Страница:
Миронова я поняла, узнала не при встречах с ним, живым, а после прочтения мемуаров Татьяны Егоровой "Миронов и я", беспощадных, как вивисекция, прежде всего над собой, без анестезии утешительных иллюзий. Она любила Андрея всегда, любит теперь, испепеляюще страстно и при этом с открытыми глазами. По сравнению с ее исповедью, монографии, биографии актеров, сочиненные, как считается, знатоками в этой области - сладкий, липкий сироп. Театральный мир коварен, уродлив везде, но в нашем отечестве уроды превращались в монстров, интрига в донос, устранение соперника в его уничтожение. В театр проникали миазмы, яды из атмосферы, которой все дышали, за кулисами обретающими особую концентрацию.
Судьбы людей искусства редко бывают благополучными, но опять же в стране, откуда мы родом, на лица ложились не только горькие, но и зловещие тени. Озорной дуэт Мироновой и Менакера, родителей Андрея, слажен на страданиях, пережитых и ее, и его семьями, на распыле, разоре родительских гнезд, с приходом советской власти ставшими коммуналками, на потери не только имущества, но и свободы, как у отца Марии Владимировны Мироновой, посаженного в 1935 году. Забыть? Никогда! Вместе с тем, когда ей, уже знаменитой, привозят с нарочным письмо от Сталина, она, обрамив, вывешивает его как охранную грамоту. Ревнивая, властолюбивая, жестокая даже к собственному обожаемому сыну, Мария Владимировна - образчик выживания в системе, где слабые, уязвимые обречены. Мать Татьяны Егоровой не сумела восстановиться после крушения, сломавшего ее в молодости - потери любимого, замены которому она не нашла, тоже, как отец Мироновой, арестованного, сгинувшего навсегда. Кровавая каша, заваренная большевиками, шлейфом несчастий от родителей и за детьми тянулась. Сама Татьяна выросла, не зная отца, - сиротство, беззащитность, израненность одиночеством с детских лет сказались и в ее отношениях с Мироновым.
Театр "Сатиры", куда она попала со студенческой скамьи, в ее книге показан как ад, где в смрадном чаду кипят в котлах грешники. Плучек, Ширвиндт явлены с неприкрытой, явной тенденциозностью, озлобленностью. Но как не озлобиться от унижений, зависимости, бедности, попрания человеческого достоинства не только в театре, но и вне его стен. Травля в больнице товарками женщины, потерявшей ребенка - вот она, наша действительность, простеганная ненавистью всех ко всем, как лоскутное одеяло.
Утешала вера, что виновата во всем советская власть, и это людей сплачивало. Когда советская власть рухнула, распалось и связующее звено.
Книга Т. Егоровой постсоветского периода не вместила. Для автора все оборвалось с уходом из жизни Андрея. Но то, что осталось за бортом воспоминаний Егоровой, возместила ее коллега Ольга Яковлева в своих мемуарах "Если бы знать…" У этих двух книг есть сцепка, не только профессиональная, - возрастная. Егорова приводит слова Александра Менакера, отца Андрея: "Да разве была бы Коонен без Таирова? Орлова без Александрова, Алиса Фрейндлих без Владимирова, Оля Яковлева без Эфроса? А Мазина без Феллини? Артистом надо заниматься!" Добавлю, артиста надо защищать, от ближайшего окружения в первую очередь.
Потому, видимо, что Ольгой Яковлевой действительно "занимались", да к тому же такой, как Эфрос, ее мемуары по охвату шире, глубже, концептуально отважней, чем у Егоровой. Егорова в основном любила, Яковлева в основном работала.
Любителям "клубнички" с ее текстом делать нечего. Автор не опускается до объяснений на тему, обывателям лакомую. У Эфроса своя семья, у нее своя - все, никакого стриптиза. Хотя приводятся письма к ней Эфроса, нежные, доверительные, целомудренные, отметающие шелуху сплетен. И для него, и для нее самое главное театр. Да, гадюшник, но в сполохах божественного.
Яковлевой сразу заявлено и выдержано до последней строки: Эфрос -Учитель, Художник, Созидатель. Удовлетворены? Если нет, браться за чтение ее мемуаров не надо.
Гениальный режиссер и бесспорно талантливая актриса предстают в слиянии, очищенном от житейского сора. У каждого их них есть свой дом, надежный тыл. У Эфроса жена - умница, соратница, критик Наталья Крымова. У Яковлевой муж Игорь Нетто, чемпион, олимпиец, капитан сборной футбольной команды. Предательство их исключено, что редкость при демонстративном бесстыдстве повальных измен, адюльтеров театрального мира.
Уважения достойно и то, что Ольга Яковлева, обладая жгучим, взрывчатым темпераментом, сама осознав и раскрыв нам, читателям, причины с ним, Эфросом, содеянного, способна, собрав волю в кулак, к расследованию, кропотливому, основанному на фактах, документальных свидетельствах, убийства дорогого ей человека.
Вывод: если заказчиком убийства режиссера была власть, то исполнители, и очень ретивые, нашлись в ближайшем окружении, из того же профессионального цеха, при поддержке активно в травле участвовавшей, "прогрессивной общественности". Кавычки не мои - Яковлевой
Яковлева упоминает статью-письмо под названием "Украденный юбилей", напечатанную в парижской "Русской мысли" за подписями Аксенова, Бродского, Вишневской. Владимова, Круглого, Максимова, Неизвестного, Ростроповича, в защиту Любимова, решившего остаться на Западе, и у которого Эфрос, придя на Таганку, "украл", по их мнению, юбилей. Методы стравливания Любимова и Эфроса совпадают, как под копирку, с разжигаемой той же "прогрессивной общественностью" рознью между Рихтером и Гилельсом, что мне довелось наблюдать в непосредственной близости, учась с дочерью Гилельса, Леной, в одной школе и будучи вхожей в их дом. Гилельса сделали козлом отпущения за пособничество якобы советской власти, а Рихтера возвели в сан страдальца, мученика, коим он отнюдь не являлся. Когда на конкурсе Чайковского первую премию у пианистов получил не Миша Дихтер, как хотелось публике, а Гриша Соколов, в Гилельса, на конкурсе среди пианистов председательствовавшего, плевали в буквальном смысле, его машину обливали помоями, с криком "позор!". У Эфроса резали дубленку, прокалывали автомобильные шины. Яковлева пишет, как дружно набросились на "падшего режиссера". "Дружно, - цитирую, -подталкивая его к могиле…" Столь же дружно постарались ускорить смерть Гилельса. Но самое поразительное, что и теперь у гонителей великого музыканта не возникает ни капли раскаяния. Совсем недавно, уже здесь в Америке, я услышала от человека, как считала, просвещенного, интеллигентного, что-де мы - примечательно это "мы" - концерты Гилельса игнорировали, потому как чтили Рихтера. А чтить обоих кто запрещал, кто навязал выбор: либо-либо? Кто изобрел примитивную до оторопи шкалу, вколоченную в мозги? Кто ввел разделительную, как в концлагере, черту-полосу: тут мол, "жертвы", а тут "палачи". И ведь где, в творческой среде, пожирая друг друга, как крысы.
