Страница:
И снова засмеялась, продолжая приплясывать. – Ну и пес же ты, вытащить меня из постели…
– Вытащить? Ах ты, бродяжка несчастная, да ты выскочила голая потому, что ты эксгибиционистка, и к тому же знаешь, что и не способен рассказать об этом твоему Ямайке Джону.
Паула села на пол и положила руки ему па колени.
– Почему Ямайке Джону, Рауль? Почему ему, а не другому?
– Потому, что он тебе нравится, – сказал Рауль хмуро. – И потому, что он влюбился в тебя по уши. Est-ce que je t'apprends des nouvelles? [89]
– Нет-нет. Нам надо поговорить с тобой об этом, Рауль.
– Ни к чему. Найди другую исповедальню. Но так и быть, отпускаю тебе твои грехи.
– Нет, ты должен меня выслушать. Если ты меня не выслушаешь, что мне тогда делать?
– Лопес, – сказал Рауль, – занимает каюту номер один в коридоре по другому борту. Пойди к нему, он тебя с удовольствием выслушает.
Паула вздохнула, задумчиво взглянула на него, и вдруг оба одновременно бросились, чтобы первым занять ванную комнату. Победила Паула, и Рауль снова повалился на постель и закурил. «Хорошенько исхлестать»… И еще кое-кого следовало бы хорошенько исхлестать. Исхлестать цветами и мокрыми полотенцами, медленно, с наслаждением исцарапать. И чтобы это длилось часами, прерываясь лишь для примирений и ласк, словно диалог статуй…
В половине одиннадцатого па палубе стали появляться первые пассажиры. Какой-то совершенно дурацкий горизонт окружал «Малькольм», и Пушку наскучило выискивать подтверждение чудес, предсказанных Персио и Хорхе.
Но кто смотрел, чтобы познать все это? На сей раз не Персио, он усердно брился в своей каюте. Любой другой мог оценить обстановку, стоило лишь проявить интерес и начать осторожно продвигаться по направлению к корме, образ которой становился все более отчетливым (люди отдыхали в креслах, люди спокойно стояли у борта, люди лежали на палубе или сидели на краю бассейна). И следовательно, начиная с первой доски палубы, расположенной под ногами, любой наблюдатель (любой, потому что Персио брызгался одеколоном в своей каюте) мог медленно или быстро двигаться вперед, останавливаясь на желобках, заполненных черным или бурым варом, подниматься по вентилятору или карабкаться па марс, густо покрашенный белой краской, если, конечно, не появится желания охватить взглядом всю палубу: заметить некоторые позы или мимолетные жесты, прежде чем отвернуться и сунуть руку в карман, где лежала прохладная пачка «Честерфилд» или «Легких любительских», которых оставалось все меньше и которые с каждым разом становились все легче и все более любительскими, так как были лишены источников пополнения.
С высоты выгодной, хотя и малодоступной точки для обозрения, мачты словно исчезают, уменьшаясь до размеров двух едва заметных дисков; так, колокольня Джотто, увиденная ласточкой, находящейся прямо над ней, уменьшается до размеров смешного квадратика, теряет вместе с объемом и величие (точно так же прохожий, на которого смотрят с пятого этажа, на миг представляется каким-то подобием волосатого шарика, парящего в воздухе над серо-жемчужной или голубой перекладиной, перемещаемого таинственной силой, и вдруг оказывается, что эта сила – две ноги и крутая спина, опровергающая все законы геометрии). Но обозрение с высоты мало что дает: ангелы созерцают мир Сезанна: сферы, конусы, цилиндры. И тогда грубое искушение заставляет наблюдателя приблизиться к тому месту, где Паула Лавалье созерцает волны. Приближение – начало познания, зерцало жаворонков (но разве об этом думает Персио или Карлос Лопес? Кто создает эти подобия и, как опытный фотограф, отыскивает нужный ракурс?), и уже рядом с Паулой, напротив Паулы, почти в самой Пауле происходит открытие постоянно меняющегося и переливающегося красками радужного мира, ее волос, которыми солнце играет, как котенок клубком красных ниток, каждого волоска – этой огненной ветки ежевики, электрического провода, по которому бежит ток, движущий «Малькольм» и все машины в мире, направляющие действия мужчин и Приводящие к гибели галактик, совершенно неизъяснимого космического swing [90] заключенного в этом единственном волоске (и наблюдатель не в силах оторваться от него; все остальное словно в тумане, как close-up [91] левого глаза Симоны Синьоре на фоне какой-то размазни, которая только потом обернется любовником, или матерью, или бистро в захудалом квартальчике). И в то же время все это подобно гитаре (если бы здесь находился Персио, он назвал бы это просто гитарой, отвергнув сравнение – нет никаких «подобно», каждый предмет запечатлен в своей предметности, все остальное – ловушка, козни, – нельзя использовать сравнение для метафорической игры, а отсюда следует, что, возможно, Карлос Лопес или Габриэль Медрано, но скорее всего, Карлос Лопес является агентом и объектом этих видений, возникших и продолжающихся под лазурным небом). Итак, сверху все кажется гитарой, у которой голосник – это окружность грот-мачты, струны – тонкие провода, которые дрожат и трепещут, рука гитариста покоится на ладах, и сеньора Трехо, развалившаяся в зеленой качалке, даже не подозревает, что она не что иное, как кисть руки, согнутая и ухватившаяся за лады, а другая рука – это сверкающее море по левому борту, постукивающее по боку гитары, как цыгане перед тем, как начать петь, или во время паузы, – море такое, каким его чувствовал Пикассо, когда писал человека с гитарой, и этим человеком был Аполлинер. Об этом уже не может думать Карлос Лопес, ибо именно Карлос Лопес стоит рядом с Паулой и созерцает один ее волосок, он чувствует, как вибрирует инструмент в неясном упорстве сил – всей гривы волос, в мощном переплетении тысяч и тысяч волосков, где каждый волосок – это струпа молчаливого инструмента, который мог бы растянуться по морю на километры, и арфа, подобная арфе-женщине Иеронима Босха, иначе говоря, другая гитара, иначе говоря, сама музыка, которая наполняет рот Карлоса Лопеса приятным вкусом клубники, усталости и слов.
– Ну и набрался я, так-растак, – пробормотал Фелипе, приподнимаясь в постели.
