Костылев Валентин. Жрецы (Человек и боги - 2)

   Некоторое время Елизавета сидела в тяжелом раздумье, слезы выступили у нее из глаз...
   На следующий день вышел указ:
   "О неупотреблении в продажу табакерок и прочих вещей с пасквильными фигурами", и, кстати, выпущен в свет изготовленный еще 2 декабря именной указ Сената "О высылке как из великороссийских, так из малороссийских городов, сел и деревень всех жидов, какого бы кто достоинства и звания ни был со всем их имением за границу и о невпускании оных на будущее время в Россию, кроме желающих принять христианскую веру греческого исповедания".
   Грюнштейна наказали кнутом и выслали в подаренную ему царицей вотчину в Пензенском уезде, оставив в его собственность 3591 четверть земли и 927 крепостных крестьян.
   Придворные недоброжелатели нашептывали царице, что этого наказания мало и что "еврею не гоже иметь вотчины и толикое множество православных душ у себя в крепости". Но царица своего решения не изменила, приведя этим в великое удивление своих вельмож...
   Указ об изгнании евреев из России Сенат разослал немедленно же губернаторам и воеводам по всей стране.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   По дворцовым коридорам поползли шепоты:
   - Слыхали?
   - Что?
   - Фаворит Рыхловский-то уже!..
   - Когда?
   - Вчера приказ издан не допускать в караул к покоям...
   - За что?
   - Никто не знает...
   - Бедный!..
   - После сего отдаления будет иное чье-нибудь приближение.
   - Ох, ох, ох! Каким источником новых горестей для России явится сей новый неизвестный?..
   - Ш-ш-ш!
   - А Алексей Григорьевич что?
   - Пьет в Царском Селе... Генералы, царские гонцы, привезли к нему мать... Он устраивает пиры в честь своих родственников...
   - А царица?
   - Я вижу ее среди изобилия... Наскучив всякими великолепиями, вместо забав, она начинает получать одну тоску... Окруженная многими обожателями, привлекая их любезностию сердца своего, она часто плачет...
   - Она и должна плакать!
   - О чем?
   - О том, что Лопухина красивее ее... Я видела Рыхловского. Он танцовал с Лопухиной в присутствии царицы... Сам Разумовский посматривает в сторону супруги вице-адмирала... Она поражает своею красотою многих...
   - Вчера на балу она при всех поставила на колени Лопухину и ударила ее по щеке.
   - Быть беде!.. Вчера же царица так разгневалась, что не пожелала принять калмыцкое посольство. Уже две недели калмыки, привезя царице подарки, обивают пороги в иностранной коллегии...
   IV
   Тихо дремлет в снежных горах Поволжья Нижний Новгород. Горят свечи в доме Гринберга. Залман молится. Что же ему, старому человеку, гонимому властями, оставленному сыном, - что же ему теперь делать, как не молиться? Превыше всего бог! Талмуд учит: "Всею душою твоею люби бога и тогда, когда он отнимает у тебя душу твою, когда для прославления имени его тебе приходится жертвовать жизнью твоею". По впалым морщинистым щекам Залмана текут слезы и тонут в курчавой седой бороде, обрамляющей лицо. Близость страданий предчувствует он. Вчера один русский мелкий торговец потихоньку передавал Залману, что в Нижний пришел какой-то приказ против евреев. На губернаторском дворе пристава болтали о нем, о Гринберге. Что именно, торговец того не слышал.
   Рахиль сидит у окна. Она видит большую яркую звезду. И мысли ее растут.
   Ночь холодна. Вдали, там, во мраке, занесенные снегом Ока и Волга, а за ними дремучие леса, и где-то далеко в лесных пустынях скитается Рувим, отыскивая место, где можно было бы жить еврею, куда бы и отец и сестра могли перебраться из Нижнего.
   - Что же такое совершается кругом? И что сильнее: правда или царь?
   Много всего передумала Рахиль после ухода Рувима.
