Страница:
И снова он передал флягу Турустану.
- Безбоязненно довершай начатое, - как учил меня один старец.
Турустан с усердием допил остаток вина.
- Из тебя толк выйдет... Молодец! - обрадованно сказал он Турустану.
Мордвин повеселел. Стал посмелее: "Не зверь, не укусит!"
- Как тебя звать? - осмелился он спросить незнакомца.
- Имя мое птичье - разбойнички окрестили меня Сычом... Безродный я. Остальное все известно в канцеляриях нижегородского и астраханского губернаторов... Дьяки мою жизнь описали не хуже, чем житие Николая Угодника... А сам я все позабыл. Интересно не то, что прошло, а что будет. Об этом и думай.
И он опять запел:
Тут и шел, прошел бродяга,
Бездомовный человек.
А навстречу-то бродяге,
Друг-приятель мне попался,
Слово ласково сказал:
"Ты куда идешь, бродяга,
Бездомовный человек?"
И пошли мы оба вместе
Счастье в будущем искать...
Окончив песню, цыган вдруг спросил Турустана:
- Стало быть, ты Фильку знаешь?
- Фильку? - Мордвин задумался. - Нет.
- Ну, Рыхловского, што ль, по-вашему?
- Филиппа Павловича?! Знаю. Его крепостной.
- А жену его, Степаниду?
- Три года назад умерла она.
- Умерла?!!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То, что произошло с цыганом Сычом после того, как он узнал о смерти Степаниды, испугало мордвина. Он даже приподнялся с земли и опасливо отошел в сторону.
Цыган сидел на земле, схватившись руками за голову, и что-то скороговоркою болтал себе под нос. Напрасно Турустан силился понять его слова. Они были обрывисты, то нежные, то скорбные, и вдруг переходили в проклятия. Потом у кого-то он стал просить прощения, называя "голубиною радостью". И наконец, как женщина, как ребенок, зарыдал.
Турустан вспомнил свое горе, у него тоже выступили слезы. Ему стало жаль своего нового товарища. Он подошел к Сычу, нагнулся над ним и сказал:
- Вставай!.. Чего ты? Когда нам плакать! Солнце садится. Езжать тебе пора. - И с силою начал трясти его за плечи.
Сыч поглядел вдаль красными, полубезумными глазами, остановился, перестал рыдать. Долго просидел он, опустив голову.
- Как же я-то теперь буду жить? Мою невесту, Мотю, и вовсе украл у меня Филипп Павлович, - вздохнул мордвин.
- Что? Филька? - Цыган снова заволновался. Турустан поведал ему о своем горе. Слушая его, Сыч постепенно приходил в себя.
- Прости меня! Не рассказывай никому! - сконфуженно начал он. - И не бери пример с меня. Слаб сердцем. Не затем рождается человек, чтобы жить в слезах; мы родились, милый, - верить в свою силу... Можем сделать многое, коли того захотим. И хотеть будем до самой смерти, пускай даже помрем на лобном... Так всегда говорит наш атаман Михаил Заря. Э-э-эх! Прощай пока! Э-эх, зачем ты, горькая, на свете рождена, несчастливая к любви произошла?!.
Расстались, условившись снова встретиться на том берегу Волги у Макарьевского монастыря. В Песочном кабаке.
Сыч устало влез на лошадь и медленной рысцой погрузился в гущу кустарников. Мордвин с грустью проводил его глазами, тяжело вздохнул. Понравился ему этот человек.
Одним остался недоволен Турустан: на его вопрос, по какому делу понадобился Сычу Несмеянка и откуда он знает этого мордовского вольноотпущенника - цыган ничего ему не ответил.
- Потом узнаешь... - сказал он загадочно.
С тем и уехал.
IX
Добрался-таки Сыч до Большого Сескина. Был уже вечер. Старуха, подбиравшая на опушке сучья, указала ему дом Несмеянки. Самый крайний домишко, в соседстве с ельником.
Встретились радостно.
Несмеянке не надо было расспрашивать цыгана, зачем он явился. Встреча была заранее условлена. Еще там, на Волге, когда волокли расшиву.
- Н-ну? Какие вести?
- Вышел из Москвы. С товарищами.
- Как же я его увижу?
- В Нижнем, на Похвалинском бугре. С самого краю домишко тут стоит, зеленый... В нем и встретитесь.
- Спросить кого?
- Меховщика Гринберга... Мордва шкуры ему носит... Старик верный, не бойся... Свой человек.
Рассматривая со всех сторон гостя, повеселел Несмеянка.
- А я думал, ты не придешь! Где стали?
- В урочище под Татинцем. Напротив большой остров. Берег высокий, все видно... Караульных поставили в горах. Побывай.
Несмеянка покачал головой.
- Куда же мне?! И-их, дорогой мой! Ты не знаешь! Да садись! Чего ты?!.
Когда сели, Несмеянка крикнул:
- Семен Трифонов! Иди!
Послышалась возня в сенях, дверь отворилась. В горницу смущенно и робко вошел коренастый, крепкого сложения крестьянин. Низко поклонился:
- Мир вам!
- Смиренным бог помогает! - шутливо ответил Сыч, так же низко кланяясь вошедшему. Глаза его лукаво смотрели на Семена. - Где ни бывал я, везде смирение - богу угождение, уму - облегчение, душе - спасение, дому терпение, а начальству - удобство. У мордвы, может, и не так. Не знаю.
- Я не мордвин - православный... - добродушно откликнулся на слова цыгана Семен Трифонов. В руках он мял войлочную шапку.
- Здешний он - дальнеконстантиновский, монастырский тяглец. Вот... Скрывается у меня.
- Что так? - удивился Сыч.
- Жена блудит, а его еретиком объявили. В селе Кочунове мужики не пускали в церковь крестьян соседнего помещика Собакина... Собакинские люди взяли да побили в церкви той окна, а священника, шедшего на увещевание с крестом в руке, связали и хотели в реке утопить... А на суде главным заводчиком объявили Семена Трифонова. Ловят его, чтобы в цепь заковать.
Семен Трифонов вздохнул, опустил глаза:
- Я только дьячка Микиту за бороду дернул! Больше ничего. Он у нас поросенка летось своровал.
Цыгана охватило любопытство:
- С кем же твоя баба-то?
- Старца рыжего, на грех, поселил в лесу, в келье, епископ Димитрий... Проповедника... - печальным голосом ответил Семен. - Она с ним вот...
- Э-эх, брат! - вздохнул Несмеянка. - Исходил я всю Украину, Донецкие земли, Поволжье - и устал от человеческого горя.
Не успел сказать он эти слова, как под окнами поднялся шум. Несмеянка выбежал на волю, а вернувшись, грустно произнес:
- Опять! Каждый день! Идут наши, сескинские.
