Костылев Валентин. Жрецы (Человек и боги - 2)

   Царица, выйдя из дворца в сопровождении Разумовского, застегнула ему у всех на глазах шубу и поправила шапку, - к великому удивлению сопровождавших. Наследник, принц Петр, стоял тут же, дожидался, когда Елизавета отойдет от Разумовского.
   Царский обоз густо облепило духовенство с хоругвями и иконами. На морозе стояли попы красноносые, волосатые, в одних ризах, и униженно, жалобно, дрожа от холода, тянули:
   "Тебе, бога, хвалим, тебе, господа, исповедуем..."
   Царица усталая, недовольная, поместилась в одном возке с наследником, который с оскорбительным любопытством и глупой улыбкой разглядывал поющих попов и хоругви.
   Штроус бубнил Рыхловскому на ухо:
   - Рвалась ехать с Разумовским... Бабы отговорили: народ, мол, осудит. Посадили к голштинцу чуть ли не силом. Позор! Мы тут время всуе убиваем, а в Питере вся жизнь заглохла... Иностранные послы истомились... Сколько лошадей загнали их курьеры, гоняясь из Питера в Москву с депешами от государств... Россия должна радоваться немцу-наследнику... Порядок будет.
   Попы притихли. Загрохотали кремлевские пушки, закричали форейторы, скрипнули полозья, и царский поезд двинулся в путь. Петр Рыхловский сидел молча, уткнувшись в тулуп. То, что он узнал вчера, окончательно подавило его и оттолкнуло от двора: старушка Марья Ивановна во хмелю, за ужином, сказала ему, что на днях-де царица повенчалась с Алексеем Григорьевичем Разумовским тайно в Перове, в сельской церкви. Она одарила эту церковь дорогою утварью, богатыми ризами и воздухами, шитыми золотом и жемчугом собственной ее работы. Недаром слыла она большой рукодельницей. Не зря она просиживала многие вечера в обществе своих старушек с вязаньем и шитьем.
   Марья Ивановна хоть и пьяна была, а рассказала это со слезами на глазах, вся сморщившись от обиды за царицу:
   - Такого ли жениха ей, сиротинушке, покойный батюшка Петр Алексеевич прочил? Из хама не сделаешь графа...
   Но так как эта царицына свадьба была тайной и держалась в секрете, то и Марья Ивановна, опомнившись, притихла, жалко оглядываясь по сторонам.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Дорога была долгая, утомительная. Царедворцы и государынины гости, расположившись так же, как и Петр со Штроусом, в кибитках парами, "удобными к собеседованию", от скуки стали перешептываться о событиях последнего времени. Сильно взволновала всех история с выходом замуж Елизаветы за Разумовского.
   - М-да!.. - нашептывал один русский князь, старичок лет шестидесяти, своей жене: - Что бы ей за нашего Мишеньку выйти... Дворянских кровей отпрыск... больше бы чести! А то на холопа польстилась... Ох-хо-хо-хо-хонюшки!
   - Пресвятая владычица, не отврати вновь своего пресветлого лика от многострадального дворянства нашего... Ах, господи! Солнышко ты наше! - И перекрестилась. - Дай бог здравствовать на долгие годы покровителю вотчинников любезному батюшке Алексею Петровичу* и его преподобию духовнику ее величества отцу Дубянскому...
   _______________
   * Вице-канцлер Бестужев-Рюмин.
   Вслед за этой княжеской кибиткой тащился другой княжеский возок, а в нем тоже велась беседа о тайном браке Елизаветы Петровны с Разумовским.
   - Сего мужа мы знаем. И-и-к! - самодовольно говорил толстый краснолицый вотчинник, притиснув к кожуху возка свою тучную супругу. - Сей наш!.. Да и в дела он когти не запускает, проводя жизнь в изобилии яств и простодушии... И-и-к! И в перевороте не участвовал... А это - знак! Стало быть, не алчен. Француз Шетарди, тот свою цель от того имел, лекарь Лесток знатно ему помогал, из корысти же, выскочка - еврей Грюнштейн и вовсе низостно выгадывал, а этот никуда не лезет... Тихий человек... Бестужев и Дубянский дворянство не обидят!.. Молиться за них мы должны, вот что!