Он вздохнул с облегчением, видя, что отец ушел па палубу. Осторожно повертев головой, он определил, что дела его не так уж плохи. После душа (и потом после купания в бассейне) он снова будет в прекрасной форме. Снимая пижаму, он посмотрел па свои обгоревшие плечи, которые уже почти не зудели, только время от времени кожу покалывало, и Фелипе осторожно почесался. Чудесное солнце светило в иллюминатор. «Сегодня весь день проторчу в бассейне», – подумал Фелипе, потягиваясь. Язык мешал во рту, как кусок тряпки. «Ну и гад этот Боб, что у пего за ром», – подумал он с мужским самодовольством, словно выкинул что-то дерзкое, переходящее всякие границы. Внезапно он вспомнил Рауля, поискал трубку и коробку с табаком. А кто же приволок его в каюту, кто уложил? Ему вспомнилась каюта Рауля, как его тошнило в туалете, как Рауль все слышал, находясь за дверью. Покраснев, он закрыл глаза. Может, это Рауль принес его в каюту, но что тогда сказали старики и Беба, увидев его в таком плачевном состоянии. Тут он припомнил, как кто-то мазал его плечи мазью, как кто-то что-то говорил, как па него шипел старик. Мазь принадлежала Раулю, Рауль говорил о какой-то мази или даже давал ее, но какое это имело теперь значение; внезапно он почувствовал голод, понял, что все, наверное, давно позавтракали, судя по всему, уже поздно. Нет, было всего лишь половина десятого. А куда девалась трубка?
Он сделал несколько шагов для проверки. Чувствовал он себя превосходно. Он нашел трубку в ящике комода, среди носовых платков, и коробку табака среди носков. Прекрасная трубка, настоящая английская. Фелипе сунул ее в рот и подошел к зеркалу посмотреться, по было как-то смешно стоять голым с шикарной трубкой в зубах. Курить ему не хотелось, он еще чувствовал во рту привкус рома и табака, которыми угостил его Боб. Здорово он поболтал с этим Бобом, вот это мужик.
Фелипе встал под душ, пуская то нестерпимо горячую, то холодную воду, «Малькольм» чуть покачивало, и было приятно сохранять равновесие, не держась за хромированные поручни. Он медленно намылился, смотрясь в большое зеркало, занимавшее почти всю переборку в ванной.
Баба из притона сказала ему: «У тебя красивое тело, малец», и тогда это его разозлило. Конечно, у него было отличное тело: спина треугольником, в плечах широкая, в талии узкая, как у киноартиста или у боксера, ноги тонкие, но если ударит по мячу – полполя перелетит. Он выключил душ и снова оглядел себя, блестящего от воды, с прилипшими ко лбу волосами; он откинул их назад, сделал равнодушное лицо, посмотрелся в полоборота, в профиль. Отчетливо выделялись мускулы солнечного сплетения. Ордоньес уверял, что только атлеты могут этим похвастать. Фелипе напряг мускулы, чтобы получилось побольше бугорков и выступов, поднял руки, как Чарлз Атлас, и подумал, что хорошо бы сфотографироваться в такой позе. Но кто сделает эту фотографию, правда, ему приходилось видеть такие, что просто не верится, что кто-то мог их сделать; например, один тин сам все сфотографировал, пока забавлялся с какой-то бабой: там было видно все, абсолютно все. Вообще женщина в такие минуты выглядит отвратительнее мужчины, особенно на фотографии, другое дело, когда он был в притопе и шлюха вертелась по-всякому… по рассматривать на фотографии… Он положил руки на живот, даже вспомнить противно. Филипе завернулся в банное полотенце и, насвистывая, принялся причесываться. Он вымыл голову мылом, и волосы, мокрые и непослушные, никак не удавалось взбить. Ему пришлось повозиться, пока он добился желаемого результата. Снова оставшись нагишом, он начал делать гимнастические упражнения, время от времени поглядывая на себя в зеркало, чтобы удостовериться, не распался ли кок. Он стоял спиной к двери, которую оставил открытой, как вдруг услышал вопль Бебы. И увидел ее лицо в зеркале.
– Бесстыдник! – вопила Беба, удаляясь за пределы видимости. – По-твоему, прилично ходить голым, не закрыв двери?
– Ха, небось не умрешь, если увидишь кусок моей задницы, – сказал Фелипе. – На то мы и брат с сестрой.
– Я все скажу папе. Ты вообразил, что тебе восемь лет?
Фелипе накинул халат и вошел в каюту. Он медленно стал набивать трубку, поглядывая на Бебу, присевшую на край кровати.
– Похоже, тебе уже лучше, – сказала Беба недовольным топом.
– А ничего и не было. Просто чуть перегрелся на солнце.
– От солнца не пахнет.
– Заткнись, не цепляйся ко мне.
Он закашлялся после первой же затяжки. Беба с любопытством смотрела на него.
– Думает, что умеет курить, как взрослый мужчина, – сказала она. – Кто подарил тебе трубку?
– Сама знаешь, дура.
– Муж этой рыжей, да? Тебе везет. Сначала снюхался с ней самой, а потом ее муж дарит тебе трубку.
– Заткнись, дура.
Беба продолжала разглядывать его, по-видимому находя, что Фелипе делает успехи в умении обращаться с трубкой.
– Это очень любопытно, – сказала она. – Мама вчера вечером метала громы и молнии против Паулы. Да-да, не гляди на меня так. И знаешь, что она сказала. Поклянись, что не рассердишься.
– Не буду я ни в чем клясться.
– Тогда я тебе ничего не скажу. А она оказала… «Эта женщина сама пристает к нашему малышу». Я стала защищать тебя, но они, как всегда, со мной не посчитались. Вот увидишь, какая каша заварится.
Фелипе весь покраснел от злости, поперхнулся дымом и отбросил трубку. Сестра со смиренным видом поглаживала край матраца.
– Старуха совсем обалдела, – сказал наконец Фелипе. – Да за кого она меня принимает? Я сыт по горло ее «малышом», вот пошлю вас всех… – Беба зажала уши. – И тебя первую, тихоня несчастная, наверняка это ты наябедничала, что я… Да что же это такое, выходит, теперь и с женщинами поговорить нельзя! А кто вас сюда привел, скажи? Кто заплатил за путешествие? Уж помалкивай, у меня прямо руки чешутся влепить тебе пару горячих.
– Я бы на твоем месте, – сказала Беба, – поосторожней флиртовала с Паулой. Мама сказала…
Уже в дверях она обернулась. Фелипе оставался там, где был, засунув руки в карманы халата, с видом провинившегося школяра, скрывающего свой страх.
– Представь себе, если Паула вдруг узнает, что мы зовем тебя «малышом», – сказала Беба, закрывая за собой дверь.
– Стричь волосы – это метафизическое занятие, – заметил Медрано. – Интересно, психоаналитики и социологи разработали теорию о парикмахере и клиентах? Это прежде всего ритуал, которому мы охотно подчиняемся на протяжении всей нашей жизни.
– В детстве парикмахерская производила на меня такое же впечатление, как церковь, – сказал Лопес. – Было что-то таинственное в том, что парикмахер приносил специальный стульчик, и потом эта рука, сжимающая твою голову, точно кокосовый орех, и поворачивающая ее во все стороны… Да, это настоящий ритуал, вы правы.
