Костылев Валентин. Жрецы (Человек и боги - 2)

   Сычу стало жаль своего атамана, с которым пережил столько горестей и печалей, и он вспомнил о своих беседах с Несмеянкой. Сыч вдруг крепко схватил Ваньку за руку, грозно процедив сквозь зубы:
   - Смолкни! Утоплю! Совести нет у тебя! Вор!
   Каин вырвался, вскочил с бревна, на котором сидел, поднял громадный камень и стал ругать цыгана матерно. Сыч за кинжал. Разгорячился. Насилу его сдержал Хайридин.
   Михаил Заря сказал Сычу с улыбкой:
   - Избегай поспешности!
   Ванька Каин, продолжая держать в руке камень, ждал.
   С большим трудом удалось успокоить цыгана. Чтобы предупредить драку, Турустан и Рувим сели рядом с ним, умоляя его не горячиться. Расстрига, мотая седой бороденкой, яростно набросился на Ваньку:
   - Люди предвечного бога, раб Иоанн! Все доброе в человеке божественно само по себе и не повредит сему брань с воеводою либо с епископом... Ежели волк терзает овцу - не велика честь тому волку, но ежели лев бросается на дракона, то сие не унижает достоинства льва... брось камень, раб Иоанн, пускай порастет он травою, а ты - благоразумием...
   Ванька, не обращая на попа внимания, зло следил за цыганом.
   Совет есаулов возобновился. Михаил Заря сказал:
   - Два медведя не могут жить в одной берлоге... Один вытолкнет другого. Пускай же этим последним буду не я. Мой сказ: воспрепятствуем расшиве! Не дадим ей прорваться сквозь наш стан... И нам, и мордве, и прочим людям будет плохо, коли она уйдет вниз. Каин - человек чужедальний... Ему горя мало, в кого будут палить губернаторские ружья, нам же не все равно. Нам от них гибель, коли расшива доставит ружья в Воротынскую либо Курмышскую тайную канцелярию.
   Выслушали атамана с выражением сочувствия в глазах. Ну, конечно! Кто же послушает московского проходимца! Кто согласится предавать своих же? Развалить ватагу не захочет ни один разбойник, ибо, развалив ее, погибнет он и сам.
   С атаманом все согласились, кроме Ваньки Каина: лучше умереть, а губернаторскую расшиву не пропускать вниз по Волге в тыл ватаге. Беда, если воротынский или васильсурский воеводы умножат свои команды. Они тогда загородят ватаге ход на низы, дорогу к отступлению. Да и мордве и чувашам горе наступит великое. Губернатор и епископ хорошо знают свое дело.
   XVI
   Началась подготовка к достойной встрече с губернаторской расшивой. День был серенький, ветреный, Волга - беспокойна. В прибрежье появились вороны. Возбужденные оживленьем людей, они нахохлились, каркали, носились в воздухе, садились на ближние сосны.
   Атаман Заря надел шлем и кольчугу. Эти военные доспехи сняты были под Астраханью с одного раненого ватажниками воеводы.
   Заря как будто не чувствовал тяжести кованой рубахи; она не стесняла его движений, он легко ходил по берегу, покрикивая на своих помощников, и словно бы не замечал Ваньки Каина. Ватажники подтрунивали: "московский воробей" и "волжский кречет".
   Атаман Заря подошел к цыгану.
   - Надо бы спешить. Ветер попутный. Скоро подойдут.
   - Рувим побежал за ними в монастырь.
   - Кличь и других.
   - Турустан кличет. Скоро сойдутся.
   - Струги?!
   - Упрятал их Никодим в заводь.
   - Дай монету отцу Никодиму за старание. Бог с ним!
   Сыч указал на Каина:
   - Ишь, съежился! Эх, и что за люди!
   Михаил Заря промолчал.
   Ветер усилился, волнуя Волгу, взбивая на воде полчища беляков; согнул дугою прутняки на побережье, - вода с ревом набрасывалась на отмель, а уходя, шипела, как тысяча змей. Кто осмелится плыть по Волге в такую бурю?