   "О скромность! Ты величайшая из добродетелей. Ты щедро украсила собою великого фаворита государыни! Ты крепкою любовью придворных окружила его". Об этом знают все с мала до велика в Санкт-Петербурге. После свадьбы при посещении дома одного из гофмаршалов Разумовский при всех и в присутствии Елизаветы бросился на шею дворецкому и стал его целовать. Елизавета гневно спросила его: "Вы в уме ли?" - "Это мой старый друг!" - ответил Разумовский. Вот и все. И не он ли писал Елизавете: "Лиза, ты можешь сделать из меня, что хочешь, но ты никогда не заставишь других считаться со мною серьезно, хотя бы как с простым поручиком". Разумовский был насмешливого нрава, но безо всякой злобы и не обижал никого. Дворянству ли это не любо?
   В возке немецких дипломатов шел угрюмый разговор о русских делах. Все было не по-ихнему. Сенат - одна видимость создания рук царицы. Сенат плод рукоделия русских бояр. Он - покорный слуга ненасытного мздоимца Бестужева, который втайне не добра, а зла желает царице и государству. Что такое Разумовский? Маленький ничтожный человек. И когда он считался "ночным императором", то ни одна держава в мире против того не могла иметь никаких претензий, но теперь, после венчания его с царицею на супружество, едва ли может идти речь о немецком влиянии при русском дворе. Саксонский секретарь, мечтавший о соединении в супружестве Елизаветы с принцем Морицем, дал клятву товарищам написать царице письмо, позорящее поведение дворянства. Нет ничего худого в том, что в России возобновили петровский Сенат, но надо, чтобы он законодательствовал с ведома царицы и по ее указанию, а не выпускал указы только в интересах русских вотчинников. Надо, чтобы он прислушивался к голосу немецких государей. Саксонский секретарь согласен и с тем, чтобы Сенат положил в основу своего правления национальную политику, но нельзя же все другие нации считать недостойными справедливости и внимания со стороны Сената! За что страдают бедные немцы, так много сделавшие для России? Пускай царица величает себя "истинно русской императрицей"; пускай съедает по две дюжины блинов и выпивает множество разных вин в обществе с Разумовским. Но ведь даже главный кулинар ее величества господин Фукс - немец, как же могла она допустить борьбу вельмож с немецким влиянием! Она ведь и Фуксу стала не доверять. Малороссийская кухня затмила французскую и немецкую: жирные щи, такая же буженина, всевозможные мясные и капустные кулебяки, целые миски гречневой каши - вот стол царицы и Разумовского. Саксонский секретарь поклялся прямо, без стеснения и страха, написать царице, что "она, ее величество, и отолстевает от того, что так жирно и слишком сытно ест, и что-де Разумовский, - увы нам всем, любящим вашу венценосную красоту! - наносит ущерб и ей, портя ваше пресветлое величество".
   Довольные своими делами, вельможи-сенаторы, возглавлявшие "русскую партию", вели в кибитках секретный разговор о необходимости начать самую жестокую борьбу с лейб-компанией, с "зазнавшейся ордой солдат". Много натворили лейб-компанцы в Москве во время коронации, а главное осмеливались показывать перед дворянами свою спесь: "Смотрите, это мы, любимцы царицы, это мы ее возвели на престол!" И главный из них, самый упрямый и смелый - нахальный красавец еврей Грюнштейн. Царица явно ему покровительствует. Этому надо положить конец. Мыслимое ли дело, чтобы еврей в коронационных торжествах всюду красовался в списке почетных родовитых офицеров, сопровождавших царицу? А двадцать девятого апреля, когда ее величество изволила ехать из кремлевского своего дома в Зимний императорский дом, что на Яузе, сама царица повелела, "чтобы адъютант лейб-компанец господин Грюнштейн верхом сопровождал ее карету во главе кавалергардского корпуса, на одних правах с именитейшим офицером Петром Шуваловым".
