Страница:
КОГДА КУМИРЫ СТАРЕЮТ, ИЛИ ГИПС ПОД МРАМОР
На днях я говорила с человеком, который, вне зависимости от того, кто как к нему относится, не только, безусловно, вошел в историю отечественной литературы, но и является фигурой исторической. Хотя, еще раз уточняю, и тут воспринимать его можно по-разному. Я ему позвонила, прочитав в газете статью, пакостную и по сути, и по форме. Подоплека мгновенно угадывалась: вызвать к себе внимание, упоминая фамилии, всем известные, что уже гарантировало читательский интерес. Трюк извечный: хоть клеветой, хоть как, навязаться в компанию, круг избранных, где на самом-то деле "вас", по выражению Ахматовой, и "не стояло". Поэтому ничьи имена называть не стану. Не хочу удовлетворять амбиции злопыхателя, чья цель - именно скандал, свалка, драчка, и чем больше участников, тем ему слаще: затея удалась! Вон сколько народу собралось, когда на слона набросилась моська.
Растерянность слона тоже случай классический: удивление - за что? Поэтому, видимо, и боль, укусу не соответствующая.
Не жалею, что позвонила, хотя утешений не нашла. На мое банальное - пустяк, не реагируйте, - он правильно ответил: не во мне только дело, а в безнаказанности вообще и в общем же равнодушии. Тут я согласна. Но, не желая, соль сыпанула на рану, сказав, что нынче не пушкинские времена, и чтобы защищать свою репутацию на поединке, под пулями, личная смелость еще не все решает, а надобны и соответствующие, так сказать, обстоятельства: общественная атмосфера, окружение, единомышленники, идеалы, в свете которых репутация выверяется. И проговорилась: сейчас ничего этого нет.
Прозвучало как бы упреком, и он, верно, это почувствовал, как и я, с запозданием. Порыв искренний - поддержку выразить, солидарность, вдруг во мне же наткнулся на преграду, сопротивление. В таком смутном ощущении наш разговор и закончился.
Мой собеседник старше меня лет на пятнадцать, при достижении определенного возраста разница небольшая, но принадлежим мы к разным поколениям. Что тут решает: события, взгляды, вкусы? Но, кроме того, вероятно, и от нас вроде бы независящее, подсознательное, что, помимо личного опыта, управляет нами - пережитое другими, до нас.
Некогда, в разгар гласности, я написала и опубликовала статью "Старые псы и молодые волки" в защиту "шестидесятников" с экскурсом в историю, параллелями и простеньким выводом, что винить предшественников во всех бедах - одна из немногих традиций, в отечестве соблюдаемых, характерная для нашего менталитета. Выросшим в унижении милосердие не свойственно. Когда старшие, в семье ли, в обществе ли, давят на молодых, те месть вынашивают и, своего часа дождавшись, плюют в лицо уже дряхлым, беспомощным, даже покойникам, совсем уже безответным.
По причине, допустим, дурного характера или же шаткости идейных позиций, у меня, когда начинаю "за здравие", сбой нередко случается, непреднамеренный, и заканчиваю "за упокой". И тогда, в той, статье, обронила, что "шестидесятников" судят нынче по той же схеме, как они судили поколения тридцатых, сороковых. Огульно, исключение делая лишь для тех, в чьем мученическом венце нельзя усомниться. Всех прочих обвиняя - за то, что выжили, уцелели?
Между тем они сами в жертвенном образе себя заявлять явно не собирались. Совершенно по типу не подходили. И слава Богу! Это как раз их заслуга: в затравленном, парализованном страхе обществе кометой, фейерверком вдруг взорвалась, возникла группа, пусть малочисленная, отчаянно смелых, горластых, неуемных, любые препоны преодолевающих. Высказываемые подозрения, что-де их риск был не столь безогляден, пустяшны, мелкотравчаты. А если да - и что? В ЦК КПСС сидели в ту пору не только держиморды, но и светлые головы, классные, выражаясь по-современному, имиджмейкеры. Чтобы страна очнулась, необходим был десант, своей яркостью пропоровший застылую серость казармы. Тут уже не до сдержанности по канонам строгого вкуса, как в поведении, так и в обличии. Кого-то они раздражали, и не только чиновную рать. Но задача ведь ставилась не в расчете на узкий, взыскательный круг, а на охват именно массовый. В толпе, заполнявшей площади, и пестрый до ряби в глазах свитер, и рыжие волосы, и рост высокий, сценичностью, броскостью замечательно дополняли друг друга, составляли ансамбль, западающий в сознание миллионов.
МолодцыЛюдям, истосковавшимся в тюремном режиме, требовались герои, и они появились, соответствуя в точности ожидаемому.
