Страница:
– Ну снова он о своей черепахе.
– Да я не о том, не о том! – заспешил парень. – Я рассказываю…
– Сперва выпей пива, а то языком за зубы цепляешься. Пей, – ему сунули открытую бутылку.
Рассказчик присосался к бутылке по-студенчески, то есть со знанием дела. Пиво винтом вонзилось ему в горло и все, до последней капли, пропало внутри. Парень выдохнул, икнул и расплылся в улыбке.
– А теперь давай, договаривай, – приятель Дэйна, тот, что потрезвее (должно быть, ему просто не хватило взятого с собой пива), заводил грузовик. – Что там с черепахой?
– Ну так я у себя ее держал до одного случая. Пригласил к себе друзей, они еще привели своих друзей, которых я не знал… А я тогда работал на заказ, делал для одной фирмы краски, светящиеся в темноте. Банку с краской оставил на столе. Ну выпили, я и уснул…
– Голова слабая.
– Да ладно! Ты и сам тогда раньше меня под стол свалился. А те ребята, которых я не знал, оказались крепче башкой. Они увидели у меня черепаху, взяли краску, какую нашли… ту самую, светящуюся… и на панцире черепахи написали нехорошее слово. Ну то, которое на заборах пишут.
– И что? – заинтересовался Арман.
– А то, что ночью я встал в туалет, – сердился рассказчик. – Пошел по темному коридору. Иду и вижу – на меня медленно ползет х… И в темноте светится…
Студенты залились хохотом, хотя большинство эту историю слышало уже неоднократно.
– И что дальше? – спросил Дэйн.
– Что-что. Как шел, так и сел. Потом полгода спиртного в рот не брал. И черепаху пришлось отдать. Слово-то нехорошее я с нее смыл, но как увижу несчастное животное, так и вспомню. Темный коридор и…
– Ладно, хватит болтать; поехали! – прикрикнул самый трезвый однокурсник, садясь за руль. – Поехали, а то бензина мало. Только туда и обратно.
– И там!
– Пара кругов, не больше.
– Тогда будет не кругами ездить, а туда-сюда.
– Что играть-то собираетесь?
– Как что? Индастриал Блэк Метал Рок. Какую-нибудь композицию подушевнее. Выбирайте, ребята. Что сможете забабахать?
– На полную мощность? – деловито поинтересовался парень с короткой, как щетина, стрижкой, в густо-черной кожаной куртке с заклепками, наклоняясь над усилителем.
– Давай.
– Менты привяжутся.
– Пока они спохватятся и приедут, у нас уже бензин кончится. Так что пока едем туда, распеваемся и состраиваемся, там бабахаем и сразу обратно, – распорядился Дэйн и схватил свою электрогитару.
Ночной город, залитый светом реклам, уличных фонарей и мигающих желтым светофоров, плыл мимо них, исполненный такого покоя и безмятежности, что сидящему за рулем парню даже стало его немножко жаль. Но в кузове уже завибрировала мелодия, выводимая тремя гитарами и синтезатором, она то обрывалась, то крепла, и пока ребята не добавили в нее металла и ударных, действительно напоминала мелодию. Потом, когда они станут выводить композицию, от музыки не останется ничего. Те, кто терпеть не мог тяжелый металл, называли результат усилий современных групп грохотом, шумом, безобразием – иногда и гораздо крепче. Те, кто относился терпимо, характеризовали авангардные композиции как угодно, только не называли их «музыкой». Музыки тут действительно было совсем немного.
В эту ночь Такэду и ее родителей, только-только сомкнувших глаза, разбудил вой динамиков и ритмичный грохот, который они сперва приняли за работу какого-то мощного механизма. Девушка, не чуждавшаяся современной молодежной культуры, поняла, в чем дело, и торопливо выглянула из окна. Внизу по двору кругами ездил грузовик – следовало только изумляться искусству шофера, который умудрялся развернуть громоздкую машину на крохотном пятачке между двумя рядами припаркованных машин. В кузове грузовика трое ребят в кожаных куртках усердно наяривали на гитарах, еще один, подпрыгивая, дрыгал ногами перед низеньким синтезатором. Ритмичный грохот и помехи аппаратуры съедали больше половины мелодии, но дело-то было не в ней.
Стоило только распахнуться нужному окну, как Дэйн тут же бросил гитару и схватился за клетку. Перепуганные индустриальной рок-композицией голуби рванули оттуда с такой скоростью, что едва не сбили Армана с ног. Они разлетелись в разные стороны и заметались в воздухе, не понимая, куда можно безопасно скрыться. Невольно отпрянув от распахнутого окна, Такэда сначала с испугом, а потом и с любопытством стала наблюдать за сияющими зигзагами живых палевых цветов.
Не сразу ей удалось понять, что это птицы, почему-то переливающиеся всеми оттенками радуги, с глазками, полыхающими, как угольки, взятые прямо из жаровни. Звуки тяжелого рока стискивали их, как кольцо овеществленного ужаса, и голуби не знали, куда податься. Страх заставил их вспомнить, насколько плохо им было всего пару дней назад – к тому же перед поездкой их обильно накормили. Как и раньше, помет, исторгаемый несчастными мучениками великой науки Химия, оказался жидким; ко всему прочему он еще и светился в темноте, прямо как тонкие полосы вязкого огня. Серпантином помета щедро окропило кроны низеньких деревьев во дворе дома и крыши припаркованных машин.
Такэда, к счастью Дэйна, была девушкой очень уравновешенной и спокойной. Более чем недельный перерыв их с Дэйном отношений она перенесла довольно спокойно. Женщины их клана вообще привыкли спокойно смотреть на разлуки с мужьями или возлюбленными. Мало ли, какие у него обстоятельства. Может, важное дело, или клановые заботы, о которых он ничего не мог рассказать ей заранее. Каждому поступку есть какое-то объяснение. К тому же он ничем ей пока не обязан, их не связывает ни помолвка, ни обязательства, и если мужчина решил просто уйти – это его право. Накамура были немногословны, в делах старались обходиться без лишних слов и потому терпимо относились к чужому нежеланию что-то лишний раз объяснять.
Словом, Такэда совсем не обиделась. Теперь, заинтересованная выходкой своего приятеля, она с любопытством разглядывала мечущихся, страдающих голубей, и даже помахала им рукой, когда они, наконец поняв, где источник мучительной для них «музыки», а где – чистое небо, безмолвное и бесстрастное – разом рванули в вышину. Над высоткой Такэды они ненадолго образовали светящееся, переливающееся, будто рассеивающееся живое пламя, облачко – и растаяли в ночи.