   Атаман озабоченно посматривал на реку.
   Сыч вздохнул:
   - Э-эх, кабы тихо!
   - Ладно. Барывались и не с такими ветрами. Каспий побеждали. Поборемся и теперь. Пускай бахилы оденут... на бахилы - лапти... Холодно, да и намокнем, гляди... Не застудились бы. - Вина, небось, добудем на расшиве - обогреемся. Вот что!
   Цыган, насвистывая, пошел к лесу, а навстречу ему и сами ватажники: кто с ружьем, кто с луком (башкиры и черемисы); кто с пиками, с саблями, с кистенями и пистолетами; в длиннополых кафтанах, в полушубках, в армяках, в чернецких рясах, подпоясанные веревками, цветными кушаками. Засиделись в скитах, на готовых-то харчах. Да и монахи поусердствовали - кормили на убой. Будь паспорт, да совесть чиста, никуда бы, кажется, не ушел из керженского леса да от монастырских приятелей. Но уходить надо, судьба навеки связала с ватагой. Один скорее пропадешь. Места много, а привалиться негде. Куда голову-то склонишь? А здесь товарищи клятву дали один за другого жизнь положить, коли понадобится. К тому же атаман человек незаурядный, умный. Без вожака-то как? Вожак - единит всех, а удача - дружный нахрап любит. Разбойник свою судьбу знает. Атаман всегда говорит: либо в стремя ногой, либо о пень головой. И нет такого человека даже среди самых забитых крепостных, который бы стал о пень головой колотиться. У каждого нога к стременам тянется. Отвага мед пьет и кандалы трет; бог с ней и с жизнью! Лучше умереть в бою, чем неволя.
   Вот почему с такой готовностью собираются ватажники.
   Цыган Сыч сказал о бахилах. Но и тут опоздал. Все уже были обуты, как того требовал атаман. Порядок известен.
   На скрипучих телегах привезли мешки с хлебом. Рувим и Турустан хлопотали около подвод, считали и перетаскивали к стругам провизию. Доставили все это базарные торговцы. Не особенно-то весело выглядели макарьевские прасолы, но ни слова не решались говорить против. Таскали на своих же спинах взятый у них хлеб. Между колес суетилось воронье.
   Из заводи ватажники с криком и смехом выводили струги и нагружали их.
   Ванька Каин все время сидел на камне задумчивый, следя исподлобья за всеми приготовлениями. Атаман Заря достал уголь из кармана, подозвал Рувима и, получив от него лист пергамента, крикнул Хайридину:
   - Зови!
   Тот свистнул что было мочи. Повалили ватажники к атаману.
   - Волга! - сказал атаман, проведя на бумаге две черты. - Стрежень! Место около стрежня и будет твоя засада, Сыч. Бери три струга с баграми. Задержишь расшиву, когда выйдет на стрежень. Мы ударим с этой стороны, только не все разом. Ты, Хайридин, - первый, потом я. У них есть пушка. Плывите не густо. Остерегайтесь!
   Толкая один другого, склонились над бумагой, засопели в раздумье. Атаман чертил путь расшивы и расположение своих стругов. Он объяснял каждому, кто и что должен делать. Его слушали с большим вниманием. Мало того, после он расспросил каждого, хорошо ли тот знает свое место и дело. Три струга предназначались для погрузки отбитого добра. Рувиму Заря сказал:
   - Спиши, что сложим в струги. Все должно быть цело. Турустан и ты будете в ответе.
