Страница:
Ни он, ни она так никогда и не узнают, кто из них больше нуждался в другом (так цифры никогда не знают, какое они составляют число), из их двойной неуверенности выросла бы сила, способная преобразить все, наполнить их жизнь морем, дорогами, невероятными приключениями, сладостным, как мед, отдыхом, глупостями и неудачами, пока не наступил бы конец, более достойный и не такой жалкий. Он покинул ее, прежде чем обрел, и это было несравненно отвратительнее. чем его разрывы с прежними любовницами. Что стоили жалобы Беттины в сравнении с ее жалобой, какой упрек сорвался бы с ее 332 губ перед лицом ни с чем не соразмерной утраты, нисколько не зависящий от ее воли и поступков. Его убили как собаку, распорядились его жизнью, не дав ему даже возможности принять или отринуть эту смерть. И то, что он не был в этом повинен и лежит сейчас перед ней, мертвый, неподвижный, и было его самой непростительной виной. Чужой, во власти посторонней воли, нелепая мишень, в которую любой мог прицелиться; его предательство подобно аду, вечно сущее отсутствие, пустота, заполняющая ее сердце и разум, бездонная пропасть, куда она будет падать, отягченная грузом своей жизни.
Да, теперь она могла плакать, по не по нем. Она будет оплакивать его бесполезную жертву, его безмятежную, слепую доброту, которая привела его к гибели, будет оплакивать то, что он собирался сделать и, возможно, сделал для спасения Хорхе, но за этими слезами, когда они, как всякие слезы, иссякнут, она снова увидит отрицание, бегство, образ друга, которого она знала два дня и который не смог остаться в ее памяти на всю жизнь. «Прости, что я говорю тебе это, – подумала она в отчаянии, – ко ты уже становился мне близким, и, когда ты подходил к моей двери, я узнавала твои шаги. Теперь мой черед убегать, терять то малое, что осталось у меня от твоего лица, твоего голоса, твоего доверия. Ты предал меня раз и навсегда; о горе мне – я буду предавать тебя изощренней, изо дня в день, утрачивая тебя постепенно, с каждым разом все больше и больше, пока от тебя не останется в моей памяти и бледного отпечатка, пока Хорхе не перестанет называть твое имя, пока Леон не ворвется снова мне в душу, подобно вихрю сухих листьев, и я не закружусь в танце с его призраком, безразличная ко всему».
XLIII
I
ЭПИЛОГ
XLIV
Да, теперь она могла плакать, по не по нем. Она будет оплакивать его бесполезную жертву, его безмятежную, слепую доброту, которая привела его к гибели, будет оплакивать то, что он собирался сделать и, возможно, сделал для спасения Хорхе, но за этими слезами, когда они, как всякие слезы, иссякнут, она снова увидит отрицание, бегство, образ друга, которого она знала два дня и который не смог остаться в ее памяти на всю жизнь. «Прости, что я говорю тебе это, – подумала она в отчаянии, – ко ты уже становился мне близким, и, когда ты подходил к моей двери, я узнавала твои шаги. Теперь мой черед убегать, терять то малое, что осталось у меня от твоего лица, твоего голоса, твоего доверия. Ты предал меня раз и навсегда; о горе мне – я буду предавать тебя изощренней, изо дня в день, утрачивая тебя постепенно, с каждым разом все больше и больше, пока от тебя не останется в моей памяти и бледного отпечатка, пока Хорхе не перестанет называть твое имя, пока Леон не ворвется снова мне в душу, подобно вихрю сухих листьев, и я не закружусь в танце с его призраком, безразличная ко всему».
XLIII
В половине восьмого часть пассажиров отозвалась на призыв гонга и поднялась в бар. Остановка «Малькольма» не слишком их удивляла; само собой разумелось, что после безрассудных ночных выходок следовало ждать расплаты. Дон Гало возвестил об этом своим скрипучим голосом и принялся яростно намазывать гренки, а присутствующие дамы поддержали его, вздыхая с пророческим и неодобрительным видом. К столику, за которым сидели проклятые бунтовщики, время от времени летел намек или устремлялся осуждающий взгляд, который останавливался на покрытом синяками лице Лопеса, на растрепанных волосах Паулы или на сонно улыбающемся
Рауле. При известии о смерти Медрано донья Пепа упала в обморок, а сеньора Трехо истерически разрыдалась; теперь они старались прийти в себя, налегая на кофе с молоком. Дрожа от злости при мысли, что ему пришлось провести несколько часов запертым в баре, Лусио поджал губы и упорно молчал, Нора угодливо поддерживала партию миротворцев, тихо поддакивая донье Росите и Нелли, и при этом бросала взгляды на Лопеса и Рауля, словно происшедшее было для нее еще далеко не ясно. Метрдотель с видом оскорбленного достоинства ходил от столика к столику, молча кланялся и, время от времени посматривая на оборванные телефонные провода, тяжело вздыхал.