Диагноз состояния общества в эпоху "застоя" Эфрос поставил: "Бороться за идею хотят все, но никто ради нее не хочет ничем жертвовать". Золотые слова. На такое высказывание мог осмелиться лишь человек, не втянутый ни в какую групповщину, свободный, отрешившийся от каких-либо навязываний, хоть справа, хоть слева. Позиция, в нашем отечестве, с нашим рабским менталитетом, непростительная. Свора шавок набрасывается с обеих сторон.
Цитирую Яковлеву: "Сам он иногда говорил полушутя: "Вот ужас-тоПриходит Любимов в кабинет к начальству - он там свой. Ефремов тоже приходит, видимо, по матушке скажет - и свой. А приходит Завадский - чужой". А уж он-то сам чужим оказался не только в начальственных кабинетах.
И чужого - ату! В грязь его, вот такого, окунуть за врожденную, природную чистоплотность, отстраненность от дрязг, от "общей борьбы с системой" брезгливость к политиканству, шутовскому, ничуть не рисковому, с гарантированной поддержкой тех, кто, наказывая других, им простит шалости.
Яковлева дивится, почему все сходит с рук у Любимова на Таганке, а спектакли Эфроса и в Ленкоме, и на Малой Бронной закрываются, даже если явной крамолы не находят. Она пишет: "Это что же за власть такая, вы к ней якобы в оппозиции, вы ей все время фиги показываете в карманы - и та же самая власть выстроила оппозиционному театру огромное новое здание? Какая здесь логика? Художники, которые находились в оппозиции, даже внутренней, скрытой, не очень-то получали помещение и главрежество. А тут "оппозиционерам" выстроили этакий огромный театр-ангар, вполне, впрочем, современный. И говорят: "Владейте им, оппозиционеры, - оппозиционеры по отношению к нам!" Какая-то тут была нестыковка. Или власть была хорошей?!"
Нет, Ольга Михайловна, власть хорошей не была, но вот стыковка у нее с "оппозицией" имелась. Актеры с Таганки не зря подозревали, что решение Любимова остаться за рубежом не было спонтанным. Уже в 2001 году, выступая по телевидению, Юрий Петрович изрек буквально следующее: "Андропов встретил меня радушно, вышел из-за стола, протягивая руки". С такой поддержкой, можно было, конечно, ни за отъезд на Запад не опасаться, ни за возвращение оттуда, если вздумается. Кстати, Яковлева упускает еще деталь: в труппе Таганки состоял зять Андропова, муж его дочери Ирины. Так что стыковка тут окрашивалась еще и семейственностью, укрепляющей сцепку власти и "оппозиции", не только в случае с Андроповым и Любимовым.
Впрочем, это все детали, важно, что Яковлева обнажает бесстрашно то, о чем не принято вслух говорить: многие, весьма многие из наших властителей дум, власть эпатируя, одновременно заручались поддержкой покровителей из властных структур. Но подробной об этом как-нибудь в другой раз…
У Яковлевой, потерявшей Эфроса, умирает муж, Игорь Нетто. Списали его из спорта в тридцать шесть лет. Он лег, уткнулся в стенку и не вставал, как парализованный, месяц.
"А потом, в 1991- 1992 годах, государство в одночасье сделало спортсменов полубомжами, и не только их. Потеряв из-за инфляции все немногие деньги, накопленные на старость, Игорь вообще растерялся. Я только теперь понимаю, что он испытывал со своей пенсией в 97 рублей. У него был не просто стресс, а какое-то скрытое отчаяние. Он никак не мог понять, на что он имеет право, а на что уже - никогда, что может себе позволить? Боялся сесть за руль машины, которую ему подарили на шестидесятилетие, и она долго ржавела под открытым небом, разворовывалась по частям на глазах у милиции. Он покупал какие-то сверхдешевые продукты, а когда я его посылала постричься в парикмахерскую говорил: "Нет-нет. Можно не сегодня, а завтра?" И не шел, приходилось стричь насильно самой. Это были уже первые признаки заболевания: то ли он боялся жизни, то ли людей. Когда шатается земля под ногами, человеку уже страшно и на улицу выходить".
Нетто болел долго, мучительно, нуждался в круглосуточном наблюдении, уходе, но нанять сиделку не на что, да и негде ее поселить в их крошечной квартире. Гордость отечественного спорта, Игорь Нетто скончался от запущенной пневмонии, нелепо, по небрежности врачей: в больнице ему давали не то лекарство, не в той дозировке.
Вдова, театральная звезда, идет за назначенной ей пенсией в сопровождении собачки, коккер-спаниеля, терзаясь вопросом: можно ли было Игоря спасти? А Эфроса? "Скорая помощь" приехала, как обычно, с опозданием и без необходимой для реанимации аппаратуры, хотя институт Склифосовского - в двух шагах. Цепь случайностей. Или не случайностей?
Да, господа, это не театр - это Россия.
УДАЧНИКИ
Судьбы людей искусства редко бывают благополучными, но опять же в стране, откуда мы родом, на лица ложились не только горькие, но и зловещие тени. Озорной дуэт Мироновой и Менакера, родителей Андрея, слажен на страданиях, пережитых и ее, и его семьями, на распыле, разоре родительских гнезд, с приходом советской власти ставшими коммуналками, на потери не только имущества, но и свободы, как у отца Марии Владимировны Мироновой, посаженного в 1935 году. Забыть? Никогда! Вместе с тем, когда ей, уже знаменитой, привозят с нарочным письмо от Сталина, она, обрамив, вывешивает его как охранную грамоту. Ревнивая, властолюбивая, жестокая даже к собственному обожаемому сыну, Мария Владимировна - образчик выживания в системе, где слабые, уязвимые обречены. Мать Татьяны Егоровой не сумела восстановиться после крушения, сломавшего ее в молодости - потери любимого, замены которому она не нашла, тоже, как отец Мироновой, арестованного, сгинувшего навсегда. Кровавая каша, заваренная большевиками, шлейфом несчастий от родителей и за детьми тянулась. Сама Татьяна выросла, не зная отца, - сиротство, беззащитность, израненность одиночеством с детских лет сказались и в ее отношениях с Мироновым.