   Сегодня утром она читала книгу пророка Ездры. Был большой пир у персидского царя Дария, после чего царь уснул. Трое юношей-телохранителей решили положить под изголовье ему записки, в которых написали - что в мире всего сильнее. И чье слово окажется разумнее других, - даст пускай тому царь Дарий великую награду. И будет тот одеваться багряницею, и пить из золотых сосудов, и спать на золоте, и ездить в колеснице с конями в золотых уздах, носить на голове повязку из виссона и ожерелье на шее.
   Один написал: сильнее всего вино; другой - царь, третий - женщины, а над всеми победу одерживает истина.
   Дарий велел юношам объяснить их ответы.
   Первый сказал: "О мужи! Как сильно вино? Оно делает одинаковым ум царя и сироты, раба и свободного, бедного и богатого. И всякий ум погружает оно в веселие и радость".
   Второй юноша сказал: "О мужи! Не сильны ли люди, владеющие землею и морем и всем содержащимся в них? Но царь превозмогает и господствует над всеми. Если скажет, чтобы люди ополчались друг на друга, они исполняют; если пошлет их против неприятелей своих, они идут и разрушают города и стены и башни, и убивают и бывают убиваемы, но не идут против слова царского. А когда победят, они все приносят царю, что получат в добычу. И те, которые не ходят на войну и не сражаются, но возделывают землю, после посева, собравши жатву, также приносят к царю. И понуждая один другого, несут царю дани. О мужи! Не сильнее ли всех царь, когда так повинуются ему люди?"
   Третий сказал: "О мужи! Не велик ли царь и многие из людей, и не сильно ли вино? Но кто господствует над ними и владеет ими? Не женщина ли?"
   "Жены родили царя и весь народ, который владеет морем и землей. И от них родились и ими вскормлены насаждающие виноград, из которого делается вино. Они делают одежду для людей и доставляют украшение людям. Если собирают золото и серебро и всякие драгоценности, а потом увидят женщину, хорошую лицом и красивую, оставивши все, устремляются к ней более, чем к золоту и серебру и ко всякой дорогой вещи. Из этого должно вам познать, что женщина господствует над вами".
   "Берет человек меч свой и отправляется, чтобы выходить на дороги и грабить и красть, а похитит и ограбит, - относит то к возлюбленной".
   "Многие сошли с ума из-за женщины и сделались рабами через них. Многие погибли и сбились с пути из-за женщин, но... неправедно вино, неправеден царь, неправедны женщины, несправедливы все сыны человечества и все их дела таковы, и нет в них истины, и они погибнут в неправде своей, а истина пребывает и остается сильною ввек и живет и владычествует из века в век. Она есть сила и царство, и власть и величие всех веков: благословен бог истины!"
   Раздался стук в окно. Рахиль вздрогнула. Мысли оборвались. Залман тоже вскочил, уронив одну из свечей.
   Кто-то неистово забарабанил в дверь; послышались многие голоса на дворе.
   - Кто там?! - крикнула Рахиль.
   - Отворяй! - долетало снаружи.
   - Отвори... - опустившись на скамью, тихо сказал Гринберг. Пришли...
   Девушка отперла. С улицы в горницу ввалились полицейский комиссар и солдаты.
   - Бери его! - указал полицейский на Залмана.
   Солдаты окружили старика. Быстро, на память, как заученную молитву, полицейский затараторил что-то, поглядывая в бумагу. О чем он говорил понять было невозможно. Одно уловила Рахиль, что "по поручению венценосной, благочестивой государыни императрицы Елизаветы Петровны" явились они за тем, чтобы отвести "нижегородского купца Гринберга" в острог. Рахиль бросилась к отцу, но ее грубо оттолкнули. Старик не понимал, в чем дело, глядел слезящимися, недоумевающими глазами на полицейского, тихо повторяя: "Майн готт! Либер готт!"
   Рахиль снова бросилась между отцом и полицейскими:
   - За что?! За что?!. Уйдите!
   Пристав опять оттащил ее в сторону, приказав держать ее солдату.
