Костылев Валентин. Жрецы (Человек и боги - 2)

   - Турустан, - сказал он, - уходи от нас. Дома ждет тебя горе. Мы старые, ты молодой. Нам со старухой все одно скоро умирать! Пускай пытают. А ты спасайся, беги! Скорее!
   Молодой мордвин понять не мог, что случилось. Он побледнел, задрожал.
   - Отец! О чем ты говоришь?!
   Старик нахмурился:
   - Слушай. Прискакал приемщик, в рекруты тебя!
   Сказал и закрыл глаза.
   - Приемщик?
   - Да.
   Турустан понял все. Приемщик - это его смерть. Отец прав - бежать, бежать в леса, в степи, на низовье, но домой идти нельзя!
   - А мать?!
   - Иди! - махнул отец рукой и, обняв Турустана, быстро пошел прочь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Осеннее небо навевает грусть, а это - вечернее, необыкновенное, красное с облаками, казалось Турустану таким же израненным, как и его сердце. О чем же теперь думает он, бездомный мордвин, провожая уходящее солнце?
   Об отце? Да, отца он любит, но не то. О матери? Он любит и мать, вскормившую и вырастившую его, но и это не то.
   Больное солнце зажгло внутри ни с чем несравнимую печаль о Моте. Ради нее он бежал от рекрутчины. Ради нее оставил отца и мать на поругание военного начальства.
   - Чам-Пас, помилуй нас! Чам-Пас - верховный владыка!.. Ты велик, ты творец вселенной, Чам-Пас!.. Взгляни на меня...
   Турустан вытянулся во весь рост и простер руки к небу.
   Шуршали ежи в сухой траве, кричала иволга. Кругом лесная глушь, пустота. И это хорошо! Не надо людей. Страшно! Турустан боится их, дрожит при мысли встретить человека.
   - О ты, Нишкенде-Тевтярь! Ты - богиня судьбы, взгляни на меня!.. О Чам-Пас, зачем ты создал мордву?!
   Еловые лапы загораживали небо, дерзкие, густые, колючие. Птица смолкла. Зеленые иглы укололи лицо, точно в наказание за грешные мысли.
   - Нишкенде-Тевтярь!.. Погибну ли я? Ответь же, наконец?
   Турустан начал молиться, боязливо озираясь по сторонам. Не подглядывает ли кто? Нет ли поблизости попа Ивана Макеева, который крестил его, Турустана, силою и угрозами?.. И теперь Турустан растерялся. Он молился и богу христиан и своим богам. Да разве один он? Многих сбивали православные попы, и Турустан маливался "Христосику", "Христосиковой матушке", "дедушке Илкаше", "Егорию Храброму", "Фролу и Лавру", но не забывал он и всемогущего Чам-Паса, не забывал и богиню-мать Анге-Патяй... А как же он мог забыть заступницу в несчастьях, богиню судьбы Нишкенде-Тевтярь, деву Нишке? И разве мог он сравнить своих богов с христианскими? Эти - свои, те - чужие. Но он молился тем и другим. Кто-нибудь из них и услышит его - поможет ему.
   И поэтому вынул из-за пазухи деревянную икону, снял ее с шеи и повесил на сук. Опустившись на колени, неловко и долго складывал три перста для молитвы:
   - Восподь Салаох*, помилуй нас... - с трудом читал он молитву по-русски.
   _______________
   * Господь Саваоф.
   Русскому богу нельзя было молиться по-мордовски - не захочет бог слушать. Не поможет
   Турустан боится икон. В них чудится ему какая-то сокрушительная, уничтожающая сила. Как же не молиться им? Многие из его односельчан с большою готовностью понесли бы в жертву иконам заколотых баранов и быков, если бы попы не запрещали этого. Но они почему-то не велят, не дают совершать в церквах жертвоприношений. Они любят, чтобы быков и баранов отводили к ним на двор.