Театр "Сатиры", куда она попала со студенческой скамьи, в ее книге показан как ад, где в смрадном чаду кипят в котлах грешники. Плучек, Ширвиндт явлены с неприкрытой, явной тенденциозностью, озлобленностью. Но как не озлобиться от унижений, зависимости, бедности, попрания человеческого достоинства не только в театре, но и вне его стен. Травля в больнице товарками женщины, потерявшей ребенка - вот она, наша действительность, простеганная ненавистью всех ко всем, как лоскутное одеяло.
Утешала вера, что виновата во всем советская власть, и это людей сплачивало. Когда советская власть рухнула, распалось и связующее звено.
Книга Т. Егоровой постсоветского периода не вместила. Для автора все оборвалось с уходом из жизни Андрея. Но то, что осталось за бортом воспоминаний Егоровой, возместила ее коллега Ольга Яковлева в своих мемуарах "Если бы знать…" У этих двух книг есть сцепка, не только профессиональная, - возрастная. Егорова приводит слова Александра Менакера, отца Андрея: "Да разве была бы Коонен без Таирова? Орлова без Александрова, Алиса Фрейндлих без Владимирова, Оля Яковлева без Эфроса? А Мазина без Феллини? Артистом надо заниматься!" Добавлю, артиста надо защищать, от ближайшего окружения в первую очередь.
Потому, видимо, что Ольгой Яковлевой действительно "занимались", да к тому же такой, как Эфрос, ее мемуары по охвату шире, глубже, концептуально отважней, чем у Егоровой. Егорова в основном любила, Яковлева в основном работала.
Любителям "клубнички" с ее текстом делать нечего. Автор не опускается до объяснений на тему, обывателям лакомую. У Эфроса своя семья, у нее своя - все, никакого стриптиза. Хотя приводятся письма к ней Эфроса, нежные, доверительные, целомудренные, отметающие шелуху сплетен. И для него, и для нее самое главное театр. Да, гадюшник, но в сполохах божественного.
Яковлевой сразу заявлено и выдержано до последней строки: Эфрос -Учитель, Художник, Созидатель. Удовлетворены? Если нет, браться за чтение ее мемуаров не надо.
Гениальный режиссер и бесспорно талантливая актриса предстают в слиянии, очищенном от житейского сора. У каждого их них есть свой дом, надежный тыл. У Эфроса жена - умница, соратница, критик Наталья Крымова. У Яковлевой муж Игорь Нетто, чемпион, олимпиец, капитан сборной футбольной команды. Предательство их исключено, что редкость при демонстративном бесстыдстве повальных измен, адюльтеров театрального мира.
Уважения достойно и то, что Ольга Яковлева, обладая жгучим, взрывчатым темпераментом, сама осознав и раскрыв нам, читателям, причины с ним, Эфросом, содеянного, способна, собрав волю в кулак, к расследованию, кропотливому, основанному на фактах, документальных свидетельствах, убийства дорогого ей человека.
Вывод: если заказчиком убийства режиссера была власть, то исполнители, и очень ретивые, нашлись в ближайшем окружении, из того же профессионального цеха, при поддержке активно в травле участвовавшей, "прогрессивной общественности". Кавычки не мои - Яковлевой
Яковлева упоминает статью-письмо под названием "Украденный юбилей", напечатанную в парижской "Русской мысли" за подписями Аксенова, Бродского, Вишневской. Владимова, Круглого, Максимова, Неизвестного, Ростроповича, в защиту Любимова, решившего остаться на Западе, и у которого Эфрос, придя на Таганку, "украл", по их мнению, юбилей. Методы стравливания Любимова и Эфроса совпадают, как под копирку, с разжигаемой той же "прогрессивной общественностью" рознью между Рихтером и Гилельсом, что мне довелось наблюдать в непосредственной близости, учась с дочерью Гилельса, Леной, в одной школе и будучи вхожей в их дом. Гилельса сделали козлом отпущения за пособничество якобы советской власти, а Рихтера возвели в сан страдальца, мученика, коим он отнюдь не являлся. Когда на конкурсе Чайковского первую премию у пианистов получил не Миша Дихтер, как хотелось публике, а Гриша Соколов, в Гилельса, на конкурсе среди пианистов председательствовавшего, плевали в буквальном смысле, его машину обливали помоями, с криком "позор!". У Эфроса резали дубленку, прокалывали автомобильные шины. Яковлева пишет, как дружно набросились на "падшего режиссера". "Дружно, - цитирую, -подталкивая его к могиле…" Столь же дружно постарались ускорить смерть Гилельса. Но самое поразительное, что и теперь у гонителей великого музыканта не возникает ни капли раскаяния. Совсем недавно, уже здесь в Америке, я услышала от человека, как считала, просвещенного, интеллигентного, что-де мы - примечательно это "мы" - концерты Гилельса игнорировали, потому как чтили Рихтера. А чтить обоих кто запрещал, кто навязал выбор: либо-либо? Кто изобрел примитивную до оторопи шкалу, вколоченную в мозги? Кто ввел разделительную, как в концлагере, черту-полосу: тут мол, "жертвы", а тут "палачи". И ведь где, в творческой среде, пожирая друг друга, как крысы.
Диагноз состояния общества в эпоху "застоя" Эфрос поставил: "Бороться за идею хотят все, но никто ради нее не хочет ничем жертвовать". Золотые слова. На такое высказывание мог осмелиться лишь человек, не втянутый ни в какую групповщину, свободный, отрешившийся от каких-либо навязываний, хоть справа, хоть слева. Позиция, в нашем отечестве, с нашим рабским менталитетом, непростительная. Свора шавок набрасывается с обеих сторон.
Цитирую Яковлеву: "Сам он иногда говорил полушутя: "Вот ужас-тоПриходит Любимов в кабинет к начальству - он там свой. Ефремов тоже приходит, видимо, по матушке скажет - и свой. А приходит Завадский - чужой". А уж он-то сам чужим оказался не только в начальственных кабинетах.