   - Того требует закон!.. - раздался его грубый голос. - Сами виноваты!
   Залмана подхватили под руки, поволокли на улицу. Рахиль, вскрикнув, без памяти повалилась на пол.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   С зажженными факелами вели Залмана по улицам города в кремль. Дорогою к ним присоединилась еще одна команда солдат - и тоже с факелами, и тоже с арестованным. Залман, как ни был поражен случившимся, все же распознал немца Штейна.
   Еврея и немца связали друг с другом за руки и погнали дальше. На улицу высыпали обыватели с фонарями в руках.
   - Давно бы неметчину в кандалы!.. Ишь, налопался русской крови! Погосподствовали, будет!
   Больше всех злорадствовали мелкие посадские люди. Они плевали в лицо Штейну, злобно ругались всячески. Многим насолил этот немецкий купец. Радость великая была на лицах зевак, освещенных факелами конвоя.
   - Немца ведут!.. Немца ведут!.. - кричали в толпе. Полицейский комиссар тыкал пальцем в сторону Залмана и кричал: "Плюйте в него, что вы?!" Но его не слушали. Неукротимая, бешеная, накопленная в течение многих десятилетий, вспоенная и вскормленная бироновщиной, немецкими генералами Минихом и Остерманом, их капралами, унижавшими русский народ, бурно бушевала кругом злоба против немца. Толпа готова была разорвать Штейна на части. Полицейский комиссар вынужден был пригрозить оружием разъяренной толпе, предупреждая, что он не допустит самосуда. Толпа отхлынула и с криками и угрозами продолжала следовать поодаль за арестованным Штейном.
   В кремль никого не пустили. Через Дмитровские ворота арестованных повели по кремлевскому съезду к Ивановской башне и заперли в каземате, где некогда сидел раскольничий вождь - диакон Александр, казненный на Благовещенской площади перед кремлем. В эту башню сажали наиболее опасных преступников.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Рахиль очнулась, но не могла понять, что случилось? Возникали сумбурные мысли и образы в сознании. Вот он - третий юноша стоит перед царем Дарием и говорит об истине. Юноша Зоровавель. Но где же отец?! И где же истина?!
   Рахиль с испугом и удивлением огляделась кругом. Значит, это не сон, а правда, что отца увели в тюрьму?! Свеча тихо догорала на столе, на котором осталась рукавица одного из солдат. Рахиль опустила голову на руки и зарыдала.
   V
   Епископу Димитрию Сеченову стало известно о случае с попом Иваном. Кто донес - тайна. Сам поп, конечно, ни за что бы на свете не сказал. Нападение разбойников на церковных служителей не на шутку обеспокоило епископа и губернатора.
   Недавно ограблена ими расшива (пристав до сих пор в смирительной рубашке сидит - помутился рассудком). Бурлаки утекли кто куда, не желая ничего говорить о разбойниках. Всполошился и работкинский вотчинник, бывший фаворит ее величества Шубин. Его тоже навестили непрошеные гости. А этот может и самой царице нажаловаться. Чего ему стоит? Когда-то очень близким человеком к ней был, первая любовь ее. А князь Баратаев? Этот уже и вовсе не замедлит донести царевичу Грузинскому в Питер. Ведь и его не оставили без внимания непрошеные низовые гости. И теперь, можно сказать, под самым городом они напали на преданнейшего начальству попа.
   Что делать? А главное, где их ловить? Говорят, логово их под Козьмодемьянском на земле казанского губернатора.
   - И чего тот дремлет? - угрюмо разводил руками Друцкой. - Пошлю гонца к нему с промеморией. Пускай ловит их. Ему ближе, да и солдат у него больше. А что я могу? Хотя бы мордву-то в страхе держать - и то бы хорошо с моим гарнизоном!
   Епископ, видя, что теперь от губернатора толку не добьешься, решил повести следствие сам, через своих людей. Тайно ночью вызвал к себе старца Варнаву.
   Окна велел наглухо загородить ставнями, лишних людей удалил из соседних помещений.