Завистники, помолчите: роль на подмостках истории по блату не достается. Конкурс огромный, а, кроме того, постоянно на публике находиться, под прожекторами, высвечивающими все закоулки души, не каждый не только способен, но и охоч. Тех героев сплетни преследовали всегда. Собственно, они добровольно себя отдали на пожирание молвы. Но и это являлось условием возложенной на них миссии или, скажем, роли. Критиковать оперу по законам жанра трагедии и глупо, и невежественно. А уж просто гнусно обнародовать подноготное, выдавая осведомленность за приобщенность к неким "тайнам", тогда как разоблачаемый никогда ничего о себе не скрывал.
Их общее кредо - все на вынос, печали, радости, восторги влюбленности, жалость к брошенным женам. С некоторым перебором? Но по сравнению с недавним мертвящим ханжеством - свежий ветер. Как и пиджак цвета "сливочного мороженого", торпедой врезавшийся в сомкнутый строй одинаково мрачных, как склепы, пальто. Моя старшая сестра, их сверстница, как-то, ликуя, сообщила, встретив одного из них: "Ну, весь клетчатый, кепка, костюм, носки, галстук! Такой заграничный!"
И тут они были первыми, их клоунские - оттуда - наряды казались праздником. И если бы не ЦК, мы бы сами, советские граждане, их туда бы послали от нас представительствовать. Они очень выгодно отличались от заторможенных, зачем-то оживших манекенов, составляющих официальные делегации.
Разумеется, и "шестидесятники", и выделившаяся из их недр группа, отнюдь не были однородны. Но я говорю не о лицах - явлении. И в годы наибольшего успеха публика, общество воспринимали их как целостность. Ропот недоброжелателей, что-де слава превзошла по масштабам их природные дарования, несправедлив. Нужен был мостик через бездну беспамятства. Если так долго цепенела душа, если ее оглушали бравурными маршами, мотив простенький, под пастушью свирель, снимал злые чары. Да, не Моцарт. Но тогда незрелое общество, в подростковой стадии, хотело общаться на равных со сверстниками, пусть инфантильными, а все ж лучше, чем ворчливые наставления слышать от потрепанных жизнью взрослых.
Так же несправедливо их обвинять, что дерзости, недопустимые для других, им с рук сходили. И в столах рукописи многолетиями не оседали, даже в "застойные" времена. Нашлись влиятельные защитники, не давшие смельчаков растерзать - и их, и наше везение. Хотя и сами кумиры ошибку делают, сейчас вспоминая свои беды, невзгоды. Бед, невзгод хватало у всех. Их же имидж -победное сияние. У большинства робость, опаска застряли в генах, и, чтобы их одолеть, необходим был наглядный пример озорства, как раз остающегося безнаказанными.
Мы им попустительствовали, они так себя и вели, шумно отвечая нашим чаяниями, нашим комплексам. Все их огрехи, как и достижения, превращались мгновенно во всеобщее достояние. Правда, нюанс: они, поэты, очень талантливые, существовали как актеры, любимцы зрителей. Что ж, выходит, они взвалили на себя двойную нагрузку. Следует посочувствовать. Теперь, тем более: актеры, к тому же в амплуа молодых, скорее сходят со сцены, чем писатели.
А они задержались, и сейчас еще там. Марафонцы. Впрочем, люди знающие говорят: эстрада, аплодисменты, запах кулис - яд, наркотик своего рода. Опять же злорадствовать нехорошо: тут действительно драма. Неумение вовремя уйти, скрыться от "шума городского", неготовность к старению. Но только ли их личная это слабость? А если они - заложники требований, предъявленных в свое время обществом?
Их страх перед старостью - не от того ли, что пришлось громить, клеймить стариков, как считалось, реакционеров, освобождая дорогу светлому будущему? Азартная велась игра - опрокидывать все, прежде чтимое, с обратным, уничижительным, знаком. Вспоминаю популярный, "перестроечный" "Огонек" под редакцией Коротича, где наряду с отличными материалами, разрывающими пелену лжи, выстрелами в упор укладывались те, кто и без того еле держался, чья вина в основном определялась датой рождения, кто впитал атмосферу эпохи, конечно, зловещей, но чью драму, чью душу, не взглянув, не полюбопытствовав, поспешили растоптать.
А потом оказалось, что если стальной стержень извне в соотечественников не вбит, они распадаются на куски. Даже лучшие среди них мельчают, утрачивают ориентиры, их споры похожи на склоку, каждый тянет одеяло на себя, и никто никого не уважает.
Людям творческим всегда тяжелее всех достается. Они - лакмусовая бумажка: при неблагополучии, духовном, социальном, черты уродства проступают с особой наглядностью именно в них. Так было, так есть и сейчас. Условия, обстоятельства, атмосфера коренным образом изменились, а сущность в людях все та же, весьма неприглядная, и полностью уже обнажившаяся, когда рухнул фасад.