Они стояли, облокотившись о перила борта, разглядывая далекий горизонт.
– Парикмахерская и в самом деле чем-то походит на храм, – сказал Медрано. – Во-первых, разделение полов придает ей особое значение. Парикмахерская подобна бильярдным, или общественным туалетам, или совокупности тычинок, она возвращает нам своеобразную и необъяснимую раскованность. Мы попадаем в обстановку, совершенно отличную от уличной, домашней или обстановки общественного транспорта. Мы уже не остаемся после обеда одни, и нет уже кафе с отдельными залами для мужчин, но кое-какие свои оплоты мы еще сохраняем.
– И вдобавок запах, который узнаешь в любом уголке земли.
– Должно быть, оплоты эти существуют для того, чтобы мужчина, не скрывающий своей мужественности, мог снизойти до эротизма, который сам, и, возможно, без оснований, считает свойственным лишь женщинам и который он с негодованием отверг бы в любой иной обстановке. Массажи, компрессы, духи, модельные прически, зеркала, тальк… Перечислите все это, не упомянув о парикмахерской, и вам на ум сразу придет женщина.
– Конечно, – сказал Лопес, – это лишний раз подтверждает, что мы, мужчины, слава богу, ни на миг не расстаемся с женщинами, даже когда остаемся одни. Пойдемте посмотрим на наших тритонов и нереид, атакующих бассейн. А может, че, мы тоже окунемся.
– Ступайте один, дружище, я пока пожарюсь на солнышке.
Атилио с невестой, картинно прыгнув в воду, во всеуслышанье объявили, что вода ужасно холодная. Расстроенный Хорхе отыскал Медрано и пожаловался, что мать запретила ему купаться.
– Ничего, вечером искупаешься. Вчера тебе нездоровилось, а ты сам слышал, что вода ледяная.
– Никакая не ледяная, а просто холодная, – сказал Хорхе, любивший точность. – Мама всегда велит мне купаться, когда совсем не хочется…
– И наоборот.
– Точно. А ты, Персио-лунатик, тоже не купаешься?
– О нет, – ответил Персио, тепло пожимая руку Медрано. – Я не любитель, да к тому же однажды так наглотался воды, что двое суток говорить не мог.
– Ты все шутишь, – наставительно и недовольно заметил Хорхе. – А ты, Медрано, видел глицидов там, наверху?
– Нет. На капитанском мостике? Там никогда никого не бывает.
– А я видел, че. Недавно, когда выходил на палубу. Он стоял вон там, как раз у стекол; наверняка вертел штурвал.
– Любопытно, – сказала Клаудиа. – Хорхе позвал меня, но я вышла слишком поздно, никого не увидела. Интересно, как управляют этим пароходом.
– Совершенно не обязательно, чтобы они стояли, прижавшись носом к стеклу, – сказал Медрано. – Капитанский мостик, думаю, достаточно просторный, и они могут находиться где-нибудь в глубине или у стола с картами… – Тут он заметил, что никто его не слушает. – Значит, тебе здорово повезло, потому что я…
– В первую ночь капитан стоял там допоздна, – сказал Персио.
– А откуда ты, Персио-лунатик, знаешь, что это был капитан?
– Это сразу заметно. У пего особый вид. Скажи, а как выглядел глицид, которого ты видел?
– Низенький и одет во все белое, как остальные, с такой же, как у всех, фуражкой и на руках тоже, как у всех, черные волоски.
– Неужели ты будешь уверять, что видел отсюда, какие у него волосы на руках.
– Нет, конечно, – согласился Хорхе, – но он такой низенький, что у пего обязательно должны быть волосатые руки.
Персио ухватил подбородок двумя пальцами и оперся локтем о ладонь другой руки.
– Любопытно, очень любопытно, – сказал он, глядя на Клаудию. – Невольно возникает вопрос, то ли он на самом деле видел офицера, то ли это плод его воображения… Так бывает, когда он разговаривает во сне или когда сдает карты. Это катализатор, настоящий громоотвод. Да, и тогда невольно возникает вопрос, – повторил он, погружаясь в раздумье.
– Я его видел, че, – пробормотал Хорхе немного обиженно. – Что тут, в конце, удивительного?
– Так нельзя сказать – в конце.
– Ну, в конце всего.
– И «в конце всего» тоже не говорят, – сказала Клаудиа, рассмеявшись. Но Медрано было не до смеха.
– Это уж слишком, – сказал он Клаудии, когда Персио увел Хорхе, чтобы поведать ему о тайнах волн. – Разве не дико, что нас поместили на небольшом участке, который мы называем крытой палубой, а на самом деле мы совершенно открыты? Не станете же вы утверждать, что эти жалкие парусиновые навесы, которые натянули финны, смогут защищать нас в случае непогоды. Словом, если пойдет дождь или повеет холодом в Магеллановом проливе, мы будем вынуждены целыми днями сидеть в баре или в каютах… Карамба, да это, скорее, какой-то военный транспорт или невольничий корабль. Надо быть Лусио, чтобы этого не видеть.
– Я согласна с вами, – сказала Клаудиа, подходя к борту. – Но, когда светит такое прелестное солнце, хотя Персио и утверждает, что там, в глубине, черным-черно, мы ни о чем не беспокоимся.
– Да, но это слишком похоже па то, что у нас делается повсюду, – сказал Медрано, понизив голос – Со вчерашнего вечера у меня такое чувство, будто то, что происходит со мной, как бы это сказать, внутри меня, что ли, не отличается существенно от моего внешнего поведения. Я не могу это объяснить и боюсь прибегнуть к аналогиям, которыми так ловко оперирует Персио. Это немного…
– Немного вы и немного я, не так ли?
– Да, и немного вен остальное, частица или элемент всего остального. Надо бы высказаться яснее, но я чувствую, что, если начну размышлять над этим, только потеряю нить… Все это так расплывчато и так неопределенно. Вот всего лишь минуту назад я превосходно чувствовал себя (среди этого незатейливого общества, как говорил один комик по радио). Но стоило Хорхе рассказать, будто он видел глицида на капитанском мостике, и все пошло к черту. Какая может быть связь между этим и?… Но, Клаудиа, я задаю всего лишь риторический вопрос. Я догадываюсь, какая, вернее, никакой связи нет, ибо все это одно и то же.
– Среди незатейливого общества, – сказала Клаудиа, беря его под руку и незаметно привлекая к себе. – Ах, мой бедный
Габриэль, со вчерашнего дня вы только и знаете, что портите себе кровь. Но не для этого же вы сели на «Малькольм».
– Нет, конечно, – сказал Медрано, благодарно отвечая на легкое пожатие ее руки. – Конечно, не для этого.
– Янцен? – спросил Рауль.
– Нет, Колосс, – ответил Лопес, и оба расхохотались.