В осенних домах загорались окна, люди выглядывали, а кое-кто на фоне ламп торопился нажимать кнопочки на телефонах, должно быть, вызывали полицию. Грохот внизу не утихал, грузовик, покрутившись на одном месте, встал, и из шоферского окна по пояс высунулся парень. Что-то прокричал, но что – за воем динамиков было не слышно. Потом снова спрятался, завел мотор – его шум на миг перекрыл индустриальную рок-композицию – и порулил прочь со двора. Ошеломленным людям несколько минут казалось, что произведенный неизвестными «налетчиками» грохот еще мечется между стен и окон. Но всему на свете приходит конец.
Дэйн, отложив гитару и держась за бортик кузова, мечтательно смотрел в сторону распахнутого окна, на подоконник которого положила локти хрупкая черноволосая девушка.
– Не могу его дозваться, – сказал Руин, кладя подвеску с магическим камнем на столик слоновой кости – маленький, будто игрушечный, на длинных, чуть изогнутых ножках.
Он был уже одет для церемонии, слуги облачили его в тяжелое роскошное одеяние, расшитое золотом, серебром и мелкими камушками в тонкой оправе, отделанное мехом. На груди Руина, поверх великолепного воротника, лежала тяжелая золотая, усыпанная разноцветными бриллиантами цепь, длинные черные волосы охватывал тонкий обруч. И вообще драгоценностей на сыне покойного Армана-Улла было столько, что оставалось лишь дивиться – как только он не сломился под их тяжестью.
Катрина, как ни странно, была одета куда скромнее. Но это только по сравнению с мужем. Платьев, подобных тому, корсаж которого служанки с трудом затянули на ней, молодая женщина не видела даже в музеях, даже в кино. Она от всей души наслаждалась бы своим одеянием и убранством – и то и другое было результатом трудов множества мастеров и мастериц, и то и другое можно было назвать истинным произведением искусства – если бы не дурное самочувствие.
Все-таки, недели напряжения и нервотрепки сказались. Не могли не сказаться. Она знала, что находится лишь на втором месяце беременности, и неосознанно рассчитывала хоть две-три недели просто наслаждаться жизнью. Но вышло совсем не так. Через пару дней после того, как оказалась в Провале, она ощутила первые признаки токсикоза. А потом тошнота, головокружение и слабость навалились в полную силу.
Катрине не приходило в голову жаловаться, наоборот. Она с облегчением воспринимала все эти страдания, зная наверняка – раз начало выворачивать, значит, с ребенком все в порядке, значит, беременность развивается, малыш растет. Но когда Руин увидел, как жена помирает над тазом, он немедленно вызвал врача.
Врач во всем разобрался, и, хотя молодая женщина пыталась его уверить, что и не думает жаловаться, взялся за дело решительно. Он осмотрел супругу будущего властителя, задал ей около сотни вопросов об оттенках самочувствия и о здоровье до и во время беременности, прописал какие-то травяные отвары, чаи, даже составил особое меню. И, конечно, велел беречь себя. Уже от его мягкого, терпеливого голоса ей стало намного легче, прикосновения пальцев не тревожили, а умиротворяли, а настой, который он смешал для нее, чудесным образом облегчил тошноту.
– Вам не надо страдать, – убеждал Катрину врач. – Не надо терпеть и страдать. Поверьте, ребеночку будет только лучше, если мама будет чувствовать себя хорошо. Я постараюсь сделать так, чтоб беременность доставляла вам как можно меньше неудобств. Как только вам станет хуже, сразу зовите меня.
– А если ночью? Или рано утром?
– И что же? – удивился врач. – Я живу здесь, во дворце, вместе с семьей. Для того и живу, чтоб меня можно было позвать в любой момент, – и, взглянув на нее с неожиданным сочувствием, добавил: – Не теряйтесь, госпожа, не стесняйтесь требовать, что вам заблагорассудится. Здесь, в Провале, вы можете распоряжаться чем и кем угодно, кроме самого властителя.
– Но зато властитель может делать что угодно со мной, да? – улыбнулась Катрина. Получилось как-то очень лучезарно.
– Конечно. И как с супругой, и как со своей подданной. Но, кажется, властитель относится к вам с большим вниманием. Ласково.
– Не жалуюсь.
– Ну и хорошо, – врач поднялся и стал складывать инструменты. – Думаю, мне даже незачем объяснять его величеству, что вас пока лучше не бить. Меню я передам повару, который готовит для вас, отвары вам будет носить горничная. А еще – побольше гуляйте, если позволит погода. Парк здесь замечательный.
И ушел.
Катрина обращалась к нему почти каждый день – он никогда не отказывался дать ей совет. Молодой женщине стало намного легче, хоть кое-какие неудобства своего положения она все-таки ощущала и теперь. Зато теперь чувствовала, что сможет принять участие в длинной и утомительной церемонии, как и настаивал Руин. Зачем ему нужно, чтобы она обязательно была коронована в один день с ним, супруга не понимала. И не интересовалась. Его дело, пусть делает, что хочет.
И теперь, стоя перед зеркалом в роскошном, пышном платье, корсаж которого оказался по моде тесноват (беременную это не радовало, но что ж поделать), Катрина была даже рада, что муж настоял на ее коронации. Такого зрелища в Асгердане не увидишь. Многие ли центритки могут похвастаться, что видели настоящую коронацию, да еще и участвовали в ней?
Услышав голос Руина, она обернулась к нему. Он и прежде не любил болтать, а после возврата с границы неизведанного стал настоящим молчуном. И если уж открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь мысль, то всегда по делу.
– Кого дозваться? – спросила молодая женщина.
– Дэйна. Зову его, зову, но он, кажется, влюблен и совершенно не воспринимает меня. – Арман поджал губы, покачал головой, но пояснять ничего не стал. – Можно, конечно, связаться и с Морганой, ко я не хотел бы ее беспокоить.
– Ты хочешь передать родным, что жив?
– Я хочу их успокоить. Но только их. Только Дэйна, Моргану, Мэла… Отца. От остальных предпочел бы держать в тайне. – Руин долго молчал, глядя на подвеску, и его взгляд взволновал Катрину. Испуганная, она решила, что их настигла какая-то новая беда. – Влюблен, значит…
– Ты о брате?
– О нем.
– Что с ним произошло?