Я не сказала своему собеседнику, почему, мне кажется, не стоит ему отвечать на провокацию: это вчерашний день, и никого уже не волнует. Было -не было? Куда важнее то, что происходит сейчас.
В своих мемуарах наши кумиры, подытоживая пройденное, свидетельствуют, что всю жизнь боролись с большевистским режимом, себя не щадя. Режим уничтожен, они победили, и, надо думать, теперь пришли к власти их соратники, единомышленники?
Нет? Опять - нет? Оттеснили, держат как скоморохов? В глотке, когда-то луженой, осели связки, и силы остались только пантомиму изображать?
Если и вас обманули, расскажите, как, почему это случилось? На баррикады лезть никто не призывает, тем более возраст у вас очень даже почтенный. (Сама поразилась, сверив их даты рождений по энциклопедическому словарю.) Достаточно горестного вздоха, мол, намерения бывают одни, а результаты иные. И если подобная ситуация вновь повторилась в отчизне - это серьезнее личных обид.
Но наши кумиры предпочитают украшать своим присутствием престижные сборища, телеэкраны, радуя поклонников моложавостью, пиджаками цвета "сливочного мороженого". А так же грезам предаются, как тесно они общались с представителями западного олимпа. Их общая, самая близкая подруга - Жаклин Кеннеди, которая, так это выглядит в их мемуарах, дарила им весь свой досуг.
Не понимают, что такого рода активность губит их собственную репутацию? Да и мы, их современники, предстаем глупцами, принявшими гипс за мрамор. Хотя наша тут, считай, историческая ошибка - ерунда по сравнению с настоящей бедой. Нация россиян с каждым годом тает, как запаленная с двух концов свеча - старики погибают от нищеты, молодые от наркотиков, СПИДа, криминала - и в этой агонии кумиры вообще уже не нужны.
Растерянность слона тоже случай классический: удивление - за что? Поэтому, видимо, и боль, укусу не соответствующая.
Не жалею, что позвонила, хотя утешений не нашла. На мое банальное - пустяк, не реагируйте, - он правильно ответил: не во мне только дело, а в безнаказанности вообще и в общем же равнодушии. Тут я согласна. Но, не желая, соль сыпанула на рану, сказав, что нынче не пушкинские времена, и чтобы защищать свою репутацию на поединке, под пулями, личная смелость еще не все решает, а надобны и соответствующие, так сказать, обстоятельства: общественная атмосфера, окружение, единомышленники, идеалы, в свете которых репутация выверяется. И проговорилась: сейчас ничего этого нет.
Прозвучало как бы упреком, и он, верно, это почувствовал, как и я, с запозданием. Порыв искренний - поддержку выразить, солидарность, вдруг во мне же наткнулся на преграду, сопротивление. В таком смутном ощущении наш разговор и закончился.
Мой собеседник старше меня лет на пятнадцать, при достижении определенного возраста разница небольшая, но принадлежим мы к разным поколениям. Что тут решает: события, взгляды, вкусы? Но, кроме того, вероятно, и от нас вроде бы независящее, подсознательное, что, помимо личного опыта, управляет нами - пережитое другими, до нас.
Некогда, в разгар гласности, я написала и опубликовала статью "Старые псы и молодые волки" в защиту "шестидесятников" с экскурсом в историю, параллелями и простеньким выводом, что винить предшественников во всех бедах - одна из немногих традиций, в отечестве соблюдаемых, характерная для нашего менталитета. Выросшим в унижении милосердие не свойственно. Когда старшие, в семье ли, в обществе ли, давят на молодых, те месть вынашивают и, своего часа дождавшись, плюют в лицо уже дряхлым, беспомощным, даже покойникам, совсем уже безответным.
По причине, допустим, дурного характера или же шаткости идейных позиций, у меня, когда начинаю "за здравие", сбой нередко случается, непреднамеренный, и заканчиваю "за упокой". И тогда, в той, статье, обронила, что "шестидесятников" судят нынче по той же схеме, как они судили поколения тридцатых, сороковых. Огульно, исключение делая лишь для тех, в чьем мученическом венце нельзя усомниться. Всех прочих обвиняя - за то, что выжили, уцелели?
Между тем они сами в жертвенном образе себя заявлять явно не собирались. Совершенно по типу не подходили. И слава Богу! Это как раз их заслуга: в затравленном, парализованном страхе обществе кометой, фейерверком вдруг взорвалась, возникла группа, пусть малочисленная, отчаянно смелых, горластых, неуемных, любые препоны преодолевающих. Высказываемые подозрения, что-де их риск был не столь безогляден, пустяшны, мелкотравчаты. А если да - и что? В ЦК КПСС сидели в ту пору не только держиморды, но и светлые головы, классные, выражаясь по-современному, имиджмейкеры. Чтобы страна очнулась, необходим был десант, своей яркостью пропоровший застылую серость казармы. Тут уже не до сдержанности по канонам строгого вкуса, как в поведении, так и в обличии. Кого-то они раздражали, и не только чиновную рать. Но задача ведь ставилась не в расчете на узкий, взыскательный круг, а на охват именно массовый. В толпе, заполнявшей площади, и пестрый до ряби в глазах свитер, и рыжие волосы, и рост высокий, сценичностью, броскостью замечательно дополняли друг друга, составляли ансамбль, западающий в сознание миллионов.