Рауля позабавило, что он застал Лопеса в коридоре правого борта, совсем не там, где была его каюта. «Кружит здесь, бедняга, караулит, не встретится ли случайно, и т. д. и т. п. О влюбленный страж, pervigilium veneris [92]. Сей юноша достоин купальных трусов получше…»
– Подождите минуточку, – сказал он, не зная, стоит ли ему хвалить себя за такое сострадание. – Мой атомный вихрь собирался пойти вместе со мной, но, наверное, отыскивает свою губную помаду или тапочки.
– Хорошо, – сказал Лопес с наигранным безразличием. Прислонясь к стене коридора, они продолжали болтать.
Мимо, тоже в купальном костюме, прошел Лусио; поздоровавшись с ними, он скрылся вдали.
– Как у вас настроение, не желаете ли снова пометать копья и бросить в атаку штурмовые отряды? – спросил Рауль.
– Не слишком боевое, че, особенно после ночного фиаско… Но, думаю, все же необходимо продолжать военные действия. Если только этот юный Трехо не опередит нас…
– Сомневаюсь, – сказал Рауль, посмотрев на него исподтишка. – Если в каждом походе он будет напиваться, как вчера… Незакаленным душам нельзя спускаться в кузню Плутона, так гласит мифология.
– Бедный малый, наверняка он хотел отплатить нам.
– Отплатить?
– Да, мы же не взяли его вчера с собой, и это, видимо, ему не понравилось. Я его немножко знаю, ведь я преподаю в его колледже; характер у него не из легких. В этом возрасте все хотят быть взрослыми, и они правы, только среда и обстоятельства часто играют с, ними злую шутку.
«Какого дьявола ты мне толкуешь о нем? – спрашивал себя Рауль, понимающе поддакивая Лопесу. – У тебя отличный нюх, приятель, все насквозь видишь, и вдобавок ты мировой парень».
Он торжественно поклонился Пауле, выходившей из каюты, и снова посмотрел на Лопеса, который неловко чувствовал себя в купальных трусах. Паула была в черном купальнике, довольно строгом, в отличие от бикини, в котором она красовалась накануне.
– Доброе утро, Лопес, – сказала она игриво. – А ты тоже собрался пырять, Рауль? Мы там все не поместимся.
– Погибнем как герои, – сказал Рауль, возглавляя шествие. – Мамочка моя, да там уже вся компания, не хватает только, чтобы в воду залез и дон Гало со своим креслом.
На трапе бакборта показался Фелипе, а за ним Беба, которая грациозно вскарабкалась на перила, чтобы держать под наблюдением бассейн и палубу. Рауль и Лопес приветливо помахали Фелипе, и он робко ответил па их приветствие, думая о тех сплетнях, которые могло вызвать его внезапное заболевание. Но когда Паула и Рауль, весело болтая и смеясь, затащили его в воду, куда следом за ними бултыхнулись Лопес и Лусио, Фелипе снова обрел прежнюю уверенность и принялся весело резвиться. Вода смыла последние следы похмелья.
– Похоже, тебе стало лучше, – сказал ему Рауль.
– Да, все уже прошло.
– Осторожней с солнцем, сегодня снова печет. У тебя сильно обгорели плечи.
– Ничего особенного.
– Тебе помог крем?
– Думаю, что да, – сказал Фелипе. – Ну и устроил я вам вчера вечером. Извините, надо же, развезло у вас в каюте… Перегрелся я, что поделаешь…
– Э, пустяки, не беспокойся, – сказал Рауль. – С любым может случиться. Меня однажды стошнило на ковер у моей тетушки Магды, не упокой ее господи; но многие утверждали, что ковер после этого стал даже лучше; правда, тетушка не пользовалась симпатией у родии.
Фелипе улыбнулся, не сразу сообразив, в чем дело. Он обрадовался, что они снова стали друзьями, ведь па пароходе, кроме Рауля, и поговорить было не с кем. Жалко, что Паула была с ним, а не с Медрано или Лопесом. Ему хотелось поболтать с Раулем, но он видел ноги Паулы, свисавшие с борта бассейна, и просто умирал от желания сесть с ней рядом и выведать, что она думает о его заболевании.
– Я сегодня попробовал вашу трубку, – сказал он потупясь. – Изумительная, а табак…
– Надеюсь, лучше того, который ты курил вчера вечером, – сказал Рауль.
– Вчера вечером? А, вы хотите сказать…
Их никто не мог слышать – семейство Пресутти, громко повизгивая, резвилось в противоположном конце бассейна. Рауль вплотную приблизился к Фелипе, прижав его к брезентовому борту.
– Почему ты отправился один? Я не оспариваю твоего права ходить, куда тебе заблагорассудится. Но по-моему, там внизу не слишком безопасно.
– А что со мной может случиться?
– Возможно, ничего. Кого ты там видел?
Он чуть было не сказал: «Боба», по вовремя спохватился.
– Одного из этих типов.
– Которого, того, что помоложе? – спросил Рауль, заранее уверенный в ответе.
– Да, его.
Подплыл, брызгаясь, Лусио. Рауль сделал какой-то знак, которого Фелипе не понял, и поплыл на спине в другой конец бассейна, туда, где весело плескались Атилио и Нелли. Он полюбезничал с Нелли, которая робко восхищалась им, и вместе с Пушком стал учить ее держаться на спине. Фелипе некоторое время наблюдал за ними, неохотно отвечая на вопросы Лусио, и наконец вскарабкался и сел рядом с Паулой, загоравшей с закрытыми глазами.
– Угадайте, кто я.
– По голосу очень симпатичный молодой человек, – сказала Паула. – Думаю, ваше имя не Александр, ведь солнце греет вовсю.
– Александр? – удивился учащийся Трехо, закоренелый двоечник по древнегреческой истории.
– Да, Александр, Искандер, если вам так больше правится. Привет, Фелипе. Ну конечно, вы папа Александра Великого. Рауль! Пойди сюда, послушай, это просто чудесно! Теперь только не хватает, чтобы появился юноша и предложил нам македонский салат.
Фелипе сделал вид, что не понял насмешки, и усиленно стал взбивать кок нейлоновой расческой, которую достал из кармашка трусов. Вытянувшись, он подставил спину еще не жарким, ласковым утренним лучам.
– Ну как, опьянение прошло? – спросила Паула, снова закрывая глаза.
– Какое опьянение? Я просто перегрелся на солнце, – сказал Фелипе, встрепенувшись. – Тут все думают, будто я выпил целый литр виски. Знаете, однажды, когда кончился учебный год, мы с ребятами отпраздновали… – Далее следовал рассказ о том, как все валялись под столом в ресторане «Электра» и только непобедимый Фелипе добрался домой в три часа ночи, пропустив две порции «чинзано» и «биттер», потом «небиоло» и неизвестно как называвшийся сладкий ликер.