   Поп Иван везде бродит и везде слышит, и много у него соглядатаев. Он обложил мордву в Березниках годовою податью в свою пользу по несколько пудов зернового хлеба. За каждое венчание и погребение он брал барана или овцу... Брал он и медом, и рыбой, и зверьем, и мехами... У него большие руки и желтые грязные ногти... У него алчные глаза и лошадиные зубы...
   - Почему же ты позволяешь обижать наш народ? - подумал Турустан, но он не мог, как другие, когда они были недовольны богом, бить икону, стегать ее прутьями, топтать ногами.
   Щеки парня загорелись, глаза почернели от дум, и прошептал он с горечью:
   - Шайтан! Уйди! Не мешай русскому богу помочь мне!
   Тут вспомнил он о похитителе своей невесты. Пальцы судорожно сжались в кулаки. О, если бы этот злодей попался теперь ему! Он изрубил бы его в куски, он повесил бы его на осине, как битую змею. "Мотя! Мотя! Отрави его!"
   Бессильно опустился Турустан на пень. Что делать? Куда идти? Его соплеменники сильнее его. Не желая ссориться с начальством, они умеют переносить кабалу со всею покорностью, молча терпеть, не теряя, однако, своего достоинства. Низко кланяются они только управляющему земель царевича Грузинского князю Мельхиседеку Баратаеву. Они совсем не кланяются настоятелю Оранского монастыря игумену Феодориту, молча подчиняются приставам и бурмистрам. Они много молчат и много думают. Иногда сами они бывают похожи на деревянных богов.
   Но почему же их преследуют?
   Почему их жены и девушки подвергаются обидам со стороны бояр?
   Почему попы, слуги доброго христианского бога, на стороне врагов мордвы?
   В то время, когда Турустан размышлял об этом, по лесу разнесся шум. В проселке скрипела колесами кибитка. Фыркали лошади, стучали копыта.
   Турустан притаился.
   Ехал он, Рыхловский... Сразу узнал Турустан по кибитке, по лошадям и по кучеру Кузьме, который лихо подстегивал коней. А вот и надутое, противное лицо Рыхловского. Он увидал мордвина, хотя тот и прятался в кустах.
   И вдруг что-то случилось с Турустаном такое, чего он и сам не ожидал. Он выбежал на дорогу, натянул лук и пустил стрелу в кибитку. Кони шарахнулись в сторону. Филипп Павлович от испуга и негодования закричал на весь лес. Стрела воткнулась рядом с его лицом в кожух кибитки.
   Турустан пропал в чаще. Он долго слышал шум и крики со стороны дороги, удивляясь сам себе: как так могло получиться, что он пустил стрелу?
   - Чам-Пас! Чам-Пас! Творец всесильный!.. Я ли это?
   Старик Бадаев вернулся домой один. Он сказал, что не нашел сына, а поздно вечером военный, обнажив саблю, отвел его вместе со старухою в терюшевскую приказную избу, заковал в цепи и приставил караульных.
   Терюхане смотрели на все это из своих изб неподвижными, помутневшими глазами. Даже детишки притихли в испуге.
   V
   Филипп Павлович приехал в Нижний поздно вечером. Прежде чем войти к себе в дом, он долго рассматривал через ставни, что делается там внутри. "Вот тоже, - думал он с досадой о тетке Марье, - человеку счастье! Ей-богу! Живет себе и знать ничего не хочет: и стены, и кров, и дрова все готовое! Хоть бы денек мне этак, без заботы, пожить!"
   Нечего греха таить, любил человек позавидовать! Завидуя, он испытывал особое удовольствие. Ему приятно было упрекать себя: "Вот смотри, как люди! А ты ротозейничаешь!"
   В этот вечер зависть его к старушечьей беззаботной жизни перешла в шутливое настроение. Он вдруг почувствовал жалость к убогой охранительнице его нижегородского владения, и эта жалость тоже доставила ему удовольствие.
   Крикнув вознице, чтобы тот убрал коня, он торопливо вбежал по лестнице в сени. Постучал. Его окликнули.
   - Отворяй, Марья Тимофеевна, разбойник к тебе заявился... Сейчас зарежет тебя!.. - пошутил он. Однако шутливость его разом пропала, когда он услышал чей-то храп в сенях.