МолодцыЛюдям, истосковавшимся в тюремном режиме, требовались герои, и они появились, соответствуя в точности ожидаемому.
Завистники, помолчите: роль на подмостках истории по блату не достается. Конкурс огромный, а, кроме того, постоянно на публике находиться, под прожекторами, высвечивающими все закоулки души, не каждый не только способен, но и охоч. Тех героев сплетни преследовали всегда. Собственно, они добровольно себя отдали на пожирание молвы. Но и это являлось условием возложенной на них миссии или, скажем, роли. Критиковать оперу по законам жанра трагедии и глупо, и невежественно. А уж просто гнусно обнародовать подноготное, выдавая осведомленность за приобщенность к неким "тайнам", тогда как разоблачаемый никогда ничего о себе не скрывал.
Их общее кредо - все на вынос, печали, радости, восторги влюбленности, жалость к брошенным женам. С некоторым перебором? Но по сравнению с недавним мертвящим ханжеством - свежий ветер. Как и пиджак цвета "сливочного мороженого", торпедой врезавшийся в сомкнутый строй одинаково мрачных, как склепы, пальто. Моя старшая сестра, их сверстница, как-то, ликуя, сообщила, встретив одного из них: "Ну, весь клетчатый, кепка, костюм, носки, галстук! Такой заграничный!"
И тут они были первыми, их клоунские - оттуда - наряды казались праздником. И если бы не ЦК, мы бы сами, советские граждане, их туда бы послали от нас представительствовать. Они очень выгодно отличались от заторможенных, зачем-то оживших манекенов, составляющих официальные делегации.
Разумеется, и "шестидесятники", и выделившаяся из их недр группа, отнюдь не были однородны. Но я говорю не о лицах - явлении. И в годы наибольшего успеха публика, общество воспринимали их как целостность. Ропот недоброжелателей, что-де слава превзошла по масштабам их природные дарования, несправедлив. Нужен был мостик через бездну беспамятства. Если так долго цепенела душа, если ее оглушали бравурными маршами, мотив простенький, под пастушью свирель, снимал злые чары. Да, не Моцарт. Но тогда незрелое общество, в подростковой стадии, хотело общаться на равных со сверстниками, пусть инфантильными, а все ж лучше, чем ворчливые наставления слышать от потрепанных жизнью взрослых.
Так же несправедливо их обвинять, что дерзости, недопустимые для других, им с рук сходили. И в столах рукописи многолетиями не оседали, даже в "застойные" времена. Нашлись влиятельные защитники, не давшие смельчаков растерзать - и их, и наше везение. Хотя и сами кумиры ошибку делают, сейчас вспоминая свои беды, невзгоды. Бед, невзгод хватало у всех. Их же имидж -победное сияние. У большинства робость, опаска застряли в генах, и, чтобы их одолеть, необходим был наглядный пример озорства, как раз остающегося безнаказанными.
Мы им попустительствовали, они так себя и вели, шумно отвечая нашим чаяниями, нашим комплексам. Все их огрехи, как и достижения, превращались мгновенно во всеобщее достояние. Правда, нюанс: они, поэты, очень талантливые, существовали как актеры, любимцы зрителей. Что ж, выходит, они взвалили на себя двойную нагрузку. Следует посочувствовать. Теперь, тем более: актеры, к тому же в амплуа молодых, скорее сходят со сцены, чем писатели.
А они задержались, и сейчас еще там. Марафонцы. Впрочем, люди знающие говорят: эстрада, аплодисменты, запах кулис - яд, наркотик своего рода. Опять же злорадствовать нехорошо: тут действительно драма. Неумение вовремя уйти, скрыться от "шума городского", неготовность к старению. Но только ли их личная это слабость? А если они - заложники требований, предъявленных в свое время обществом?
Их страх перед старостью - не от того ли, что пришлось громить, клеймить стариков, как считалось, реакционеров, освобождая дорогу светлому будущему? Азартная велась игра - опрокидывать все, прежде чтимое, с обратным, уничижительным, знаком. Вспоминаю популярный, "перестроечный" "Огонек" под редакцией Коротича, где наряду с отличными материалами, разрывающими пелену лжи, выстрелами в упор укладывались те, кто и без того еле держался, чья вина в основном определялась датой рождения, кто впитал атмосферу эпохи, конечно, зловещей, но чью драму, чью душу, не взглянув, не полюбопытствовав, поспешили растоптать.