   Об этом все знают, и много было о том разговоров. Сам тайный советник и сенатор вице-канцлер господин Бестужев после этой истории стал посматривать в сторону Грюнштейна с усмешкой. Грюнштейн сумел завоевать любовь и преданность лейб-компанцев, которые считают его своим вожаком. "Вот бы с кого начать! Вот бы кому крылья обломать. Немцы немцами, а этого тоже из виду не след упускать... Чернь!"
   С надеждой в глазах вельможи потирали руки: "Все во власти божией и государевой!" Путь открыт. Сила боярская несокрушима. Сенат - твердыня русского дворянства - всему глава. Вот почему вице-канцлер Бестужев, сидя в одном возке с дряхлым канцлером князем Черкасским, посматривал из возка на снежные равнины и леса с лукавой, бодрой улыбкой: ладно, мол, было бы здоровье у нас, а все остальное приложится.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   По пути следования царицы из Москвы в Санкт-Петербург начальство городов и сел выгоняло на дороги рабочих людей. С великою поспешностью, обливаясь потом, несмотря на мороз, разного звания люди и крестьяне валили в лесу елки, нагружая ими воза, и втыкали их по обе стороны московской дороги. Воеводы, хотевшие выслужиться перед царицею, воздвигали среди пустынных полей и лесов громадные арки из еловых лап, обвитых лентами. По ночам в каком-то диком оживлении жгли смоляные бочки, озаряя испуганные толпы крестьян. Большое, желтое, расплывалось в морозном воздухе пламя. Мужики втихомолку молились о предотвращении от них всяческих бед и несчастий, тревожно поглядывая во тьму декабрьской ночи, в ту сторону, откуда должна была надвинуться на них "государева орда".
   В Клину, Твери, Торжке, Валдае и Новгороде толпы обывателей были выведены за городскую ограду. Воеводы расставляли их по обе стороны дороги, по правую - мужчин, по левую - женщин. При появлении царского обоза все должны были падать лицом в снег и лежать так, не шевелясь, до тех пор, пока самая последняя кибитка не исчезнет из глаз.
   Среди обывателей в полном облачении, высоко подняв кресты, неуклюжие, круглые, в ризах, напяленных на полушубки, бродили попы.
   Ужас овеял все живое, ютившееся вблизи дороги, по которой шествовала в Петербург коронованная особа, ужас глядел из чащи лесов, из придавленных серым небом сумрачных полей; из занесенных сугробами, похожих на кучу разбросанного по снегу мусора, убогих деревушек; из мертвенно-унылых окон обывательских домов в городах; ужас в глазах детей, их матерей и отцов.
   Таков был путь царицы...
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   I
   Чертово Городище - лесная трущоба на правом берегу Волги пониже Васильсурска, у Хмелевских островов. Место дикое, защищенное.
   В давние времена здесь укрывались черемисские мольбища; со временем черемисы перешли на противоположный берег, забросив Чертово Городище.
   Это место и выбрал для своего становища атаман Заря. Посоветовали новые его ватажники - черемисы. Они же указали и все потайные тропинки для прохода к берегу Волги и к Большой Казанской дороге. Это та самая дорога, по которой после покорения Казани победоносно шествовал с войском в Нижний царь Иоанн Грозный.
   Деловито осмотрел Михаил Заря городище, его рвы и овраги. Верхом на конях он и его есаулы объехали окрестности. Побывали и на Казанской дороге, проехали вдаль по направлению к Васильсурску, расставив караул близ дороги. И на других подходах к урочищу кое-где тоже вырыли землянки для часовых. Им дали рожки, купленные на Макарьевской ярмарке, на случай тревоги.