Почти никто не интересовался здоровьем Хорхе – жестокость пересилила человеколюбие. Возглавляемые сеньорой Трехо, донья Пепа, Нелли и донья Росита попытались рано утром проникнуть в каюту, где лежал убитый, чтобы совершить прощальные обряды, которыми так славится женская некрофилия. Пушок, только что выдержавший шумную перепалку со своими родичами, угадал их намерение и как цербер встал у дверей в каюту. На решительное требование сеньоры Трехо пропустить их и дать им исполнить свой христианский долг он не терпящим возражений тоном заявил: «Идите-ка лучше умойтесь!» А когда сеньора Трехо подняла руку, словно собираясь дать ему пощечину, Пушок сделал столь выразительный жест, что досточтимая сеньора, раненная в самое сердце, отступила, побагровев, и истошным голосом стала призывать на помощь своего супруга… Однако сеньор Трехо как сквозь землю провалился, и дамам пришлось ретироваться; Нелли ушла вся в слезах, донья Пепа и донья Росита – потрясенные поведением сына и будущего зятя, а сеньора Трехо на грани нервного припадка. Завтрак был своего рода напряженным перемирием – все исподлобья переглядывались, с досадой сознавая, что если «Малькольм» стал посреди океана, значит, путешествие прерывается, и, что теперь случится, никто не знал.
К столику бунтовщиков подошел Пушок, которого подозвал Рауль, как только тот показался в дверях бара. И когда Пушок со счастливой улыбкой, озарившей все его лицо, уселся среди новых друзей, Нелли так низко опустила голову, что чуть не коснулась лицом гренков, а ее мать еще пуще покраснела. Повернувшись к ним спиной, Пушок расположился между Паулой и Раулем, которых все это страшно забавляло. Лопес, с трудом жевавший кусочек бисквита, подмигнул ему незаплывшим глазом.
– По-моему, вашим родным не очень нравится, что вы сели за столик прокаженных, – сказала Паула.
– Я пью молоко там, где хочу, – ответил Атилио. – Пошли они подальше, надоели.
– Попятно, – сказала Паула, протягивая ему хлеб и масло. – А теперь мы присутствуем при торжественном прибытии сеньора Трехо и доктора Рестелли.
Трескучий голос дона Гало разорвал тишину, словно пробка, вылетевшая из бутылки шампанского. Он радовался при виде друзей, которым удалось хоть немного вздремнуть после этой ужасной ночи, проведенной в плену. Что касается его самого, то он так и не сомкнул глаз, несмотря па двойную дозу снотворного. Но у него еще будет время отоспаться после того, как установят виновных и примерно накажут зачинщиков этой безрассудной и дикой выходки.
– Ну, сейчас начнется, – пробормотала Паула. – Карлос и ты, Рауль, сидите спокойно.
– Мама миа, мама миа, – бормотал Пушок, прихлебывая кофе с молоком. – И зачем такой шум из-за пустяков.
Лопес с любопытством смотрел па доктора Рестелли, который избегал его взгляда. За столиком, где сидели дамы, послышался повелительный возглас: «Освальдо!» – и сеньор Трехо, направлявшийся к свободному месту, словно вспомнив о своих обязанностях, изменил курс, приблизился к столику бунтовщиков и остановился против Атилио, который с трудом прожевывал огромный кусок хлеба с мармеладом.
– Позвольте узнать, юноша, но какому праву вы пытались воспрепятствовать моей супруге пройти… ну, скажем, к одру смерти?
Атилио с трудом проглотил кусок, так что у него чуть не выскочило адамово яблоко.
– Мама миа, да им только хотелось поиграть на нервах, – сказал он.
– Что вы сказали? Повторите!
И хотя Рауль делал ему знаки оставаться на месте, Пушок отодвинул стул и встал.
– Пате, выкусите. – сказал он, складывая кукиш и подпоен его к носу сеньора Трехо. – Или вы хотите, чтобы я разозлился всерьез? Мало вас наказали? Не подействовало ни на вас, ни на этих пачкунов?
– Атилио! – с наигранным возмущением воскликнула Паула, а Рауль надрывался от смеха.
– Мама миа, сами пристали, так пускай слушают! – гаркнул Пушок так, что зазвенели тарелки. – Шайка бездельников,
только и умеют, что чесать языком, тыр-пыр, а малец покамест пускай помирает, да он н помирал в самом деле! А вы что сделали, скажите на милость? Двинулись с места? Пошли за доктором? Мы пошли, чтоб вы знали! Мы, вот этот сеньор и сеньор, которому разбили лицо! И еще один сеньор… да, еще один… а потом вы хотите, чтобы я пропускал всяких в каюту…
Он запнулся и от сильного волнения не мог продолжать. Взяв Пушка за руку, Лопес тщетно пытался его усадить. Потом, тоже поднявшись, выразительно посмотрел в глаза сеньору Трехо.
– Vox populi, vox Dei [110], – сказал ou. – Ступайте завтракать, сеньор. А что касается вас, сеньор Порриньо, оставьте при себе своп замечания. И вы тоже, сеньоры и сеньориты.
– Неслыханно! – заверещал дои Гало, поддержанный стенаниями и воплями женщин. – Они злоупотребляют своей силой!
– Надо было бы их всех убить! – выкрикнула сеньора Трехо, откидываясь на спинку стула.
Столь простодушно высказанное желание заставило пацифистов прикусить язык, все поняли, что зашли слишком далеко. Завтрак продолжался, хотя не утихало глухое бормотание и гневно поблескивали глаза. Персио, явившийся позже всех, точно оборотень, проскользнул между столиками и поставил стул рядом с Лопесом.