А потом оказалось, что если стальной стержень извне в соотечественников не вбит, они распадаются на куски. Даже лучшие среди них мельчают, утрачивают ориентиры, их споры похожи на склоку, каждый тянет одеяло на себя, и никто никого не уважает.
Людям творческим всегда тяжелее всех достается. Они - лакмусовая бумажка: при неблагополучии, духовном, социальном, черты уродства проступают с особой наглядностью именно в них. Так было, так есть и сейчас. Условия, обстоятельства, атмосфера коренным образом изменились, а сущность в людях все та же, весьма неприглядная, и полностью уже обнажившаяся, когда рухнул фасад.
Я не сказала своему собеседнику, почему, мне кажется, не стоит ему отвечать на провокацию: это вчерашний день, и никого уже не волнует. Было -не было? Куда важнее то, что происходит сейчас.
В своих мемуарах наши кумиры, подытоживая пройденное, свидетельствуют, что всю жизнь боролись с большевистским режимом, себя не щадя. Режим уничтожен, они победили, и, надо думать, теперь пришли к власти их соратники, единомышленники?
Нет? Опять - нет? Оттеснили, держат как скоморохов? В глотке, когда-то луженой, осели связки, и силы остались только пантомиму изображать?
Если и вас обманули, расскажите, как, почему это случилось? На баррикады лезть никто не призывает, тем более возраст у вас очень даже почтенный. (Сама поразилась, сверив их даты рождений по энциклопедическому словарю.) Достаточно горестного вздоха, мол, намерения бывают одни, а результаты иные. И если подобная ситуация вновь повторилась в отчизне - это серьезнее личных обид.
Но наши кумиры предпочитают украшать своим присутствием престижные сборища, телеэкраны, радуя поклонников моложавостью, пиджаками цвета "сливочного мороженого". А так же грезам предаются, как тесно они общались с представителями западного олимпа. Их общая, самая близкая подруга - Жаклин Кеннеди, которая, так это выглядит в их мемуарах, дарила им весь свой досуг.
Не понимают, что такого рода активность губит их собственную репутацию? Да и мы, их современники, предстаем глупцами, принявшими гипс за мрамор. Хотя наша тут, считай, историческая ошибка - ерунда по сравнению с настоящей бедой. Нация россиян с каждым годом тает, как запаленная с двух концов свеча - старики погибают от нищеты, молодые от наркотиков, СПИДа, криминала - и в этой агонии кумиры вообще уже не нужны.
СЕРАЯ ЮБКА, ЧЕРНЫЙ СВИТЕРОК
Прежде меня беспокоило, в чем дело, почему ко мне так и липнут злобно-завистливые взгляды? Ну с детства, и даже со стороны таких же, как и я, малолеток. Тогда винила во всем ядовито-зеленые, домашней вязки рейтузы, в которые обряжала меня мама, выпуская гулять во двор. Таких рейтуз не было ни у кого - их вообще не должно было быть в природе, уродливых, с напусками на пузе, бедрах, зато, мама говорила, тепло. Да, тепло, но сверстники меня избегали, издевались, хотя я по крайней мере знала причину: рейтузы. А вот потом, чем становилась старше, тем труднее оказывалось понять, почему, без всякого, казалось, повода вызываю осуждение, слухи, сплетни.
В нашей школе при консерватории учились дети Гилельса, Когана, Ростроповича с Вишневской, которых привозили на "Мерседесах", но на это не обращали внимание, на них самих, впрочем, тоже. А когда мне уже в старших классах перешили шубу старшей сестры из сурка, общественность - о чем, я, кстати, узнала последней - возмутилась, что Кожевникова вырядилась в норковое манто.
А ведь мне казалось, что ничем особо не выделяюсь, ни успехами в чем-либо, ни внешностью. Воспринимала себя неказистой, неловкой, застенчивой. Между тем педагоги жаловались, что взгляд у меня дерзкий, ухмылка пренебрежительная, и Женя Алиханова, скрипачка, с которой мы все десять школьных лет просидели за одной партой, а теперь в Колорадо домами соседствуем, когда учителя меня распекали, что выслушивать следовало стоя, шептала, дергая меня за край школьного фартука: Надька, задвинь челюсть, слышишь, задвинь сейчас же, а то ущипну.
Между тем я вроде как следовала руководствам мамы, внушающей, что если другим что-то можно, то мне нельзя. Что конкретно - не разъяснялось, как и обстоятельства, из-за которых я обязана была принять на меня именно наложенные ограничения. Принять - и все. И не рассуждать. Воспитывали меня и сестер скорее либерально, но в одном мама держалась неумолимо: не высовываться, не привлекать к себе излишнего внимания, быть постоянно настороже, чтобы кривотолков избежать. Ну конечно, а то у нее самой получалось! Из школьного вестибюля запах ее духов разносился повсюду. Та же Женька сообщала: твоя мама приехала, чуешь? Я не чуяла, но мамы стеснялась. У всех родители как родители, а моя точно разряженная новогодняя елка, всегда в центре внимания. В булочной, в аптеке, в Большом театре, на концертах в консерватории, где бы ни появилась, на нее оборачиваются. То, что она просто красавица, до меня не доходило.