   Старуха притихла. Видимо, задумалась. Он стал сердиться.
   - Чего же ты? Просвирня! Неужто и взаправду испугалась? Отворяй!
   - Ты, что ли, там, Филипп Павлович?
   - Кто же еще другой осмелится в мой дом заявиться?!
   - То-то, то-то, батюшка!.. - залепетала старуха, распахивая дверь и низко кланяясь. - Здоров ли ты, государь мой, Филипп Павлович?! Не устал ли с дороги, сокол наш?
   - Кто это в сенях, показалось мне, будто бы храпит?
   - Человек тут с низу, с берегов, пришел один... Попросился, Христа ради, переночевать - я и положила его в сенях... Бог с ним!
   - Ну, вот видишь, хозяйничаешь без меня, а я ничего и не знаю... проворчал Рыхловский. - Неровен час, этак ты и лихого человека приютишь в моем доме... на грех меня наведешь. Что глазами-то моргаешь, убогая?! Что?!
   Старуха оправдывалась:
   - Человек, видать, степенный, богобоязненный и непьющий... Деньги все сидел тут считал.
   - Деньги?
   - Да.
   - Много?
   - Ой, батюшка!.. Целая куча!.. И не сосчитать.
   - Ну, тогда ладно... Пускай почивает... Зря ты его в дом не позвала. Право, зря. Таких людей опасаться нечего... Кто он? Купец, что ли, какой? А?
   - Подрядчик с низов. Соль Строганову своими бурлаками привел...
   - Соль?! Ах ты, милая моя тетушка!.. Ах ты, золото мое! К делу я, стало быть, прибыл! К делу! - обрадованно потирал руки Филипп Павлович. Купить мне надо бы сольцы-то себе в лабаз... Знает ли еще кто о соли-то?
   - Меховщик, дедушка... с Похвалы... уж приходил он сюда... да от немца прибегал раза два приказчик... Народу тут всякого было... Все его спрашивали!.. Истомились о соли-то...
   - Да как же это ты допустила, чтобы в мой дом нехристи шлялись? А? Да как же ты смела?
   Старушка в слезы. Любопытство, однако, взяло верх над гневом.
   - Да ладно! Не реви. А он что им говорил?! - смягчившись, дернул ее за платок Рыхловский.
   - Не мое дело, говорит... Толкуйте с самим, со Строгановым... Я, говорит, человек наемный... бестоварный.
   Филипп Павлович насупился.
   - Разбуди сходи... Дай-ка я его с дороги-то угощу...
   Старуха исчезла в сенях.
   Рыхловский полез к себе в сундук и достал оттуда фарфоровый жбан с вином. Засуетился, приготовляя на столе угощение.
   Вернулась тетка Марья, а за ней следом вошел и ночной гость, широкоплечий, высокий, бородатый, с хмурым лицом. В его осанке и взгляде было что-то властное, проглядывала гордость человека, высоко ставившего свое собственное достоинство. Одет он был в новый нарядный кафтан.
   - Добро жаловать! - сказал Рыхловский, указывая гостю на кресло. Перед такими людьми он всегда пасовал, начинал юлить и говорить лишнее, зачастую невпопад.
   Гость даже не кивнул в ответ, а принялся неторопливо и чинно молиться на икону, а помолившись, молча поклонился сначала старушке, потом Рыхловскому.
   "Ишь ты! - подумал Филипп. - Сразу видно, что не здешний... Бабе раньше кланяется!.. Да что-то лицо-то знакомое! Где-то видал я его!"
   Дождавшись, когда сядет Рыхловский, даже как будто понуждая его к этому своим молчаливым ожиданием, бородач тоже сел за стол.
   - Из каких таких стран изволите путь держать, добрый человек?..
   - С низов... С солеварен. Михаил, сын Артамонов я.
   - Один или не один?
   - Триста душ бурлаков у меня.
   Ответив на вопросы Рыхловского, гость пристально, в упор, стал его рассматривать, чем и привел его в немалое смущение: "Бельмы весьма знакомые! Похож на одного человека! Ой, господи! До чего же напоминающий Софрона!"