– Только то, что он влюбился, – с беспримерным терпением повторил Арман, и если бы не тон, которым он подчеркнул свое терпение, жена ни на какую странность не обратила бы внимания.
– Но разве это плохо? Влюбленность?
– Для него – плохо. Видишь ли, он проклят.
Катрина несколько мгновений соображала. Потом, почувствовав, что ей трудно стоять – голова кружится – присела на край диванчика.
– Ты имеешь в виду ваше клановое проклятие? Проклятие Мортимеров?
– Нет. Не его, – мужчина пожал плечами и внимательно оглядел себя в зеркале. Складки длинной мантии с широкими рукавами совершенно скрывали от глаз висящий на поясе меч, но оружие приятно было даже просто чувствовать на своем бедре. Руину вообще чрезвычайно приятно было чувствовать. – К тому же, – поправляя на поясе меч, добавил он, – «Проклятия Младших Сыновей» больше нет.
– Нет?
– Нет.
– Но…
– Я его снял.
Катрина открыла рот. Глаза ее округлились.
– Ты снял клановое проклятие?
Муж медленно повернул к жене голову.
– Пока я был там, – он пошевелил пальцами, – там, в небытии, я многое видел. Я видел серую паутину, которая оплетала клан Мортимер. Кстати, не только наш клан носит на себе проклятие. Но это не важно. Я видел многое. В том числе и тебя.
Он подошел и присел рядом с нею. За три недели их жизни здесь, после его возвращения, женщина уже почти успела привыкнуть к сдержанности мужа, к его новому лицу, почти всегда неподвижному, к безжизненному или очень холодному взгляду. Она так любила его, была так рада чувствовать его рядом, что простила бы ему даже откровенное пренебрежение собой. Но пренебрежения-то не было. Руин изо всех сил пытался продемонстрировать ей свою любовь, Катрина всей душой чувствовала, насколько ему это трудно, и не оттого, что он ее не любит, – просто он еще не до конца вернулся в мир живых.
И она с радостью терпела. А сейчас в его взгляде внезапно появилась нежность – слабая-слабая, будто едва занимающийся огонек, но настоящая. Почти такая же, как прежде. Молодой женщине, которую беременность и тяготы перенесенного сделали особенно чувствительной, захотелось плакать, но не от горя, а от облегчения.
– Я видел, как ты страдаешь, – полушепотом произнес он. – Я видел все мысли, которые ты думала. Иногда мне хотелось и вправду умереть оттого, что наша любовь доставляет тебе столько боли. Я узнал все, что когда-то связывало тебя с этим… Верноном, – Катрина покраснела и опустила голову. – Все, что ты испытала из-за него еще тогда. Много лет назад. Ничего, – спокойно сказал он, причем, судя по тону, в большей степени себе самому. – Я с ним еще побеседую. По-свойски…
– Руин…
– Я пытался связаться с тобой, успокоить, но не смог.
– Я видела тебя во сне.
– Да. Я знаю. Я тебя тоже видел. Все время. Но еще я видел и многое другое. Проклятие, положенное на наш клан, было в свое время сплетено одним серым магом. А то, что натворил один серый маг, вполне может расплести и другой.
– И ты смог?
– Там больше нечем было заняться. Иногда мне казалось, что от бессилия я просто схожу с ума. Может, я и в самом деле сошел, – он слегка растянул губы в улыбке. – Все-таки.
Она уткнулась в его плечо.
– Ничего ты не сошел с ума. Не говори чепухи.
– Иногда я сам себе кажусь странным. Что ж… Будем надеяться, все пройдет. А проклятие я распутал. Трудно было, потребовало много времени, но…
– Так надо сообщить! – вскинулась Катрина. Она не сразу поняла, в чем суть новости, потому что принадлежала к другому семейству, чем ее супруг, и нужды Мортимеров были ей не так близки, как нужды Айнар. – Надо сообщить, пусть больше не боятся.
– Но зачем? – Руин посмотрел на жену, погладил ее по щеке. – Просто не будут гибнуть младшие сыновья, и рано или поздно все станет известно. Но я ведь не проводил расследование, я не знаю, кто именно положил проклятие, есть ли у свершившего это деяние сторонники, друзья. К тому же о том, что сам проклявший мертв, известно не наверняка. Может, он жив. Не хотелось бы, чтоб заклинание было восстановлено. Не надо лишний раз привлекать внимание к Мортимерам.
– Ну, может, ты и прав. – Катрина помолчала, но потом не выдержала, поинтересовалась. – А что ты еще видел?
– Многое, – задумчиво, очень медленно, будто тщательно взвешивал каждое слово и каждый звук, проговорил мужчина, глядя мимо жены, в окно. – Очень многое… Например, я видел сияние, отмечавшее твое родное семейство, но не понял, что оно означает…
– Что? – испугалась Катрина. – Проклятие?
– Нет. Не проклятие. Только не проклятие. Что-то другое. Я не знаю, не могу тебе сказать, что это такое.
И замолчал. Он вспоминал недавнее прошлое, и даже мысленное прикосновение к нему оковало его тело странной слабостью, неприятной истомой. Он вспомнил пространство, лишенное цвета, параметров измерения, любых ощущений. Руин понимал, что тогда у него просто-напросто отсутствовало тело, и фактически он существовал только духовно, физически же был мертв. Как оказалось, стоило лишь прикоснуться к накопленному Серыми знанию, и уже одно это подарило ему шанс придать особую жизненную силу нематериальной составляющей своей личности. Знания, накопленные магом за годы его учебы в магических академиях как на Белой стороне, так и на Черной, помогли ему хоть как-то жить, хоть что-то ощущать и даже совершать какие-то действия.
Арман помнил, как тяжело было не сойти с ума в том энергетическом мире, куда маги не выходят даже во время самых глубоких медитаций, где вообще не бывают живые существа, даже демоны. Он мог считать себя единственным человеком, который сохранил память о том плане реальности. Руин вспоминал плотные потоки магических энергий, из которых, по сути, и состояло пленившее его пространство, и то, как они стискивали его сознание, и как трудно было не раствориться в нем. Далеко не сразу он нашел для себя безопасное положение.
А потом понял, что способен увидеть такое, что никому никогда не увидеть. Он видел структуру миров и структуру Вселенной и понял наконец, почему все миры делятся на «черные» и «белые». Это не столько зависело от их положения, сколько от полярности той части Вселенной, где они вращались. Разные условия движения, соприкосновения с другими мирами и снабжения энергией порождали разные типы магической организации. А полярные явления всегда вступают между собой в конфликт.
