чего же хотела мама? "Походи по Парижу, прошу тебя, - сказала она. - Подумай одна о себе, но только здесь. Я тебя очень прошу". Это она сказала несколько раз и смотрела на Франсуазу с какой-то надеждой. Или все это только кажется Франсуазе? Мама есть мама, чему же удивляться!
Франсуаза осталась в Париже, ходит по нему.
Стояла у Лувра (днем он весь в туристах - автобусы, машины, гиды, громко объясняющие, почему Людовик XIV покинул Лувр и построил Версаль), на площади Вож, или, как ее еще называют, Королевской площади, где встречались д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис (тоже толпа туристов, тоже гиды, показывающие дом кардинала Ришелье, дом королевы), и на Монмартре, где тоже туристы и художники, рисующие в основном для туристов. Горят перед картинами свечи и карманные фонарики всю ночь.
Почему мама с отцом жила врозь? Разошлись? Поссорились? Почему послала Франсуазу в Москву? Когда-нибудь в их семье были эмигранты из России? Но мама не знает русского языка.
Может быть, подняться на Эйфелеву башню, возле которой Франсуаза находится сейчас среди прочих туристов, и постоять там наверху, над всем городом, в центре светового круга? "Ты куришь!" - говорит Павлик. "Не курю". - "Нет, ты куришь!" И он выворачивает у ее дубленки карманы, ищет сигареты. Она громко смеется. Так она смеялась в Москве. И она хочет опять смеяться и не хочет стоять на Эйфелевой башне одна. Франсуаза достает из кармана сигареты, кладет на пустую скамейку недалеко от Эйфелевой башни и уходит. И ей кажется, что она идет по Тверскому бульвару и рядом с ней идет Павлик.
В самолете сидела женщина. Она только что попрощалась со своей дочерью. Что-то было в ней такое, отчего стюардесса, которая только что объяснила, как пользоваться надувным жилетом, потому что аэропорт в Марселе находится вблизи озера, подошла к ней и спросила:
- Вам принести сок? Воду?
- Воду, - сказала женщина.
Стюардесса принесла низенький фирменный стакан с водой.
Пассажиры читали газеты и журналы.
Впереди, около откидного кресла стюардессы, возились, играли маленькие девочка и мальчик. Брат и сестра. Брат был постарше, и он немного стеснялся, что сестра слишком шумно себя проявляет. Появилась стюардесса, о чем-то поговорила с детьми и потом увела их в кабину к пилотам.
С каждой минутой самолет отдалялся от Парижа.
Женщина отпила несколько глотков воды.
Восемнадцать лет назад у нее умерла подруга. Она была русской и была замужем за французом. Осталась совсем маленькая девочка; родная мать не успела даже выбрать для нее имя. Тогда казалось, просто быть матерью, и даже слово, которое дала, тоже казалось несложным и вполне выполнимым: дочь должна была увидеть Россию, Москву, и только потом надо было рассказать ей все остальное о родной матери. Но кто теперь родная мать? Чья это теперь дочь? Она ее вырастила, а значит, утвердила в ней себя тоже. Ничего в этом не было преднамеренного, специально задуманного - это естественный ход жизни. Где здесь мера справедливости, чтобы правда не перешла в жестокость?
Но это все ее мысли, ее, а не дочери. Отец тоже дал слово. Он тоже знал, что дочь может уехать, и поэтому назвал Франсуазой; в ее имени Франция.
Пассажиры переговаривались, курили, шелестели журналами и газетами. Она сидела неподвижная. Даже забыла отстегнуть пряжку предохранительного пояса. Она не поговорила сейчас с Франсуазой. Зачем эта отсрочка? Оставила ее одну, улетела...
Стакан холодил колено, и она машинально поворачивала его в пальцах и передвигала по колену.
Родители мальчика и девочки привстали со своих передних мест и заглянули за шторку, отделяющую кабину пилотов от пассажирского салона. Девочка вернулась, а мальчик остался у пилотов. Но потом и он вернулся. Они снова начали возиться, играть.
Она теперь смотрела на них, и ей мучительно хотелось подозвать к себе девочку.
Чибис вернулась в "Эмбасси". Портье, который звонит по утрам и будит проживающих, чтобы не опоздали на завтрак, сказал, что ей звонили из Парижа и еще позвонят в девять часов. Чибис не поверила, что ей звонили из Парижа, но портье показал, что вот он записал, кто звонил - Франсуаза Дюран.