– Сплошной парадокс, – сказал он, наливая себе кофе. – Овцы превратились в волков, а партия миротворцев стала ярой сторонницей воины.
– Немного поздновато, – сказал Лопес. – Лучше бы они оставались в своих каютах и ждали… сам не знаю чего.
– Это не годится, – сказал Рауль, зевая. – Я пытался уснуть, по безрезультатно. На солнышке, наверно, будет лучше. Пойдемте?
– Пойдем, – поддержала Паула и замерла, поднимаясь со стула. – Tiens, смотрите, кто пришел.
Худой и настороженный глицид с седым ежиком волос смотрел на них с порога. Чайные ложечки со звоном опустились на блюдца, стулья повернулись к двери.
– Добрый день, дамы, добрый день, господа.
В ответ послышалось робкое «добрый день, сеньор». Это сказала Нелли.
Глицид провел рукой по волосам.
– Во-первых, я хочу сообщить вам, что врач только что посетил больного малыша и нашел, что его состояние намного лучше.
– Потрясающе, – сказал Пушок.
– От имени капитана сообщаю, что известные вам меры предосторожности после полудня будут отменены.
Никто не произнес ни слова, однако жест Рауля был слишком красноречив, чтобы глицид его не заметил.
– Капитан сожалеет о том, что недоразумение послужило причиной прискорбного случая, но, как вы должны понять, «Маджента стар» снимает с себя всякую ответственность за это, поскольку всем было известно, что речь идет о крайне заразном заболевании.
– Убийцы! – отчетливо произнес Лопес. – Да, именно то, что вы слышали: убийцы.
Глицид провел рукой по волосам.
– Данные обстоятельства, излишние эмоции и нервозность могут объяснить эти абсурдные обвинения, – сказал он, пожимая плечами, словно считал вопрос исчерпанным. – Но прежде чем уйти, я хочу предупредить вас, что вам, вероятно, стоит уложить чемоданы.
Среди поднявшегося крика и визгливых вопросов дам глицид казался еще более постаревшим и усталым. Он сказал несколько слов метрдотелю и вышел, нервно проведя по волосам рукой.
Паула посмотрела на Рауля, который сосредоточенно раскуривал трубку.
– Какая глупость, че, – сказала она. – А я сдала квартиру па два месяца.
– Может, тебе удастся спять квартиру Медрано, – сказал Рауль, – если, конечно, ты опередишь Лусио и Нору, которые, по-видимому, жаждут обзавестись собственным гнездышком.
– Ты совсем не уважаешь смерть.
– Она тоже не станет меня уважать.
– Пошли, – резко сказал Лопес Пауле. – Пойдем загорать, я чертовски устал от всего этого.
– Пойдем, Ямайка Джон, – сказала Паула, поглядывая на него украдкой. Ей нравилось, когда он сердился. «Нет дорогой, не одержать тебе верха, – подумала она. – Вот увидишь, гордый самец, как непокорны мои губы. Лучше попытайся понять меня, а не подчинить…» И прежде всего понять, что старая связь не порвана, что Рауль навсегда останется для нее Раулем. Никому не дано купить ее свободу, никому не дано подчинить ее, пока она сама того не пожелает.
Персио пил вторую чашку кофе и думал о возвращении домой. Улицы Чакарнты встали у пего перед глазами. Надо бы спросить у Клаудии, стоит ли являться на службу по приезде в Буэнос-Айрес. «Юридические тонкости, – думал Персио. – А что, если заведующий увидит меня на улице, ведь я сказал ему, что отправляюсь в морское путешествие…»
Рауле. При известии о смерти Медрано донья Пепа упала в обморок, а сеньора Трехо истерически разрыдалась; теперь они старались прийти в себя, налегая на кофе с молоком. Дрожа от злости при мысли, что ему пришлось провести несколько часов запертым в баре, Лусио поджал губы и упорно молчал, Нора угодливо поддерживала партию миротворцев, тихо поддакивая донье Росите и Нелли, и при этом бросала взгляды на Лопеса и Рауля, словно происшедшее было для нее еще далеко не ясно. Метрдотель с видом оскорбленного достоинства ходил от столика к столику, молча кланялся и, время от времени посматривая на оборванные телефонные провода, тяжело вздыхал.
Почти никто не интересовался здоровьем Хорхе – жестокость пересилила человеколюбие. Возглавляемые сеньорой Трехо, донья Пепа, Нелли и донья Росита попытались рано утром проникнуть в каюту, где лежал убитый, чтобы совершить прощальные обряды, которыми так славится женская некрофилия. Пушок, только что выдержавший шумную перепалку со своими родичами, угадал их намерение и как цербер встал у дверей в каюту. На решительное требование сеньоры Трехо пропустить их и дать им исполнить свой христианский долг он не терпящим возражений тоном заявил: «Идите-ка лучше умойтесь!» А когда сеньора Трехо подняла руку, словно собираясь дать ему пощечину, Пушок сделал столь выразительный жест, что досточтимая сеньора, раненная в самое сердце, отступила, побагровев, и истошным голосом стала призывать на помощь своего супруга… Однако сеньор Трехо как сквозь землю провалился, и дамам пришлось ретироваться; Нелли ушла вся в слезах, донья Пепа и донья Росита – потрясенные поведением сына и будущего зятя, а сеньора Трехо на грани нервного припадка. Завтрак был своего рода напряженным перемирием – все исподлобья переглядывались, с досадой сознавая, что если «Малькольм» стал посреди океана, значит, путешествие прерывается, и, что теперь случится, никто не знал.