   Филипп Павлович отвел свой взгляд в сторону. Ему вспомнился человек, которого он своими руками ковал в питиримовской тюрьме. Было это давно двадцать лет назад, а никогда Филипп Павлович не забудет того человека.
   - Много!.. Многонько!.. Как только ты справляешься с таким полчищем?.. Я с сотней крепостных и то не могу управиться никак, а ты... трескучий голос Рыхловского вдруг оборвался. Филипп нарочито закашлялся.
   - Народ всякий, конечно, в моей бурлачьей ватаге, но управляюсь один, в помощниках не нуждаюсь.
   Сказал и могучую грудь расправил, сжал громадные кулачищи.
   Филипп Павлович поскорее налил по чарке вина себе и гостю, услужливо подвинул ему хлеб и грибы, а сам продолжал любопытствовать.
   - Беглые, поди, поналезли?..
   - От них не убережешься... Пашпорт не каждому дают, с пашпортами где же набрать?.. Бесчинно ходящих и вовлекаешь.
   - Самый зловредный народ они... Это есть преступники гражданского порядка...
   Рыхловский не столько от вина, сколько от волнения раскраснелся, беспокойно заерзал на месте, никак не выдерживая холодного внимательного взгляда своего собеседника.
   - А что заставляет людей бродяжить? - задумчиво произнес Михаил Артамонов.
   - Гордыня, либо леность и неуважение к начальству... а то и наклонность к беспутной вольности.
   Михаил Артамонов разгладил свою пышную широкую бороду и с улыбкой ответил на свой же вопрос, как бы не обратив внимания на слова Филиппа Павловича:
   - Человек бывает бродягой не сразу. Первоначально сделает он какой-нибудь проступок, а затем, стыдясь сего, а к тому же и боясь наказания, покидает свое место и скрывается в степях и лесах... Бегают люди и от солдатчины и от семейных раздоров и притеснений... Запуган многий народ... Царь Ровоам в древности по слепому пристрастию к своим вельможам послушал их и стал управлять государством угрозами и тем навсегда расстроил свое управление и рассеял, яко пыль под ветрами, своих подданных... То же мы наблюдаем и теперь во многих местах. Управлять рабами труднее, нежели ковать их в цепи... Управлять людьми надо с честью.
   Рыхловскому показалось, что при последних своих словах великан хитро подмигнул ему. Он слушал гостя почти со страхом.
   "Не раскольничий ли поп какой? - подумал вдруг Рыхловский. - Будто бы он и сочувствует бродягам и сожалеет о них?" Чтобы испытать Михаила Артамонова и показать себя преданным царице человеком, он сказал:
   - Слаба власть ныне. Не радеет она чинить заслуженное наказание бить кнутом, отдавать беглых тем господам, чьи они люди и крестьяне, не гнушаясь и пыток, ежели к тому повод имеется... Власти и вотчинники, и духовные лица, и купцы-промысленники должны действовать совокупно против подлого народа.
   Бородач помолчал, но смущавшая Филиппа неприятная улыбка все-таки не сходила с его губ.
   Долго просидели после этого молча. Дальше разговор не клеился. Однако перед расставанием бородач заметил Рыхловскому добродушно:
   - Жалуй утром на пристань и погляди, как подлые у меня работают... Боятся ли и слушают ли они меня, сам увидишь!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "Соль привезли!" Это известие распространилось в несколько часов по Нижнему и окрестностям.
   Утром со всех концов сбежались нижегородцы на набережную. Бегут один другого перегоняют. Солдаты, монахи, работный люд, босоножье и полицейские - все пожаловали на рейд. Ругань, стоны, свист, песни, лай, матерщина, крик баб - все это ворвалось в тишину утра оглушительным потоком всяческих звуков, напоминая тем самым посадскую тревогу, какая бывает при ночных пожарах. Солнце уже поднялось из заволжских лесов и обливало янтарным медом дерево мачт, палуб стоящих на якоре судов, белели ярко кремлевские стены, горели золотом главы соборов и церквей. Кругом бодрость и веселье. Даже гудошники, не в пример обыкновению, настроились на плясовой лад.