   - Человек ты правдивый и бесстрашный... - тихо заговорил Сеченов, слово божие в твоих устах живет не праздно, а с пользою для государства и церкви... И поэтому прошу тебя сказать мне чистосердечно: что ты знаешь о расплодившихся в нашей губернии ворах?.. Кто они? Сколько их? Откуда явились? Не могу я добиться толку ни у кого... Губернаторские сыщики, видимо, сами боятся... На кого же мне положиться, как не на своих людей?
   Варнава хитро улыбнулся. Веселые морщинки разбежались у него по лицу.
   - Точно, ваше преосвященство, малые и большие воры рыскают по лесам... - вкрадчиво заговорил старец, иногда останавливаясь, пожевывая губами. - Приходили и ко мне, а с ними сескинский мордвин Несмеянка Кривов... Но ушли посрамленные... Не устояли перед словом божиим... Самый опасный из них - Несмеянка.
   - Заковать его в железа... - сурово произнес епископ. - Нечего потворствовать!
   - Нельзя, ваше преосвященство... Убьют они меня... И многих наших побьют... Надо бы миром. В полном согласии...
   - Как же ты мыслишь?
   - Пойду я к ним сам... Пойду со словом уветливым, простым и добрым... Жду вашего к тому подвигу наставления.
   Епископ задумался. В самом деле, о чем может духовное лицо повести речь, придя к ворам? Над этим недолго, однако, ломал свою голову Димитрий Сеченов. Привык он обращать в христианство и повиновение всяких людей. Вдруг он весь просиял, поднялся с своего кресла и быстрыми тяжелыми шагами в надетых на босую ногу татарских сафьяновых туфлях заходил из угла в угол по келье.
   - Правильно! Христос показал нам пример. И воры тоже имут сердце... И у них есть душа. Мы - слуги всевышнего - отличаемся от слуг государевых своим милосердием и человеколюбием.
   Сеченов взял с полки маленький серебряный молоточек и резко постучал им в медную чашу на столе.
   Как из земли вырос худой щупленький человек с гусиным пером за ухом. Его нос был длинен, худ и прозрачен.
   - Садись, Михеич! - указал на скамью Сеченов и размашистым движением взял с полки листы пергамента.
   Епископ медленно, с расстановкой, начал говорить, а его секретарь торопливо записывал:
   "Жаиатаиаеа параеапаоадаоабанаоагаоа оатацааа нааашаеагао
   Даааваиадаа, иажаеа параеажадаеа баеа рааазабаоайанаиак".
   "Сей святый и преподобный отец наш Давид был прежде разбойник, в
   пустыне живший и не мало зла сотворивший. Многих убивая, так зол и
   суров был, яко никто иной. Имел он под своею властью дружину более
   тридесяти человек, разбой с ним творивших. Однажды, сидя с ними на
   горе над Волгою, раздумался он о житье своем и убоялся своих
   согрешений перед богом, ибо много зла содеяно было им. И, оставив
   всех, бывших с ним, он пошел в монастырь. Ударил он в ворота, и к
   нему вышел вратарь, который и спросил его: чего он хочет. Давид
   ответил ему: "Черноризец, пусти меня!" Вратарь пошел и, увидав
   Давида, сказал: "Не можешь зде быти, яко много ты согрешил, и мног
   труд в обители имеет зде братия и великое воздержание, ты же иного
   нрава, человек, и заповеди монастырские не можешь хранить". Давид,
   молясь, сказал: "Все, что велите мне, все себе сотворю, токмо
   приимите меня!" Игумен взял его в монастырь. И начал Давид
   подвизаться воздержанием и обучать себя смирению, и в скором времени
   всех, которые были в монастыре черноризцы, превзошел добродетелями.
   Однажды сидел он в келье, и явился ему архангел Гавриил и сказал:
   "Давид, Давид, простил тебя господь за грехи твои и будешь ты отныне
   чудеса творить!" И после этого он многие чудеса сотворил: слепых
   просветил, хромых ходить вразумил, бесноватых исцелил. И пожил лет
   порядочно, и предстал перед господом богом защитником душ наших.