Но мне повезло, я уродилась не в нее, а в отца, что утешало. Девочки-сверстницы прихорашивались, я ни-ни, никаких женских ухищрений. Очки, походка с загребом, намеренная сутулость. Защита моей нежной души. Вот в ценности души уверена была стопроцентно. Чаша Грааля, ни дай Бог расплескать. Вроде и робкая, но ничего не боялась. По дурости. После поздних уроков в консерватории на автобусе номер шесть, от улицы Герцена в Лаврушинский переулок, возвращалась с папиной финкой в кармане. Что думала? А ничего не думала. Москва тогда была городом, криминалу, как нынче, не сданным. И в темную подворотню дома, где прошло мое детство, входила без трепета. Жуть охватывала в родительской квартире с длиннющими, мрачными коридорами и запахом как в подземелье.
Была ли я одинокой? Так, по-моему, все дети одиноки, но либо сознают это, либо нет. Я скорее нет. Шумность, активность, болтливость отвлекали от того, что сидело занозой в глубине. Недосуг в себе разобраться, ни в детстве, ни в юности, отсюда вроде как оптимизм. С годами я не изменилась, а ближе сама с собой познакомилась. Потребность же в общении с другими угасла, вместе с зависимостью от оценок окружающих.
В молодости очень в их поддержке нуждалась и обижалась непониманием. Закончив институт, стала часто и подолгу ездить в командировки с асами-фотокорреспондентами, Саней Награльяном, Левой Шерстенниковым, с которыми сдружилась, и удивило их признание, что от меня ожидались капризы, хныканья, и как было хорошо убедиться в обратном. Но ожидались с какой стати, откуда возникло такое обо мне мнение? И почему я должна преодолевать преграду априорного недоброжелательства, предшествующего моему появлению где-либо? Хотя я лично враждебности к себе не ощущала, пока меня не информировали доброжелатели.
Приезжая в отпуск домой из Женевы, где муж в международной организации работал, знала, что заграничные шмотки при дефиците всего на родине могут соотечественников раздражать. Поэтому, прежде чем что-то надеть, тщательно выбирала каждую тряпку, чтобы особенно у коллег отторжение не вызвать. В ЦДЛ, писательский клуб, направляясь, определила себе униформу: серая юбка, черный свитерок.
В то время среди пишущих большинство составляли мужчины, женская проза донцовых-марининых дремала еще в их кухнях. И я упивалась братством, товариществом на равных, как мнилось. Считала, что способность долго дружить важнее, чем кратко любить. И вот как-то, в той самой серой юбке, несвежем уже свитерке, сижу за столиком с приятелем, в так называемом Пестром зале, где не столько ели, сколько пили, а, главное, разговаривали, как говорится, по душам. Собственно, ради того на родину стремилась, чтобы и самой излиться, и другим дать высказаться при взаимном доверии.
Вдруг приятель очень серьезно на меня смотрит и произносит: "Надя, я как друг должен тебя предупредить. Не наряжайся с таким шиком, вызывающе, тебе это не пристало и враги лишние не нужны".
Я онемела. Как, зачем же тогда старалась, ходила в одном и том же свитере, если зависть возгорается все равно, в независимости ни отчего? И что они, слепые? Не приняли, не оценили моей аскетической скромности, усердия за серую мышку сойти. Тогда что же - все равно.
Но все превзошел эпизод в Краснопресненских банях, где, как известно, все голые, любая побрякушка на теле в парной жжет. Сижу на полке и слышу реплику: "Мань, скажи той, что вся из себя, пусть подвинется, а то расселась, видите ли".
Это ко мне? Да не может быть! Оглядываюсь - кто там расселся? - и встречаю испепеляющий ненавистью взгляд. Батюшки, за что? Да ни за что. А злоба лютая, беспричинная, немотивированная. Или я действительно другая? А, возможно, не я, а они другие?
В Европе, на Западе, люди приметливы, излюбленное развлечение -сидеть, попивая винцо в кафе, и на прохожих глазеть. Откровенно, но без осуждения, обособленности ни своей, ни чьей не нарушая. Ну что ли общая, всеми принятая установка, от образования, социального статуса независящая. Но и степень цивилизованности тоже, пусть на элементарном, бытовом уровне.
Будучи в Африке, вспомнила, узнала в упор сверлящий взгляд своих соотечественников. Хотя тут, как с зелеными рейтузами, объяснение все же находилось: я белая среди черного большинства. А вот почему на родине так неуютно себя чувствовала, будто провинилась в чем-то?