   Ванька Каин вздохнул, неодобрительно покачав головою. Постояв несколько минут около ватаги, он снова сел на камень и задумался:
   "Э-эх! Зачем я утек из Москвы? Плохо ли там жилось?" - И с грустью размечтался он о московской жизни. Что Сыскной приказ? Не страшен он теперь! Обворованные, ограбленные кидаются туда и сюда, но нигде толка они никакого не добиваются и не добьются. И бывает так, что и вор пойман, и вещи найдены, а жалобщик остался ни при чем. Знай Москву! Подьячий с полицейским офицером толк в вещах не хуже воров понимают. Первые, они присваивают себе все самое лучшее из краденого, а остальное делят секретари и асессоры. Ни одна вещь зря не пропадает. А воры отпускаются на волю. Вот тебе и закон! Ловкость человеческая превыше всякого закона. Можно кого угодно в случае нужды подкупить. Это ли не жизнь?! А что такое полицейский?! Самих полицейских при обысках москвичи бьют до полусмерти. И безо всякого ответа. "Э-эх, глупый, глупый! То ли не жизнь была тебе в Москве? По кой же дьявол залез ты сюда, в эту глушь и нищету? Много ли ты взял с Макария? Ничего. Где знаменитый золотой крест? Нет его!" Если бы он, Ванька, стяжал крест, давно бы его уже не было здесь. "Видать, пива не сваришь с этим упрямым дядей. Ломается, как арзамасский воевода... Подумаешь, завоеватель какой! Пропадут воры от таких глупых атаманов".
   Пока Ванька грустил о Москве, - ватажники успели уже обрядить часть стругов и спровадить на них цыгана Сыча с товарищами на ту сторону Волги.
   При отходе стругов атаман Заря двуперстно перекрестился, хмуро покосившись на Ваньку. Затем отдал приказ грузиться Хайридину. Сам распределил пули. Они были разные: одни литые и круглые, другие продолговатые, граненые, грубо нарезанные из свинца. Эти пули назывались "жеребьями". Кому не хватило пуль, атаман давал тем смешанную со свинцовыми стружками крупную дробь.
   - Между штурмою пули не расходуй! - наставительно говорил Заря. Жалейте! Работайте наиболее саблей и кистенем.
   В полдень все приготовления были закончены. Ватажники укрылись под берегами, притихли, направили взоры свои вверх, на Волгу. Только ветер по-прежнему набрасывался на воду, на кустарники, на людей, на струги.
   Михаил Заря сидел на корме, смотрел вдаль. Ванька Каин тоже влез в один из стругов и, рассматривая свой пистолет, вертел его в руках, вздыхал.
   Рувим и Турустан поместились рядом с атаманом.
   Небо темнело. Наползали облака. Холодало. Того и гляди, пойдет снег. Люди кутались в зипуны, растирали уши, руки.
   Действительно, вскоре, чуть заметное, показалось судно. Люди встрепенулись, глаза их блестели - каждый из них крепко сжал в руках оружие.
   - Она! - молвил Заря.
   Расшива, покачиваясь под порывами верхового ветра, быстро шла вниз по течению. Громадные паруса ее надулись, сверкая своей белизной.
   Гребцы приготовились. Одно слово - и струги ринутся на середину реки.
   Расшива медленно огибала стрежень.
   Пять стругов Хайридина стали быстро удаляться от берега. Башкирец вытянулся во весь рост на корме, обнажив свою саблю. Он пригнулся, как будто хотел прыгнуть через воду на видневшееся вдали судно. Везде и всегда Хайридин первый бросается в бой и теперь, казалось, не стерпит, вот-вот ринется через борт. Но нет... Он застыл.
   Прогремел залп. Сыч начал действовать. Около расшивы заколыхались его струги. Маленькие, еле различимые на воде, они рвались вперед, к расшиве, отбрасываемые течением и ветром. Хайридин крикнул, чтобы гребли скорее, согнулся еще ниже, вытянул саблю... заскрежетал зубами...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   На судне поднялась тревога. Пристав, зверски вытаращив глаза, кричал на перепуганную команду, заставляя ее стрелять.
   - Разбойники! Разбойники! - бешено метался он по палубе.
   Солдаты растерялись не на шутку. "Много ли нас!" - думали они. Разбежались. Пристав попробовал зарядить пушку сам. Ахнул и повалился в ужасе на пол. Солдаты приободрились. Подскочили к пушке, начали возиться около нее, попробовали даже стрельнуть, но ничего не получилось. Ядро не вылетало. Пристав плевался, пинал сапогом то одного, то другого стрелка.