К столику бунтовщиков подошел Пушок, которого подозвал Рауль, как только тот показался в дверях бара. И когда Пушок со счастливой улыбкой, озарившей все его лицо, уселся среди новых друзей, Нелли так низко опустила голову, что чуть не коснулась лицом гренков, а ее мать еще пуще покраснела. Повернувшись к ним спиной, Пушок расположился между Паулой и Раулем, которых все это страшно забавляло. Лопес, с трудом жевавший кусочек бисквита, подмигнул ему незаплывшим глазом.
– По-моему, вашим родным не очень нравится, что вы сели за столик прокаженных, – сказала Паула.
– Я пью молоко там, где хочу, – ответил Атилио. – Пошли они подальше, надоели.
– Попятно, – сказала Паула, протягивая ему хлеб и масло. – А теперь мы присутствуем при торжественном прибытии сеньора Трехо и доктора Рестелли.
Трескучий голос дона Гало разорвал тишину, словно пробка, вылетевшая из бутылки шампанского. Он радовался при виде друзей, которым удалось хоть немного вздремнуть после этой ужасной ночи, проведенной в плену. Что касается его самого, то он так и не сомкнул глаз, несмотря па двойную дозу снотворного. Но у него еще будет время отоспаться после того, как установят виновных и примерно накажут зачинщиков этой безрассудной и дикой выходки.
– Ну, сейчас начнется, – пробормотала Паула. – Карлос и ты, Рауль, сидите спокойно.
– Мама миа, мама миа, – бормотал Пушок, прихлебывая кофе с молоком. – И зачем такой шум из-за пустяков.
Лопес с любопытством смотрел па доктора Рестелли, который избегал его взгляда. За столиком, где сидели дамы, послышался повелительный возглас: «Освальдо!» – и сеньор Трехо, направлявшийся к свободному месту, словно вспомнив о своих обязанностях, изменил курс, приблизился к столику бунтовщиков и остановился против Атилио, который с трудом прожевывал огромный кусок хлеба с мармеладом.
– Позвольте узнать, юноша, но какому праву вы пытались воспрепятствовать моей супруге пройти… ну, скажем, к одру смерти?
Атилио с трудом проглотил кусок, так что у него чуть не выскочило адамово яблоко.
– Мама миа, да им только хотелось поиграть на нервах, – сказал он.
– Что вы сказали? Повторите!
И хотя Рауль делал ему знаки оставаться на месте, Пушок отодвинул стул и встал.
– Пате, выкусите. – сказал он, складывая кукиш и подпоен его к носу сеньора Трехо. – Или вы хотите, чтобы я разозлился всерьез? Мало вас наказали? Не подействовало ни на вас, ни на этих пачкунов?
– Атилио! – с наигранным возмущением воскликнула Паула, а Рауль надрывался от смеха.
– Мама миа, сами пристали, так пускай слушают! – гаркнул Пушок так, что зазвенели тарелки. – Шайка бездельников,
только и умеют, что чесать языком, тыр-пыр, а малец покамест пускай помирает, да он н помирал в самом деле! А вы что сделали, скажите на милость? Двинулись с места? Пошли за доктором? Мы пошли, чтоб вы знали! Мы, вот этот сеньор и сеньор, которому разбили лицо! И еще один сеньор… да, еще один… а потом вы хотите, чтобы я пропускал всяких в каюту…
Он запнулся и от сильного волнения не мог продолжать. Взяв Пушка за руку, Лопес тщетно пытался его усадить. Потом, тоже поднявшись, выразительно посмотрел в глаза сеньору Трехо.
– Vox populi, vox Dei [110], – сказал ou. – Ступайте завтракать, сеньор. А что касается вас, сеньор Порриньо, оставьте при себе своп замечания. И вы тоже, сеньоры и сеньориты.
– Неслыханно! – заверещал дои Гало, поддержанный стенаниями и воплями женщин. – Они злоупотребляют своей силой!
– Надо было бы их всех убить! – выкрикнула сеньора Трехо, откидываясь на спинку стула.
Столь простодушно высказанное желание заставило пацифистов прикусить язык, все поняли, что зашли слишком далеко. Завтрак продолжался, хотя не утихало глухое бормотание и гневно поблескивали глаза. Персио, явившийся позже всех, точно оборотень, проскользнул между столиками и поставил стул рядом с Лопесом.
– Сплошной парадокс, – сказал он, наливая себе кофе. – Овцы превратились в волков, а партия миротворцев стала ярой сторонницей воины.
– Немного поздновато, – сказал Лопес. – Лучше бы они оставались в своих каютах и ждали… сам не знаю чего.
– Это не годится, – сказал Рауль, зевая. – Я пытался уснуть, по безрезультатно. На солнышке, наверно, будет лучше. Пойдемте?
– Пойдем, – поддержала Паула и замерла, поднимаясь со стула. – Tiens, смотрите, кто пришел.
Худой и настороженный глицид с седым ежиком волос смотрел на них с порога. Чайные ложечки со звоном опустились на блюдца, стулья повернулись к двери.