   Зимовье еще более сближало атамана Зарю с его ватажниками. Свыше двухсот человек насчитывалось теперь в ватаге. Самый сильный, самый выдающийся был великан - беглый дьякон Тобольского собора Яков Никитин. Волосат, басист и угрюм. Поутру вылетал из землянки голый, падал в снег, рычал по-звериному, растирал свое обросшее волосами тело докрасна, а потом мягкой крадущейся походкой возвращался вновь в землянку. И так каждый день. Товарищам говорил, что делает это, дабы избегнуть "наистрашнейшего в жизни - сластолюбия"; разбойник не должен поддаваться бабьим чарам. "Многих из нас губили они".
   Цыган Сыч со вздохом невинно пожимал плечами:
   - Дурак ты, дурак, а еще дьякон! Господи!
   Дьякон глядел на него честными глазами. Ватажники почему-то его за это жалели, но втайне гордились тем, что среди них оказался такой подвижник. Им даже нравилось в нем его нравственное превосходство над ними. В их ушах как музыка звучали слова дьякона:
   - Кто тайно грешит, тот омрачает печалью лик пресвятой богородицы...
   Михаил Заря любил беседовать с дьяконом. Он прозвал его Пересветом. За ним эта кличка и повелась.
   Полюбил еще атаман двух братьев Лукиных - Василия и Вавилу, бежавших с каторги. Молодые, похожие один на другого, как близнецы; всегда веселые и расторопные. Оба крестились двумя перстами, староверы. В ватаге они были добытчиками продовольствия, шныряли по селам и деревням, водили ватагу в леса на охоту, били рыбу в прорубях.
   Много было и беглых солдат в ватаге, и дворовых, и посадских людей; рекруты, помещичьи и экономические крестьяне, купеческие приказчики, но больше всего бурлаков, давно забывших и родину свою, и семьи, и едва ли помнивших имена, полученные при крещении, - слишком часто приходилось менять имена по обстоятельствам и по паспорту, попадавшему в руки. Михаил Заря и Рувим вновь проверили у всех паспорта и опросили каждого - чье имя теперь носит он, какой губернии, уезда и села. Не попал бы в случае чего впросак. У кого паспортов не было, тех зачислили в разряд "беспаспортных", обязав их добыть себе паспорт на большой дороге. В землянках урочища были большею частью "беспаспортные". Люди с паспортами разбредались "на хлеба" по деревням.
   Однажды на рассвете среди сугробов ватажники схватили какого-то человека. Повели к атаману. Оказалось - Несмеянка Кривов. Дорогу в Городище указал ему один чувашин, хорошо знавший эти места.
   - Тучи на нас надвигаются... - покачав грустно головой, произнес Несмеянка, войдя к Заре, и провел в волнении ладонью по своему затылку.
   Он рассказал о том, что в Нижнем, узнав об ограблении губернаторской расшивы, снаряжают роту солдат в мордовские земли на постой. Может быть, и врут, но слух такой есть. Рассказал, что старец Варнава оказался ловким человеком и, несмотря на худую славу, сбивает многих на свою сторону.
   Наслушавшись, Заря послал в деревню за цыганом. Сыч не внял голосу посланных, отказался идти в урочище. Насилу вытащили. Атаман не на шутку рассердился на Сыча, чуть звания есаула его не лишил.
   Дело в том, что Заря надумал по ту сторону реки Суры, вблизи мордовских деревень, заслон поставить, сторожевую охрану. Она должна служить местом встречи с окрестными жителями, с чувашами и мордвой, и для разведки.
   Несмеянка взялся проводить ватажников в одно подходящее место опустелое селение Керлей. Там заброшенные дома - глушь непроходимая.
   Михаил Заря смягчился, хлопнул цыгана по плечу.
   - Кого же и послать, кроме тебя. А Хайридин под Казань пойдет. Бегут и оттуда. Он встречь им.