Оля глянула на часы. До девяти оставалось полчаса. Она решила не подниматься к себе в квартиру, а пойти в Гайд-парк. Она все еще находилась в напряжении после выступления с такой неожиданной программой. Для всех и прежде всего для нее самой. Оля шла по мягкой травянистой дорожке. Валялись старые теннисные мячи. Ими играют дети, кидают их собакам, когда собак по утрам приводят в Гайд-парк. Мячи потом остаются в траве и лежат до следующего утра. Оля направилась к памятнику Питеру Пэну, мальчику, который не захотел стать взрослым. Оля любила смотреть на Питера Пэна, популярного литературного героя английских детей. На озере, как всегда, плавали дикие утки, стучали клювами в кормушках.
Без пяти минут девять. Оля вернулась в гостиницу: Присела недалеко от стойки, за которой расположился портье. Телефонный звонок. Портье говорит по телефону, потом улыбкой подзывает Олю. Она идет в кабину с другим телефонным аппаратом, на который портье переключает разговор. Берет трубку и тут же слышит голос Франсуазы:
- Оля, я увидела тебя по телевидению. Ты играла превосходно! Мистера Грейнджера я тоже узнала. Оля, когда ты возвращаешься в Москву?
- Через шесть дней.
- Пусть тебе закажут билет через Париж.
- Не понимаю.
- Это можно. С остановкой в Париже на сутки. Мне сказали здесь, в советском консульстве.
- Зачем все это?
- Я тебя встречу. Ты мне нужна. Очень! Ты меня слышишь?
- Да.
Слышно было хорошо, и Франсуаза эти слова сказала просто от волнения.
- Мне необходим кто-нибудь из наших ребят. Ты понимаешь? Мне надо посоветоваться. Это очень важно для меня! Для всей моей жизни, может быть!
- Примерно понимаю.
- Здесь, в Париже, что-то решить. Оля...
- Я выясню с билетом, Франсуаза.
- Оля, я жду. В обязательности!
Павлик Тареев тут же бы ее, конечно, поправил: говорят "обязательно", а не "в обязательности". Но Оля не поправила. Не до подобных мелочей было.
Разговор закончился.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В подушечке пальца "и боль, и гибкость, и радость, и отчаяние".
Андрей занимается. Мать на кухне, в это время она всегда на кухне, чтобы ему не мешать. Наверное, кормит обедом Петра Петровича. Петр Петрович опять одинок с тех пор, как ушла женщина, с которой у них должна была начаться новая для Петра Петровича жизнь. Жизнь не началась. Человеческая память не выпускает прошлого, и у многих людей не получается будущего, потому что они остались в прошлом, единственном для них времени на всю жизнь.
Андрей занимается, никак не находит в себе чего-то основного. Он опять ничего не знал о себе, в нем жила только невозвратная потеря, в которой он потерял и себя тоже и не стремился найти вновь, потому что не знал, какого себя он должен найти. Откуда и какие возьмет силы, к чему готов.
Боязнь, вечно боязнь, которая постоянно при нем. Постоянно он ждет обстоятельство, которое будет сильнее его, и он не будет готов победить, окажется слабее. Он теперь прежде всего готов к поражению, и это он теперь ощущает совершенно определенно; не доверяет себе, не верит в себя лично. Прошлое, настоящее, будущее... Когда кончается одно и начинается другое?
Профессор Мигдал недавно сказал Андрею: "Вы никогда еще не слышали себя, Андрей, как подлинного художника. Ваш "Золотой Дубровник" - еще не ваше собственное слово, это вы еще с чужих слов, пускай и удачных для начала, но только для начала. Ученичество".
Разговор был нелегким. Он уже возникал, но не доходил до какого-то логического конца. Может быть, потому, что такого логического конца не было еще. "Я стремлюсь приблизить вас к четкой простоте, - говорил Валентин Янович. - Чувства выражайте минимальными средствами, и тогда это будет самым убедительным для всех. Будьте скупым до суровости. Философ-номиналист Уильян Окам выдвинул закон бережливости гипотез: сущности, которые служат для объяснения, не должны умножаться сверх нужды. Вам необходимо непрерывное волевое усилие, и не только во имя себя. Для этого вы обладаете самым важным, на мой взгляд, - несомненностью чувств".