Но должна была существовать и некая тонкая прослойка между двумя полюсами мировой магии. Должна была. Этот вопрос заинтересовал Руина еще тогда, когда он только осознал, что ж такое видит вокруг себя, когда еще не был уверен, что не растворится во всей этой энергетической круговерти. Но он родился магом, по натуре был ученым, и, больше жизни ценя новое знание, даже на грани небытия не мог отказаться от желания узнать.
Он узнал, но по сей день едва ли мог облачить свое открытие в слова. Да это и не было ему нужно. Самое же главное, что он понял там – серая магия действительно существует, на ней, сосредоточившей в себе едва ли десятую часть процента от общей черной и белой магии мира, зиждется равновесие Вселенной, без нее просто нельзя. И Серый Орден был совершенно прав, положив столько сил на изучение этого феномена. Являясь изгоем, серая магия представляла собой ключ к огромному могуществу, которое лежало в основе двух основных магий. Постигший тайны середины, легко овладевал мощью полюсов. Именно к этому и стремился Орден. Просто он сделал ошибку, пустив в ход чисто политические методы борьбы, и тем самым открылся для удара.
Руину казалось, что он пробыл в самом сердце Вселенной очень долго, может быть, целое столетие, и лишь вернувшись в свой мир, смог определить, сколько же времени прошло. Он не лгал жене, когда рассказал, что видел ее. Он в самом деле следил за ней, мучаясь от бессилия, что ничем не может ей помочь, но одновременно занимался множеством других вещей. Не скованный в своих возможностях работой мозга, который, в конце концов, подчинен общим органическим процессам и не способен, как компьютер, обеспечивать сразу несколько автономных мыслительных процессов, Арман смог, образно говоря, раздвоиться и растроиться.
Он действительно нашел слабое место в проклятии Мортимеров и смог привести систему в нестабильное состояние. Снять чужое проклятие, к тому же созданное именно так, как должно создаваться мощное, длительно действующее проклятие, к тому же вышедшее из рук архимага, никак не меньше – дело архитрудное. Можно лишь подкопаться под него, потому что лезть в лоб – все равно что штурмовать неприступный замок со стамеской в руке.
Подпорченное проклятие начало развеиваться – это Руин видел. Заметил он также и признаки проклятия Диланей, но за мать волноваться не стал, потому что это были просто следы, остатки, теперь уже не способные причинить настоящий вред. На них можно было не тратить сил.
Самой главной проблемой стало придумать, как вернуться. За короткое время, проведенное в плену энергий, Арман узнал о магии больше, чем за всю жизнь, научился таким вещам, каким никогда не смог бы научиться в реальном мире. Но, когда осознал, что со всем этим накопленным багажом просто не в состоянии снова стать нормальным человеком, он испытал настоящий ужас. В тот миг ему впервые пришла в голову мысль, что, похоже, единственному магу, в должной мере овладевшему основами серой магии, так и предстоит болтаться в пространстве, как дерьму в проруби – до скончания веков.
Он предпринял не одну попытку, но, как оказалось, магическая сила здесь не имела никакого значения. Энергии вокруг было столько, что о большем не стоило и мечтать. Но какой в этом толк? Вся магия мира не могла бы помочь Арману вырваться отсюда, потому что именно в этой самой магии мира он и плавал. Добыча превратилась в западню и погребла под собой охотника.
Тогда ему во второй раз пришлось приложить немалые усилия, чтобы не свихнуться. Мудрено ли? Он вдруг с неимоверной силой захотел жить. Это желание ослепило и оглушило его, и когда оттуда, из неимоверных далей сердца Вселенной он наблюдал за манипуляциями Гэра Некроманта и своего брата, он делал это уже совершенно бесстрастно. Он не верил, что им удастся ему помочь, но Гэр все-таки был архимагом. Он смог дотянуться до Армана, и Арман не упустил своего шанса.
Из глубин средоточия магии ему нетрудно было начерпать достаточно сил, чтобы создать себе физическую оболочку, так что в Асгердане он появился не в качестве бестелесного духа. Но, уже пройдя этот процесс и выбравшись из дурно составленной фигуры вызова, он понял, почему во всех древних книгах, описывавших способы смены тела, рекомендовалось растянуть этот процесс на пару-тройку лет. В тот момент он едва не сошел с ума в третий раз.
Человеческий мир, от которого он успел отвыкнуть, навалился на него всей своей невыносимой тяжестью. Магический фон вокруг был настолько разрежен (после ядра Вселенной, где энергии фактически приобретали плотность ртути, а то и свинца, любой живой мир мог показаться и вовсе лишенным энергии), что Руин стал задыхаться. Зато он обнаружил, насколько болезненно восприятие пяти основных чувств и насколько тяжело тащить по земле семьдесят килограммов живой плоти, и как при каждом движении тебя обременяет твое собственное тело. В тот миг Арману больше всего хотелось удавиться.
Первые часы в Асгердане он помнил плохо – куда-то брел, о чем-то думал, на кого-то натыкался и пропускал мимо ушей оскорбительные высказывания. А потом вдруг вспомнил о родном мире, о Провале.
Как ни странно, ненавидимая родина сейчас привлекала его неудержимо. И в самом деле, там ему стало легче. Там он пришел в себя настолько, чтобы суметь общаться с окружающими, чтобы суметь понять, что именно они ему говорили. Там до его сознания не сразу дошло известие о смерти старшего сводного брата по отцу, Киана Воина, но, даже дойдя, не колыхнуло душу, хотя Киана он почти любил. Этот его брат был славным парнем, немножко солдафонистым, но твердо соблюдающим собственные моральные принципы. Киан – это не Арман-Улл. Он-то никогда не стал бы спать с собственной дочерью или мордовать жену.
Просто у Руина не осталось уже никаких сил на чувства: горе там, любовь – все равно. Он спокойно выслушал известие о том, что Провал остался без властителя, и в ответ на радостный вопрос о сроках коронации промолчал. Молчание приняли за знак согласия. Да и согласия-то здесь не требовалось. Закон престолонаследия был строг – братья получали право на трон исключительно по старшинству. Считая Дэйна, у Армана-Улла было четверо сыновей, но Оулер, второй его отпрыск мужеска пола, скончался давным-давно, и не без участия Руина (правда, об этом так до сих пор никто и не узнал), а Киан, самый старший, – умер теперь. Если бы Дэйн был старше Руина, его все равно вынуждены были бы короновать, разве что он постригся бы в монастырь. Но к счастью – так думала знать Провала – у них в запасе оказался еще один Арман.