И чужого - ату! В грязь его, вот такого, окунуть за врожденную, природную чистоплотность, отстраненность от дрязг, от "общей борьбы с системой" брезгливость к политиканству, шутовскому, ничуть не рисковому, с гарантированной поддержкой тех, кто, наказывая других, им простит шалости.
Яковлева дивится, почему все сходит с рук у Любимова на Таганке, а спектакли Эфроса и в Ленкоме, и на Малой Бронной закрываются, даже если явной крамолы не находят. Она пишет: "Это что же за власть такая, вы к ней якобы в оппозиции, вы ей все время фиги показываете в карманы - и та же самая власть выстроила оппозиционному театру огромное новое здание? Какая здесь логика? Художники, которые находились в оппозиции, даже внутренней, скрытой, не очень-то получали помещение и главрежество. А тут "оппозиционерам" выстроили этакий огромный театр-ангар, вполне, впрочем, современный. И говорят: "Владейте им, оппозиционеры, - оппозиционеры по отношению к нам!" Какая-то тут была нестыковка. Или власть была хорошей?!"
Нет, Ольга Михайловна, власть хорошей не была, но вот стыковка у нее с "оппозицией" имелась. Актеры с Таганки не зря подозревали, что решение Любимова остаться за рубежом не было спонтанным. Уже в 2001 году, выступая по телевидению, Юрий Петрович изрек буквально следующее: "Андропов встретил меня радушно, вышел из-за стола, протягивая руки". С такой поддержкой, можно было, конечно, ни за отъезд на Запад не опасаться, ни за возвращение оттуда, если вздумается. Кстати, Яковлева упускает еще деталь: в труппе Таганки состоял зять Андропова, муж его дочери Ирины. Так что стыковка тут окрашивалась еще и семейственностью, укрепляющей сцепку власти и "оппозиции", не только в случае с Андроповым и Любимовым.
Впрочем, это все детали, важно, что Яковлева обнажает бесстрашно то, о чем не принято вслух говорить: многие, весьма многие из наших властителей дум, власть эпатируя, одновременно заручались поддержкой покровителей из властных структур. Но подробной об этом как-нибудь в другой раз…
У Яковлевой, потерявшей Эфроса, умирает муж, Игорь Нетто. Списали его из спорта в тридцать шесть лет. Он лег, уткнулся в стенку и не вставал, как парализованный, месяц.
"А потом, в 1991- 1992 годах, государство в одночасье сделало спортсменов полубомжами, и не только их. Потеряв из-за инфляции все немногие деньги, накопленные на старость, Игорь вообще растерялся. Я только теперь понимаю, что он испытывал со своей пенсией в 97 рублей. У него был не просто стресс, а какое-то скрытое отчаяние. Он никак не мог понять, на что он имеет право, а на что уже - никогда, что может себе позволить? Боялся сесть за руль машины, которую ему подарили на шестидесятилетие, и она долго ржавела под открытым небом, разворовывалась по частям на глазах у милиции. Он покупал какие-то сверхдешевые продукты, а когда я его посылала постричься в парикмахерскую говорил: "Нет-нет. Можно не сегодня, а завтра?" И не шел, приходилось стричь насильно самой. Это были уже первые признаки заболевания: то ли он боялся жизни, то ли людей. Когда шатается земля под ногами, человеку уже страшно и на улицу выходить".
Нетто болел долго, мучительно, нуждался в круглосуточном наблюдении, уходе, но нанять сиделку не на что, да и негде ее поселить в их крошечной квартире. Гордость отечественного спорта, Игорь Нетто скончался от запущенной пневмонии, нелепо, по небрежности врачей: в больнице ему давали не то лекарство, не в той дозировке.
Вдова, театральная звезда, идет за назначенной ей пенсией в сопровождении собачки, коккер-спаниеля, терзаясь вопросом: можно ли было Игоря спасти? А Эфроса? "Скорая помощь" приехала, как обычно, с опозданием и без необходимой для реанимации аппаратуры, хотя институт Склифосовского - в двух шагах. Цепь случайностей. Или не случайностей?
Да, господа, это не театр - это Россия.
УДАЧНИКИ
В глазах у меня стоит картина. Время: начало девяностых. Место: небольшой зальчик частного ресторана с убогим, как в кафе-забегаловках при советской власти, интерьером, зато столы ломятся от обилия деликатесов, откуда-то всплывших, в период, когда на магазинных полках шаром покати. А здесь лососина, севрюга, копченый угорь, телятина, икра. Напитки - сплошной импорт, французские вина, коньяки, джин, виски. Действующие лица: так до сих пор и не поняла, кто они, откуда взялись. И в центре застолья, как свадебный генерал, мой муж, я при нем, с нами наш гость, Сережа Шаховской, потомок эмигрантов послереволюционной волны, всамделешный князь, древнего рода, из Рюриковичей, правда, от ветви давно, еще при царе, обедневшей.
Сережа приехал в Москву из штата Миннесота, а подружились мы с ним в Женеве, где он в качестве переводчика с американской стороны участвовал в переговорах по разоружению. До того, будучи по образованию историком, что только не перепробовал, и дороги строил как чернорабочий, и бизнесом занимался, и садоводчеством, служил в морской пехоте, работал на "Голосе Америки", в скаутских лагерях - короче, жизненным опытом к своим сорока с хвостиком обзавелся не малым. А тут, вижу, замер, не ест, не пьет, и глаза удивленно-испуганные. В чем дело?
В СССР он бывал много раз, в застой, в перестройку, останавливаясь не только в гостиницах, но и в студенческих общежитиях, с местами общего пользования в конце коридора, так что в наших отечественных реалиях отнюдь не являлся новичком. В отношении советской действительности никаких иллюзий не испытывал, но обрадовался нашему возвращению из Швейцарии на родину, в момент замаячивших там радужных, как представлялось, перемен.
Неустройство, скудность московского, после Женевы, быта ни нас, ни Сережу не смущали. Как-то с ним вместе встречали у нас Новый год, в складчину, гости с собой приносили в очередях длиннющих добытое, и Сережа, с присущей ему деликатностью, привез не валютные лакомства, а наше "Советское" шампанское, тогда еще без мыльного привкуса, и кустик бело-розовой азалии в горшке.
В джинсах, ковбойке, видавших виды ботинках "Timberland", с седым, плотным, почти по-солдатски коротко стриженым ежиком, Сережа, как мы его наблюдали, держался всегда, везде просто, естественно, что присуще породистым людям, чей стержень испытания не расшатывают, а укрепляют.