В горницу набился народ. Оказывается, сегодня их взбудоражили слухи о прибытии из Нижнего в Суроватиху еще нескольких монахов и толмачей. Каждый день новости!
Зло и скучно завопили старики, размахивая руками; мычали себе в бороду пожилые люди, проклиная монахов; причитали женщины.
- Чего шумите? - сказал Несмеянка, когда стихло. - Не первый же день это! Нытьем беду не заглушишь!
Все задумались. В самом деле - не первый день власти беспокоят мордву. Суд судил "никогда в пользу мордвину". Торгаши русские обирали мордовское население, стараясь получить "наиболее пользы", продавая нужное втридорога и выманивая втридешева - хлеб, мясо, крупу, рогожи. Бурмистры, пристава - каждый по-своему вмешивался в жизнь мордвы. Такой порядок вещей должен был давно заставить людей задуматься. Чего же ради бестолково шуметь теперь? Кто услышит? Кому страшны их проклятия? Об этом Несмеянка односельчанам и сказал, устыдив их своими словами.
- Мордовский народ никогда не нападал первый на русских князей. Но мы примирились с княжеской властью. Князья не примирились с нами. Они не хотят, чтобы мы пели свои песни, не позволяют нам растить своих детей, как мы того хотим, запрещают нам говорить на своем языке... Они отца разъединяют с детьми, мужа с женой, и угоняют одних в Сибирь, других в Уральские степи. Они добиваются, чтобы дети наши не походили на отцов своих. Их отбирают у нас и силой уводят в православные школы, делают из них попов и проповедников, и подкупают слабых, сбивая их на шпионство... Нас морят и сживают со света. Можно ли это терпеть? Нельзя.
Несмеянка не напрасно науку в Москве прошел и даже "в приказах государевых писцом служивал". Слова его доходили до сердца.
Бабы плакали сдержанно, себе в передник, чтобы не надоедать мужикам. А те покашливали, почесывали затылки, вздыхали. Горечь несмеянкиных слов, вместе с грустью, поднимала в душе надежду... На что? На что надеяться? Ответить трудно. Но Несмеянка говорил о тяготе народной так, что еще больше хотелось жить после его горячих слов. Просыпалась ненависть и неукротимое желание одолеть невзгоды.
Из рода в род у мордвы переходило предание, будто за синими морями, за широкими реками живет несметное множество мордвы, "людей боговых", терюханам однокровных. Этот народ еще не знает о несчастье, какое постигло терюхан, а русские попы и пристава нарочно теснят мордву со всех сторон, чтобы ей нельзя было подать о себе весточки. Но... близок тот день "дальняя мордва" узнает о бездолье терюхан и тотчас пойдет войной выручать их, и мордовский народ будет свободен и счастлив. Будет жить своею жизнью, не трогая никого и не страдая ни от кого.
Вера в приход этих спасителей глубоко сидела в каждом мордвине. Но и тут Несмеянка судил по-своему.
- Враки! - сказал он теперь об этом, отвечая старому мордвину, дедушке Мазовату, вспомнившему о "большой мордве". - Кто будет заботиться о нас?! Никто!
Он напомнил ему об одном проходимце, который в позапрошлом году выманил у терюхан несколько возов разного добра, обещая доставить все это к морю Хвалынскому в подарок царю Большой Мордовии. Возвратясь из дальних стран, он принес благодарность якобы от имени небывалого царя и насулил от его же имени золотые горы терюханам, а потом забрал еще кое-что и скрылся...
- А чем православные попы лучше того обманщика? Он обманывал нас царем Большой Мордовии, эти - райским счастьем. И прибывшие на Суроватиху монахи и толмачи не кто иные, как подосланные из Нижнего низостные обманщики и враги наши. Но хоть море слез пролейте вокруг них, все равно не утопите их в слезах!
Задумались, заслушались Несмеянку.
- Чего же вы молчите? Правду ли я сказал?
Молчание.
- Уж не думаете ли вы, что боги ваши спасут вас?! На Дону и на Урале, и в Запорожье - во многих местах народ потерял веру и в бояр и в попов, и пошел против власти... Готовятся страшные бунты...
Тут Мазоват Нарушев, поднявшись со скамьи, опять вставил свое слово:
- Братец наш, удалый молодец, Несмеянка, можно ли верить твоим словам, когда ты говоришь нам о Доне, об Урале и о Запорожье?.. Нет ли тут какого обмана?.. Не обманываешь ли и ты сам себя, добрый молодец?
Несмеянка улыбнулся:
- Дедушка Мазоват! Если не веришь мне, то вот человек, пришедший с Урала и Дона! Спроси его! - и он указал на Сыча.
Все обратили внимание на скромно сидевшего в углу цыгана.
Сыч встал, поклонился всем. Ему ответили так же. Большой, черный, разгладил обеими руками усы и обвел присутствующих веселым, смеющимся взглядом.
- По-моему так: кому кистень, кому четки. Кому жить, а кому гнить, кому тереть, а кому терту быть, кому кнут да вожжи в руки, а кому и хомут на шею... Кому что нравится. Каждому свое. В Суроватиху заявились на поселение старцы - им четки, а мне вот давай кистень... Не для того я родился, чтобы хомуты на себе таскать: не лошадь же! И скажу я вам - время плывет. Торопитесь!
Сжал громадный кулак и потряс им в воздухе.
- Где хорошо живут люди? И у Черкасов* на Украине, и у казаков, и у башкиров, и у киргизов видел я только горе; давят и цыган, и евреев, давят и русских. А кто? Об этом говорить нет надобности. Все известно! Разбегается народ: черкасы на Понизовье, казаки да крестьяне в Запорожскую Сечь, кто на Дон, кто на Каспий, а кто на Волгу в леса Керженские... Воюют гайдамаки на Украине против шляхетской знати. Воеводы берут их в плен и казнят. Убежавшие от кола и виселицы, бездомные и бесприютные, они умирают в степи. Есть которые и к туркам переметнулись. Басурмане оказались куда добрее христиан! И много же разбойников везде появилось, по всем местам безуемные головушки! Низкого звания люди повсеместно готовятся идти на дворян.
_______________
* "Чаеаракааасааамаи" в эту эпоху местами называли украинцев.
Старики с великой скорбью развели руками. Постояли еще немного молча, подумали, а потом сказали: "Спасибо, братцы, за беседу! Теперь мы пойдем по домам и подумаем над вашими словами".
За ними послушно потянулись и остальные.
Старики хитрили. Они по домам не пошли, а направились к главному жрецу своему, иначе называемому "возатя", к Сустату Пиюкову. Жил он с другого края деревни, у оврага.
Придя к возате, старики спросили его совета, что им теперь делать, когда кругом напасть такая?
Сустат Пиюков заявил:
- Просите прявта* Тамодея, пускай соберет моляну. Несите жертвы Анге-Патяй**. Она избавит нас от всех несчастий. В этом - исход.