– Да я не о том, не о том! – заспешил парень. – Я рассказываю…
– Сперва выпей пива, а то языком за зубы цепляешься. Пей, – ему сунули открытую бутылку.
Рассказчик присосался к бутылке по-студенчески, то есть со знанием дела. Пиво винтом вонзилось ему в горло и все, до последней капли, пропало внутри. Парень выдохнул, икнул и расплылся в улыбке.
– А теперь давай, договаривай, – приятель Дэйна, тот, что потрезвее (должно быть, ему просто не хватило взятого с собой пива), заводил грузовик. – Что там с черепахой?
– Ну так я у себя ее держал до одного случая. Пригласил к себе друзей, они еще привели своих друзей, которых я не знал… А я тогда работал на заказ, делал для одной фирмы краски, светящиеся в темноте. Банку с краской оставил на столе. Ну выпили, я и уснул…
– Голова слабая.
– Да ладно! Ты и сам тогда раньше меня под стол свалился. А те ребята, которых я не знал, оказались крепче башкой. Они увидели у меня черепаху, взяли краску, какую нашли… ту самую, светящуюся… и на панцире черепахи написали нехорошее слово. Ну то, которое на заборах пишут.
– И что? – заинтересовался Арман.
– А то, что ночью я встал в туалет, – сердился рассказчик. – Пошел по темному коридору. Иду и вижу – на меня медленно ползет х… И в темноте светится…
Студенты залились хохотом, хотя большинство эту историю слышало уже неоднократно.
– И что дальше? – спросил Дэйн.
– Что-что. Как шел, так и сел. Потом полгода спиртного в рот не брал. И черепаху пришлось отдать. Слово-то нехорошее я с нее смыл, но как увижу несчастное животное, так и вспомню. Темный коридор и…
– Ладно, хватит болтать; поехали! – прикрикнул самый трезвый однокурсник, садясь за руль. – Поехали, а то бензина мало. Только туда и обратно.
– И там!
– Пара кругов, не больше.
– Тогда будет не кругами ездить, а туда-сюда.
– Что играть-то собираетесь?
– Как что? Индастриал Блэк Метал Рок. Какую-нибудь композицию подушевнее. Выбирайте, ребята. Что сможете забабахать?
– На полную мощность? – деловито поинтересовался парень с короткой, как щетина, стрижкой, в густо-черной кожаной куртке с заклепками, наклоняясь над усилителем.
– Давай.
– Менты привяжутся.
– Пока они спохватятся и приедут, у нас уже бензин кончится. Так что пока едем туда, распеваемся и состраиваемся, там бабахаем и сразу обратно, – распорядился Дэйн и схватил свою электрогитару.
Ночной город, залитый светом реклам, уличных фонарей и мигающих желтым светофоров, плыл мимо них, исполненный такого покоя и безмятежности, что сидящему за рулем парню даже стало его немножко жаль. Но в кузове уже завибрировала мелодия, выводимая тремя гитарами и синтезатором, она то обрывалась, то крепла, и пока ребята не добавили в нее металла и ударных, действительно напоминала мелодию. Потом, когда они станут выводить композицию, от музыки не останется ничего. Те, кто терпеть не мог тяжелый металл, называли результат усилий современных групп грохотом, шумом, безобразием – иногда и гораздо крепче. Те, кто относился терпимо, характеризовали авангардные композиции как угодно, только не называли их «музыкой». Музыки тут действительно было совсем немного.
В эту ночь Такэду и ее родителей, только-только сомкнувших глаза, разбудил вой динамиков и ритмичный грохот, который они сперва приняли за работу какого-то мощного механизма. Девушка, не чуждавшаяся современной молодежной культуры, поняла, в чем дело, и торопливо выглянула из окна. Внизу по двору кругами ездил грузовик – следовало только изумляться искусству шофера, который умудрялся развернуть громоздкую машину на крохотном пятачке между двумя рядами припаркованных машин. В кузове грузовика трое ребят в кожаных куртках усердно наяривали на гитарах, еще один, подпрыгивая, дрыгал ногами перед низеньким синтезатором. Ритмичный грохот и помехи аппаратуры съедали больше половины мелодии, но дело-то было не в ней.
Стоило только распахнуться нужному окну, как Дэйн тут же бросил гитару и схватился за клетку. Перепуганные индустриальной рок-композицией голуби рванули оттуда с такой скоростью, что едва не сбили Армана с ног. Они разлетелись в разные стороны и заметались в воздухе, не понимая, куда можно безопасно скрыться. Невольно отпрянув от распахнутого окна, Такэда сначала с испугом, а потом и с любопытством стала наблюдать за сияющими зигзагами живых палевых цветов.
Не сразу ей удалось понять, что это птицы, почему-то переливающиеся всеми оттенками радуги, с глазками, полыхающими, как угольки, взятые прямо из жаровни. Звуки тяжелого рока стискивали их, как кольцо овеществленного ужаса, и голуби не знали, куда податься. Страх заставил их вспомнить, насколько плохо им было всего пару дней назад – к тому же перед поездкой их обильно накормили. Как и раньше, помет, исторгаемый несчастными мучениками великой науки Химия, оказался жидким; ко всему прочему он еще и светился в темноте, прямо как тонкие полосы вязкого огня. Серпантином помета щедро окропило кроны низеньких деревьев во дворе дома и крыши припаркованных машин.
Такэда, к счастью Дэйна, была девушкой очень уравновешенной и спокойной. Более чем недельный перерыв их с Дэйном отношений она перенесла довольно спокойно. Женщины их клана вообще привыкли спокойно смотреть на разлуки с мужьями или возлюбленными. Мало ли, какие у него обстоятельства. Может, важное дело, или клановые заботы, о которых он ничего не мог рассказать ей заранее. Каждому поступку есть какое-то объяснение. К тому же он ничем ей пока не обязан, их не связывает ни помолвка, ни обязательства, и если мужчина решил просто уйти – это его право. Накамура были немногословны, в делах старались обходиться без лишних слов и потому терпимо относились к чужому нежеланию что-то лишний раз объяснять.
Словом, Такэда совсем не обиделась. Теперь, заинтересованная выходкой своего приятеля, она с любопытством разглядывала мечущихся, страдающих голубей, и даже помахала им рукой, когда они, наконец поняв, где источник мучительной для них «музыки», а где – чистое небо, безмолвное и бесстрастное – разом рванули в вышину. Над высоткой Такэды они ненадолго образовали светящееся, переливающееся, будто рассеивающееся живое пламя, облачко – и растаяли в ночи.