Его отец в белую армию пошел шестнадцатилетним добровольцем, рядовым, сражаться не за богатство, не за поместья - их не было. Сережу, детство которого прошло в послевоенной Германии, в разрушенном Мюнхене, воспитал отчим, на Запад попавший как военнопленный, а до войны успевший в лагере отсидеть за религиозные убеждения, так что по поводу коммунистических "идеалов" у Сережи сызмальства сложилось четкое представление. Но он так же рано осознал, что режим - это одно, а родина совсем другое. Позавидовать можно, как та эмиграция сумела и в себе самих сохранить любовь к отчизне, и детей обучить, несмотря ни на что, ее чтить, любить.
Сережа, издалека, за океаном, проник в прошлое России, ее культурное наследие гораздо глубже, основательней, чем мы, родившиеся, выросшие на ее территории. Видимо, сама по себе почва не гарантирует прочных духовных корней и патриотического заряда тоже. На переговорах по разоружению в Женеве, если переводчики с советской стороны что-то не успевали, или ленились, или халтурили, Сережа брал часть их работы на себя. Когда мы заезжали за ним в отель, от усталости казался постаревшим, осунувшимся. Обязательства и чувство долга, хотя вроде бы близки, отличаются и в побуждении, и в проявлении. Мы руководствовались извне навязанным "нельзя", а Сережа из "можно" создавал собственное, волевое "нужно". Немногим нас старше, он был зрелым, сформировавшимся человеком, а мы пока нет.
Поэтому, как потом дошло, в неразберихе начала девяностых сориентировался быстрее нас. Отпрянул, уловив сразу гнилостный запашок, тогда как мы чуть было не вляпались, поддавшись на заманы тоже что-то урвать, хапануть. И страшно представить, чем бы это могло закончиться.
Личные убеждения, пожалуй, единственная защита от соблазнов вседозволенности, за искушение коими неизбежно наступает расплата. Катастрофам глобальным предшествует психоз взбудораженной, алчущей добычи толпы. Так случилось в 1917-ом году, и уже на нашей памяти, нашем опыте в смрадных девяностых.
Приватизация государственной собственности - а точнее разграбление державы - подготавливалась не при Ельцине, а значительно раньше, уже в 1986 году. Это не мои дилетантские домыслы, а факты, обнародованные в умной, дельной, жесткой книге социолога Ольги Крыштановской "Анатомия российской элиты", вышедшей в 2005 году в издательстве "Захаров". Там названы семь этапов становления бизнес-элиты в современной России, и основное, чем эти этапы скреплялись - недопущение со стороны, извне никого. Крыштановская так подытоживает свое исследование: "Богатым в России позволяет быть власть, которая в политическом обществе использует разрешение богатеть как свой ресурс, как привилегию, которой можно награждать достойных. Тех же, кто позволил себе разбогатеть, не заручившись поддержкой власть имущих, ждут репрессии и разорение". Вот и все, мыльный пузырь ельцинско-путинской демократии лопнул.
Большинство, как обычно, прозевало момент дележки втихую, в междусобойчике, когда отбирались олигархи из комсомольцев, прирученных теми, кто правил страной при номинальном еще социализме. Сверхприбыли им дали, спустили сверху, и никто случайный в тот тесно спаянный круг не проник. Миф, что миллиардные состояния сколотили самые даровитые, смелые, оборотистые. Их даже просто сообразительными нет оснований называть. Марионетки, чьи дерганья определялись прожженными циниками, остающимися за кадром, вне сцены. Марионетками они и посейчас остаются, усвоив, что задарма, в одночасье даденное, можно так же в одночасье и отнять. На самом деле никакая они не элита, а назначенцы. Вот почему им на страну, на народ наплевать. Хапнуть и сбежать - вот вся их стратегия. И как бы не выряжались, в какие бы не заселялись замки, были, есть и пребудут беспринципным быдлом, не способным не то что сочувствовать, а даже увидеть, заметить сограждан, дошедших до края по их вине.
Молодые, а на глазах размордели, заплыли, не могут насытиться, что опять же есть проявление плебейства, низменной голыдьбы. Бездонность утробы - наказание хамов, возомнивших себя избранниками. Тогда как избранность вовсе не выигрыш в лотерею, а судьба, исподволь вызревающая, постепенно ведущая к, так называемой, удаче, успеху, и судьбу, то, что ею движет, не обмануть.
От качества элитарного слоя зависит все общество. Была ли элита в СССР? Была, несомненно. И к номенклатуре такие люди отношения не имели. Номенклатура, как и олигархи теперешние, назначалась и увольнялась, исчезая с концами. Но кто нынче помнит фамилии некогда всесильных министров, первых секретарей ЦК республик "великого, нерушимого", членов политбюро? А вот те, кто творил музыку, живопись, литературу, свершал открытия в науке - и ушедшие, и существовавшие тогда рядом с нами, - влияли и продолжают на нас влиять.
Как бы советская власть ни давила, ни притесняла, оставались сферы, ниши, где дышалось свободно, легко, счастливо, можно сказать. Такая элита -да, творческая интеллигенция - определяла ценностную шкалу, нравственные критерии и ту атмосферу, благодаря которой советские граждане не превратились в скотов.
Я, скажем, училась в музыкальной, действительно элитарной, с жестким отбором, школе. Но не социальный статус и уж не деньги родителей решали, кого туда примут, а кого отчислят из любого класса: фильтрование проводилось ежегодно и справедливо, надо признать. Кстати, наиболее одаренные, ставшие лауреатами международных конкурсов, звездами с мировой известностью, поселялись частенько в школьном общежитии, ведь таланты для обучения в той школе собирались со всей страны.
А кто во что одевался, у кого имелись или отсутствовали карманные деньги, из какой кто семьи, абсолютно не имело значения. Главное - дар, и тут никого не обманешь, не сжульничаешь: дар либо есть, либо нет. Все мы, учащиеся, знали, уважали, восхищались, без зависти - завидовать-то тут бесполезно - даровитыми сверстниками, чье будущее угадывалось практически без осечек: блеск, сияние, слава, овации в переполненных их почитателями залах. А в нас, бывших одноклассниках, ощущение сопричастности к их победам, что тоже награда, если ценностная шкала не спутана, не замутнена.
И в литературной молодежной среде, как потом убедилась, действовали те же ориентиры, что и в музыкальной. Проныры, подхалимы, карьеристы встречались, конечно, но в конкуренции по гамбургскому счету не участвовали, сами же устранялись. Признанию у коллег ни стесненность в деньгах, ни трудности с публикациями не мешали. Репутация, подлинная, создавалась вне официальной, начальственной обласканности.