   А тут какой-то бурлак влез на нос расшивы и давай размахивать красной рубахой; орет на всю Волгу, дает сигналы.
   Пристав с размаху ударился в него по-бычьи головой, сбил его за борт. Над головой прожужжала пуля. Снизу, со стругов, сыпалась страшная ругань. В ужасе распластался на палубе испуганный командир расшивы.
   - Бей их, окаянных!.. Бей разбойников! - вопил он, барахтаясь на животе.
   Приподнявшись и заглянув за борт, он увидел быстро подплывающие к расшиве еще новые пять стругов. Он вскочил и принялся как попало стрелять в эти струги.
   Солдаты продолжали возиться около орудия, тщетно стараясь выстрелить. Что такое случилось с пушкой?! Не испортил ли ее пристав? Зарвались солдаты. Забыли даже, что вокруг идет пальба. Только когда один из них упал, убитый ватажниками, все они разбежались по разным углам палубы, улеглись ничком.
   - Давай якорь! - ревело внизу множество голосов.
   Пристав, стуча зубами от страха, дрожащею рукой заряжал ружье и снова стрелял без толку. Но вот впереди наперерез расшиве с того берега показались еще новые струги. Руки и ноги у пристава похолодели. Он понял бороться бесполезно. "Откуда эта чертова пропасть?!"
   - Якорь! Якорь! - галдели ватажники.
   Бурлаки вопросительно переглядывались между собой. Хриплые, злобные вопили внизу голоса:
   - Кидай, сволочь! Хуже будет!..
   - Бурла-а-аки!..
   Вой ветра, рев воды, остервенелые вопли разбойников вывели бурлаков из оцепенения. Они быстро поднялись и побежали к якорю. Пристав, увидев это, подкрался к ним ползком, размахнулся и давай лупить бурлаков прикладом: "Иуды проклятые!" Ударил одного, другого, третьего, ругаясь всячески. Один из бурлаков все же ухитрился столкнуть пристава в трюм, вместе с его оружием. Икнуть не успел, как его уже на палубе не стало. Солдаты и бурлаки бросили якорь и крикнули что было мочи:
   - Эй, не губите?!
   - Примайте! Спускай канат!..
   И кому бы пришло в голову спорить из-за каната, когда нужно свою жизнь спасать?!
   - Сарынь на кичку!* - крикнул Михаил Заря.
   _______________
   * Ватага, на нос судна!
   Около расшивы закопошились в волнах разбойничьи струги. Ватажники стали карабкаться по канатам на палубу, стиснув в зубах ножи. Поднялись на судно и есаулы - Сыч и Хайридин, а за ними и сам атаман.
   Заря оглядел палубу деловито, по-хозяйски, и приказал привести к нему пристава. Бурлаки спустились в трюм, вытащили его оттуда. Волокли под руки. Он плакал, упрашивал отпустить его. Не губить.
   - Куда плыл? - сурово спросил атаман.
   - На Суру...
   - Зачем?
   - Ополчение собирает сергачский воевода...
   - Какое ополчение?
   - Христианские храмы, вновь строящиеся, защищать...
   - Так ли? Смотри, в Волгу бросим! Говори правду.
   - Воры с низов прибыли... разбойники...
   И пристав завыл тоненьким голоском.
   - Ну?
   - Хоть убейте! Не знаю я ничего...
   - А церковную рухлядь куда?..
   - В чувашские и мордовские деревни...
   Пристав совсем растерялся - он узнал атамана. Ведь это тот же самый подрядчик, которого он видел в Нижнем и который доставил Строганову соль.
   - Где деньги? - строго спросил Заря.
   - Нет их у меня... Берите все! А деньги я потратил в Нижнем... Ни копеечки нет!
   - Где деньги? - Заря приставил к его лбу пистолет.
   Пристав побелел от страха:
   - Не губи души христианской, всю казну отдам. Не мои они! Губернаторовы.