– Добрый день, дамы, добрый день, господа.
В ответ послышалось робкое «добрый день, сеньор». Это сказала Нелли.
Глицид провел рукой по волосам.
– Во-первых, я хочу сообщить вам, что врач только что посетил больного малыша и нашел, что его состояние намного лучше.
– Потрясающе, – сказал Пушок.
– От имени капитана сообщаю, что известные вам меры предосторожности после полудня будут отменены.
Никто не произнес ни слова, однако жест Рауля был слишком красноречив, чтобы глицид его не заметил.
– Капитан сожалеет о том, что недоразумение послужило причиной прискорбного случая, но, как вы должны понять, «Маджента стар» снимает с себя всякую ответственность за это, поскольку всем было известно, что речь идет о крайне заразном заболевании.
– Убийцы! – отчетливо произнес Лопес. – Да, именно то, что вы слышали: убийцы.
Глицид провел рукой по волосам.
– Данные обстоятельства, излишние эмоции и нервозность могут объяснить эти абсурдные обвинения, – сказал он, пожимая плечами, словно считал вопрос исчерпанным. – Но прежде чем уйти, я хочу предупредить вас, что вам, вероятно, стоит уложить чемоданы.
Среди поднявшегося крика и визгливых вопросов дам глицид казался еще более постаревшим и усталым. Он сказал несколько слов метрдотелю и вышел, нервно проведя по волосам рукой.
Паула посмотрела на Рауля, который сосредоточенно раскуривал трубку.
– Какая глупость, че, – сказала она. – А я сдала квартиру па два месяца.
– Может, тебе удастся спять квартиру Медрано, – сказал Рауль, – если, конечно, ты опередишь Лусио и Нору, которые, по-видимому, жаждут обзавестись собственным гнездышком.
– Ты совсем не уважаешь смерть.
– Она тоже не станет меня уважать.
– Пошли, – резко сказал Лопес Пауле. – Пойдем загорать, я чертовски устал от всего этого.
– Пойдем, Ямайка Джон, – сказала Паула, поглядывая на него украдкой. Ей нравилось, когда он сердился. «Нет дорогой, не одержать тебе верха, – подумала она. – Вот увидишь, гордый самец, как непокорны мои губы. Лучше попытайся понять меня, а не подчинить…» И прежде всего понять, что старая связь не порвана, что Рауль навсегда останется для нее Раулем. Никому не дано купить ее свободу, никому не дано подчинить ее, пока она сама того не пожелает.
Персио пил вторую чашку кофе и думал о возвращении домой. Улицы Чакарнты встали у пего перед глазами. Надо бы спросить у Клаудии, стоит ли являться на службу по приезде в Буэнос-Айрес. «Юридические тонкости, – думал Персио. – А что, если заведующий увидит меня на улице, ведь я сказал ему, что отправляюсь в морское путешествие…»
I
Если заведующий увидит его на улице, хотя он сказал, что отправился в морское путешествие? Ну и черт с ним! Черт с ним! Так повторяет Персио, разглядывая кофейную гущу в своей чашке, отрешенный и отсутствующий, покачиваясь, точно маленькая пробка, втиснутая в другую огромную пробку, воткнутую в пустынные просторы южных морей. Всю ночь ему не удавалось бодрствовать, его сбивали с толку запах пороха, беготня, напрасное гадание на ладонях, посыпанных тальком, рули автомобилей и ручки чемоданов. Он видел, что смерть передумала, не дойдя нескольких шагов до постели Хорхе, но знал, что это всего лишь метафора. Он знал, что друзья мужчины разорвали кольцо осады и проникли на корму, но не наш.m там отверстия, через которое можно было снова начать диалог с ночью, присоединиться к призрачному открытию этих людей. Единственный, кто хоть что-то узнал про корму, никогда больше не заговорит. Поднялся ли он по лестнице посвящения? Увидел ли клетки с дикими зверями, обезьян, свисающих с канатов, услышал ли голоса предков, нашел ли причину и удовлетворение? О ужас прародителей, о ночь расы, бездонный клокочущий колодец, какое мрачное сокровище оберегали нордические драконы, какая изнанка поджидала его, чтобы показать мертвецу свое подлинное лицо? Все остальное ложь, и те, кто вернулся, и те, кто вовсе не ходил, одинаково знают это, одни – потому что не видели или не хотели видеть, другие по наивности или из-за приятной подлости времени и привычек. Лжива правда первооткрывателей, лжива ложь трусливых и благоразумных, лживы всякие объяснения, лживы опровержения. Правдива и бесполезна лишь яростная слава Атилио, ангела с грубыми веснушчатыми руками, который не понимает, что случилось, по который восстает, отмеченный навеки, ясный в свой великий час, и он будет таким, пока неизбежный заговор на Исла Масьель не верно: его к самодовольному невежеству. И все же там находились Матери, чтобы как-то назвать их, чтобы поверить в их пустое воображение, они возвышаются посреди пампы, над землей, которая искажает лица живущих на ней людей, осанку их спин и их шеи, цвет их глаз, голос, жадно требующий жаркого из мяса и модного танго, там находились и предки, скрытые ноги истории, которая, обезумев, бежит по общепринятым версиям, по «двадцать-пятого-мая-было-холодное-дождливое-утро», по Линье [111] таинственным образом превратившемуся из героя на странице тридцатой в предателя на странице тридцать четвертой, глубоко уходящие ноги истории, ожидающей прихода первого аргентинца, жаждущей отдачи, метаморфозы, извлечения на свет. Но еще Персио знает, что грязный ритуал исполнен, что зловещие предки встали, между Матерями и их далекими детьми и что их ужас уничтожил образ бога-творца и заменил его бойкой торговлей призраками, грозной блокадой города, ненасытным требованием подношений и умиротворений. Клетки с обезьянами, дикими зверями, глицид в форме, патриотические празднества или просто вымытая палуба и серый рассвет – годится все, чтобы скрыть то, чего с дрожью ожидали от стоящих по другую сторону. Мертвые или живые, с мутными глазами, возвратились они снизу, и снова Персио видит, как вырисовывается образ гитариста на картине, который был написан с Аполлинера, снова, еще рал. видит, что у музыканта нет лица, что вместо него лишь пустой черный прямоугольник, музыка без хозяина, слепой беспричинный случай, корабль, плывущий по течению, роман, который заканчивается.