_______________
*аПараяавата - голова, старейшина в отправлениях религиозных
обрядов.
**аАанагаеа-аПааатаяайа - богиня, рождающая духов-охранителей.
От Пиюкова старики разошлись по домам: кого слушать? Но, конечно, нельзя такое дело начинать, не помолившись! Смелость нужна, и сила нужна, да и деньги тоже, это так. Но и бога забывать негоже. Правда, боги глухи... боги молчат. Много им молилась мордва. Много раз в священной роще было сказано "Пичеозаис*, дай нам избы!" Или "Шотьрань-Озаис**, дай нам бревен для изб!", "Кирень-Озаис, дай нам лубьев!" Но будут ли избы, будут ли бревна, будут ли лубки?! Пока остается все по-старому. Все же моляну совершить надо.
_______________
* Дух, покровительствующий сосне.
** Дух - покровитель бревен.
Так и решили старики: просить Тамодея о моляне.
Может быть, боги на этот раз и услышат их?!
X
Димитрий Сеченов пошел через кремлевский двор к губернатору. Князь Друцкой собирался спать, когда ему доложили о прибытии гостя.
Епископ, устало крякнув, сел в кресло. Друцкой, изнывавший весь этот день от скуки, с интересом приготовился слушать.
- Увы, князь! В Казанской епархии тяжело было мне бороться с мухаметанством, а в Нижегородской епархии, как видно, придется и того тяжелее. Там богатые мурзы помогали, а тут от дворян не вижу никакой помощи, кроме как от Рыхловского.
- Хорошо служить, ваше преосвященство, в Питере да в Москве, а, как у нас, в неустроенных пунктах - ой, ой, нелегко!
Подали ужинать, принесли вино.
Епископ сам налил князю и себе.
- Не судите меня, князь... Homo sum, humani nihil a me alienum puto*.
_______________
* Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
Широкое, слегка опухшее от неумеренного пития, лицо губернатора улыбалось сочувственно.
- При твердости, справедливости и благочестии особы вашего преосвященства, - оное не опасно.
- Добродетели и ученость возводят человека в сан, но никакая философия и никакое красноречие не в силах доказать, - умножается ли от того красота его души, его любовь к правде и удаляется ли он от греха... Готовящий людям пищу, однажды объевшись, теряет аппетит к ней... Проповедующие добродетель, блистая живостью ума и силою речи своей, подобны газели, прыгающей над пропастью, но они менее искусны и слабее, ибо там - природа, под ногами камень, а у нас - неразрешенные противоречия церковной догматики. Язычники сильнее нас; они верят в камень, огонь, дерево - и осязают это, они пользуют сии предметы, окружая их воображением, ибо видят бога в ощутимом, мы - в небесах, в тайнах заоблачных. Они спрашивают у нас: "Где ваш бог?" Мы указываем перстом ввысь. Они смеются: "Покажите нам своего бога, - говорят они. - Не можете? А мы вам покажем, когда хотите!" Из этого я и предвижу великие трудности проповедничества в здешнем крае. И притом же не видел я людей упорнее, мстительнее и решительнее мордвы.
Сеченов запнулся, подошел к окну и, открыв занавес, указал на спящий город.
- Платон учил: трудно найти начальника вселенной, но еще труднее говорить перед народом... Спят нижегородцы. Не знают они, что епископ долгие ночи бодрствует, боясь пробуждения, страшась утренней встречи с ними, ибо кровь первых христиан, хотя и пала на плодоносную почву, но сильно обсохла на Руси, и ныне Святейший Синод досушивает и остатки ее. Хотя велик был Петр, однако не кто иной, как он, обескровил, омертвил церковную почву, положил начало неверию... И в таких случаях наипаче трудно нам оплодотворить верою язычников!.. И не он ли, блаженной памяти великий Петр, подобно римским властелинам, бросавшим христиан ко львам, губил сонмы раскольников?.. Раскольники стали презирать смерть. И это наиболее страшное изо всего для власти, егда смерд не страшится ада. В глубокой древности пресвитер города Карфагена Тертуллиан сказал: "Презрение смерти усматривается гораздо лучше в поведении, нежели в речах философских". Мужество язычников в страданиях действует также на народ сильнее всяких речей мудрейших... Видел я эти упрямые, скрытые лица... Наблюдал я зловещее, многоречивое молчание. И сказал я себе: предстоит великая буря в нашем крае.
Друцкой нагнулся и, обдавая своего гостя винным духом, прошептал:
- В губернии неспокойно. Сыщики доносят о народном неудовольствии и о появившихся ворах на Волге и в лесах.
- Быть баталиям! Предчувствую.
Друцкой нахмурился.
- Коли вы, ваше преосвященство, помянули философов, то и я помяну одного из них. Не знаю, кто он, но помню его слова: "Красноречивейшим проповедником государства, вдохновеннейшим апостолом евангелия является палач". Мудрые слова. Не правда ли?
Сеченов тускло улыбнулся.
- В моем сане прилично ли рассчитывать на это? Наше орудие - духовные догматы... слово божие.
Губернатор щелчком отбросил со стола ползавшую по скатерти большую черную муху.
- Да, бывают времена, когда люди привыкают к крови, к мучениям. И это самое страшное - правильно изволили вы сказать, ваше преосвященство! Тогда губернаторская власть бродит по жизни, подобно слепому. На что опереться? На законы? А где они? Их нет. Один закон поедает другой, поэтому и влияние русское до сих пор еще не проявило себя благотворно ни в чем на покоренных народах. И церковь тщетно ратоборствует за православие среди иноверцев. Труднее всего править иноплеменниками, не имея уверенности в самом себе.
Епископ насупился.
- Мордвы крещеной насчитывают в одной нашей Нижегородской епархии близ пятидесяти тысяч душ... Беда главная в их лицемерии: приняв крещение, они живут тайно по-язычески... Не имея даже твердых уставов, губернатор может помочь духовенству своими людьми по сыску. Так было повсеместно и во все времена. Необходимо крепкое смотрение за новокрещенцами. За неповиновение наказывать.
Друцкой молча налил вина себе и епископу. Некоторое время оба пили, не произнося ни слова.
- Но как помогать вам?! - пожал плечами Друцкой. - Ежели из указа ее величества об иноверцах видим, якобы вы, ваше преосвященство, жаловались на казанского губернатора за его немилосердное обращение с ними? Не вы ли просили государыню, чтобы даже всех разбойников и воров иноверцев, по восприятии святого крещения, прощать и выпускать из-под караула? И немудрено, что в губернии изрядно расплодилось всяческого разбоя и воровства. Кто же губернатору поможет бороться с ними? А потом и умножение воровства было также поставлено в упрек казанскому же губернатору... Христианское вероучение плохо уживается с судейским и полицейским регламентом... И от того все наши трудности.
Епископ отрицательно покачал головой.