В осенних домах загорались окна, люди выглядывали, а кое-кто на фоне ламп торопился нажимать кнопочки на телефонах, должно быть, вызывали полицию. Грохот внизу не утихал, грузовик, покрутившись на одном месте, встал, и из шоферского окна по пояс высунулся парень. Что-то прокричал, но что – за воем динамиков было не слышно. Потом снова спрятался, завел мотор – его шум на миг перекрыл индустриальную рок-композицию – и порулил прочь со двора. Ошеломленным людям несколько минут казалось, что произведенный неизвестными «налетчиками» грохот еще мечется между стен и окон. Но всему на свете приходит конец.
Дэйн, отложив гитару и держась за бортик кузова, мечтательно смотрел в сторону распахнутого окна, на подоконник которого положила локти хрупкая черноволосая девушка.
– Не могу его дозваться, – сказал Руин, кладя подвеску с магическим камнем на столик слоновой кости – маленький, будто игрушечный, на длинных, чуть изогнутых ножках.
Он был уже одет для церемонии, слуги облачили его в тяжелое роскошное одеяние, расшитое золотом, серебром и мелкими камушками в тонкой оправе, отделанное мехом. На груди Руина, поверх великолепного воротника, лежала тяжелая золотая, усыпанная разноцветными бриллиантами цепь, длинные черные волосы охватывал тонкий обруч. И вообще драгоценностей на сыне покойного Армана-Улла было столько, что оставалось лишь дивиться – как только он не сломился под их тяжестью.
Катрина, как ни странно, была одета куда скромнее. Но это только по сравнению с мужем. Платьев, подобных тому, корсаж которого служанки с трудом затянули на ней, молодая женщина не видела даже в музеях, даже в кино. Она от всей души наслаждалась бы своим одеянием и убранством – и то и другое было результатом трудов множества мастеров и мастериц, и то и другое можно было назвать истинным произведением искусства – если бы не дурное самочувствие.
Все-таки, недели напряжения и нервотрепки сказались. Не могли не сказаться. Она знала, что находится лишь на втором месяце беременности, и неосознанно рассчитывала хоть две-три недели просто наслаждаться жизнью. Но вышло совсем не так. Через пару дней после того, как оказалась в Провале, она ощутила первые признаки токсикоза. А потом тошнота, головокружение и слабость навалились в полную силу.
Катрине не приходило в голову жаловаться, наоборот. Она с облегчением воспринимала все эти страдания, зная наверняка – раз начало выворачивать, значит, с ребенком все в порядке, значит, беременность развивается, малыш растет. Но когда Руин увидел, как жена помирает над тазом, он немедленно вызвал врача.
Врач во всем разобрался, и, хотя молодая женщина пыталась его уверить, что и не думает жаловаться, взялся за дело решительно. Он осмотрел супругу будущего властителя, задал ей около сотни вопросов об оттенках самочувствия и о здоровье до и во время беременности, прописал какие-то травяные отвары, чаи, даже составил особое меню. И, конечно, велел беречь себя. Уже от его мягкого, терпеливого голоса ей стало намного легче, прикосновения пальцев не тревожили, а умиротворяли, а настой, который он смешал для нее, чудесным образом облегчил тошноту.
– Вам не надо страдать, – убеждал Катрину врач. – Не надо терпеть и страдать. Поверьте, ребеночку будет только лучше, если мама будет чувствовать себя хорошо. Я постараюсь сделать так, чтоб беременность доставляла вам как можно меньше неудобств. Как только вам станет хуже, сразу зовите меня.
– А если ночью? Или рано утром?
– И что же? – удивился врач. – Я живу здесь, во дворце, вместе с семьей. Для того и живу, чтоб меня можно было позвать в любой момент, – и, взглянув на нее с неожиданным сочувствием, добавил: – Не теряйтесь, госпожа, не стесняйтесь требовать, что вам заблагорассудится. Здесь, в Провале, вы можете распоряжаться чем и кем угодно, кроме самого властителя.
– Но зато властитель может делать что угодно со мной, да? – улыбнулась Катрина. Получилось как-то очень лучезарно.
– Конечно. И как с супругой, и как со своей подданной. Но, кажется, властитель относится к вам с большим вниманием. Ласково.
– Не жалуюсь.
– Ну и хорошо, – врач поднялся и стал складывать инструменты. – Думаю, мне даже незачем объяснять его величеству, что вас пока лучше не бить. Меню я передам повару, который готовит для вас, отвары вам будет носить горничная. А еще – побольше гуляйте, если позволит погода. Парк здесь замечательный.
И ушел.
Катрина обращалась к нему почти каждый день – он никогда не отказывался дать ей совет. Молодой женщине стало намного легче, хоть кое-какие неудобства своего положения она все-таки ощущала и теперь. Зато теперь чувствовала, что сможет принять участие в длинной и утомительной церемонии, как и настаивал Руин. Зачем ему нужно, чтобы она обязательно была коронована в один день с ним, супруга не понимала. И не интересовалась. Его дело, пусть делает, что хочет.
И теперь, стоя перед зеркалом в роскошном, пышном платье, корсаж которого оказался по моде тесноват (беременную это не радовало, но что ж поделать), Катрина была даже рада, что муж настоял на ее коронации. Такого зрелища в Асгердане не увидишь. Многие ли центритки могут похвастаться, что видели настоящую коронацию, да еще и участвовали в ней?
Услышав голос Руина, она обернулась к нему. Он и прежде не любил болтать, а после возврата с границы неизведанного стал настоящим молчуном. И если уж открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь мысль, то всегда по делу.
– Кого дозваться? – спросила молодая женщина.
– Дэйна. Зову его, зову, но он, кажется, влюблен и совершенно не воспринимает меня. – Арман поджал губы, покачал головой, но пояснять ничего не стал. – Можно, конечно, связаться и с Морганой, ко я не хотел бы ее беспокоить.
– Ты хочешь передать родным, что жив?
– Я хочу их успокоить. Но только их. Только Дэйна, Моргану, Мэла… Отца. От остальных предпочел бы держать в тайне. – Руин долго молчал, глядя на подвеску, и его взгляд взволновал Катрину. Испуганная, она решила, что их настигла какая-то новая беда. – Влюблен, значит…
– Ты о брате?
– О нем.
– Что с ним произошло?
– Только то, что он влюбился, – с беспримерным терпением повторил Арман, и если бы не тон, которым он подчеркнул свое терпение, жена ни на какую странность не обратила бы внимания.