Для меня, в те годы молодой, не составляло дилеммы, присоединиться ли к компании, ужинавшей в Дубовом зале, ресторане писательского клуба, или кофе выпить за пластиковым столом в буфете с Володей Маканиным, чьи тексты и тогда, и теперь считаю первоклассными. Никаких комплексов, что моя подружка, поэтесса Лариса Тараканова, подсядет к нам, надев точно такие же туфли, что на мне. Мы ведь с ней вместе, плечо к плечу, отстояли за ними очередь в ГУМе. А уж какой на Володе пиджак, башмаки, когда он в последний раз в парикмахерской побывал - какое мне дело! Пожалуй, ни я, ни он, и в лица-то друг друга не всматривались. Беседовали, общались. Блаженство! Ни мне от него, ни ему от меня, больше не требовалось ничего.
У нас, моего поколения, были свои герои, кумиры, и в эпоху так называемого застоя, власть, хочешь-не хочешь, вынуждена была с этим считаться, подлаживаться, приспосабливаться к настроениям в обществе, остерегаясь, как прежде, водружать мученические венцы, только способствующие, как выяснилось, популярности, и сплачивающие, смыкающие ряды вокруг страдальца.
И вот, уцелевшее при советском строе рухнуло с появлениям скороспелых миллиардеров-выдвиженцев. Не сразу. Соотечественники поначалу приняли их не за тех, кем они являлись. Во-первых, их посчитали вестниками свободы, столь вожделенной для населения имперской державы. Во-вторых, в их стремительной успешности, по привычке в россиянах укорененной, видели, старались увидеть неординарность, даровитость. Как же иначе, если они вдруг, внезапно прорвались, выбились в первые ряды?
То, что никаким прорывом и не пахло, не допускалось, не приходило в голову. Грандиозный блеф удался при наивности, инфантильности большинства советских граждан. Мнилось, что побеждают самые энергичные, инициативные -вот что заворожило. Спохватились, да поздно: места заняты. Свободных мест, собственно, и не предполагалось изначально. Их распределили в соответствии с ограниченным, минимальным числом тех, кого выбрали, вознеся к баснословному, сказочному богатству.
Прочих наживой, будто бы легкой, доступной, раздразнив, оставили грызть друг дружку внизу, в грязи, помойке, обломках, оставшихся после демонтированного социализма. Упрямствующих, упорствующих в погоне за химерой удачи, обломившихся непонятно с чего, как нажитых колоссальных состояний, рэкетом обложили, подпустив криминал. Ну а тех, кто отродясь был лишен импульса к бизнесу, предпринимательству, тем более по-новороссийски, вовсе списали со счета. Им не нашлось применения, никакого, нигде. Для обслуживания кучки богатеев много-то народа не надобно. Умение же угождать, без брезгливости, без стеснения вылизывать хозяйскую руку, не всем свойственно. Кто-то, даже перед смертельной угрозой, ну просто не может превозмочь сопротивление своего несговорчивого нутра. Они, значит, балласт. Сократить вдвое, втрое? Способы разнообразны. Не лечить, не учить, споить, приучить к наркотикам - глянь, и вымерла нация. И ведь вправду вымирает.
Вымирает, захлебываясь в блевотине пошлости, вульгарности нуворишеских вкусов. Их спрос нынче диктует все, везде: на сцене, экране, в концертных залах, попсе отданных, в книжной продукции, захлестнутой многотиражной детективно-бульварной дешевкой. Тоже способ убийства, растления, изничтожения воли народной, готовности к борьбе, даже на примитивном, инстинктивном уровне, за свое и потомства выживание. Очередной эксперимент в стране, где угораздило родиться, может оказаться последним.
Сейчас вижу недоуменно-опасливый взгляд Сережи Шаховского. На моего мужа, на меня, на тех, кто пригласили нас в частный, из первых ласточек, ресторан, расщедрившихся, чтобы нас ублажать царским прямо-таки пиршеством. А зачем, почему, с какой стати? Да-да, за прекрасные глаза… И расплывается, исчезает, по мере съеденного, выпитого, грань реального и желаемого.
Хотя все на самом-то деле просто. Андрей возглавляет Российский фонд милосердия и здоровья. Фонды, якобы благотворительные, для того и создавались, плодились, опять же сверху, что и "талантливые" миллиардеры, как отличная "крыша" для отмывания "грязных" денег. К чему, впрочем, кавычки? И крыша, и грязные деньги, и их отмывание давно, с начала все тех же девяностых, вошли в лексикон россиян. Схема уже вовсю работала, но подоплека все же как-то маскировалась. Не говорилось впрямую: "На инвалидов, сирот, стариков наплевать, пусти в правление фонда нашего человека, он займется финансами, а ты будешь с семьей на Лазурном берегу отдыхать, недвижимость, скажем, в Испании прикупишь, и чем будешь послушнее, тем благополучней. Но вот если рыпнешься, поднимешь хвост, пеняй на себя. А пока, мол, набивай пузо халявой. Коньячку подлить?"
Вот тут Сережа, наш ангел-хранитель, придерживает меня за кисть руки, протянутою за рюмкой: "Надя прошу, не надо, больше не надо, ни тебе, ни Андрею. Давайте встанем сейчас и уйдем".
И мы вняли, ушли. Какая удача! Оказывается, не всегда удачу нужно хватать за хвост, важнее бывает иной раз повернуться к ней спиной, мимо пройти, не оглядываясь. Удача - остаться самим собой. И действительно наплевать, что другие сочтут тебя дуралеем. Кто дуралей, будущее покажет.
Сережа приехал в Москву из штата Миннесота, а подружились мы с ним в Женеве, где он в качестве переводчика с американской стороны участвовал в переговорах по разоружению. До того, будучи по образованию историком, что только не перепробовал, и дороги строил как чернорабочий, и бизнесом занимался, и садоводчеством, служил в морской пехоте, работал на "Голосе Америки", в скаутских лагерях - короче, жизненным опытом к своим сорока с хвостиком обзавелся не малым. А тут, вижу, замер, не ест, не пьет, и глаза удивленно-испуганные. В чем дело?
В СССР он бывал много раз, в застой, в перестройку, останавливаясь не только в гостиницах, но и в студенческих общежитиях, с местами общего пользования в конце коридора, так что в наших отечественных реалиях отнюдь не являлся новичком. В отношении советской действительности никаких иллюзий не испытывал, но обрадовался нашему возвращению из Швейцарии на родину, в момент замаячивших там радужных, как представлялось, перемен.