   А сбежались на Волгу люди потому, что с низов наконец прибыли долгожданные соляные караваны. На пристани находился сам губернатор Друцкой, а с ним рядом стоял тайный советник Александр и действительный камергер Сергей Строгановы, именитые российские солепромышленники, нижегородские богачи! Они, конечно, были веселее всех и оживленно беседовали с губернатором. Тут же, немного в стороне, дремал седой как лунь, громоздкий, тепло одетый глава местного купечества бургомистр Олисов. Строгановы красовались на солнце своими ярко расшитыми камзолами и зелеными бархатными треуголками, кружевами, парчовыми лентами.
   Наконец-то исполнилось их желание! Наконец-то соляные суда прибыли в Нижний, в этот главный складочный пункт, где хранили волжскую соль! Недаром Нижний прозвали повсеместно Соль-городом. Было много дождей летом, и теперь вода в реке поднялась, прибыла настолько, что удалось провести многие суда с солью и другими товарами, застрявшие на низах. Российские города сидят без соли. Нужду в ней великую терпят и Москва и Санкт-Петербург, а соль на Волге - ни туда ни сюда. Как же теперь не радоваться?!
   Во время разговоров Друцкого с Александром Григорьевичем Строгановым к ним подошел крестьянин-лапотник.
   - Ваше пресветлое величество!.. - И он поклонился губернатору в ноги. - Терпим мы по деревням бедственную нужду за недостатком солей. Крестьяне таких сил и гордыни не имут, чтобы бороться с посадскими разночинцами у соляных лавок и складов, а нам соли никто не дает, а на деревнях продают те же разночинцы втридорога...
   - О порядке отпуска соли крестьянам и другим подлым людям мною послана промемория в Сенат. Сиди и жди.
   Губернатор сердито ткнул челобитчика тростью в плечо; тот вздрогнул, еще раз до земли поклонился Друцкому и быстрехонько исчез в толпе.
   Посадские торгаши не зря в эту ночь страдали бессонницей. Многие из них солидно обогащались, скупая соль тут же на пристани у строгановских приказчиков - сколько кому хотелось - и затем продавая ее во много раз дороже по заволжским лесным деревням и починкам. Мужик жаловался губернатору не без причины.
   Соль сильно таяла по дороге с низов в Москву и Питер. Особенно она оседала в Нижнем и ближних к нему городах. Когда Александру Строганову в Сенате сделали выговор, он заявил, что за провоз соли от Нижнего до Москвы подрядчики требуют по пять с половиной копеек с пуда, а правительство разрешало на всякие расходы тратить лишь три с половиной копейки на пуд. Поневоле приходится ее продавать в Нижнем. Сенат на это заявление Строгановых отмалчивался. В результате - ничего не изменилось.
   И теперь Александр Григорьевич для приличия пожаловался губернатору на то же самое.
   - В прежние времена, - говорил он, - было много легче, ибо казна высылала нам рабочих из разных областей принудительно, а ныне сей выгодный обычай заменен вольными подрядами - от этого и пошли у нас в соляном деле великие расстрои, и, кроме убытка, нам оно ничего не приносит.
   Друцкой нахмурился. Надоело князю слушать всяческие жалобы. Жалуются ему крестьяне, жалуются дворяне, жалуются купцы, жалуются монахи и попы, а на что и на кого жалуются? И что может сделать для них губернатор? У самого голова кругом идет от всей этой государственной неурядицы последних лет. Не успеешь присягнуть одному царю, как на престоле оказывается новый царь. А новый царь - и новые вельможи, а новые вельможи - и новые порядки. Разве может в этом разобраться какой-либо губернатор?