ЭПИЛОГ
XLIV
В половине двенадцатого стало слишком жарко, и Лусио, которому надоело загорать и втолковывать Норе то, что она никак не хотела уразуметь, решил подняться к себе в каюту и принять душ. Ему осточертело говорить, лежа под палящим солнцем, проклинать тех, кто испортил путешествие, и спрашивать себя, а что теперь будет и почему велели укладывать чемоданы. Ответ на эти вопросы настиг его, когда он поднимался по трапу правого борта: едва различимое жужжание и пятнышко на ясном небе, потом второе. Два гидросамолета типа «Каталина» сделали над «Малькольмом» круг и опустились па воду в каких-нибудь ста метрах от него. Лежа в одиночестве на носовой палубе, Фелипе безучастно смотрел на них, погруженный в дремоту, которую зловредная Беба объясняла употреблением алкоголя.
Трижды прозвучала сирена «Малькольма», и с борта одного из самолетов засверкали сигналы гелиографа. Развалясь в шезлонгах, Лопес и Паула смотрели, как от парохода отвалила шлюпка, в которой сидел толстый глицид. Время тянулось нестерпимо долго, пока шлюпка наконец добралась до одного из самолетов и они увидели, как глицид, поднявшись по крылу, исчез внутри.
– Помоги мне уложиться, – попросила Паула, – у меня все вещи разбросаны по полу.
– Хорошо, только жаль уходить отсюда.
– Тогда побудем еще, – сказала Паула, закрывая глаза.
Вернувшись снова к действительности, они увидели, что шлюпка отошла от самолета, и теперь в ней сидело уже несколько человек. Лопес, потягиваясь, встал, полагая, что наступило время укладывать вещи, по, прежде чем уйти, они еще немного постояли у борта, невдалеке от Фелипе; оживленно беседуя с толстым глицидом, к ним приближался человек в темно-синем костюме. Это был инспектор Организационного ведомства.
Полчаса спустя метрдотель и официант обошли все каюты и палубы, приглашая пассажиров в бар, где их ожидали инспектор и седой глицид. Первым, натянуто улыбаясь и источая наигранный оптимизм, явился доктор Рестелли. Он только что совещался с сеньором Трехо, Лусио и доном Гало по поводу того, как лучше осветить события (в случае если будет начато дознание или поступит предложение прекратить круиз, на который все, за исключением бунтовщиков, имели полное право). Подошли дамы, сверкая самыми любезными улыбками и восклицая: «Как! Вы здесь? Какая неожиданность!» – па что инспектор отвечал, слегка растягивая губы и поднимая правую руку.
– Все собрались? – спросил он, глядя па метрдотеля, проверявшего списки. В воцарившейся напряженной тишине звук спички, которой Рауль чиркнул о коробок, показался оглушительным.
– Добрый день, дамы и господа, – сказал инспектор. – Излишне напоминать вам о том, как сожалеет Ведомство о происшедших недоразумениях. Телеграмма, посланная капитаном «Малькольма», была столь настоятельной, что, как вы видите, Ведомство сочло необходимым немедленно принять самые эффективные меры.
– Телеграмму послали мы, – сказал Рауль. – А если быть совсем точным, так ее послал человек, которого убили вот эти.
Инспектор смотрел на кончик пальца Рауля, показывавшего на глицида. Глицид провел рукой по волосам. Достав свисток, инспектор свистнул в него два раза. Вошли три молодца в мундирах столичной полиции, неизвестно откуда взявшиеся на этой широте и в этом баре.
– Я буду весьма признателен, если вы позволите мне закончить мое сообщение, – сказал инспектор, пока полицейские вставали за спинами пассажиров. – Весьма прискорбно, что эпидемия вспыхнула уже после того, как пароход покинул рейд Буэнос-Айреса. Нам известно, что командование «Малькольма» приняло все необходимые меры и, заботясь о вашем здоровье, ввело несколько строгие, но крайне необходимые ограничения.