   Цыган тяжело вздохнул: он с грустью на лице показал в сторону деревни:
   - Там она, бедняжка!
   - Ладно. Только скорее! - улыбнулся атаман. - Видать, тебя не исправишь. Седина в бороду - бес в ребро.
   - Любить не люблю, а отвязаться не могу. Что поделаешь?..
   Цыган скорехонько помчался на лыжах в деревню.
   С Ванькой Каином творилось неладное. Похудел, осунулся, бородатым стал.
   - Ну, и что тут за жизнь? Ну, и чего же ради разбойничать! - плакался он. - В берлогах живем, яко зверье. Холодно и душно. И грабить некого. Что же мы собою представляем? Не воры и не добрые люди. А по-моему, вору воровское, а доброму - доброе. И на кой нам сдалась мордва? И какая нам польза от войны с губернатором?
   Михаил Заря терпеливо выслушал эти жалобы. В землянке горела лучина. Слезились глаза от дыма. На воле бушевала вьюга. Атаман лежал на койке, покрытой ковром, и внимательно разглядывал Каина.
   Ванька стал хвалиться веселой и "порядочной жизнью" в Москве, где есть многие домы со множеством достояния, принадлежащего зело глупым людям. Он звал с собой Михаила Зарю "промышлять совокупно". Уверял атамана, что в России наступило время "малых воров". Власть занята ловлею царицыных врагов, разбойников и искоренением крамолы, а ворующих по домам и лабазам наказывают "нечувствительно" и врагами их не считают. А главное - надо быть набожным. За это все грехи ворам прощаются. Недаром в Москве и в Санкт-Петербурге с главных улиц иностранные церкви снести приказано. Самое главное - богомолье! На нем трон царицы держится. Да еще на князьях и дворянах, и то лишь на русских. Ванька сказал после этого, оживившись:
   - И проживать в Москве есть где добычу, наравне с добрыми горожанами. И веселиться в Москве куда как хорошо! Кукольные комедии и райки, медведи с козами тешат народ на гулянье, и народу там бывает превеликое множество, тысяча карет разъезжает за городом на Немецких Столах... И нет веселее гулянья, кое бывает на Трех Горах... Вся Москва стекается туда для забавы... Народу, словно маку насеяно, а на прудах разукрашенные лодки с шатрами плавают... Музыка на них. И множество девок и женок в Марьиной роще песни поют и любят. Только монету покажи! За каким же бесом в дикой дебри тут далее пребывать? Могу ли я теперь страдать здесь вместе с вами, не ведая чего ради?! Да и тебе охота ли с оною ордою разбойников старость доживать? Брось их, уйдем от них в Москву. Ну их к черту!
   Выслушав Ваньку, атаман сказал спокойно:
   - Довольно! Оставь нас. Прошу тебя! Свет не баня - места всем хватит. Не держим. Иди в Москву.
   На лице Ваньки блеснула радость.
   Утром он исчез, захватив пистоль, лыжи и у некоторых товарищей деньги.
   Турустан с Рувимом, выслеживавшие в оврагах волков, видели, как мчался Ванька на лыжах с горы к Волге. Всем веселее стало, когда узнали, что Ванька совсем покинул ватажников. Тоску он на всех своим нытьем наводил.
   Поутру явился цыган Сыч. Как сказал, так и сделал, но явился с подбитым глазом. По его словам, в темноте о косяк нечаянно ушиб. А там кто его знает! Да и не до этого ватажникам, чтобы о синяках его думать. Мысль об устройстве заставы близ мордовских деревень была одобрена всей ватагой. Все, что будет делаться в Арзамасском или Сурском воеводствах, либо на дорогах к Нижнему, - все станет известно заставе через мимоходящих людей. И нетрудно, послав гонца в случае опасности, уведомить обо всем и главное становище ватаги.