Впрочем, получалось, что провинились все, все готовы к отпору, к агрессии, к хамству на хамство. Все кидались друг на друга, одновременно друг к дружке жавшись, иначе, в одиночку не уцелеть. Считается, что мы чуть ли не самый отзывчивый в мире народ, а так ли это? От подобной отзывчивости разве не устаешь? Я, например, устала.
В Америке, где сейчас живу, редки пики в человеческих взаимоотношениях, и по высоте благородства, самоотверженности, и по изощренной, предательской низости. Безразличие? Возможно. Капитализм - не рай, вымечтанный коммунистическими вождями, ради чего половину страны за колючую проволоку загнали. Тут трудятся, выворачиваясь наизнанку, и на эмоции трепетные, изысканные не остается сил. Про это смотрят кино и даже сопереживают. В кинозалах иной раз раздаются всхлипы, но расходоваться на домашний театр, с воплями, заламыванием рук, мало охочих.
У нас в околотке соседи и не соседи здороваются при встрече. Постепенно опасение исчезло, что моя дурашливая улыбка провиснет в пустоте. Нет, ее обязательно подхватят, как мяч на теннисном корте умелые игроки. Им будет неловко, если я ответного приветствия не дождусь. Мне неловко, если вдруг задумаюсь и на сигнал в тридцать два зуба вовремя не отреагирую. Лицемерие? Более того, натуральный эгоизм. Не хотят ни себе, ни другим настроение портить. Злобный выплеск, как бумеранг, возвращается к тебе же. Все очень просто, примитивно. Почему же так трудно нашим людям простым правилам общежития, в цивилизованных странах принятых, следовать?
Колорадский климат известен мгновенными перепадами, сегодня ходишь в шортах, завтра снег выпал по колено, и мороз щиплет нос. И вот я решилась в один из таких денечков, минус тридцать по Цельсию, напялить, выгуливая собаку, песцовую шубу до пят. Думала, уж сполна получу от разгневанных обывателей, для которых шуба - позор, посягательство на святое, природу, убийство братьев меньших. Бреду по снегу, ожидая негодования, осуждения возмущенной общественности.
И ничего. Как всегда улыбки приветствия. Осенило: они не видят, им все равно, во что я одета, да хоть с ведром на голове, хоть вообще без ничего. И почувствовала колоссальное облегчение, будто от тяжкого груза избавившись. Свобода! Свобода и в том, что никто на тебя не пялится, никому до тебя дела нет. Помощь понадобится - откликнутся, а без зова не станут лезть. Америка, поздно я с тобой встретилась. Но зато смогла оценить.
В нашей школе при консерватории учились дети Гилельса, Когана, Ростроповича с Вишневской, которых привозили на "Мерседесах", но на это не обращали внимание, на них самих, впрочем, тоже. А когда мне уже в старших классах перешили шубу старшей сестры из сурка, общественность - о чем, я, кстати, узнала последней - возмутилась, что Кожевникова вырядилась в норковое манто.
А ведь мне казалось, что ничем особо не выделяюсь, ни успехами в чем-либо, ни внешностью. Воспринимала себя неказистой, неловкой, застенчивой. Между тем педагоги жаловались, что взгляд у меня дерзкий, ухмылка пренебрежительная, и Женя Алиханова, скрипачка, с которой мы все десять школьных лет просидели за одной партой, а теперь в Колорадо домами соседствуем, когда учителя меня распекали, что выслушивать следовало стоя, шептала, дергая меня за край школьного фартука: Надька, задвинь челюсть, слышишь, задвинь сейчас же, а то ущипну.
Между тем я вроде как следовала руководствам мамы, внушающей, что если другим что-то можно, то мне нельзя. Что конкретно - не разъяснялось, как и обстоятельства, из-за которых я обязана была принять на меня именно наложенные ограничения. Принять - и все. И не рассуждать. Воспитывали меня и сестер скорее либерально, но в одном мама держалась неумолимо: не высовываться, не привлекать к себе излишнего внимания, быть постоянно настороже, чтобы кривотолков избежать. Ну конечно, а то у нее самой получалось! Из школьного вестибюля запах ее духов разносился повсюду. Та же Женька сообщала: твоя мама приехала, чуешь? Я не чуяла, но мамы стеснялась. У всех родители как родители, а моя точно разряженная новогодняя елка, всегда в центре внимания. В булочной, в аптеке, в Большом театре, на концертах в консерватории, где бы ни появилась, на нее оборачиваются. То, что она просто красавица, до меня не доходило.