– Вытащить? Ах ты, бродяжка несчастная, да ты выскочила голая потому, что ты эксгибиционистка, и к тому же знаешь, что и не способен рассказать об этом твоему Ямайке Джону.
Паула села на пол и положила руки ему па колени.
– Почему Ямайке Джону, Рауль? Почему ему, а не другому?
– Потому, что он тебе нравится, – сказал Рауль хмуро. – И потому, что он влюбился в тебя по уши. Est-ce que je t'apprends des nouvelles? [89]
– Нет-нет. Нам надо поговорить с тобой об этом, Рауль.
– Ни к чему. Найди другую исповедальню. Но так и быть, отпускаю тебе твои грехи.
– Нет, ты должен меня выслушать. Если ты меня не выслушаешь, что мне тогда делать?
– Лопес, – сказал Рауль, – занимает каюту номер один в коридоре по другому борту. Пойди к нему, он тебя с удовольствием выслушает.
Паула вздохнула, задумчиво взглянула на него, и вдруг оба одновременно бросились, чтобы первым занять ванную комнату. Победила Паула, и Рауль снова повалился на постель и закурил. «Хорошенько исхлестать»… И еще кое-кого следовало бы хорошенько исхлестать. Исхлестать цветами и мокрыми полотенцами, медленно, с наслаждением исцарапать. И чтобы это длилось часами, прерываясь лишь для примирений и ласк, словно диалог статуй…
В половине одиннадцатого па палубе стали появляться первые пассажиры. Какой-то совершенно дурацкий горизонт окружал «Малькольм», и Пушку наскучило выискивать подтверждение чудес, предсказанных Персио и Хорхе.
Но кто смотрел, чтобы познать все это? На сей раз не Персио, он усердно брился в своей каюте. Любой другой мог оценить обстановку, стоило лишь проявить интерес и начать осторожно продвигаться по направлению к корме, образ которой становился все более отчетливым (люди отдыхали в креслах, люди спокойно стояли у борта, люди лежали на палубе или сидели на краю бассейна). И следовательно, начиная с первой доски палубы, расположенной под ногами, любой наблюдатель (любой, потому что Персио брызгался одеколоном в своей каюте) мог медленно или быстро двигаться вперед, останавливаясь на желобках, заполненных черным или бурым варом, подниматься по вентилятору или карабкаться па марс, густо покрашенный белой краской, если, конечно, не появится желания охватить взглядом всю палубу: заметить некоторые позы или мимолетные жесты, прежде чем отвернуться и сунуть руку в карман, где лежала прохладная пачка «Честерфилд» или «Легких любительских», которых оставалось все меньше и которые с каждым разом становились все легче и все более любительскими, так как были лишены источников пополнения.
С высоты выгодной, хотя и малодоступной точки для обозрения, мачты словно исчезают, уменьшаясь до размеров двух едва заметных дисков; так, колокольня Джотто, увиденная ласточкой, находящейся прямо над ней, уменьшается до размеров смешного квадратика, теряет вместе с объемом и величие (точно так же прохожий, на которого смотрят с пятого этажа, на миг представляется каким-то подобием волосатого шарика, парящего в воздухе над серо-жемчужной или голубой перекладиной, перемещаемого таинственной силой, и вдруг оказывается, что эта сила – две ноги и крутая спина, опровергающая все законы геометрии). Но обозрение с высоты мало что дает: ангелы созерцают мир Сезанна: сферы, конусы, цилиндры. И тогда грубое искушение заставляет наблюдателя приблизиться к тому месту, где Паула Лавалье созерцает волны. Приближение – начало познания, зерцало жаворонков (но разве об этом думает Персио или Карлос Лопес? Кто создает эти подобия и, как опытный фотограф, отыскивает нужный ракурс?), и уже рядом с Паулой, напротив Паулы, почти в самой Пауле происходит открытие постоянно меняющегося и переливающегося красками радужного мира, ее волос, которыми солнце играет, как котенок клубком красных ниток, каждого волоска – этой огненной ветки ежевики, электрического провода, по которому бежит ток, движущий «Малькольм» и все машины в мире, направляющие действия мужчин и Приводящие к гибели галактик, совершенно неизъяснимого космического swing [90] заключенного в этом единственном волоске (и наблюдатель не в силах оторваться от него; все остальное словно в тумане, как close-up [91] левого глаза Симоны Синьоре на фоне какой-то размазни, которая только потом обернется любовником, или матерью, или бистро в захудалом квартальчике). И в то же время все это подобно гитаре (если бы здесь находился Персио, он назвал бы это просто гитарой, отвергнув сравнение – нет никаких «подобно», каждый предмет запечатлен в своей предметности, все остальное – ловушка, козни, – нельзя использовать сравнение для метафорической игры, а отсюда следует, что, возможно, Карлос Лопес или Габриэль Медрано, но скорее всего, Карлос Лопес является агентом и объектом этих видений, возникших и продолжающихся под лазурным небом). Итак, сверху все кажется гитарой, у которой голосник – это окружность грот-мачты, струны – тонкие провода, которые дрожат и трепещут, рука гитариста покоится на ладах, и сеньора Трехо, развалившаяся в зеленой качалке, даже не подозревает, что она не что иное, как кисть руки, согнутая и ухватившаяся за лады, а другая рука – это сверкающее море по левому борту, постукивающее по боку гитары, как цыгане перед тем, как начать петь, или во время паузы, – море такое, каким его чувствовал Пикассо, когда писал человека с гитарой, и этим человеком был Аполлинер. Об этом уже не может думать Карлос Лопес, ибо именно Карлос Лопес стоит рядом с Паулой и созерцает один ее волосок, он чувствует, как вибрирует инструмент в неясном упорстве сил – всей гривы волос, в мощном переплетении тысяч и тысяч волосков, где каждый волосок – это струпа молчаливого инструмента, который мог бы растянуться по морю на километры, и арфа, подобная арфе-женщине Иеронима Босха, иначе говоря, другая гитара, иначе говоря, сама музыка, которая наполняет рот Карлоса Лопеса приятным вкусом клубники, усталости и слов.
– Ну и набрался я, так-растак, – пробормотал Фелипе, приподнимаясь в постели.