– Но разве это плохо? Влюбленность?
– Для него – плохо. Видишь ли, он проклят.
Катрина несколько мгновений соображала. Потом, почувствовав, что ей трудно стоять – голова кружится – присела на край диванчика.
– Ты имеешь в виду ваше клановое проклятие? Проклятие Мортимеров?
– Нет. Не его, – мужчина пожал плечами и внимательно оглядел себя в зеркале. Складки длинной мантии с широкими рукавами совершенно скрывали от глаз висящий на поясе меч, но оружие приятно было даже просто чувствовать на своем бедре. Руину вообще чрезвычайно приятно было чувствовать. – К тому же, – поправляя на поясе меч, добавил он, – «Проклятия Младших Сыновей» больше нет.
– Нет?
– Нет.
– Но…
– Я его снял.
Катрина открыла рот. Глаза ее округлились.
– Ты снял клановое проклятие?
Муж медленно повернул к жене голову.
– Пока я был там, – он пошевелил пальцами, – там, в небытии, я многое видел. Я видел серую паутину, которая оплетала клан Мортимер. Кстати, не только наш клан носит на себе проклятие. Но это не важно. Я видел многое. В том числе и тебя.
Он подошел и присел рядом с нею. За три недели их жизни здесь, после его возвращения, женщина уже почти успела привыкнуть к сдержанности мужа, к его новому лицу, почти всегда неподвижному, к безжизненному или очень холодному взгляду. Она так любила его, была так рада чувствовать его рядом, что простила бы ему даже откровенное пренебрежение собой. Но пренебрежения-то не было. Руин изо всех сил пытался продемонстрировать ей свою любовь, Катрина всей душой чувствовала, насколько ему это трудно, и не оттого, что он ее не любит, – просто он еще не до конца вернулся в мир живых.
И она с радостью терпела. А сейчас в его взгляде внезапно появилась нежность – слабая-слабая, будто едва занимающийся огонек, но настоящая. Почти такая же, как прежде. Молодой женщине, которую беременность и тяготы перенесенного сделали особенно чувствительной, захотелось плакать, но не от горя, а от облегчения.
– Я видел, как ты страдаешь, – полушепотом произнес он. – Я видел все мысли, которые ты думала. Иногда мне хотелось и вправду умереть оттого, что наша любовь доставляет тебе столько боли. Я узнал все, что когда-то связывало тебя с этим… Верноном, – Катрина покраснела и опустила голову. – Все, что ты испытала из-за него еще тогда. Много лет назад. Ничего, – спокойно сказал он, причем, судя по тону, в большей степени себе самому. – Я с ним еще побеседую. По-свойски…
– Руин…
– Я пытался связаться с тобой, успокоить, но не смог.
– Я видела тебя во сне.
– Да. Я знаю. Я тебя тоже видел. Все время. Но еще я видел и многое другое. Проклятие, положенное на наш клан, было в свое время сплетено одним серым магом. А то, что натворил один серый маг, вполне может расплести и другой.
– И ты смог?
– Там больше нечем было заняться. Иногда мне казалось, что от бессилия я просто схожу с ума. Может, я и в самом деле сошел, – он слегка растянул губы в улыбке. – Все-таки.
Она уткнулась в его плечо.
– Ничего ты не сошел с ума. Не говори чепухи.
– Иногда я сам себе кажусь странным. Что ж… Будем надеяться, все пройдет. А проклятие я распутал. Трудно было, потребовало много времени, но…
– Так надо сообщить! – вскинулась Катрина. Она не сразу поняла, в чем суть новости, потому что принадлежала к другому семейству, чем ее супруг, и нужды Мортимеров были ей не так близки, как нужды Айнар. – Надо сообщить, пусть больше не боятся.
– Но зачем? – Руин посмотрел на жену, погладил ее по щеке. – Просто не будут гибнуть младшие сыновья, и рано или поздно все станет известно. Но я ведь не проводил расследование, я не знаю, кто именно положил проклятие, есть ли у свершившего это деяние сторонники, друзья. К тому же о том, что сам проклявший мертв, известно не наверняка. Может, он жив. Не хотелось бы, чтоб заклинание было восстановлено. Не надо лишний раз привлекать внимание к Мортимерам.
– Ну, может, ты и прав. – Катрина помолчала, но потом не выдержала, поинтересовалась. – А что ты еще видел?
– Многое, – задумчиво, очень медленно, будто тщательно взвешивал каждое слово и каждый звук, проговорил мужчина, глядя мимо жены, в окно. – Очень многое… Например, я видел сияние, отмечавшее твое родное семейство, но не понял, что оно означает…
– Что? – испугалась Катрина. – Проклятие?
– Нет. Не проклятие. Только не проклятие. Что-то другое. Я не знаю, не могу тебе сказать, что это такое.
И замолчал. Он вспоминал недавнее прошлое, и даже мысленное прикосновение к нему оковало его тело странной слабостью, неприятной истомой. Он вспомнил пространство, лишенное цвета, параметров измерения, любых ощущений. Руин понимал, что тогда у него просто-напросто отсутствовало тело, и фактически он существовал только духовно, физически же был мертв. Как оказалось, стоило лишь прикоснуться к накопленному Серыми знанию, и уже одно это подарило ему шанс придать особую жизненную силу нематериальной составляющей своей личности. Знания, накопленные магом за годы его учебы в магических академиях как на Белой стороне, так и на Черной, помогли ему хоть как-то жить, хоть что-то ощущать и даже совершать какие-то действия.
Арман помнил, как тяжело было не сойти с ума в том энергетическом мире, куда маги не выходят даже во время самых глубоких медитаций, где вообще не бывают живые существа, даже демоны. Он мог считать себя единственным человеком, который сохранил память о том плане реальности. Руин вспоминал плотные потоки магических энергий, из которых, по сути, и состояло пленившее его пространство, и то, как они стискивали его сознание, и как трудно было не раствориться в нем. Далеко не сразу он нашел для себя безопасное положение.
А потом понял, что способен увидеть такое, что никому никогда не увидеть. Он видел структуру миров и структуру Вселенной и понял наконец, почему все миры делятся на «черные» и «белые». Это не столько зависело от их положения, сколько от полярности той части Вселенной, где они вращались. Разные условия движения, соприкосновения с другими мирами и снабжения энергией порождали разные типы магической организации. А полярные явления всегда вступают между собой в конфликт.