- Жестокосердечие не вспомогает справедливой вере, а отторгает от нее новокрещенцев. Потому я и жаловался на казанского губернатора. О том именно и было мое доношение матушке-царице. И от губернатора я ожидаю не силы, а надзора... Повторяю: сыщиков разумных, нелицеприятных приличное число для наблюдения точности исповедания надлежит вам направить в иноверческие села и деревни... Самое наилегчайшее - призвать палача, но во много раз труднейшее - не допустить человека до плахи. На это дело я могу дать вам некоторых чернецов, если у вас нет своих сил.
Обтирая усы, Друцкой примирительно сказал:
- Есть и у меня люди. Среди них даже есть один почтенный мордвин.
Сеченов насторожился.
- Приходил он ко мне. Рассказывал о своих делах. А в другой раз приносил мне даяние новокрещенцев. Человек тот в нашей губернии царями отмечен.
- Напиши мне его деревню и его имя, - властно потребовал Сеченов.
Губернатор встал, поморщившись, из-за стола.
- Имя его - Федор Догада. Новокрещенцы его едва ли к своим богам не сопричислили.
- У новокрещенцев единый бог, что и у нас, - сухо поправил епископ.
Друцкой рассмеялся.
- Радуюсь таким словам, ваше преосвященство, но в мордовских деревнях обстоит дело менее всего по-христиански, хотя бы и у новокрещенцев. Поспешность обращения в христианство тому причиною. Иконы у них поистине в пренебрежении. Полагая, что икона находится в общении со священником и доносит духовенству о нехристианской жизни новокрещеного, он оборачивает ее ликом в угол или выкалывает ей глаза. О том мне лично рассказывал священник Иван Макеев. Он принес мне икону, у коей "очи выколупаны"; а в иных местах новокрещенцы богохульные речи на сходах произносят без всякого к тому стеснения. И об этом есть сыск у меня. А если я буду брать этих людей, ковать в кандалы и пытать, а наипаче - отправлять на поселение, нагоню тем самым страх на мордву и неуважение к христианскому богу - за это вы будете жаловаться на меня - да, кроме того, подниму я тем самым ропот и среди дворян, которые смирения иноверцев жаждут, а на жертвы идти не желают. Выгода сего для них дороже возвышенных подвигов во имя будущего.
Епископ посмотрел пристально на губернатора.
- Что же, по-вашему, князь, делать, дабы крепче в вере находились иноверцы?
Друцкой сказал:
- На этот вопрос ответствовать надо, много поразмыслив. (А сам подумал: "Хочешь и меня поймать, как казанского губернатора!")
И, уйдя в соседнюю комнату, вернулся через несколько минут с запиской о Федоре Догаде, которую и отдал епископу.
Сеченов понял это, как желание князя поскорее освободиться от него. Он встал, благословил его и, попрощавшись с ним, пошел к себе в архиерейский дом.
Друцкой всякий раз в разговорах с Сеченовым был настороже, ибо много слышал о деяниях епископа в Казанской губернии на посту председателя комиссии по новокрещенским делам. Он знал, что начальник Казанской губернии пострадал однажды всецело по милости этого деловитого епископа. И не Сеченов ли, будучи в Казани, жаловался на разных чинов людей, притесняющих якобы иноверцев и новокрещенцев? Не он ли говорил, что "провинциальные и городовые воеводские канцелярии и ратуши никакой милости к иноверцам не кажут и не освобождают, и за долговременную их работу в платеже заемных денег ничего не зачитывают"?.. Не он ли поливал грязью казанские губернские власти, обвиняя их "в чинимой иноверцам кабале и несправедливости"?
Губернатору известно, что и в его области притеснения были как мордве, так и чувашинам, и черемисам, и татарам. Этого не скроешь.
И несомненно, Димитрий Сеченов станет теперь следить и за ним, за нижегородским губернатором, как следил за казанским. Наводнит своими шпионами уезды и будет доносить в Сенат, жаловаться и даже на дела далеко не церковного порядка. За духовенством это водилось. Всячески выслуживались они.
Ложась спать, князь даже не помолился по своему повседневному обычаю. Плюнул, сердито обругался, а улегшись в постель, закурил трубку. Невеселые мысли потянулись в голове.
Нечего глаза закрывать - уже началось! Сеченов требует помощи от губернатора в постройке церквей и школ для иноверцев. Но где взять работных людей? Были учинены публикации с барабанным боем и на Благовещенской площади, и на Ямской, и на Нижнем Базаре, и в Кунавине, но никого из охочих людей не нашлось. Был один подрядчик, но оказался недобросовестным. "Забрав оставшиеся деньги, из Нижнего Новгорода учинился без вестей". А епископ пишет в губернскую канцелярию промеморию за промеморией, предупреждая, "чтобы лес не погнил, ибо лежит он уже три месяца и в сырости...".
Что будешь делать? Вот и прицепка! И уж наверное полетит в Питер архиерейская кляуза.
Со вступлением на престол царицы Елизаветы церковные вельможи слишком возомнили о себе.
Вчера в Нижнем проездом побывал вятский воевода Писарев. Вот что поведал он.
Возвращался однажды вечером из церкви к себе домой глухими переулочками он, Писарев, и вдруг, откуда ни возьмись, архиерейские служки и школьники с дубьем к нему подлетели и давай его бить, но... (тут Писарев показал свои кулаки) "каков гость, таково и угощение!". Развернулся воевода, и посыпались клирики и школьники, как орехи, наземь. Воевода их, лежащих в снегу, стал допрашивать: по чьему наущению били? Они стали запираться, бормотать к делу не идущие слова, и за это воевода всех их повел к себе в канцелярию. Но только доставил их туда, - явился и сам архиерей Варлаам и начал бранить воеводу "скаредною бранью" и наконец дал ему пощечину. А на суде оправдался тем, что якобы ударил он Писарева не по щеке, а по "ланите"* и ударил его за "неучтивые к духовенству слова". Виноват остался он же, воевода.
_______________
*аЛааанаиатааа - щека же.
Вот до чего дошли "светоначальники", православные архиереи! При царе Петре никогда бы не могло этого случиться, в кандалы заковал бы он Варлаама, а теперь...
Друцкой поднялся с постели, зажег свечу и беспокойно огляделся: нет ли кого в коридоре. И обрадовался, что даже его любимого пса около двери не оказалось.
Позавчера в губернскую канцелярию приезжал нижегородский богач Александр Григорьевич Строганов и, дрожа от страха, рассказал по секрету, что люди, которые привели в Нижний с низов караван, оказались неожиданно ватажниками, разбойниками, из вольных станиц Понизовья, а подрядчик их, принявший на себя эту работу в Астрахани и сдавший караваны людям Строганова, не кем иным, как известным по всей Волге атаманом Михаилом Зарей, давно разыскиваемым командою подполковника Головина, посланного для сего из Москвы.