   На мостках, переброшенных с баржи на берег, чинно прохаживался Михаил Артамонов, властно покрикивая на работных людей, выгружавших соль. Бросались в глаза его высокая грудь и красивая поступь. Одет он был в новенький кафтан и подвязан бухарским кушаком. Сапоги тоже были шиты цветным шелком по-восточному. Бурлаки чутко прислушивались к его покрикиванию. Работа спорилась как нельзя лучше.
   Затем он стал рассчитываться с приказчиком соляного строгановского склада. Деньги обильно посыпались ему в руки, но он равнодушно и даже небрежно совал их в карманы, продолжая сурово, искоса поглядывать на рабочих.
   Наблюдая эту картину, Строганов принялся расхваливать губернатору подрядчика. Хвалит и нахвалиться не может.
   - Подобный вожак только и способен управлять этим сбродом. Сильный он и домовитый. И говорить он умеет по-татарски, и по-калмыцки, и по-украински, и на других языках. Богомольник и трезвенник. Спуску не дает никому. А какой расторопный! Глядите!
   Подошедший в это время к губернатору Филипп Рыхловский поздоровался с ним и Строгановыми, тотчас же прислушавшись к их разговору.
   По прошествии некоторого времени, улучив минуту, он подобрался к своему ночному гостю и тихо сказал ему: "Губернатор и Строгановы хвалят тебя не нахвалятся". Сказал, думая угодить своими словами бородатому, а тот даже не обратил внимания на него, продолжая покрикивать на своих людей, чтобы не мешкали, скорее бы кончали работу, поменьше бы между собою гуторили.
   Филипп, сконфуженный, подошел к Друцкому и спросил позволения навестить его и побеседовать с ним по важному делу у него на дому. Друцкой снисходительно ответил:
   - Заходи.
   Волга была тиха и зелена, особенно зелеными казались углы ее в прогалинах между судами, - здесь, на каменьях и бревнах, лазали и прыгали ребятишки, возбужденные солнцем и прибрежною суетою. В глубине мелькали серебристые косяки плотвы.
   К концу работы появился поп с прочими клириками и стал служить молебен. Все присутствующие явились свидетелями того, с каким благоговейным усердием отбивали поклоны подрядчик и собранные им на низах люди. Даже иноверцы и те сняли шапки и кланялись иконам.
   Строгановы так умилились этому, что не замедлили милостиво пригласить богомольного подрядчика вместе с его десятниками в свой дом на Рождественской улице к ужину.
   Однако... когда настал вечер и когда строгановские люди прибежали на берег, чтобы по приказу хозяина привести подрядчика и его десятников в строгановский дом, они там никого не нашли, а сидевшие у костра древние калики перехожие загадочно заявили: "Не найдете вы их теперь, родимые! Утекла братчина на многих стругах и на лошадях вниз по Волге богатырствовать... Подайте, Христа ради!"
   Не поняв ничего, почесали посланцы Строганова затылки и побрели восвояси докладывать хозяину об исчезновении приглашенной к ужину работной ватаги.
   Стало тихо на набережной. Сумрак окутал растянувшиеся по берегу Оки на протяжении трех верст от ее устья строгановские соляные склады. Для охраны сорока складских корпусов из кремля прибыли команды солдат. Вспыхнули один за другим костры поодаль от строений. На Похвалинскую гору поблизости сползались обыватели, - судили, рядили, прикидывали в уме сколько кто дохода получит из них от перепродажи соли, а неуспевшие ее набрать утром на пристани вздыхали, глядя на часовых, облепивших соляные амбары. Эти обвиняли в алчности счастливых обладателей соли. Больше всех ругали, по обычаю, немца Штейна, которому удалось отхватить самый крупный куш. "Давно бы его, сукиного сына, в острог запрятать, дракона ненасытного!"
   Рыхловский, хотя и не остался в обиде, но все же долго не мог уснуть, сгорая от зависти к Штейну: "Ухитрился-таки, сатана! Мне всегда хуже всех. О, господи!"
   На Кунавинской стороне берега уже не стало видно, повис мрак, а нижегородские торгаши все еще продолжали судачить и браниться. Слово "соль" не сходило у них с языка. Страсть к наживе помутила мозги.