   Аминь!"
   Сеченов начал молиться. Вслед за ним коленопреклоненно принялись отбивать поклоны старец Варнава и архиерейский секретарь. Помолившись, Сеченов спросил Варнаву:
   - Внял ли ты сему сказанию о праведном отце нашем Давиде?!
   - Вразумлен, - смиренно ответил старец.
   - Теперь видишь, что и разбойники люди, и могут исправиться, покаявшись.
   - Вижу.
   - Солнце непрестанно изливает свой свет на весь мир, - продолжал епископ, - так и священнослужители должны свое милосердие и божие слово направлять ко всякому человеку, особенно заблудшему. Не так ли?
   - Точно, ваше преосвященство.
   Сеченов кивнул секретарю, чтобы вышел, и, глядя в упор на Варнаву, сказал:
   - Благолепие святынь украшает церковь, подвиги и христианское отречение от земных благ украшают старцев-схимников... И не было бы для тебя радости служения господу богу, если бы, находясь в темных лесах, среди диких зверей и разбойников, ты не попытался бы смягчить их своенравие...
   Старец склонил голову.
   - Воистину так, ваше преосвященство.
   - Своим толмачам и писцам прикажу я писать житие святого Давида во многих листах и на русском, и на мордовском, и на черемисском, и на татарском, и на чувашском языках, и вручу их тебе... Бесстрашно и отважно, как подобает апостольскому чину, ты отнеси их в разбойничьи гнезда и призывай несчастных на путь спасения. За подвиги эти ждут тебя великие награды из губернаторской и епархиальной казны... Идешь ли?
   Старец Варнава стал на колени перед епископом.
   - Иду. Благослови, владыко!
   VI
   Немцу Штейну спросонья показалось, что серые холодные стены каземата надвигаются на него, постепенно сжимая комнату. Вот-вот задушат.
   Он вскрикнул, разбудив Залмана Гринберга. Красные пятна холодной вечерней зари легли на лица испуганных колодников. Тихо. Только слышны царапанье и торопливая беготня крыс под койками.
   - Страшно! - прошептал Штейн.
   - А что не страшно?! - вздохнул Гринберг. - Когда нас вели в тюрьму, разве не слыхал ты, как пристава и попы кричали людям, чтобы они плевали в еврея?.. Разве это не страшно?! Что мы можем сделать? Противиться? Будет от этого еще хуже.
   Штейн некоторое время сидел задумчиво, опустив голову на колени. Гринберг тоже погрузился в размышления.
   Штейн простонал:
   - За что меня посадили?!
   - А разве я знаю, за что меня оторвали от детей? - отозвался Гринберг, разводя руками.
   Немец глядел на него и думал:
   "Не достойна ли порицания дерзость сего старого иудея, имеющего намерение равняться с немцем, сыном великого племени тевтонов?!"
   Еврей думал, глядя на немца:
   "Несчастный! Неужели ты не видишь, кто с тобой сидит и дышит единым воздухом с тобою! Я - еврей, сын того народа, которого бог избрал своим народом. Одни только евреи происходят от Адама, Авеля, Авраама и Моисея, а немцы от диавола, Каина, Исава и Иисуса Христа".
   Думать думали, но ни Штейн, ни Гринберг ничего не сказали друг другу обидного. У каждого были свои мысли. Каждый вспоминал виденные раньше сны. Штейн вспомнил, что ночью ему снилось, будто бы король Пруссии Фридрих, возмутившись гонением на немцев в России, собрал несметное войско и двинулся с ним к Петербургу, взял его, пошел затем к Москве - взял и ее, оттуда к Нижнему - разрушил город до основания, а губернатора Друцкого утопил, и освобожденный от цепей Штейн собственными руками стал убивать русских... Волга вся окрасилась кровью от убитых им людей... Фридрих, сидя на белом коне, любовался им, Штейном, похваливая его за поголовное истребление россиян... "Только немцы должны существовать на земле!" гордо сказал король. Король вдруг увидел Гринберга, указал Штейну на него рукой, воскликнув: "Ты с большим мужеством и благородством разделался с русскими свиньями, но почему же ты бережешь еврея?! Евреи - враги Христа, враги немецких купцов, они хитры и коварны, они опаснее русских! Губи их!" И немец Штейн воткнул нож в сердце Гринберга.