   - Эй, христианская душа! - крикнул ему цыган. - Скажи-ка нам, сколько ты загубил душ: христианских и не христианских?!
   - Покайся, демон! - дернул пристава за чуб расстрига.
   - Каюсь! Каюсь! - упав на колени, зарыдал он.
   - Вставай!
   Еле передвигая ноги, побрел он в трюм, сопровождаемый атаманом и есаулами. В сундуке нашлось и золото и серебро. В трюме было много мешков муки, круп, пороха, ружей.
   Рувим, расположившись на одном из ящиков, усердно писал, а Турустан складывал переписанное в сторону для переноски в струги. Ватажники подшучивали друг над другом и, смеясь, принялись за работу.
   - Дуван будет знатный... - радовались они, взваливая себе на спины мешки и поднося их к борту. Заботливо обвязывали веревками и с песнями спускали вниз, в струги.
   Пока происходила перегрузка, атаман отбирал у солдат оружие, а у бурлаков - паспорта.
   - Чтобы вы не бежали с судна да не известили кого, по простоте душевной не проболтались, мы вас всех свяжем. Таков наш закон. Души губить бурлацкой не будем. Живите и про нас поменьше болтайте!
   Солдаты и бурлаки покорно растянулись на полу. Ватажники перевязали их.
   Затем атаман и есаулы обсудили, что делать с приставом. Кто предлагал его утопить, кто зарезать, кто сжечь, а кто просто связать и оставить на расшиве, не убивая. Решили не губить.
   - Помни, коли расскажешь кому о нас, - карачун тебе. Везде найдем. Нигде не укроешься! - заявил Заря. По его приказу пристава заперли на замок в "казенку".
   Вход в трюм заложили досками. На палубе погрузка товаров и провианта закончилась. Пушку атаман также велел снять с судна. Выволокли и найденные в трюме ящики с церковной утварью. Поповские ризы и подризники убрали в струги, а чаши и кресты побросали в реку.
   В одну из риз укутали убитого солдата.
   - Жаль сердягу! За чужие грехи поплатился.
   Сам атаман и другие ватажники подняли труп и бережно спустили в воду.
   - Спи, брат, опочинься, ни о чем не кручинься... Все мы, кряхтя, живем. Ну а теперь, братцы, всяк в свой струг ныряй... Погостили на корабле - и довольно.
   Уселись в струги. Атаман велел обрезать якорь.
   - Пускай плавает на водах, яко Ноев ковчег! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже! - перекрестил расшиву расстрига.
   Теперь ватажники поплыли вниз по Волге к намеченному месту для зимовья - к Чертову Городищу, что пониже Васильсурска. После разгрома губернаторской расшивы оставаться в Татинце было небезопасно.
   Заколыхалась и расшива и поползла стороною вниз тихо и неуверенно, одинокая и безлюдная среди волнующегося водяного простора.
   В лодке атаман посмотрел книгу, в которой была переписана добыча.
   - Зимовье будет безбедное... - с видимым довольством проговорил он, потрепав за вихор Рувима, которого полюбил за ум и трезвое поведение.
   Ванька Каин сидел темнее тучи. Не нравилось ему все это. Вздыхал и говорил, не глядя ни на кого:
   - Птицы божии и те воровством живут, а вы меня оттираете... Бог вас накажет. Нешто так можно!
   Общее молчание было ему ответом.
   XVII
   25 апреля 1742 года в торжественной обстановке в Москве совершена была коронация царицы.
   Ликовало дворянство. Ликовало духовенство.