- Безбоязненно довершай начатое, - как учил меня один старец.
Турустан с усердием допил остаток вина.
- Из тебя толк выйдет... Молодец! - обрадованно сказал он Турустану.
Мордвин повеселел. Стал посмелее: "Не зверь, не укусит!"
- Как тебя звать? - осмелился он спросить незнакомца.
- Имя мое птичье - разбойнички окрестили меня Сычом... Безродный я. Остальное все известно в канцеляриях нижегородского и астраханского губернаторов... Дьяки мою жизнь описали не хуже, чем житие Николая Угодника... А сам я все позабыл. Интересно не то, что прошло, а что будет. Об этом и думай.
И он опять запел:
Тут и шел, прошел бродяга,
Бездомовный человек.
А навстречу-то бродяге,
Друг-приятель мне попался,
Слово ласково сказал:
"Ты куда идешь, бродяга,
Бездомовный человек?"
И пошли мы оба вместе
Счастье в будущем искать...
Окончив песню, цыган вдруг спросил Турустана:
- Стало быть, ты Фильку знаешь?
- Фильку? - Мордвин задумался. - Нет.
- Ну, Рыхловского, што ль, по-вашему?
- Филиппа Павловича?! Знаю. Его крепостной.
- А жену его, Степаниду?
- Три года назад умерла она.
- Умерла?!!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То, что произошло с цыганом Сычом после того, как он узнал о смерти Степаниды, испугало мордвина. Он даже приподнялся с земли и опасливо отошел в сторону.
Цыган сидел на земле, схватившись руками за голову, и что-то скороговоркою болтал себе под нос. Напрасно Турустан силился понять его слова. Они были обрывисты, то нежные, то скорбные, и вдруг переходили в проклятия. Потом у кого-то он стал просить прощения, называя "голубиною радостью". И наконец, как женщина, как ребенок, зарыдал.
Турустан вспомнил свое горе, у него тоже выступили слезы. Ему стало жаль своего нового товарища. Он подошел к Сычу, нагнулся над ним и сказал:
- Вставай!.. Чего ты? Когда нам плакать! Солнце садится. Езжать тебе пора. - И с силою начал трясти его за плечи.
Сыч поглядел вдаль красными, полубезумными глазами, остановился, перестал рыдать. Долго просидел он, опустив голову.
- Как же я-то теперь буду жить? Мою невесту, Мотю, и вовсе украл у меня Филипп Павлович, - вздохнул мордвин.
- Что? Филька? - Цыган снова заволновался. Турустан поведал ему о своем горе. Слушая его, Сыч постепенно приходил в себя.
- Прости меня! Не рассказывай никому! - сконфуженно начал он. - И не бери пример с меня. Слаб сердцем. Не затем рождается человек, чтобы жить в слезах; мы родились, милый, - верить в свою силу... Можем сделать многое, коли того захотим. И хотеть будем до самой смерти, пускай даже помрем на лобном... Так всегда говорит наш атаман Михаил Заря. Э-э-эх! Прощай пока! Э-эх, зачем ты, горькая, на свете рождена, несчастливая к любви произошла?!.
Расстались, условившись снова встретиться на том берегу Волги у Макарьевского монастыря. В Песочном кабаке.
Сыч устало влез на лошадь и медленной рысцой погрузился в гущу кустарников. Мордвин с грустью проводил его глазами, тяжело вздохнул. Понравился ему этот человек.
Одним остался недоволен Турустан: на его вопрос, по какому делу понадобился Сычу Несмеянка и откуда он знает этого мордовского вольноотпущенника - цыган ничего ему не ответил.
- Потом узнаешь... - сказал он загадочно.
С тем и уехал.
IX
Добрался-таки Сыч до Большого Сескина. Был уже вечер. Старуха, подбиравшая на опушке сучья, указала ему дом Несмеянки. Самый крайний домишко, в соседстве с ельником.
Встретились радостно.
Несмеянке не надо было расспрашивать цыгана, зачем он явился. Встреча была заранее условлена. Еще там, на Волге, когда волокли расшиву.
- Н-ну? Какие вести?
- Вышел из Москвы. С товарищами.
- Как же я его увижу?
- В Нижнем, на Похвалинском бугре. С самого краю домишко тут стоит, зеленый... В нем и встретитесь.
- Спросить кого?
- Меховщика Гринберга... Мордва шкуры ему носит... Старик верный, не бойся... Свой человек.
Рассматривая со всех сторон гостя, повеселел Несмеянка.
- А я думал, ты не придешь! Где стали?
- В урочище под Татинцем. Напротив большой остров. Берег высокий, все видно... Караульных поставили в горах. Побывай.
Несмеянка покачал головой.
- Куда же мне?! И-их, дорогой мой! Ты не знаешь! Да садись! Чего ты?!.
Когда сели, Несмеянка крикнул:
- Семен Трифонов! Иди!
Послышалась возня в сенях, дверь отворилась. В горницу смущенно и робко вошел коренастый, крепкого сложения крестьянин. Низко поклонился:
- Мир вам!
- Смиренным бог помогает! - шутливо ответил Сыч, так же низко кланяясь вошедшему. Глаза его лукаво смотрели на Семена. - Где ни бывал я, везде смирение - богу угождение, уму - облегчение, душе - спасение, дому терпение, а начальству - удобство. У мордвы, может, и не так. Не знаю.
- Я не мордвин - православный... - добродушно откликнулся на слова цыгана Семен Трифонов. В руках он мял войлочную шапку.
- Здешний он - дальнеконстантиновский, монастырский тяглец. Вот... Скрывается у меня.
- Что так? - удивился Сыч.
- Жена блудит, а его еретиком объявили. В селе Кочунове мужики не пускали в церковь крестьян соседнего помещика Собакина... Собакинские люди взяли да побили в церкви той окна, а священника, шедшего на увещевание с крестом в руке, связали и хотели в реке утопить... А на суде главным заводчиком объявили Семена Трифонова. Ловят его, чтобы в цепь заковать.
Семен Трифонов вздохнул, опустил глаза:
- Я только дьячка Микиту за бороду дернул! Больше ничего. Он у нас поросенка летось своровал.
Цыгана охватило любопытство:
- С кем же твоя баба-то?
- Старца рыжего, на грех, поселил в лесу, в келье, епископ Димитрий... Проповедника... - печальным голосом ответил Семен. - Она с ним вот...
- Э-эх, брат! - вздохнул Несмеянка. - Исходил я всю Украину, Донецкие земли, Поволжье - и устал от человеческого горя.
Не успел сказать он эти слова, как под окнами поднялся шум. Несмеянка выбежал на волю, а вернувшись, грустно произнес:
- Опять! Каждый день! Идут наши, сескинские.
В горницу набился народ. Оказывается, сегодня их взбудоражили слухи о прибытии из Нижнего в Суроватиху еще нескольких монахов и толмачей. Каждый день новости!