   Когда Штейн проснулся и увидел перед собою сидящего на койке живого Гринберга, он похолодел от страха и стыда.
   Залман читал молитву, прикрыв рот рукой, чтобы не заметил немец: "Господи боже наш! Ты желал, чтобы люди на земле росли и множились, и сам сказал некогда праотцам нашим: "Растите и множьтесь и населяйте землю!" Не допустишь же ты гибели моей Рахили, моего Рувима и преданных твоих рабов Моисея и Ревекки? Не для того же они родились, чтобы быть убитыми, сидящими в тюрьме, в цепях и побитыми камнями от руки сынов Исавовых*. Пролей гнев свой на народы, не знающие тебя, и на царства, не призывающие твоего имени. Ибо поругали они Иакова и жилище его разорили. Пролей на них ярость твою, и пламень гнева твоего на них!"
   _______________
   * Христиан.
   Немец спросил с усмешкой:
   - О чем, старик, шепчешь?!
   Гринберг вздохнул, смутившись.
   - Я молюсь, и только.
   - Ты молишься о христианской крови, которая может искупить твои страдания?
   Гринберг строго взглянул на Штейна. Глаза его вспыхнули, он заговорил горячо, страстно:
   - Зачем мне она? Христиане повсюду повелители евреев, и неустанно они убивали их, жгли на кострах, распинали. И одних ли только евреев?! Что мы видим в покоренной ныне христианами Америке? Индейцев христианское величество объявило стоящими ниже всякой твари. Их казнят не одним огнем, но приучили больших собак терзать нагих дикарей, дерзнувших оказать упорство... Меделянский пес Берецилло получал за это жалованье, как и человек, по два реала в месяц. И по смерти оной собаки, отменно хорошо выученной тиранить людей, в армии генерала Сото наложен был траур! Сильный истязает слабейшего, а весь христианский мир смотрит на оное и молчит. Чем же лучше и ваши немецкие начальники? Поверь, если бы исполнилось тайное желание ваших правителей, вскоре они остались бы одни на земной поверхности!..
   Залман умолк. Его грудь тяжело дышала. В своем увлечении Гринберг не заметил даже, что Штейн снова уснул, не заметил того, как он тихо и с упоением начал всхрапывать. Штейн вообще много и крепко спал, а Гринберг иногда целые ночи просиживал на постели, поджав под себя ноги, и все думал и думал, и нередко слезы катились по его впалым щекам.
   Вчера пристав, явившись в каземат, объявил в последний раз Залману, что если он не примет православия, то все его имущество будет отобрано в казну, а сам он будет выслан на китайскую границу, в монгольские степи.
   Гринберг молча выслушал объявление пристава. Немец рассмеялся.
   - Я бы не стал противоречить, принял бы православие, ибо оно открыло бы мне путь для еще большей наживы. И, кроме сего, не лишнее - пожалеть своих детей.
   "Детей? - думал теперь Гринберг. - Но живы ли они?" Не вещий ли то был сон, когда ему так ясно, так живо показалось, что у него выпали четыре зуба?
   Опять ночь, полная тоски и безнадежности. Приподнявшись на койке, Залман увидел непроглядную темень в стороне Волги. В небе из-под серых ледяных туч выступил чуть заметный круг луны.
   - Залман, хоть бы казнили нас, что ли? - в темноте раздался тихий унылый голос Штейна. - Не спится мне!
   - Кто знает, что с нами будет!.. На все воля божья!.. Всею душою твоею люби бога и тогда, когда он отнимает у тебя душу твою, когда для прославления святого имени его тебе приходится жертвовать жизнью твоею...