   Сыч по своему вкусу подобрал людей. Взял Турустана и Рувима. Грамотей ведь всюду нужен. В заставе, пожалуй, нужнее, чем в урочище. Ватага зимует, отсиживается, а у заставы многие дела могут быть. Атаман согласился, велел лучшую одежду, лучшее оружие выдать уходившим за реку Суру товарищам. Трех самых бойких коней взял Сыч, для доноса о могущих случиться происшествиях. Несмеянка обещал в Терюшеве раздобыть еще новых коней.
   Полтора десятка самых отчаянных парней вошло в артель к Сычу. Среди них были три башкирца, двое черемисов и трое чувашей, остальные русские беглые, крепостные. Все были довольны, что окончилось их скучное, бесплодное сидение в ямах. Несмеянка вскочил на лошадь. Сыч тоже. На третьего коня, по общему согласию, сел Рувим, "войсковой писарь", как его назвал Заря. Бодро тронулись в путь.
   Михаил Заря отправлял ватажников с шутками и прибаутками.
   У него была своя скрытая мысль.
   Он возлагал большие надежды на раскол. Ему казалось, что раскольники, забиравшие торговлю в свои руки и на Дону, и на Волге, и на Урале, да и в самой Москве, - люди будущего. О раскольниках он думал как о большой силе, с которой власть не может не считаться, а если так, рано или поздно и ему самому удастся стать под их защиту. Раскольники были бойчее православных. Всегда и везде они были грамотнее остального населения. Целые деревни старообрядцев занимались переписыванием древних книг печатными буквами. В этих деревнях изготовлялось неисчислимое множество книг, которые и развозились по всему государству. А в Литве и Польше заведены были даже книгопечатни, где старые книги печатались и тайно, и явно, и даже с разрешения "его крулевского величества". Сила раскола укреплялась повсюду. Это хорошо знал Михаил Заря.
   И недаром ему засело в голову: восстановить, как о том хлопочет раскольничий епископ Анфиноген, разоренные Питиримом скиты на Керженце. Епископ Сеченов холоден к расколу. Он поклялся царице окрестить всех язычников. Дал ей пастырское обещание искоренить идолопоклонство в Поволжье. Этим он теперь и будет занят. На Керженец должны вернуться многие бежавшие ранее оттуда раскольники. Они снова возродят скиты. О том мечтали и на Дону, и в Иргизе, и на Ветке, и в Польше, и во многих иных местах богатые раскольничьи купцы. Атаман Заря и дальние старообрядцы верили, что если вновь открыть скиты и если о том узнает сама царица и Синод, то власти все равно не решатся по-прежнему разорять их. Времена другие. Не было тогда такого богатства у раскольников.
   Михаил Заря недаром решил всеми своими силами помогать мордве, и не напрасно трое суток подряд они просидели с Несмеянкой, раздумывая, как поднять мордву и как и чем Михаил Заря со своею ватагою поможет терюханам. Недавний налет солдат на кереметь сильно возмутил народ, хотя на другой же день все притихли. Против силы ничего не поделаешь. Несмеянка пробовал расшевелить народ, но никто его не послушал - боятся; а некоторые и вовсе просили его уйти из избы, страшась близости к нему.
   Михаил Заря советовал Несмеянке выждать. Не зря отдал лучших людей, лучшее оружие и лучших коней цыгану Сычу. Несмеянка, уезжая с отрядом, опять пообещал раздобыть на деревне коней для остальных ватажников заставы. Конница больше сделает в этих местах, чем пешие.
   Атаман крикнул цыгану вслед:
   - Береги молодцов! Зря не губи!
   Долго стоял он на занесенной снегом Казанской дороге, провожая озабоченным взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что намечается какое-то "дело", в которое можно будет вовлечь своих людей.
   Он обошел после этого все землянки. Сказал ватажникам, что наконец близится час. Предстоят большие схватки с солдатами.