После разговора с Валентином Яновичем Андрей пытался понять и оценить себя, свое прошлое и свое настоящее. Быть в нервном превосходстве над другими? Над Ладькой? В ответ на его удачу в жизни он должен противопоставлять свою боль в жизни, свою неудачу? Нет. Он несправедлив к себе, и это тоже не от силы, а от слабости. Он унижает себя. Опять боязнь, неуверенность.
За своей работой, борьбой за успех он не сумел увидеть и понять Риту. Да, да, да. Помочь ей. Он ведь все время искал себя, только себя. Он ее очень любил, но еще больше любил свою мечту о Великом Скрипаче. И он проглядел в своей личной жизни Риту. Закономерность творчества? Увлеченность? Эгоцентризм? Андрей никогда не спрячется в этом от самого себя.
Эгоцентризм - это крайний индивидуализм; не просто индивидуализм, а крайний. Сила таланта как сила жестокости, что ли? К себе? Ко всем другим. И опять во имя себя, своего таланта?
Игра словами, вот он чем сейчас занимается. Оправдывается, выкручивается. И разве только так все может быть? Разве только эгоцентризм?
Андрей вспомнил Олю. Как она спокойно и естественно заняла место в жизни, была к этому готова. Была готова к подлинному общению с людьми через свою музыку. Оле помогала ее внутренняя тишина, предельная сосредоточенность, способность оценивать себя и окружающую действительность. Теперь он знает Олю, только теперь.
Он видел Олю перед ее отъездом в Лондон в консерваторском читальном зале. Она сидела за столом, наклонив голову и придавив ладонями уши, чтобы сосредоточиться над тем, что она читала. Андрей незаметно подошел к ней и тронул за локоть. Чибис опустила руки, подняла голову. Она взглянула на Андрея, и это был взгляд близкого ему и понятного человека.
Андрей сел рядом, и они начали шепотом разговаривать. Чибис сказала, что скоро перейдет с вечернего отделения на дневное. Бабушке надбавили пенсию, да и она тоже на дневном отделении будет получать стипендию. Как-нибудь им хватит. Андрей спросил о поездке в Лондон. Она сказала, что заканчивает программу. Потом спросила: как он сейчас?
- Ничего, - ответил Андрей. - Впрочем... не знаю.
- Это пройдет, Андрюша. - И тут же перевела разговор, сказала, что встретила Машу Воложинскую. Такой же ребенок, но только большой, у которого постоянно сваливаются с носа очки.
- Давно не встречал, - сказал Андрей. - Франсуазу видел, взрослая и красивая.
- Они все теперь взрослые.
- А мы?
- Старики, очевидно, - улыбнулась Оля.
Андрей улыбнулся в ответ:
- Ты совсем неплохо выглядишь.
- Андрюша...
- Конечно. Надо чем-то подтвердить?
- Не надо. Ты говорил мне правду. - Оля опять перевела разговор. - А Гусева не видел? Занимается древнеармянскими нотами. Тысячи рукописей - и не разгаданы. Кажется, называются "хазовые знаки". Достал фотокопии, сидит над ними.
- Беспощадная личность.
- Мне он нравится, - сказала Оля.
- Мне тоже, - сказал Андрей.
- Кира Викторовна о тебе спрашивала.
- Зайду к ней. Что там в школе нового?
- Живут. Организовали совет по содружеству с музыкальным училищем в Петропавловске. Собирают для них ноты.
- Как турниры "Олимпийские надежды". Буйно мы забавлялись.
- Назвали "Слушайте все".
- Не то, а?
- И мне кажется.
- "Мажоринки" выпускают?
- "Контрапункт".
- "Мажоринки" лучше.
- По-моему, тоже. Мы старики, если нам все наше лучше.
Они помолчали.
Андрею было спокойно с Олей. Разговор о ребятах, о школе был ему приятен, он ни к чему не обязывал, не вызывал ничего, кроме доброй улыбки, как всегда вызывает улыбку школьное прошлое, хотя это и было совсем недавно, но казалось, что все было очень давно и что ты с тех пор совсем изменился; во всяком случае, в твоей жизни произошли серьезные перемены. В жизни Андрея так и было.