– Совершений точно, – сказал дон Гало. – Все превосходно. Я говорил это с самого начала. А теперь разрешите мне, уважаемый сеньор…
– Нет, это вы разрешите мне, – перебил его инспектор. – Несмотря на принятые меры, произошли два случая, внушающих тревогу, последний из них вынудил капитана телеграфировать в Буэнос-Айрес. Первый, к счастью, кончился благополучно, корабельный врач уже разрешил больному мальчику вставать с постели; что же касается второго случая, спровоцированного безрассудным поведением самой жертвы, которая самовольно нарушила санитарный кордон и проникла в зараженную зону, то оп завершился роковым образом. Сеньор… – под растущий гул голосов оп заглянул в записную книжку. – Сеньор Медрано, именно так. Весьма прискорбно, разумеется. Позвольте мне, сеньоры. Тише! Позвольте. В подобных обстоятельствах и после совещания с капитаном и врачом мы пришли к заключению, что дальнейшее пребывание на борту «Малькольма» представляет опасность для вашего здоровья. Несмотря на то что эпидемия идет на убыль, она может вспыхнуть в этой части парохода, тем более что больной оказался в одной из кают на носу. Итак, принимая все это во внимание, я попрошу вас приготовиться к посадке на самолеты через четверть часа. Благодарю вас.
– А почему это мы должны садиться на самолеты? – крикнул дон Гало, подъезжая па своем кресле к инспектору. – Значит, эпидемия действительно была?!
– Ах, мой дорогой дон Гало, конечно, была, – сказал доктор Рестелли, живо выходя вперед. – Вы меня просто удивляете, дорогой друг. Никто ни на мгновение не сомневался, что администрация вела борьбу против вспышки тифа 224, вы сами это прекрасно знаете. Сеньор инспектор, в настоящее время речь идет не об этом, ибо все мы согласны с вамп; мы имеем в виду целесообразность мер, несколько, я бы сказал, крутых, которые вы предполагаете принять. Я далек от мысли воспользоваться правом, предоставленным мне счастливым выигрышем, и все же настоятельно призываю вас подумать, прежде чем предпринять какое-либо опрометчивое действие, которое…
– Слушайте, Рестелли, бросьте вашу галиматью, – сказал Лопес, отводя руку Паулы, которая предостерегающе ущипнула его. – Вы и все остальные прекрасно знаете, что Медрано был застрелен кем-то из команды. И какой там, к чертовой бабушке, тиф! Лучше послушайте меня. После всего, что произошло здесь, плевать мне, вернемся мы в Буэнос-Айрес пли пет, по я не позволю, чтобы так бессовестно лгали.
– Помолчите, сеньор, – сказал один из полицейских.
– А я не желаю. У меня есть свидетели и доказательства того, о чем я говорю. И я жалею лишь о том, что не был вместе с Медрано и не пристрелил полдюжины этих сукиных сынов.
Инспектор поднял руку.
– Итак, сеньоры, мне бы не хотелось быть вынужденным сообщить вам о мерах, которые будут приняты в случае, если кто-нибудь из вас, утратив чувство реальности, движимый дружбой или какими-либо иными мотивами, будет настаивать па искажении фактов. Поверьте, мне было бы весьма прискорбно, если бы пришлось высадить вас в… ну, скажем, в какой-нибудь пустынной зоне и держать там до тех пор, пока не улягутся страсти и можно будет дать объективную информацию.
– Можете меня высаживать, где вам заблагорассудится, – сказал Лопес. – Медрано был убит вот этими. Посмотрите на мое лицо. По-вашему, это тоже тиф?
– Ну, вы сами решите, – сказал инспектор, обращаясь в первую очередь к сеньору Трехо и дону Гало. – Мне не хотелось бы интернировать вас, однако придется, если вы будете настаивать на искажении фактов, проверенных людьми с безупречной репутацией.
Трижды прозвучала сирена «Малькольма», и с борта одного из самолетов засверкали сигналы гелиографа. Развалясь в шезлонгах, Лопес и Паула смотрели, как от парохода отвалила шлюпка, в которой сидел толстый глицид. Время тянулось нестерпимо долго, пока шлюпка наконец добралась до одного из самолетов и они увидели, как глицид, поднявшись по крылу, исчез внутри.
– Помоги мне уложиться, – попросила Паула, – у меня все вещи разбросаны по полу.
– Хорошо, только жаль уходить отсюда.
– Тогда побудем еще, – сказала Паула, закрывая глаза.
Вернувшись снова к действительности, они увидели, что шлюпка отошла от самолета, и теперь в ней сидело уже несколько человек. Лопес, потягиваясь, встал, полагая, что наступило время укладывать вещи, по, прежде чем уйти, они еще немного постояли у борта, невдалеке от Фелипе; оживленно беседуя с толстым глицидом, к ним приближался человек в темно-синем костюме. Это был инспектор Организационного ведомства.
Полчаса спустя метрдотель и официант обошли все каюты и палубы, приглашая пассажиров в бар, где их ожидали инспектор и седой глицид. Первым, натянуто улыбаясь и источая наигранный оптимизм, явился доктор Рестелли. Он только что совещался с сеньором Трехо, Лусио и доном Гало по поводу того, как лучше осветить события (в случае если будет начато дознание или поступит предложение прекратить круиз, на который все, за исключением бунтовщиков, имели полное право). Подошли дамы, сверкая самыми любезными улыбками и восклицая: «Как! Вы здесь? Какая неожиданность!» – па что инспектор отвечал, слегка растягивая губы и поднимая правую руку.