   - Поможем мордве. Она поднимется и пойдет на Нижний. Будет большая пожива, и каждый из вас, набрав добра и денег, уйдет тогда на Урал, на Дон или в Сибирь и там заживет тихо, спокойно, довольный своею жизнью. Были бы деньги, был бы богатый дуван!
   Он сказал, что каждому следует об этом подумать и приготовиться, починить обувь, одежду, оружие и потеплее содержать лошадей, получше их кормить.
   Слова атамана были встречены шумно, радостно.
   II
   Настоятелю терюшевской церкви отцу Ивану Макееву постоянно казалось, что он чего-то и где-то недобрал, что он простофиля, чудак и ротозей и что другие священнослужители в разных местах живут несравненно сытнее и веселее его. Поп считал, что, будучи заброшен духовными властями в языческую глушь, он имеет полное право широко пользоваться безгрешною мздою и не подчиняться никаким указам - ни гражданским, ни синодским.
   Вчера получен указ от Синода: "Сбирать на свечи перед приходским праздником оставить впредь, и таких сборов отнюдь не чинить, ибо по сему делу ходят люди невоздержанные и пьяницы, люди, ленящиеся трудиться, евшие не свой хлеб, которые, прельщая простой народ, собирали деньги не к славе божьей, но употребляли оное на свое пропитание, паче же на пьянство и прочие потребности".
   Отец Иван зло усмехнулся: никаких людей, кроме него, со свечным сбором не ходит и что это такое за "простой народ"? Разве новокрещенцев и язычников-мордву можно назвать простым народом? И потом - что значит: "евшие не свой хлеб"?
   Поразмыслив, отец Иван решил, что синодский указ к нему не относится. Да если бы и относился, кто на него, попа Макеева, осмелится жаловаться?
   Всей мордве объявлено, чтобы отнюдь никаких челобитных никому не писали под страхом тяжкой за это ответственности.
   Отцу Ивану казалось, что он проявляет великую снисходительность, беззаботность и нерадение в отношении надзора за мордвою. Многое он оставляет без внимания, выказывая непостижимое и зазорное для других попов бескорыстие. В этом убеждении сильно подкрепляла его попадья Хиония Андреевна, которая постоянно укоряла мужа, что он мало берет, и уверяла, что они скоро пойдут по миру. Между тем близится рождество - самое удобное время для сбора денег на церковную необходимость.
   Перед рождеством отец Иван позвал к себе попадью и сказал:
   - Любезная моя Хиония, супруга наша и матерь детей моих, звезда пресветлая, на склоне моих лет предо мною блистающая! Думал я, сидел-думал и придумал: не служба попа православного кормит, а место. Служба убогая наша есть, мало кого привлекающая, и место сие такое, в коем никакие законы плодов не приносят. Живем мы в глухих языческих местах, в противности всяким указам являющихся, о чем и сам губернатор мордву уведомил на предмет неприятия от нее жалоб и писем и прочего подобного. Сами же новокрещенцы и язычники совести не имут и о попе своем никогда не сострадают и на своем коште его держать не хотят. А духовная архиерейская власть склонна пребольшое иметь число христиан, денег же платить не хочет, обрекает попов на прожитие доброхотными подаяниями невесть от кого.
   Хиония прослезилась. Обругала нехорошо мордву, еще хуже того Синод и совсем неподобающе - епископа Сеченова, требующего окрестить в короткий срок всю терюханскую мордву и угрожающего жестоким наказанием "за нерадивость в апостольских делах" ее мужу - отцу Ивану.
   - Да будет так, - сказала Хиония, - в канун рождества и пойдем. Откладывать не след.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Рождество подкатилось незаметно, и вот Иван Макеев двинулся с женой, сыном и причтом в село Большое Сескино собирать с новокрещенцев, с русских мужиков и с мордвы языческой деньги, скот и овчины, а буде что подвернется иное - также и то. Жена возмечтала о холстах, о пряже, о льне и шерсти.