Он вздохнул с облегчением, видя, что отец ушел па палубу. Осторожно повертев головой, он определил, что дела его не так уж плохи. После душа (и потом после купания в бассейне) он снова будет в прекрасной форме. Снимая пижаму, он посмотрел па свои обгоревшие плечи, которые уже почти не зудели, только время от времени кожу покалывало, и Фелипе осторожно почесался. Чудесное солнце светило в иллюминатор. «Сегодня весь день проторчу в бассейне», – подумал Фелипе, потягиваясь. Язык мешал во рту, как кусок тряпки. «Ну и гад этот Боб, что у пего за ром», – подумал он с мужским самодовольством, словно выкинул что-то дерзкое, переходящее всякие границы. Внезапно он вспомнил Рауля, поискал трубку и коробку с табаком. А кто же приволок его в каюту, кто уложил? Ему вспомнилась каюта Рауля, как его тошнило в туалете, как Рауль все слышал, находясь за дверью. Покраснев, он закрыл глаза. Может, это Рауль принес его в каюту, но что тогда сказали старики и Беба, увидев его в таком плачевном состоянии. Тут он припомнил, как кто-то мазал его плечи мазью, как кто-то что-то говорил, как па него шипел старик. Мазь принадлежала Раулю, Рауль говорил о какой-то мази или даже давал ее, но какое это имело теперь значение; внезапно он почувствовал голод, понял, что все, наверное, давно позавтракали, судя по всему, уже поздно. Нет, было всего лишь половина десятого. А куда девалась трубка?
Он сделал несколько шагов для проверки. Чувствовал он себя превосходно. Он нашел трубку в ящике комода, среди носовых платков, и коробку табака среди носков. Прекрасная трубка, настоящая английская. Фелипе сунул ее в рот и подошел к зеркалу посмотреться, по было как-то смешно стоять голым с шикарной трубкой в зубах. Курить ему не хотелось, он еще чувствовал во рту привкус рома и табака, которыми угостил его Боб. Здорово он поболтал с этим Бобом, вот это мужик.
Фелипе встал под душ, пуская то нестерпимо горячую, то холодную воду, «Малькольм» чуть покачивало, и было приятно сохранять равновесие, не держась за хромированные поручни. Он медленно намылился, смотрясь в большое зеркало, занимавшее почти всю переборку в ванной.
Баба из притона сказала ему: «У тебя красивое тело, малец», и тогда это его разозлило. Конечно, у него было отличное тело: спина треугольником, в плечах широкая, в талии узкая, как у киноартиста или у боксера, ноги тонкие, но если ударит по мячу – полполя перелетит. Он выключил душ и снова оглядел себя, блестящего от воды, с прилипшими ко лбу волосами; он откинул их назад, сделал равнодушное лицо, посмотрелся в полоборота, в профиль. Отчетливо выделялись мускулы солнечного сплетения. Ордоньес уверял, что только атлеты могут этим похвастать. Фелипе напряг мускулы, чтобы получилось побольше бугорков и выступов, поднял руки, как Чарлз Атлас, и подумал, что хорошо бы сфотографироваться в такой позе. Но кто сделает эту фотографию, правда, ему приходилось видеть такие, что просто не верится, что кто-то мог их сделать; например, один тин сам все сфотографировал, пока забавлялся с какой-то бабой: там было видно все, абсолютно все. Вообще женщина в такие минуты выглядит отвратительнее мужчины, особенно на фотографии, другое дело, когда он был в притопе и шлюха вертелась по-всякому… по рассматривать на фотографии… Он положил руки на живот, даже вспомнить противно. Филипе завернулся в банное полотенце и, насвистывая, принялся причесываться. Он вымыл голову мылом, и волосы, мокрые и непослушные, никак не удавалось взбить. Ему пришлось повозиться, пока он добился желаемого результата. Снова оставшись нагишом, он начал делать гимнастические упражнения, время от времени поглядывая на себя в зеркало, чтобы удостовериться, не распался ли кок. Он стоял спиной к двери, которую оставил открытой, как вдруг услышал вопль Бебы. И увидел ее лицо в зеркале.
– Бесстыдник! – вопила Беба, удаляясь за пределы видимости. – По-твоему, прилично ходить голым, не закрыв двери?
– Ха, небось не умрешь, если увидишь кусок моей задницы, – сказал Фелипе. – На то мы и брат с сестрой.
– Я все скажу папе. Ты вообразил, что тебе восемь лет?
Фелипе накинул халат и вошел в каюту. Он медленно стал набивать трубку, поглядывая на Бебу, присевшую на край кровати.
– Похоже, тебе уже лучше, – сказала Беба недовольным топом.
– А ничего и не было. Просто чуть перегрелся на солнце.
– От солнца не пахнет.
– Заткнись, не цепляйся ко мне.
Он закашлялся после первой же затяжки. Беба с любопытством смотрела на него.
– Думает, что умеет курить, как взрослый мужчина, – сказала она. – Кто подарил тебе трубку?
– Сама знаешь, дура.
– Муж этой рыжей, да? Тебе везет. Сначала снюхался с ней самой, а потом ее муж дарит тебе трубку.
– Заткнись, дура.
Беба продолжала разглядывать его, по-видимому находя, что Фелипе делает успехи в умении обращаться с трубкой.
– Это очень любопытно, – сказала она. – Мама вчера вечером метала громы и молнии против Паулы. Да-да, не гляди на меня так. И знаешь, что она сказала. Поклянись, что не рассердишься.
– Не буду я ни в чем клясться.
– Тогда я тебе ничего не скажу. А она оказала… «Эта женщина сама пристает к нашему малышу». Я стала защищать тебя, но они, как всегда, со мной не посчитались. Вот увидишь, какая каша заварится.
Фелипе весь покраснел от злости, поперхнулся дымом и отбросил трубку. Сестра со смиренным видом поглаживала край матраца.
– Старуха совсем обалдела, – сказал наконец Фелипе. – Да за кого она меня принимает? Я сыт по горло ее «малышом», вот пошлю вас всех… – Беба зажала уши. – И тебя первую, тихоня несчастная, наверняка это ты наябедничала, что я… Да что же это такое, выходит, теперь и с женщинами поговорить нельзя! А кто вас сюда привел, скажи? Кто заплатил за путешествие? Уж помалкивай, у меня прямо руки чешутся влепить тебе пару горячих.
– Я бы на твоем месте, – сказала Беба, – поосторожней флиртовала с Паулой. Мама сказала…
Уже в дверях она обернулась. Фелипе оставался там, где был, засунув руки в карманы халата, с видом провинившегося школяра, скрывающего свой страх.
– Представь себе, если Паула вдруг узнает, что мы зовем тебя «малышом», – сказала Беба, закрывая за собой дверь.
– Стричь волосы – это метафизическое занятие, – заметил Медрано. – Интересно, психоаналитики и социологи разработали теорию о парикмахере и клиентах? Это прежде всего ритуал, которому мы охотно подчиняемся на протяжении всей нашей жизни.
– В детстве парикмахерская производила на меня такое же впечатление, как церковь, – сказал Лопес. – Было что-то таинственное в том, что парикмахер приносил специальный стульчик, и потом эта рука, сжимающая твою голову, точно кокосовый орех, и поворачивающая ее во все стороны… Да, это настоящий ритуал, вы правы.