– Все собрались? – спросил он, глядя па метрдотеля, проверявшего списки. В воцарившейся напряженной тишине звук спички, которой Рауль чиркнул о коробок, показался оглушительным.
– Добрый день, дамы и господа, – сказал инспектор. – Излишне напоминать вам о том, как сожалеет Ведомство о происшедших недоразумениях. Телеграмма, посланная капитаном «Малькольма», была столь настоятельной, что, как вы видите, Ведомство сочло необходимым немедленно принять самые эффективные меры.
– Телеграмму послали мы, – сказал Рауль. – А если быть совсем точным, так ее послал человек, которого убили вот эти.
Инспектор смотрел на кончик пальца Рауля, показывавшего на глицида. Глицид провел рукой по волосам. Достав свисток, инспектор свистнул в него два раза. Вошли три молодца в мундирах столичной полиции, неизвестно откуда взявшиеся на этой широте и в этом баре.
– Я буду весьма признателен, если вы позволите мне закончить мое сообщение, – сказал инспектор, пока полицейские вставали за спинами пассажиров. – Весьма прискорбно, что эпидемия вспыхнула уже после того, как пароход покинул рейд Буэнос-Айреса. Нам известно, что командование «Малькольма» приняло все необходимые меры и, заботясь о вашем здоровье, ввело несколько строгие, но крайне необходимые ограничения.
– Совершений точно, – сказал дон Гало. – Все превосходно. Я говорил это с самого начала. А теперь разрешите мне, уважаемый сеньор…
– Нет, это вы разрешите мне, – перебил его инспектор. – Несмотря на принятые меры, произошли два случая, внушающих тревогу, последний из них вынудил капитана телеграфировать в Буэнос-Айрес. Первый, к счастью, кончился благополучно, корабельный врач уже разрешил больному мальчику вставать с постели; что же касается второго случая, спровоцированного безрассудным поведением самой жертвы, которая самовольно нарушила санитарный кордон и проникла в зараженную зону, то оп завершился роковым образом. Сеньор… – под растущий гул голосов оп заглянул в записную книжку. – Сеньор Медрано, именно так. Весьма прискорбно, разумеется. Позвольте мне, сеньоры. Тише! Позвольте. В подобных обстоятельствах и после совещания с капитаном и врачом мы пришли к заключению, что дальнейшее пребывание на борту «Малькольма» представляет опасность для вашего здоровья. Несмотря на то что эпидемия идет на убыль, она может вспыхнуть в этой части парохода, тем более что больной оказался в одной из кают на носу. Итак, принимая все это во внимание, я попрошу вас приготовиться к посадке на самолеты через четверть часа. Благодарю вас.
– А почему это мы должны садиться на самолеты? – крикнул дон Гало, подъезжая па своем кресле к инспектору. – Значит, эпидемия действительно была?!
– Ах, мой дорогой дон Гало, конечно, была, – сказал доктор Рестелли, живо выходя вперед. – Вы меня просто удивляете, дорогой друг. Никто ни на мгновение не сомневался, что администрация вела борьбу против вспышки тифа 224, вы сами это прекрасно знаете. Сеньор инспектор, в настоящее время речь идет не об этом, ибо все мы согласны с вамп; мы имеем в виду целесообразность мер, несколько, я бы сказал, крутых, которые вы предполагаете принять. Я далек от мысли воспользоваться правом, предоставленным мне счастливым выигрышем, и все же настоятельно призываю вас подумать, прежде чем предпринять какое-либо опрометчивое действие, которое…
– Слушайте, Рестелли, бросьте вашу галиматью, – сказал Лопес, отводя руку Паулы, которая предостерегающе ущипнула его. – Вы и все остальные прекрасно знаете, что Медрано был застрелен кем-то из команды. И какой там, к чертовой бабушке, тиф! Лучше послушайте меня. После всего, что произошло здесь, плевать мне, вернемся мы в Буэнос-Айрес пли пет, по я не позволю, чтобы так бессовестно лгали.
– Помолчите, сеньор, – сказал один из полицейских.
– А я не желаю. У меня есть свидетели и доказательства того, о чем я говорю. И я жалею лишь о том, что не был вместе с Медрано и не пристрелил полдюжины этих сукиных сынов.
Инспектор поднял руку.
– Итак, сеньоры, мне бы не хотелось быть вынужденным сообщить вам о мерах, которые будут приняты в случае, если кто-нибудь из вас, утратив чувство реальности, движимый дружбой или какими-либо иными мотивами, будет настаивать па искажении фактов. Поверьте, мне было бы весьма прискорбно, если бы пришлось высадить вас в… ну, скажем, в какой-нибудь пустынной зоне и держать там до тех пор, пока не улягутся страсти и можно будет дать объективную информацию.
– Можете меня высаживать, где вам заблагорассудится, – сказал Лопес. – Медрано был убит вот этими. Посмотрите на мое лицо. По-вашему, это тоже тиф?
– Ну, вы сами решите, – сказал инспектор, обращаясь в первую очередь к сеньору Трехо и дону Гало. – Мне не хотелось бы интернировать вас, однако придется, если вы будете настаивать на искажении фактов, проверенных людьми с безупречной репутацией.