Зло и скучно завопили старики, размахивая руками; мычали себе в бороду пожилые люди, проклиная монахов; причитали женщины.
- Чего шумите? - сказал Несмеянка, когда стихло. - Не первый же день это! Нытьем беду не заглушишь!
Все задумались. В самом деле - не первый день власти беспокоят мордву. Суд судил "никогда в пользу мордвину". Торгаши русские обирали мордовское население, стараясь получить "наиболее пользы", продавая нужное втридорога и выманивая втридешева - хлеб, мясо, крупу, рогожи. Бурмистры, пристава - каждый по-своему вмешивался в жизнь мордвы. Такой порядок вещей должен был давно заставить людей задуматься. Чего же ради бестолково шуметь теперь? Кто услышит? Кому страшны их проклятия? Об этом Несмеянка односельчанам и сказал, устыдив их своими словами.
- Мордовский народ никогда не нападал первый на русских князей. Но мы примирились с княжеской властью. Князья не примирились с нами. Они не хотят, чтобы мы пели свои песни, не позволяют нам растить своих детей, как мы того хотим, запрещают нам говорить на своем языке... Они отца разъединяют с детьми, мужа с женой, и угоняют одних в Сибирь, других в Уральские степи. Они добиваются, чтобы дети наши не походили на отцов своих. Их отбирают у нас и силой уводят в православные школы, делают из них попов и проповедников, и подкупают слабых, сбивая их на шпионство... Нас морят и сживают со света. Можно ли это терпеть? Нельзя.
Несмеянка не напрасно науку в Москве прошел и даже "в приказах государевых писцом служивал". Слова его доходили до сердца.
Бабы плакали сдержанно, себе в передник, чтобы не надоедать мужикам. А те покашливали, почесывали затылки, вздыхали. Горечь несмеянкиных слов, вместе с грустью, поднимала в душе надежду... На что? На что надеяться? Ответить трудно. Но Несмеянка говорил о тяготе народной так, что еще больше хотелось жить после его горячих слов. Просыпалась ненависть и неукротимое желание одолеть невзгоды.
Из рода в род у мордвы переходило предание, будто за синими морями, за широкими реками живет несметное множество мордвы, "людей боговых", терюханам однокровных. Этот народ еще не знает о несчастье, какое постигло терюхан, а русские попы и пристава нарочно теснят мордву со всех сторон, чтобы ей нельзя было подать о себе весточки. Но... близок тот день "дальняя мордва" узнает о бездолье терюхан и тотчас пойдет войной выручать их, и мордовский народ будет свободен и счастлив. Будет жить своею жизнью, не трогая никого и не страдая ни от кого.
Вера в приход этих спасителей глубоко сидела в каждом мордвине. Но и тут Несмеянка судил по-своему.
- Враки! - сказал он теперь об этом, отвечая старому мордвину, дедушке Мазовату, вспомнившему о "большой мордве". - Кто будет заботиться о нас?! Никто!
Он напомнил ему об одном проходимце, который в позапрошлом году выманил у терюхан несколько возов разного добра, обещая доставить все это к морю Хвалынскому в подарок царю Большой Мордовии. Возвратясь из дальних стран, он принес благодарность якобы от имени небывалого царя и насулил от его же имени золотые горы терюханам, а потом забрал еще кое-что и скрылся...
- А чем православные попы лучше того обманщика? Он обманывал нас царем Большой Мордовии, эти - райским счастьем. И прибывшие на Суроватиху монахи и толмачи не кто иные, как подосланные из Нижнего низостные обманщики и враги наши. Но хоть море слез пролейте вокруг них, все равно не утопите их в слезах!
Задумались, заслушались Несмеянку.
- Чего же вы молчите? Правду ли я сказал?
Молчание.
- Уж не думаете ли вы, что боги ваши спасут вас?! На Дону и на Урале, и в Запорожье - во многих местах народ потерял веру и в бояр и в попов, и пошел против власти... Готовятся страшные бунты...
Тут Мазоват Нарушев, поднявшись со скамьи, опять вставил свое слово:
- Братец наш, удалый молодец, Несмеянка, можно ли верить твоим словам, когда ты говоришь нам о Доне, об Урале и о Запорожье?.. Нет ли тут какого обмана?.. Не обманываешь ли и ты сам себя, добрый молодец?
Несмеянка улыбнулся:
- Дедушка Мазоват! Если не веришь мне, то вот человек, пришедший с Урала и Дона! Спроси его! - и он указал на Сыча.
Все обратили внимание на скромно сидевшего в углу цыгана.
Сыч встал, поклонился всем. Ему ответили так же. Большой, черный, разгладил обеими руками усы и обвел присутствующих веселым, смеющимся взглядом.
- По-моему так: кому кистень, кому четки. Кому жить, а кому гнить, кому тереть, а кому терту быть, кому кнут да вожжи в руки, а кому и хомут на шею... Кому что нравится. Каждому свое. В Суроватиху заявились на поселение старцы - им четки, а мне вот давай кистень... Не для того я родился, чтобы хомуты на себе таскать: не лошадь же! И скажу я вам - время плывет. Торопитесь!
Сжал громадный кулак и потряс им в воздухе.
- Где хорошо живут люди? И у Черкасов* на Украине, и у казаков, и у башкиров, и у киргизов видел я только горе; давят и цыган, и евреев, давят и русских. А кто? Об этом говорить нет надобности. Все известно! Разбегается народ: черкасы на Понизовье, казаки да крестьяне в Запорожскую Сечь, кто на Дон, кто на Каспий, а кто на Волгу в леса Керженские... Воюют гайдамаки на Украине против шляхетской знати. Воеводы берут их в плен и казнят. Убежавшие от кола и виселицы, бездомные и бесприютные, они умирают в степи. Есть которые и к туркам переметнулись. Басурмане оказались куда добрее христиан! И много же разбойников везде появилось, по всем местам безуемные головушки! Низкого звания люди повсеместно готовятся идти на дворян.
_______________
* "Чаеаракааасааамаи" в эту эпоху местами называли украинцев.
Старики с великой скорбью развели руками. Постояли еще немного молча, подумали, а потом сказали: "Спасибо, братцы, за беседу! Теперь мы пойдем по домам и подумаем над вашими словами".
За ними послушно потянулись и остальные.
Старики хитрили. Они по домам не пошли, а направились к главному жрецу своему, иначе называемому "возатя", к Сустату Пиюкову. Жил он с другого края деревни, у оврага.
Придя к возате, старики спросили его совета, что им теперь делать, когда кругом напасть такая?
Сустат Пиюков заявил:
- Просите прявта* Тамодея, пускай соберет моляну. Несите жертвы Анге-Патяй**. Она избавит нас от всех несчастий. В этом - исход.