   Когда в Успенском соборе Елизавета стала на императорском месте, а выписанный ею в наследники из-за границы герцог Голштинский, переименованный в Петра, - на царицыном месте, - знаменитый оратор, архиепископ новгородский Амвросий, захлебываясь от радости, обратился к царице:
   "Прииде, о Россия, твоего благополучия твердое и непоколебимое основание! Прииде крайне частых и весьма вредительских перемен твоих окончание и разорение! Прииде тишина твоя, благосостояние и прочих желаний твоих несомненная надежда!.. Церковь православная радуется, яко своего благополучия крепкую получила защитницу... Радуется и весь правительствующий синклит, что как чести и достоинства своего утверждение, так и живой образ милости и правосудия от нее восприемлет. Горит пламенем любви и несказанной ревности к своей природной государыне и все воинство, яко праведную за обиды свои в произведение рангов отомстительницу и мужественную в освобождении России от внутренних разорений героиню приобрести сподобилось. Радуются и гражданские статы, что уже отныне не по страстям и посулам, но по достоинству и заслугам в чины свои чают произведения"...
   Находившийся в Успенском соборе в это время с генералитетом Петр Рыхловский искоса посматривал на вновь испеченного обер-егермейстера фаворита Алексея Григорьевича Разумовского. Совсем недавно был он всего только простой певчий. Теперь удостоился носить за Елизаветой шлейф ее платья. Ему завидовали многие. Кроме придворного чина он в тот же день удостоился еще другой награды: получил через плечо александровскую ленту.
   Ревнивыми глазами смотрел Петр то на царицу, стоявшую во всем великолепии на возвышенном государевом месте, то на Разумовского. Высокий, румяный, он вытянулся во весь рост у подножия царского трона. Оглядывал окружающих с явною надменностью.
   Амвросий прослезился, прославляя новую царицу. В то же время он свирепо обрушился на Россию, на весь русский народ.
   "...но, о Россия! - сверкая белками, гремел он. - Посмотри притом и на себя недремлющим оком и рассуди совестно - как-то бог милосердный не до конца гневается, ниже ввек враждует? Наказал было тебя праведный господь за грехи и беззакония твои самым большим наказанием, т. е. отъятием Петра Второго, первого же внука императора Петра Великого. И коль много по кончине его бед, перемен, страхов, пожаров, ужасных войн, тяжких и многотрудных гладов, напрасных смертей и прочих бесчисленных бедствий претерпела ты! Будь впредь осторожна, храни аки зеницу ока, вседражайшее здравие ее императорского величества, тако же и его императорского высочества. А притом бойся всегда бога и страшного суда его! Трепещи крепких и неизбежных рук божиих! Бежи от греха, яко от лица змеиного, перестань беззаконствовать!.. обманывать!.. насильствовать!.. пьянствовать!.. блудствовать!.."
   Амвросий обвел гневным взглядом генералитет и всех присутствующих вельмож.
   "...похищать!.. обижать!.. прелюбодействовать!.. и прочих творить грехов и беззаконий, да не понудише опять бога к наказанию!"
   Ни с того ни с сего Петр Рыхловский перекрестился, а затем тайком взглянул на императрицу. Величественная, неподвижная, как всегда слегка улыбающаяся, Елизавета смотрела на все снисходительно, и Петр, зная ее, почувствовал, что происходившее в соборе ее не трогало, а лишь забавляло. Косой луч дневного света падал сверху на ее горностаевую накидку, на украшенную бриллиантовым ожерельем грудь. Елизавета любуется собой.
   "Амвросий со своими обличительными словами обращается к России, к народу, - думал поручик Рыхловский, - но народ их не слышит, а если бы и услыхал, то все равно не понял бы ничего. Не есть ли перечисленные архиепископом грехи - плод роскоши, произрастающей во дворцах, около трона? Не хитрит ли старик? Не намекает ли на дворцовые порядки? Не намерен ли святой отец изменить нрав царедворцев?"
   Разумовский слушает, насмешливо сложив губы, будто слова Амвросия не касаются его. "Тупой хохол! Плюет он и на Амвросия, так же как и на Фридрихов, и на короля французского и английского, и на других королей!.. Кто уж больше его пьянствует и блудит при дворе?"
   Прошли дни торжества.
   Коронация во многом изменила Елизавету. В этом скоро все убедились. Убедился и он, Петр Рыхловский.