Но должна была существовать и некая тонкая прослойка между двумя полюсами мировой магии. Должна была. Этот вопрос заинтересовал Руина еще тогда, когда он только осознал, что ж такое видит вокруг себя, когда еще не был уверен, что не растворится во всей этой энергетической круговерти. Но он родился магом, по натуре был ученым, и, больше жизни ценя новое знание, даже на грани небытия не мог отказаться от желания узнать.
Он узнал, но по сей день едва ли мог облачить свое открытие в слова. Да это и не было ему нужно. Самое же главное, что он понял там – серая магия действительно существует, на ней, сосредоточившей в себе едва ли десятую часть процента от общей черной и белой магии мира, зиждется равновесие Вселенной, без нее просто нельзя. И Серый Орден был совершенно прав, положив столько сил на изучение этого феномена. Являясь изгоем, серая магия представляла собой ключ к огромному могуществу, которое лежало в основе двух основных магий. Постигший тайны середины, легко овладевал мощью полюсов. Именно к этому и стремился Орден. Просто он сделал ошибку, пустив в ход чисто политические методы борьбы, и тем самым открылся для удара.
Руину казалось, что он пробыл в самом сердце Вселенной очень долго, может быть, целое столетие, и лишь вернувшись в свой мир, смог определить, сколько же времени прошло. Он не лгал жене, когда рассказал, что видел ее. Он в самом деле следил за ней, мучаясь от бессилия, что ничем не может ей помочь, но одновременно занимался множеством других вещей. Не скованный в своих возможностях работой мозга, который, в конце концов, подчинен общим органическим процессам и не способен, как компьютер, обеспечивать сразу несколько автономных мыслительных процессов, Арман смог, образно говоря, раздвоиться и растроиться.
Он действительно нашел слабое место в проклятии Мортимеров и смог привести систему в нестабильное состояние. Снять чужое проклятие, к тому же созданное именно так, как должно создаваться мощное, длительно действующее проклятие, к тому же вышедшее из рук архимага, никак не меньше – дело архитрудное. Можно лишь подкопаться под него, потому что лезть в лоб – все равно что штурмовать неприступный замок со стамеской в руке.
Подпорченное проклятие начало развеиваться – это Руин видел. Заметил он также и признаки проклятия Диланей, но за мать волноваться не стал, потому что это были просто следы, остатки, теперь уже не способные причинить настоящий вред. На них можно было не тратить сил.
Самой главной проблемой стало придумать, как вернуться. За короткое время, проведенное в плену энергий, Арман узнал о магии больше, чем за всю жизнь, научился таким вещам, каким никогда не смог бы научиться в реальном мире. Но, когда осознал, что со всем этим накопленным багажом просто не в состоянии снова стать нормальным человеком, он испытал настоящий ужас. В тот миг ему впервые пришла в голову мысль, что, похоже, единственному магу, в должной мере овладевшему основами серой магии, так и предстоит болтаться в пространстве, как дерьму в проруби – до скончания веков.
Он предпринял не одну попытку, но, как оказалось, магическая сила здесь не имела никакого значения. Энергии вокруг было столько, что о большем не стоило и мечтать. Но какой в этом толк? Вся магия мира не могла бы помочь Арману вырваться отсюда, потому что именно в этой самой магии мира он и плавал. Добыча превратилась в западню и погребла под собой охотника.
Тогда ему во второй раз пришлось приложить немалые усилия, чтобы не свихнуться. Мудрено ли? Он вдруг с неимоверной силой захотел жить. Это желание ослепило и оглушило его, и когда оттуда, из неимоверных далей сердца Вселенной он наблюдал за манипуляциями Гэра Некроманта и своего брата, он делал это уже совершенно бесстрастно. Он не верил, что им удастся ему помочь, но Гэр все-таки был архимагом. Он смог дотянуться до Армана, и Арман не упустил своего шанса.
Из глубин средоточия магии ему нетрудно было начерпать достаточно сил, чтобы создать себе физическую оболочку, так что в Асгердане он появился не в качестве бестелесного духа. Но, уже пройдя этот процесс и выбравшись из дурно составленной фигуры вызова, он понял, почему во всех древних книгах, описывавших способы смены тела, рекомендовалось растянуть этот процесс на пару-тройку лет. В тот момент он едва не сошел с ума в третий раз.
Человеческий мир, от которого он успел отвыкнуть, навалился на него всей своей невыносимой тяжестью. Магический фон вокруг был настолько разрежен (после ядра Вселенной, где энергии фактически приобретали плотность ртути, а то и свинца, любой живой мир мог показаться и вовсе лишенным энергии), что Руин стал задыхаться. Зато он обнаружил, насколько болезненно восприятие пяти основных чувств и насколько тяжело тащить по земле семьдесят килограммов живой плоти, и как при каждом движении тебя обременяет твое собственное тело. В тот миг Арману больше всего хотелось удавиться.
Первые часы в Асгердане он помнил плохо – куда-то брел, о чем-то думал, на кого-то натыкался и пропускал мимо ушей оскорбительные высказывания. А потом вдруг вспомнил о родном мире, о Провале.
Как ни странно, ненавидимая родина сейчас привлекала его неудержимо. И в самом деле, там ему стало легче. Там он пришел в себя настолько, чтобы суметь общаться с окружающими, чтобы суметь понять, что именно они ему говорили. Там до его сознания не сразу дошло известие о смерти старшего сводного брата по отцу, Киана Воина, но, даже дойдя, не колыхнуло душу, хотя Киана он почти любил. Этот его брат был славным парнем, немножко солдафонистым, но твердо соблюдающим собственные моральные принципы. Киан – это не Арман-Улл. Он-то никогда не стал бы спать с собственной дочерью или мордовать жену.
Просто у Руина не осталось уже никаких сил на чувства: горе там, любовь – все равно. Он спокойно выслушал известие о том, что Провал остался без властителя, и в ответ на радостный вопрос о сроках коронации промолчал. Молчание приняли за знак согласия. Да и согласия-то здесь не требовалось. Закон престолонаследия был строг – братья получали право на трон исключительно по старшинству. Считая Дэйна, у Армана-Улла было четверо сыновей, но Оулер, второй его отпрыск мужеска пола, скончался давным-давно, и не без участия Руина (правда, об этом так до сих пор никто и не узнал), а Киан, самый старший, – умер теперь. Если бы Дэйн был старше Руина, его все равно вынуждены были бы короновать, разве что он постригся бы в монастырь. Но к счастью – так думала знать Провала – у них в запасе оказался еще один Арман.