_______________
*аПараяавата - голова, старейшина в отправлениях религиозных
обрядов.
**аАанагаеа-аПааатаяайа - богиня, рождающая духов-охранителей.
От Пиюкова старики разошлись по домам: кого слушать? Но, конечно, нельзя такое дело начинать, не помолившись! Смелость нужна, и сила нужна, да и деньги тоже, это так. Но и бога забывать негоже. Правда, боги глухи... боги молчат. Много им молилась мордва. Много раз в священной роще было сказано "Пичеозаис*, дай нам избы!" Или "Шотьрань-Озаис**, дай нам бревен для изб!", "Кирень-Озаис, дай нам лубьев!" Но будут ли избы, будут ли бревна, будут ли лубки?! Пока остается все по-старому. Все же моляну совершить надо.
_______________
* Дух, покровительствующий сосне.
** Дух - покровитель бревен.
Так и решили старики: просить Тамодея о моляне.
Может быть, боги на этот раз и услышат их?!
X
Димитрий Сеченов пошел через кремлевский двор к губернатору. Князь Друцкой собирался спать, когда ему доложили о прибытии гостя.
Епископ, устало крякнув, сел в кресло. Друцкой, изнывавший весь этот день от скуки, с интересом приготовился слушать.
- Увы, князь! В Казанской епархии тяжело было мне бороться с мухаметанством, а в Нижегородской епархии, как видно, придется и того тяжелее. Там богатые мурзы помогали, а тут от дворян не вижу никакой помощи, кроме как от Рыхловского.
- Хорошо служить, ваше преосвященство, в Питере да в Москве, а, как у нас, в неустроенных пунктах - ой, ой, нелегко!
Подали ужинать, принесли вино.
Епископ сам налил князю и себе.
- Не судите меня, князь... Homo sum, humani nihil a me alienum puto*.
_______________
* Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
Широкое, слегка опухшее от неумеренного пития, лицо губернатора улыбалось сочувственно.
- При твердости, справедливости и благочестии особы вашего преосвященства, - оное не опасно.
- Добродетели и ученость возводят человека в сан, но никакая философия и никакое красноречие не в силах доказать, - умножается ли от того красота его души, его любовь к правде и удаляется ли он от греха... Готовящий людям пищу, однажды объевшись, теряет аппетит к ней... Проповедующие добродетель, блистая живостью ума и силою речи своей, подобны газели, прыгающей над пропастью, но они менее искусны и слабее, ибо там - природа, под ногами камень, а у нас - неразрешенные противоречия церковной догматики. Язычники сильнее нас; они верят в камень, огонь, дерево - и осязают это, они пользуют сии предметы, окружая их воображением, ибо видят бога в ощутимом, мы - в небесах, в тайнах заоблачных. Они спрашивают у нас: "Где ваш бог?" Мы указываем перстом ввысь. Они смеются: "Покажите нам своего бога, - говорят они. - Не можете? А мы вам покажем, когда хотите!" Из этого я и предвижу великие трудности проповедничества в здешнем крае. И притом же не видел я людей упорнее, мстительнее и решительнее мордвы.
Сеченов запнулся, подошел к окну и, открыв занавес, указал на спящий город.
- Платон учил: трудно найти начальника вселенной, но еще труднее говорить перед народом... Спят нижегородцы. Не знают они, что епископ долгие ночи бодрствует, боясь пробуждения, страшась утренней встречи с ними, ибо кровь первых христиан, хотя и пала на плодоносную почву, но сильно обсохла на Руси, и ныне Святейший Синод досушивает и остатки ее. Хотя велик был Петр, однако не кто иной, как он, обескровил, омертвил церковную почву, положил начало неверию... И в таких случаях наипаче трудно нам оплодотворить верою язычников!.. И не он ли, блаженной памяти великий Петр, подобно римским властелинам, бросавшим христиан ко львам, губил сонмы раскольников?.. Раскольники стали презирать смерть. И это наиболее страшное изо всего для власти, егда смерд не страшится ада. В глубокой древности пресвитер города Карфагена Тертуллиан сказал: "Презрение смерти усматривается гораздо лучше в поведении, нежели в речах философских". Мужество язычников в страданиях действует также на народ сильнее всяких речей мудрейших... Видел я эти упрямые, скрытые лица... Наблюдал я зловещее, многоречивое молчание. И сказал я себе: предстоит великая буря в нашем крае.
Друцкой нагнулся и, обдавая своего гостя винным духом, прошептал:
- В губернии неспокойно. Сыщики доносят о народном неудовольствии и о появившихся ворах на Волге и в лесах.
- Быть баталиям! Предчувствую.
Друцкой нахмурился.
- Коли вы, ваше преосвященство, помянули философов, то и я помяну одного из них. Не знаю, кто он, но помню его слова: "Красноречивейшим проповедником государства, вдохновеннейшим апостолом евангелия является палач". Мудрые слова. Не правда ли?
Сеченов тускло улыбнулся.
- В моем сане прилично ли рассчитывать на это? Наше орудие - духовные догматы... слово божие.
Губернатор щелчком отбросил со стола ползавшую по скатерти большую черную муху.
- Да, бывают времена, когда люди привыкают к крови, к мучениям. И это самое страшное - правильно изволили вы сказать, ваше преосвященство! Тогда губернаторская власть бродит по жизни, подобно слепому. На что опереться? На законы? А где они? Их нет. Один закон поедает другой, поэтому и влияние русское до сих пор еще не проявило себя благотворно ни в чем на покоренных народах. И церковь тщетно ратоборствует за православие среди иноверцев. Труднее всего править иноплеменниками, не имея уверенности в самом себе.
Епископ насупился.
- Мордвы крещеной насчитывают в одной нашей Нижегородской епархии близ пятидесяти тысяч душ... Беда главная в их лицемерии: приняв крещение, они живут тайно по-язычески... Не имея даже твердых уставов, губернатор может помочь духовенству своими людьми по сыску. Так было повсеместно и во все времена. Необходимо крепкое смотрение за новокрещенцами. За неповиновение наказывать.
Друцкой молча налил вина себе и епископу. Некоторое время оба пили, не произнося ни слова.
- Но как помогать вам?! - пожал плечами Друцкой. - Ежели из указа ее величества об иноверцах видим, якобы вы, ваше преосвященство, жаловались на казанского губернатора за его немилосердное обращение с ними? Не вы ли просили государыню, чтобы даже всех разбойников и воров иноверцев, по восприятии святого крещения, прощать и выпускать из-под караула? И немудрено, что в губернии изрядно расплодилось всяческого разбоя и воровства. Кто же губернатору поможет бороться с ними? А потом и умножение воровства было также поставлено в упрек казанскому же губернатору... Христианское вероучение плохо уживается с судейским и полицейским регламентом... И от того все наши трудности.
Епископ отрицательно покачал головой.