   - Правда ли это, старик? Так ли это?
   Залман ответил твердым убежденным тоном:
   - Правда, ибо так сказано в Талмуде...
   Немец промолчал. Он почувствовал зависть к Гринбергу. У него, увы, не было такой веры.
   VII
   Филипп Павлович с утра не находит себе места: Мотя - тихоня, слезливая девочка, какою она была вначале, - через три-четыре месяца превратилась в тирана. А отчего? Сам слаб! Сам виноват! Домоправительница Феоктиста давно твердит, что избаловал он мордовку, но... для кого же теперь жить, кого любить, кого баловать, на кого радоваться?! Феоктиста холодная, спокойная женщина, деловая и умная; все это хорошо, а душа к ней не лежит. Погрешил и с этой, правда еще при жизни ныне покойной супруги Степаниды, но... не привязался. Сухарь была - сухарем и осталась. А эта... даром что молода, так хитра, бойка, настойчива и горяча, что дай только бог сил и терпенья!
   Вот и сегодня - куда девалась? Кто знает? Видели, будто бы в поле мчалась верхом по дороге как ошалелая, а куда? Зачем? И тут сам виноват, не кто другой: приучил ее, на свою голову, к верховой езде. Сначала ездили вместе по окрестным полям и лесам, гуляли, а теперь уж, гляди, понравилось одной. Спросил ее: "Зачем ты ездишь без меня?" А она: "Надоел!" Вот и все. И ничего не боится.
   Как тут быть! Всякая плеть бессильна. Поневоле махнешь рукой - будь что будет! Авось...
   Так и сегодня. Села и уехала. Хотел пуститься вдогонку. проследить ее, да вьюга поднялась. Не поехал. Жутко.
   Все глаза проглядел Филипп Павлович с вышки своего дома. Ничего не видать, пустыня, снег, а вдали черные пятна леса. Небо ровное, серое, низкое. В полях ни души. Так ведь и волк может на нее напасть, и разбойники (господи благослови, не к слову будь помянуты!) Больше всего он страшился их.
   Вчера был старец Варнава. Принес описание жития святого Давида, раньше бывшего разбойником, и просил совета: как ему передать эти листочки разбойникам? Боится идти отыскивать их, хотя нашлась одна баба, которая якобы точно знает разбойничье гнездо. Старец Варнава уверяет, что как только разбойники прочитают это жизнеописание, так придут и покаются! Тут-то их власти и заберут и посадят в тюрьму.
   Филипп Павлович посоветовал Варнаве рассеять эти листочки среди мордвы; отцу Ивану тоже не мешает сунуть их, игумену Оранского монастыря отцу Феодориту - также. Они будут читать их с амвона в церкви своим прихожанам, а те понесут весть об обращении разбойника Давида дальше, по селам и по деревням... Хорошо бы дать листки новокрещенцу-мельнику Федору Догаде и мордовским жрецам тоже: они хотя и не на стороне святого Давида, но обязательно передадут разбойникам...
   - Так то так, Филипп Павлыч... Мудрая у тебя голова, но не поможешь ли ты мне в оном?..
   - Чем же я тебе помогу, святой отец?
   - Слаб я стал ногами... Уходился тут у вас. Не хватит мне сил обойти всех... Не поможешь ли ты мне людьми?..
   - Людьми помочь не могу, а созвать тех людей у себя сумею, - сказал Рыхловскнй с улыбкой. - Хочешь, соберу?!
   - Да будет так! - просиял Варнава.
   - А ты мне, святой отец, помоги написать письмо сыну моему Петру... Надо просить у него защиты... Пускай доложит царице о наших делах. Пошлю в Питер человека... Обязательно.
   Письмо писал Варнава, а Филипп Рыхловский говорил, что писать.
   Листочек о разбойнике Давиде, ушедшем в монастырь, Варнава оставил и Рыхловскому. Но где этот листок? Все обыскал Филипп Павлович, а найти не смог. Куда девался? Надо узнать у Моти, не спрятала ли она его куда.