Они стояли, облокотившись о перила борта, разглядывая далекий горизонт.
– Парикмахерская и в самом деле чем-то походит на храм, – сказал Медрано. – Во-первых, разделение полов придает ей особое значение. Парикмахерская подобна бильярдным, или общественным туалетам, или совокупности тычинок, она возвращает нам своеобразную и необъяснимую раскованность. Мы попадаем в обстановку, совершенно отличную от уличной, домашней или обстановки общественного транспорта. Мы уже не остаемся после обеда одни, и нет уже кафе с отдельными залами для мужчин, но кое-какие свои оплоты мы еще сохраняем.
– И вдобавок запах, который узнаешь в любом уголке земли.
– Должно быть, оплоты эти существуют для того, чтобы мужчина, не скрывающий своей мужественности, мог снизойти до эротизма, который сам, и, возможно, без оснований, считает свойственным лишь женщинам и который он с негодованием отверг бы в любой иной обстановке. Массажи, компрессы, духи, модельные прически, зеркала, тальк… Перечислите все это, не упомянув о парикмахерской, и вам на ум сразу придет женщина.
– Конечно, – сказал Лопес, – это лишний раз подтверждает, что мы, мужчины, слава богу, ни на миг не расстаемся с женщинами, даже когда остаемся одни. Пойдемте посмотрим на наших тритонов и нереид, атакующих бассейн. А может, че, мы тоже окунемся.
– Ступайте один, дружище, я пока пожарюсь на солнышке.
Атилио с невестой, картинно прыгнув в воду, во всеуслышанье объявили, что вода ужасно холодная. Расстроенный Хорхе отыскал Медрано и пожаловался, что мать запретила ему купаться.
– Ничего, вечером искупаешься. Вчера тебе нездоровилось, а ты сам слышал, что вода ледяная.
– Никакая не ледяная, а просто холодная, – сказал Хорхе, любивший точность. – Мама всегда велит мне купаться, когда совсем не хочется…
– И наоборот.
– Точно. А ты, Персио-лунатик, тоже не купаешься?
– О нет, – ответил Персио, тепло пожимая руку Медрано. – Я не любитель, да к тому же однажды так наглотался воды, что двое суток говорить не мог.
– Ты все шутишь, – наставительно и недовольно заметил Хорхе. – А ты, Медрано, видел глицидов там, наверху?
– Нет. На капитанском мостике? Там никогда никого не бывает.
– А я видел, че. Недавно, когда выходил на палубу. Он стоял вон там, как раз у стекол; наверняка вертел штурвал.
– Любопытно, – сказала Клаудиа. – Хорхе позвал меня, но я вышла слишком поздно, никого не увидела. Интересно, как управляют этим пароходом.
– Совершенно не обязательно, чтобы они стояли, прижавшись носом к стеклу, – сказал Медрано. – Капитанский мостик, думаю, достаточно просторный, и они могут находиться где-нибудь в глубине или у стола с картами… – Тут он заметил, что никто его не слушает. – Значит, тебе здорово повезло, потому что я…
– В первую ночь капитан стоял там допоздна, – сказал Персио.
– А откуда ты, Персио-лунатик, знаешь, что это был капитан?
– Это сразу заметно. У пего особый вид. Скажи, а как выглядел глицид, которого ты видел?
– Низенький и одет во все белое, как остальные, с такой же, как у всех, фуражкой и на руках тоже, как у всех, черные волоски.
– Неужели ты будешь уверять, что видел отсюда, какие у него волосы на руках.
– Нет, конечно, – согласился Хорхе, – но он такой низенький, что у пего обязательно должны быть волосатые руки.
Персио ухватил подбородок двумя пальцами и оперся локтем о ладонь другой руки.
– Любопытно, очень любопытно, – сказал он, глядя на Клаудию. – Невольно возникает вопрос, то ли он на самом деле видел офицера, то ли это плод его воображения… Так бывает, когда он разговаривает во сне или когда сдает карты. Это катализатор, настоящий громоотвод. Да, и тогда невольно возникает вопрос, – повторил он, погружаясь в раздумье.
– Я его видел, че, – пробормотал Хорхе немного обиженно. – Что тут, в конце, удивительного?
– Так нельзя сказать – в конце.
– Ну, в конце всего.
– И «в конце всего» тоже не говорят, – сказала Клаудиа, рассмеявшись. Но Медрано было не до смеха.
– Это уж слишком, – сказал он Клаудии, когда Персио увел Хорхе, чтобы поведать ему о тайнах волн. – Разве не дико, что нас поместили на небольшом участке, который мы называем крытой палубой, а на самом деле мы совершенно открыты? Не станете же вы утверждать, что эти жалкие парусиновые навесы, которые натянули финны, смогут защищать нас в случае непогоды. Словом, если пойдет дождь или повеет холодом в Магеллановом проливе, мы будем вынуждены целыми днями сидеть в баре или в каютах… Карамба, да это, скорее, какой-то военный транспорт или невольничий корабль. Надо быть Лусио, чтобы этого не видеть.
– Я согласна с вами, – сказала Клаудиа, подходя к борту. – Но, когда светит такое прелестное солнце, хотя Персио и утверждает, что там, в глубине, черным-черно, мы ни о чем не беспокоимся.
– Да, но это слишком похоже па то, что у нас делается повсюду, – сказал Медрано, понизив голос – Со вчерашнего вечера у меня такое чувство, будто то, что происходит со мной, как бы это сказать, внутри меня, что ли, не отличается существенно от моего внешнего поведения. Я не могу это объяснить и боюсь прибегнуть к аналогиям, которыми так ловко оперирует Персио. Это немного…
– Немного вы и немного я, не так ли?
– Да, и немного вен остальное, частица или элемент всего остального. Надо бы высказаться яснее, но я чувствую, что, если начну размышлять над этим, только потеряю нить… Все это так расплывчато и так неопределенно. Вот всего лишь минуту назад я превосходно чувствовал себя (среди этого незатейливого общества, как говорил один комик по радио). Но стоило Хорхе рассказать, будто он видел глицида на капитанском мостике, и все пошло к черту. Какая может быть связь между этим и?… Но, Клаудиа, я задаю всего лишь риторический вопрос. Я догадываюсь, какая, вернее, никакой связи нет, ибо все это одно и то же.
– Среди незатейливого общества, – сказала Клаудиа, беря его под руку и незаметно привлекая к себе. – Ах, мой бедный
Габриэль, со вчерашнего дня вы только и знаете, что портите себе кровь. Но не для этого же вы сели на «Малькольм».
– Нет, конечно, – сказал Медрано, благодарно отвечая на легкое пожатие ее руки. – Конечно, не для этого.
– Янцен? – спросил Рауль.
– Нет, Колосс, – ответил Лопес, и оба расхохотались.