Неустройство, скудность московского, после Женевы, быта ни нас, ни Сережу не смущали. Как-то с ним вместе встречали у нас Новый год, в складчину, гости с собой приносили в очередях длиннющих добытое, и Сережа, с присущей ему деликатностью, привез не валютные лакомства, а наше "Советское" шампанское, тогда еще без мыльного привкуса, и кустик бело-розовой азалии в горшке.
В джинсах, ковбойке, видавших виды ботинках "Timberland", с седым, плотным, почти по-солдатски коротко стриженым ежиком, Сережа, как мы его наблюдали, держался всегда, везде просто, естественно, что присуще породистым людям, чей стержень испытания не расшатывают, а укрепляют.
Его отец в белую армию пошел шестнадцатилетним добровольцем, рядовым, сражаться не за богатство, не за поместья - их не было. Сережу, детство которого прошло в послевоенной Германии, в разрушенном Мюнхене, воспитал отчим, на Запад попавший как военнопленный, а до войны успевший в лагере отсидеть за религиозные убеждения, так что по поводу коммунистических "идеалов" у Сережи сызмальства сложилось четкое представление. Но он так же рано осознал, что режим - это одно, а родина совсем другое. Позавидовать можно, как та эмиграция сумела и в себе самих сохранить любовь к отчизне, и детей обучить, несмотря ни на что, ее чтить, любить.
Сережа, издалека, за океаном, проник в прошлое России, ее культурное наследие гораздо глубже, основательней, чем мы, родившиеся, выросшие на ее территории. Видимо, сама по себе почва не гарантирует прочных духовных корней и патриотического заряда тоже. На переговорах по разоружению в Женеве, если переводчики с советской стороны что-то не успевали, или ленились, или халтурили, Сережа брал часть их работы на себя. Когда мы заезжали за ним в отель, от усталости казался постаревшим, осунувшимся. Обязательства и чувство долга, хотя вроде бы близки, отличаются и в побуждении, и в проявлении. Мы руководствовались извне навязанным "нельзя", а Сережа из "можно" создавал собственное, волевое "нужно". Немногим нас старше, он был зрелым, сформировавшимся человеком, а мы пока нет.
Поэтому, как потом дошло, в неразберихе начала девяностых сориентировался быстрее нас. Отпрянул, уловив сразу гнилостный запашок, тогда как мы чуть было не вляпались, поддавшись на заманы тоже что-то урвать, хапануть. И страшно представить, чем бы это могло закончиться.
Личные убеждения, пожалуй, единственная защита от соблазнов вседозволенности, за искушение коими неизбежно наступает расплата. Катастрофам глобальным предшествует психоз взбудораженной, алчущей добычи толпы. Так случилось в 1917-ом году, и уже на нашей памяти, нашем опыте в смрадных девяностых.
Приватизация государственной собственности - а точнее разграбление державы - подготавливалась не при Ельцине, а значительно раньше, уже в 1986 году. Это не мои дилетантские домыслы, а факты, обнародованные в умной, дельной, жесткой книге социолога Ольги Крыштановской "Анатомия российской элиты", вышедшей в 2005 году в издательстве "Захаров". Там названы семь этапов становления бизнес-элиты в современной России, и основное, чем эти этапы скреплялись - недопущение со стороны, извне никого. Крыштановская так подытоживает свое исследование: "Богатым в России позволяет быть власть, которая в политическом обществе использует разрешение богатеть как свой ресурс, как привилегию, которой можно награждать достойных. Тех же, кто позволил себе разбогатеть, не заручившись поддержкой власть имущих, ждут репрессии и разорение". Вот и все, мыльный пузырь ельцинско-путинской демократии лопнул.
Большинство, как обычно, прозевало момент дележки втихую, в междусобойчике, когда отбирались олигархи из комсомольцев, прирученных теми, кто правил страной при номинальном еще социализме. Сверхприбыли им дали, спустили сверху, и никто случайный в тот тесно спаянный круг не проник. Миф, что миллиардные состояния сколотили самые даровитые, смелые, оборотистые. Их даже просто сообразительными нет оснований называть. Марионетки, чьи дерганья определялись прожженными циниками, остающимися за кадром, вне сцены. Марионетками они и посейчас остаются, усвоив, что задарма, в одночасье даденное, можно так же в одночасье и отнять. На самом деле никакая они не элита, а назначенцы. Вот почему им на страну, на народ наплевать. Хапнуть и сбежать - вот вся их стратегия. И как бы не выряжались, в какие бы не заселялись замки, были, есть и пребудут беспринципным быдлом, не способным не то что сочувствовать, а даже увидеть, заметить сограждан, дошедших до края по их вине.
Молодые, а на глазах размордели, заплыли, не могут насытиться, что опять же есть проявление плебейства, низменной голыдьбы. Бездонность утробы - наказание хамов, возомнивших себя избранниками. Тогда как избранность вовсе не выигрыш в лотерею, а судьба, исподволь вызревающая, постепенно ведущая к, так называемой, удаче, успеху, и судьбу, то, что ею движет, не обмануть.
От качества элитарного слоя зависит все общество. Была ли элита в СССР? Была, несомненно. И к номенклатуре такие люди отношения не имели. Номенклатура, как и олигархи теперешние, назначалась и увольнялась, исчезая с концами. Но кто нынче помнит фамилии некогда всесильных министров, первых секретарей ЦК республик "великого, нерушимого", членов политбюро? А вот те, кто творил музыку, живопись, литературу, свершал открытия в науке - и ушедшие, и существовавшие тогда рядом с нами, - влияли и продолжают на нас влиять.
Как бы советская власть ни давила, ни притесняла, оставались сферы, ниши, где дышалось свободно, легко, счастливо, можно сказать. Такая элита -да, творческая интеллигенция - определяла ценностную шкалу, нравственные критерии и ту атмосферу, благодаря которой советские граждане не превратились в скотов.
Я, скажем, училась в музыкальной, действительно элитарной, с жестким отбором, школе. Но не социальный статус и уж не деньги родителей решали, кого туда примут, а кого отчислят из любого класса: фильтрование проводилось ежегодно и справедливо, надо признать. Кстати, наиболее одаренные, ставшие лауреатами международных конкурсов, звездами с мировой известностью, поселялись частенько в школьном общежитии, ведь таланты для обучения в той школе собирались со всей страны.