Андрею вдруг подумалось: не испробовать ли на скрипке Олину русскую программу? Оля оставила ему черновики нот. А может быть, скрипка и орган в русской программе? Было бы интересно. Есть одна фраза в Олиной программе, ее надо делать двумя движениями смычка, настораживающе, с оттенком, вопрошающим что-то у времени, у вечности. Движения смычка должны быть прерывистыми, несоразмерными, чтобы звук был свободным, естественным, как скрип двери на ветру в каком-нибудь старинном храме, Спасо-Андрониковом монастыре, например, где похоронен Андрей Рублев.
А впрочем, очевидно, все это мало интересно; сущности, которые служат для объяснения, не должны умножаться сверх нужды. Скрипка в этой программе - еще одна сущность. Зачем? Или как у "гроссов" - гамбит: жертвуется пешка или фигура, чтобы скорее начать атаку. "Гроссы" сказали, что экземпляр их опытной скрипки - гамбит. Нужна ли подобная атака, подобный гамбит? Последняя встреча с "гроссами" была для Андрея неприятной. Он сказал, что жертвовать пешку они будут без него.
Они стояли все над механическим смычком - Андрей, Сережа, Иванчик, Надя, акустик Митя Нагорный. На матовом экране высвечивался линейный спектр обертонов и частот.
"Андрей, ты устал", - сказал Иванчик.
"И ты не совсем нас понял, - сказал Сережа. - Жертва, связанная с экспериментом, всегда бывает обусловлена..."
"А вы не устали? Вы все! - Андрей не дал докончить Сереже его фразу. - От бесконечного механического смычка не устали? От бесконечной неодушевленной частоты? Сожгите скрипку, чем так... - Андрей возвысил голос, чтобы перекричать визг смычка. - Сожгите!"
Надя выключила мотор. Наступила тишина.
Это воспоминание было Андрею неприятным. Может быть, он несправедлив к Иванчику и Сереже? Считает, что путь постижения того, за что они взялись, должен быть не таким. Скрипка, чтобы она родилась живой, всегда должна иметь свою тайну рождения, как имеет тайну рождения каждый талант. И скрипки не должны копировать одна другую механически. Неужели "гроссы" этого не понимают? Или Андрей теперь несправедлив к "гроссам" вообще? Устал на самом деле, и прежде всего от самого себя. Начал ссориться с друзьями. Нехорошо это, действует удручающе. Вовсе даже не радует ни в какой личной правоте. А может быть, и личной правоты нет? Он никогда еще не достигал окончательной правоты. Рыжую застенчивую машину, например, сожгли и, оказывается, так надо было. А он сжег скрипку, и этого не надо было делать.
Андрею захотелось увидеть девочку Витю. Она бывает на заводе у "гроссов", но с Андреем там не встречается, ходит только днем, когда знает, что Андрея на заводе нет.
Ему нужна была сейчас ее четкая простота восприятия жизни. Ему нужна сейчас эта четкая простота. Что он говорит? Прежде всего он должен позаботиться о ней самой, должен помочь, и не потому, что ответствен и старше, а просто по-человечески это должно быть так. Не ее четкая простота, а его человечность по отношению к ней.
Андрей возвращался с завода от Иванчика и Сережи, и ему необходимо было, чтобы у консерватории стояла Витя. Он даже убедил себя, что она там стоит в своем узеньком детском пальто. Андрей забеспокоился, заторопился. Ему сделалось невыносимо стыдно перед Витей. Он всегда хотел, чтобы другие прежде всего были бы необходимы ему, его трудностям, и только потом он был бы необходим другим. Он потерял Риту по такой вот причине. И он никогда не простит себе этого.
Андрей почти прибежал к консерватории. Стоят группами студенты-вечерники. Девочки Вити нет. Но Андрей упрямо ходил среди студентов, искал ее. Ему казалось, что он ее вот-вот увидит. Натолкнулся на Родиона Шагалиева. Родион пришел на занятия по камерному ансамблю.
- Ты кого потерял? - спросил Родион.
- Себя, - ответил Андрей.
Он сдал в Госколлекцию Страдивари и опять упрямо ходил, искал Витю. Уже потом, когда возвращался домой, он подумал, что сказал Родиону правду.
ЭПИЛОГ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ
Это был поздний вечер. Еще и еще один в жизни Андрея. Андрей медленно шел по городу. Он должен как-то окончательно понять себя. Он не может теперь ощущать жизнь так же, как ощущал до того дня, когда умерла Рита. Он теперь должен поймать в себе первое новое музыкальное движение. Он услышит его.
И он упрямо шел по городу и ждал самого себя.