Рауля позабавило, что он застал Лопеса в коридоре правого борта, совсем не там, где была его каюта. «Кружит здесь, бедняга, караулит, не встретится ли случайно, и т. д. и т. п. О влюбленный страж, pervigilium veneris [92]. Сей юноша достоин купальных трусов получше…»
– Подождите минуточку, – сказал он, не зная, стоит ли ему хвалить себя за такое сострадание. – Мой атомный вихрь собирался пойти вместе со мной, но, наверное, отыскивает свою губную помаду или тапочки.
– Хорошо, – сказал Лопес с наигранным безразличием. Прислонясь к стене коридора, они продолжали болтать.
Мимо, тоже в купальном костюме, прошел Лусио; поздоровавшись с ними, он скрылся вдали.
– Как у вас настроение, не желаете ли снова пометать копья и бросить в атаку штурмовые отряды? – спросил Рауль.
– Не слишком боевое, че, особенно после ночного фиаско… Но, думаю, все же необходимо продолжать военные действия. Если только этот юный Трехо не опередит нас…
– Сомневаюсь, – сказал Рауль, посмотрев на него исподтишка. – Если в каждом походе он будет напиваться, как вчера… Незакаленным душам нельзя спускаться в кузню Плутона, так гласит мифология.
– Бедный малый, наверняка он хотел отплатить нам.
– Отплатить?
– Да, мы же не взяли его вчера с собой, и это, видимо, ему не понравилось. Я его немножко знаю, ведь я преподаю в его колледже; характер у него не из легких. В этом возрасте все хотят быть взрослыми, и они правы, только среда и обстоятельства часто играют с, ними злую шутку.
«Какого дьявола ты мне толкуешь о нем? – спрашивал себя Рауль, понимающе поддакивая Лопесу. – У тебя отличный нюх, приятель, все насквозь видишь, и вдобавок ты мировой парень».
Он торжественно поклонился Пауле, выходившей из каюты, и снова посмотрел на Лопеса, который неловко чувствовал себя в купальных трусах. Паула была в черном купальнике, довольно строгом, в отличие от бикини, в котором она красовалась накануне.
– Доброе утро, Лопес, – сказала она игриво. – А ты тоже собрался пырять, Рауль? Мы там все не поместимся.
– Погибнем как герои, – сказал Рауль, возглавляя шествие. – Мамочка моя, да там уже вся компания, не хватает только, чтобы в воду залез и дон Гало со своим креслом.
На трапе бакборта показался Фелипе, а за ним Беба, которая грациозно вскарабкалась на перила, чтобы держать под наблюдением бассейн и палубу. Рауль и Лопес приветливо помахали Фелипе, и он робко ответил па их приветствие, думая о тех сплетнях, которые могло вызвать его внезапное заболевание. Но когда Паула и Рауль, весело болтая и смеясь, затащили его в воду, куда следом за ними бултыхнулись Лопес и Лусио, Фелипе снова обрел прежнюю уверенность и принялся весело резвиться. Вода смыла последние следы похмелья.
– Похоже, тебе стало лучше, – сказал ему Рауль.
– Да, все уже прошло.
– Осторожней с солнцем, сегодня снова печет. У тебя сильно обгорели плечи.
– Ничего особенного.
– Тебе помог крем?
– Думаю, что да, – сказал Фелипе. – Ну и устроил я вам вчера вечером. Извините, надо же, развезло у вас в каюте… Перегрелся я, что поделаешь…
– Э, пустяки, не беспокойся, – сказал Рауль. – С любым может случиться. Меня однажды стошнило на ковер у моей тетушки Магды, не упокой ее господи; но многие утверждали, что ковер после этого стал даже лучше; правда, тетушка не пользовалась симпатией у родии.
Фелипе улыбнулся, не сразу сообразив, в чем дело. Он обрадовался, что они снова стали друзьями, ведь па пароходе, кроме Рауля, и поговорить было не с кем. Жалко, что Паула была с ним, а не с Медрано или Лопесом. Ему хотелось поболтать с Раулем, но он видел ноги Паулы, свисавшие с борта бассейна, и просто умирал от желания сесть с ней рядом и выведать, что она думает о его заболевании.
– Я сегодня попробовал вашу трубку, – сказал он потупясь. – Изумительная, а табак…
– Надеюсь, лучше того, который ты курил вчера вечером, – сказал Рауль.
– Вчера вечером? А, вы хотите сказать…
Их никто не мог слышать – семейство Пресутти, громко повизгивая, резвилось в противоположном конце бассейна. Рауль вплотную приблизился к Фелипе, прижав его к брезентовому борту.
– Почему ты отправился один? Я не оспариваю твоего права ходить, куда тебе заблагорассудится. Но по-моему, там внизу не слишком безопасно.
– А что со мной может случиться?
– Возможно, ничего. Кого ты там видел?
Он чуть было не сказал: «Боба», по вовремя спохватился.
– Одного из этих типов.
– Которого, того, что помоложе? – спросил Рауль, заранее уверенный в ответе.
– Да, его.
Подплыл, брызгаясь, Лусио. Рауль сделал какой-то знак, которого Фелипе не понял, и поплыл на спине в другой конец бассейна, туда, где весело плескались Атилио и Нелли. Он полюбезничал с Нелли, которая робко восхищалась им, и вместе с Пушком стал учить ее держаться на спине. Фелипе некоторое время наблюдал за ними, неохотно отвечая на вопросы Лусио, и наконец вскарабкался и сел рядом с Паулой, загоравшей с закрытыми глазами.
– Угадайте, кто я.
– По голосу очень симпатичный молодой человек, – сказала Паула. – Думаю, ваше имя не Александр, ведь солнце греет вовсю.
– Александр? – удивился учащийся Трехо, закоренелый двоечник по древнегреческой истории.
– Да, Александр, Искандер, если вам так больше правится. Привет, Фелипе. Ну конечно, вы папа Александра Великого. Рауль! Пойди сюда, послушай, это просто чудесно! Теперь только не хватает, чтобы появился юноша и предложил нам македонский салат.
Фелипе сделал вид, что не понял насмешки, и усиленно стал взбивать кок нейлоновой расческой, которую достал из кармашка трусов. Вытянувшись, он подставил спину еще не жарким, ласковым утренним лучам.
– Ну как, опьянение прошло? – спросила Паула, снова закрывая глаза.
– Какое опьянение? Я просто перегрелся на солнце, – сказал Фелипе, встрепенувшись. – Тут все думают, будто я выпил целый литр виски. Знаете, однажды, когда кончился учебный год, мы с ребятами отпраздновали… – Далее следовал рассказ о том, как все валялись под столом в ресторане «Электра» и только непобедимый Фелипе добрался домой в три часа ночи, пропустив две порции «чинзано» и «биттер», потом «небиоло» и неизвестно как называвшийся сладкий ликер.