   "Капитан гренадерской роты" (как звали ее в казармах), шеф возведших ее на престол лейб-компанцев, раньше она поощряла посещение ее в разное время знакомыми ей офицерами и даже прощала им, если они бывали в нетрезвом состоянии. Теперь она ввела определенное время для посещения дворца офицерами, издав к тому же следующий приказ: "...штаб- и обер-офицеров, пропуская в покои накрепко того смотреть, чтобы оные были во всякой приличной по офицерской чести чистоте и убранстве, и ежели кто не убран, в разодранном платье или не в состоянии (пьяный) придет, таковых не пропускать".
   В полках было много разговоров об этом, - уж не хочет ли отшатнуться царица от лейб-компанцев?!
   Петр Рыхловский и тут винил всесильного Алексея Григорьевича.
   Солдатчина не хотела подчиняться вводимым строгостям. То там, то тут гвардейцы допускали бесчинства, наводя страх на население Москвы. Обыватели усердно просили бога: поскорее бы он убрал царский двор из Москвы.
   Полицейские и те начали роптать на гвардейцев. При отправлении полицейскими обязанностей, команды солдат нередко набрасывались на них и отбивали людей, взятых под караул. Самих же полицейских били и всячески ругали. Мало того, они разбивали съезжие дворы и освобождали сидевших там под замком воров. Солдаты от заздравных чарок по случаю коронации перешли к грабежам винных погребов. Пьяные, опухшие, в синяках, с песнями посреди улиц, толпами, бродили они, не давая никому прохода. Обыватель голову потерял: что же это такое творится?!
   Много слухов было о насилиях гвардейцев над женщинами, об ограбленных ими путниках и домах...
   Начали поговаривать даже об опасностях, якобы угрожающих и самой императрице.
   15 июля в церкви Московской духовной академии ректор Кирилл Флоринский во всеуслышание стал громить каких-то заговорщиков:
   "Как же ужасно и подумать, что осьми месяцев не протекло, егда провозсия на престоле венценосица Елисавет и уже на иное торжники* устремляются. Странная весть: давно ли вожделенная и уже ненавидима Елисавет. Давно ли в сердцах и устах сладка и уже ныне горька Елисавет! Давно ли оживотворившая нас, уже опасна жизнь ей посреди дому! Давно ли обрадовавшая нас и уже в слезах опечалеяма посреди дому! Давно ли матерь и уже тяжка и немилосердна! О, непостоянство злоковарных торжников!"
   _______________
   * Люди, торжествовавшие победу.
   Тайная канцелярия начала обнюхивать каждый уголок в Москве и раскрыла заговор. Обличены были: камер-лакей Александр Турчанинов, Преображенского полка прапорщик Петр Ивашкин, Измайловского полка сержант Иван Сновидов и другие. Поставили они своей целью схватить Елизавету и умертвить. Подобное же - и с ее наследником, никому неведомым герцогом Голштинским. На престол возвести вновь младенца Иоанна Антоновича. Заговорщики всячески позорили Елизавету, утверждая, что она и сестра ее Анна прижиты были вне брака и потому незаконные дочери Петра Первого. (Когда царице сообщили это, она горько расплакалась, говоря: "Я не могу перенести сего тяжкого оскорбления, которым оные воры позорят моего отца!")
   Тайная канцелярия наказала обвиняемых кнутом, кое-кому вырезала языки и ноздри и выслала всех их в сибирскую тайгу.
   Пожары и грабежи в Москве разрослись до того, что люди по ночам не спали, ходили вокруг домов с дубинами, молились о своем благополучии и ворчали на петербургские порядки, перенесенные в Москву.
   С отъездом царицы в Петербург утихнут и грабежи и пожары и вообще станет гораздо спокойнее!
   Наконец-то Москва дождалась этого!
   Случилось это в декабре.
   Петр Филиппович с великой радостью уселся в свою кибитку, рядом с музыкантом Штроусом. Они сговорились ехать вместе. Петр заметил, что Штроус теперь стал к нему особенно льнуть.