- Жестокосердечие не вспомогает справедливой вере, а отторгает от нее новокрещенцев. Потому я и жаловался на казанского губернатора. О том именно и было мое доношение матушке-царице. И от губернатора я ожидаю не силы, а надзора... Повторяю: сыщиков разумных, нелицеприятных приличное число для наблюдения точности исповедания надлежит вам направить в иноверческие села и деревни... Самое наилегчайшее - призвать палача, но во много раз труднейшее - не допустить человека до плахи. На это дело я могу дать вам некоторых чернецов, если у вас нет своих сил.
Обтирая усы, Друцкой примирительно сказал:
- Есть и у меня люди. Среди них даже есть один почтенный мордвин.
Сеченов насторожился.
- Приходил он ко мне. Рассказывал о своих делах. А в другой раз приносил мне даяние новокрещенцев. Человек тот в нашей губернии царями отмечен.
- Напиши мне его деревню и его имя, - властно потребовал Сеченов.
Губернатор встал, поморщившись, из-за стола.
- Имя его - Федор Догада. Новокрещенцы его едва ли к своим богам не сопричислили.
- У новокрещенцев единый бог, что и у нас, - сухо поправил епископ.
Друцкой рассмеялся.
- Радуюсь таким словам, ваше преосвященство, но в мордовских деревнях обстоит дело менее всего по-христиански, хотя бы и у новокрещенцев. Поспешность обращения в христианство тому причиною. Иконы у них поистине в пренебрежении. Полагая, что икона находится в общении со священником и доносит духовенству о нехристианской жизни новокрещеного, он оборачивает ее ликом в угол или выкалывает ей глаза. О том мне лично рассказывал священник Иван Макеев. Он принес мне икону, у коей "очи выколупаны"; а в иных местах новокрещенцы богохульные речи на сходах произносят без всякого к тому стеснения. И об этом есть сыск у меня. А если я буду брать этих людей, ковать в кандалы и пытать, а наипаче - отправлять на поселение, нагоню тем самым страх на мордву и неуважение к христианскому богу - за это вы будете жаловаться на меня - да, кроме того, подниму я тем самым ропот и среди дворян, которые смирения иноверцев жаждут, а на жертвы идти не желают. Выгода сего для них дороже возвышенных подвигов во имя будущего.
Епископ посмотрел пристально на губернатора.
- Что же, по-вашему, князь, делать, дабы крепче в вере находились иноверцы?
Друцкой сказал:
- На этот вопрос ответствовать надо, много поразмыслив. (А сам подумал: "Хочешь и меня поймать, как казанского губернатора!")
И, уйдя в соседнюю комнату, вернулся через несколько минут с запиской о Федоре Догаде, которую и отдал епископу.
Сеченов понял это, как желание князя поскорее освободиться от него. Он встал, благословил его и, попрощавшись с ним, пошел к себе в архиерейский дом.
Друцкой всякий раз в разговорах с Сеченовым был настороже, ибо много слышал о деяниях епископа в Казанской губернии на посту председателя комиссии по новокрещенским делам. Он знал, что начальник Казанской губернии пострадал однажды всецело по милости этого деловитого епископа. И не Сеченов ли, будучи в Казани, жаловался на разных чинов людей, притесняющих якобы иноверцев и новокрещенцев? Не он ли говорил, что "провинциальные и городовые воеводские канцелярии и ратуши никакой милости к иноверцам не кажут и не освобождают, и за долговременную их работу в платеже заемных денег ничего не зачитывают"?.. Не он ли поливал грязью казанские губернские власти, обвиняя их "в чинимой иноверцам кабале и несправедливости"?
Губернатору известно, что и в его области притеснения были как мордве, так и чувашинам, и черемисам, и татарам. Этого не скроешь.
И несомненно, Димитрий Сеченов станет теперь следить и за ним, за нижегородским губернатором, как следил за казанским. Наводнит своими шпионами уезды и будет доносить в Сенат, жаловаться и даже на дела далеко не церковного порядка. За духовенством это водилось. Всячески выслуживались они.
Ложась спать, князь даже не помолился по своему повседневному обычаю. Плюнул, сердито обругался, а улегшись в постель, закурил трубку. Невеселые мысли потянулись в голове.
Нечего глаза закрывать - уже началось! Сеченов требует помощи от губернатора в постройке церквей и школ для иноверцев. Но где взять работных людей? Были учинены публикации с барабанным боем и на Благовещенской площади, и на Ямской, и на Нижнем Базаре, и в Кунавине, но никого из охочих людей не нашлось. Был один подрядчик, но оказался недобросовестным. "Забрав оставшиеся деньги, из Нижнего Новгорода учинился без вестей". А епископ пишет в губернскую канцелярию промеморию за промеморией, предупреждая, "чтобы лес не погнил, ибо лежит он уже три месяца и в сырости...".
Что будешь делать? Вот и прицепка! И уж наверное полетит в Питер архиерейская кляуза.
Со вступлением на престол царицы Елизаветы церковные вельможи слишком возомнили о себе.
Вчера в Нижнем проездом побывал вятский воевода Писарев. Вот что поведал он.
Возвращался однажды вечером из церкви к себе домой глухими переулочками он, Писарев, и вдруг, откуда ни возьмись, архиерейские служки и школьники с дубьем к нему подлетели и давай его бить, но... (тут Писарев показал свои кулаки) "каков гость, таково и угощение!". Развернулся воевода, и посыпались клирики и школьники, как орехи, наземь. Воевода их, лежащих в снегу, стал допрашивать: по чьему наущению били? Они стали запираться, бормотать к делу не идущие слова, и за это воевода всех их повел к себе в канцелярию. Но только доставил их туда, - явился и сам архиерей Варлаам и начал бранить воеводу "скаредною бранью" и наконец дал ему пощечину. А на суде оправдался тем, что якобы ударил он Писарева не по щеке, а по "ланите"* и ударил его за "неучтивые к духовенству слова". Виноват остался он же, воевода.
_______________
*аЛааанаиатааа - щека же.
Вот до чего дошли "светоначальники", православные архиереи! При царе Петре никогда бы не могло этого случиться, в кандалы заковал бы он Варлаама, а теперь...
Друцкой поднялся с постели, зажег свечу и беспокойно огляделся: нет ли кого в коридоре. И обрадовался, что даже его любимого пса около двери не оказалось.
Позавчера в губернскую канцелярию приезжал нижегородский богач Александр Григорьевич Строганов и, дрожа от страха, рассказал по секрету, что люди, которые привели в Нижний с низов караван, оказались неожиданно ватажниками, разбойниками, из вольных станиц Понизовья, а подрядчик их, принявший на себя эту работу в Астрахани и сдавший караваны людям Строганова, не кем иным, как известным по всей Волге атаманом Михаилом Зарей, давно разыскиваемым командою подполковника Головина, посланного для сего из Москвы.