А кто во что одевался, у кого имелись или отсутствовали карманные деньги, из какой кто семьи, абсолютно не имело значения. Главное - дар, и тут никого не обманешь, не сжульничаешь: дар либо есть, либо нет. Все мы, учащиеся, знали, уважали, восхищались, без зависти - завидовать-то тут бесполезно - даровитыми сверстниками, чье будущее угадывалось практически без осечек: блеск, сияние, слава, овации в переполненных их почитателями залах. А в нас, бывших одноклассниках, ощущение сопричастности к их победам, что тоже награда, если ценностная шкала не спутана, не замутнена.
И в литературной молодежной среде, как потом убедилась, действовали те же ориентиры, что и в музыкальной. Проныры, подхалимы, карьеристы встречались, конечно, но в конкуренции по гамбургскому счету не участвовали, сами же устранялись. Признанию у коллег ни стесненность в деньгах, ни трудности с публикациями не мешали. Репутация, подлинная, создавалась вне официальной, начальственной обласканности.
Для меня, в те годы молодой, не составляло дилеммы, присоединиться ли к компании, ужинавшей в Дубовом зале, ресторане писательского клуба, или кофе выпить за пластиковым столом в буфете с Володей Маканиным, чьи тексты и тогда, и теперь считаю первоклассными. Никаких комплексов, что моя подружка, поэтесса Лариса Тараканова, подсядет к нам, надев точно такие же туфли, что на мне. Мы ведь с ней вместе, плечо к плечу, отстояли за ними очередь в ГУМе. А уж какой на Володе пиджак, башмаки, когда он в последний раз в парикмахерской побывал - какое мне дело! Пожалуй, ни я, ни он, и в лица-то друг друга не всматривались. Беседовали, общались. Блаженство! Ни мне от него, ни ему от меня, больше не требовалось ничего.
У нас, моего поколения, были свои герои, кумиры, и в эпоху так называемого застоя, власть, хочешь-не хочешь, вынуждена была с этим считаться, подлаживаться, приспосабливаться к настроениям в обществе, остерегаясь, как прежде, водружать мученические венцы, только способствующие, как выяснилось, популярности, и сплачивающие, смыкающие ряды вокруг страдальца.
И вот, уцелевшее при советском строе рухнуло с появлениям скороспелых миллиардеров-выдвиженцев. Не сразу. Соотечественники поначалу приняли их не за тех, кем они являлись. Во-первых, их посчитали вестниками свободы, столь вожделенной для населения имперской державы. Во-вторых, в их стремительной успешности, по привычке в россиянах укорененной, видели, старались увидеть неординарность, даровитость. Как же иначе, если они вдруг, внезапно прорвались, выбились в первые ряды?
То, что никаким прорывом и не пахло, не допускалось, не приходило в голову. Грандиозный блеф удался при наивности, инфантильности большинства советских граждан. Мнилось, что побеждают самые энергичные, инициативные -вот что заворожило. Спохватились, да поздно: места заняты. Свободных мест, собственно, и не предполагалось изначально. Их распределили в соответствии с ограниченным, минимальным числом тех, кого выбрали, вознеся к баснословному, сказочному богатству.
Прочих наживой, будто бы легкой, доступной, раздразнив, оставили грызть друг дружку внизу, в грязи, помойке, обломках, оставшихся после демонтированного социализма. Упрямствующих, упорствующих в погоне за химерой удачи, обломившихся непонятно с чего, как нажитых колоссальных состояний, рэкетом обложили, подпустив криминал. Ну а тех, кто отродясь был лишен импульса к бизнесу, предпринимательству, тем более по-новороссийски, вовсе списали со счета. Им не нашлось применения, никакого, нигде. Для обслуживания кучки богатеев много-то народа не надобно. Умение же угождать, без брезгливости, без стеснения вылизывать хозяйскую руку, не всем свойственно. Кто-то, даже перед смертельной угрозой, ну просто не может превозмочь сопротивление своего несговорчивого нутра. Они, значит, балласт. Сократить вдвое, втрое? Способы разнообразны. Не лечить, не учить, споить, приучить к наркотикам - глянь, и вымерла нация. И ведь вправду вымирает.
Вымирает, захлебываясь в блевотине пошлости, вульгарности нуворишеских вкусов. Их спрос нынче диктует все, везде: на сцене, экране, в концертных залах, попсе отданных, в книжной продукции, захлестнутой многотиражной детективно-бульварной дешевкой. Тоже способ убийства, растления, изничтожения воли народной, готовности к борьбе, даже на примитивном, инстинктивном уровне, за свое и потомства выживание. Очередной эксперимент в стране, где угораздило родиться, может оказаться последним.
Сейчас вижу недоуменно-опасливый взгляд Сережи Шаховского. На моего мужа, на меня, на тех, кто пригласили нас в частный, из первых ласточек, ресторан, расщедрившихся, чтобы нас ублажать царским прямо-таки пиршеством. А зачем, почему, с какой стати? Да-да, за прекрасные глаза… И расплывается, исчезает, по мере съеденного, выпитого, грань реального и желаемого.
Хотя все на самом-то деле просто. Андрей возглавляет Российский фонд милосердия и здоровья. Фонды, якобы благотворительные, для того и создавались, плодились, опять же сверху, что и "талантливые" миллиардеры, как отличная "крыша" для отмывания "грязных" денег. К чему, впрочем, кавычки? И крыша, и грязные деньги, и их отмывание давно, с начала все тех же девяностых, вошли в лексикон россиян. Схема уже вовсю работала, но подоплека все же как-то маскировалась. Не говорилось впрямую: "На инвалидов, сирот, стариков наплевать, пусти в правление фонда нашего человека, он займется финансами, а ты будешь с семьей на Лазурном берегу отдыхать, недвижимость, скажем, в Испании прикупишь, и чем будешь послушнее, тем благополучней. Но вот если рыпнешься, поднимешь хвост, пеняй на себя. А пока, мол, набивай пузо халявой. Коньячку подлить?"
Вот тут Сережа, наш ангел-хранитель, придерживает меня за кисть руки, протянутою за рюмкой: "Надя прошу, не надо, больше не надо, ни тебе, ни Андрею. Давайте встанем сейчас и уйдем".
И мы вняли, ушли. Какая удача! Оказывается, не всегда удачу нужно хватать за хвост, важнее бывает иной раз повернуться к ней спиной, мимо пройти, не оглядываясь. Удача - остаться самим собой. И действительно наплевать, что другие сочтут тебя дуралеем. Кто дуралей, будущее покажет.