   VI
   Михайле Ларионовичу Воронцову доложили, что "ее императорское величество соизволила указать из имеющейся в коллегии иностранных дел мягкой рухляди взнесть в комнату свою один мех лисий душчатый черный в семьсот рублей...".
   Михайла Ларионович, ввиду "множества воров", велел дежурному караулом идти вместе с посыльщиками коллегии - переводчиком Федором Бехтеевым и расходчиком регистратором Иваном Артемьевым - охранять меха.
   Во дворце их встретил метр-де-гардероб Чулков, который и доложил царице о прибытии мехов. Елизавета Петровна, высокая, хорошо сложенная, бойкая, быстрыми шагами вышла в колоннаду.
   Бехтеев и Артемьев опустились на колено, а команда отдала полагающуюся царям честь.
   Елизавета Петровна была в зеленом тафтяном пышном платье. Всплеснув руками, она с удовольствием стала рассматривать меха, а затем сказала Чулкову, чтобы он отнес их в гардероб.
   Проводив глазами своего слугу, она подошла к офицеру:
   - Желательно нам знать фамилию твою, начальник.
   - Петр, сын Филиппов, Рыхловский.
   - И еще желательное, чтобы ты же привез нам из коллегии имеющиеся там соболя, лису и прочую меховую рухлядь.
   - Слушаю, ваше величество, - отчеканил Петр.
   Приказание царицы было исполнено в точности.
   Граф Воронцов с грустью погладил последние меха, хранившиеся в коллегии для поднесения подарков иностранным посланникам, уложил их в корзину и приказал отнести во дворец. Счет их был объявлен для проверки Петру Рыхловскому. Собольих шестьдесят девять мехов, ценою в двадцать семь тысяч триста восемьдесят рублей, и лисьих восемь - в триста сорок один рубль.
   Меха, так же как и накануне, были встречены Чулковым. А затем опять в колоннаду вышла царица. Платье в этот раз на ней было кисейное, легкое, белое, и вся она показалась Рыхловскому какою-то воздушною, прозрачною. Она вышла в платье с глубокими вырезами на груди и спине и с обнаженными руками, совсем не такая, как вчера. Она ласково и снисходительно улыбалась. Петр вытянулся во фронт. Царица сказала: "Вольно!" От нее пахло душистым маслом. Задала несколько вопросов: где служит, кто его начальник, сколько ему лет, кто его отец, где родина, а узнав, что Петр из Нижнего Новгорода, стала расспрашивать о нижегородских соборах, монастырях и других святынях, сказав:
   - Пастырь добрый, велеумный и заботливый мною ныне назначен туда епископом - Димитрий Сеченов... - И вдруг спросила:
   - Тверд ли ты в вере? Ходишь ли в храм?
   Петр Рыхловский ответил, что, будучи хотя и маленьким и ничтожным, но все же творением божиим, он не может колебаться в своей вере.
   На это царица заметила:
   - Оные мудрые слова от молодого человека слушать небезудивительно. Достоит тебе вечерню отбывать в нашей дворцовой церкви. А умеешь ли танцовать менуэты и прочие французские грации?
   Петр ответил тихо и сконфуженно, что он не умеет танцовать.
   - А комаринского?
   Петр, не понимая - шутит царица или серьезно говорит, неловко ухмыльнулся и утвердительно кивнул головой.
   Царица рассмеялась.
   Поручика Рыхловского Елизавета Петровна оставила во дворце, продержав его до вечера, а затем в сопровождении Петра и двух пажей отправилась к вечерне, в свою дворцовую церковь.
   На следующий день вышел приказ о прикомандировании поручика Петра Рыхловского к дворцовой охране.
   Рыхловский не на шутку испугался того, что с ним произошло. Дисциплинированный солдат, неизбалованное дитя деревни и казармы, и вдруг... сама царица! Не во сне ли? Жутко в этой мертвой тишине под высокими сводами дворца. Среди громадных комнат и коридоров холодно и неуютно. Он не знал, куда деваться от страха и тоски на другой день после знакомства с царицей. Ему казалось, - он сходит с ума...