Но мне повезло, я уродилась не в нее, а в отца, что утешало. Девочки-сверстницы прихорашивались, я ни-ни, никаких женских ухищрений. Очки, походка с загребом, намеренная сутулость. Защита моей нежной души. Вот в ценности души уверена была стопроцентно. Чаша Грааля, ни дай Бог расплескать. Вроде и робкая, но ничего не боялась. По дурости. После поздних уроков в консерватории на автобусе номер шесть, от улицы Герцена в Лаврушинский переулок, возвращалась с папиной финкой в кармане. Что думала? А ничего не думала. Москва тогда была городом, криминалу, как нынче, не сданным. И в темную подворотню дома, где прошло мое детство, входила без трепета. Жуть охватывала в родительской квартире с длиннющими, мрачными коридорами и запахом как в подземелье.
Была ли я одинокой? Так, по-моему, все дети одиноки, но либо сознают это, либо нет. Я скорее нет. Шумность, активность, болтливость отвлекали от того, что сидело занозой в глубине. Недосуг в себе разобраться, ни в детстве, ни в юности, отсюда вроде как оптимизм. С годами я не изменилась, а ближе сама с собой познакомилась. Потребность же в общении с другими угасла, вместе с зависимостью от оценок окружающих.
В молодости очень в их поддержке нуждалась и обижалась непониманием. Закончив институт, стала часто и подолгу ездить в командировки с асами-фотокорреспондентами, Саней Награльяном, Левой Шерстенниковым, с которыми сдружилась, и удивило их признание, что от меня ожидались капризы, хныканья, и как было хорошо убедиться в обратном. Но ожидались с какой стати, откуда возникло такое обо мне мнение? И почему я должна преодолевать преграду априорного недоброжелательства, предшествующего моему появлению где-либо? Хотя я лично враждебности к себе не ощущала, пока меня не информировали доброжелатели.
Приезжая в отпуск домой из Женевы, где муж в международной организации работал, знала, что заграничные шмотки при дефиците всего на родине могут соотечественников раздражать. Поэтому, прежде чем что-то надеть, тщательно выбирала каждую тряпку, чтобы особенно у коллег отторжение не вызвать. В ЦДЛ, писательский клуб, направляясь, определила себе униформу: серая юбка, черный свитерок.
В то время среди пишущих большинство составляли мужчины, женская проза донцовых-марининых дремала еще в их кухнях. И я упивалась братством, товариществом на равных, как мнилось. Считала, что способность долго дружить важнее, чем кратко любить. И вот как-то, в той самой серой юбке, несвежем уже свитерке, сижу за столиком с приятелем, в так называемом Пестром зале, где не столько ели, сколько пили, а, главное, разговаривали, как говорится, по душам. Собственно, ради того на родину стремилась, чтобы и самой излиться, и другим дать высказаться при взаимном доверии.
Вдруг приятель очень серьезно на меня смотрит и произносит: "Надя, я как друг должен тебя предупредить. Не наряжайся с таким шиком, вызывающе, тебе это не пристало и враги лишние не нужны".
Я онемела. Как, зачем же тогда старалась, ходила в одном и том же свитере, если зависть возгорается все равно, в независимости ни отчего? И что они, слепые? Не приняли, не оценили моей аскетической скромности, усердия за серую мышку сойти. Тогда что же - все равно.
Но все превзошел эпизод в Краснопресненских банях, где, как известно, все голые, любая побрякушка на теле в парной жжет. Сижу на полке и слышу реплику: "Мань, скажи той, что вся из себя, пусть подвинется, а то расселась, видите ли".
Это ко мне? Да не может быть! Оглядываюсь - кто там расселся? - и встречаю испепеляющий ненавистью взгляд. Батюшки, за что? Да ни за что. А злоба лютая, беспричинная, немотивированная. Или я действительно другая? А, возможно, не я, а они другие?
В Европе, на Западе, люди приметливы, излюбленное развлечение -сидеть, попивая винцо в кафе, и на прохожих глазеть. Откровенно, но без осуждения, обособленности ни своей, ни чьей не нарушая. Ну что ли общая, всеми принятая установка, от образования, социального статуса независящая. Но и степень цивилизованности тоже, пусть на элементарном, бытовом уровне.
Будучи в Африке, вспомнила, узнала в упор сверлящий взгляд своих соотечественников. Хотя тут, как с зелеными рейтузами, объяснение все же находилось: я белая среди черного большинства. А вот почему на родине так неуютно себя чувствовала, будто провинилась в чем-то?
Впрочем, получалось, что провинились все, все готовы к отпору, к агрессии, к хамству на хамство. Все кидались друг на друга, одновременно друг к дружке жавшись, иначе, в одиночку не уцелеть. Считается, что мы чуть ли не самый отзывчивый в мире народ, а так ли это? От подобной отзывчивости разве не устаешь? Я, например, устала.
В Америке, где сейчас живу, редки пики в человеческих взаимоотношениях, и по высоте благородства, самоотверженности, и по изощренной, предательской низости. Безразличие? Возможно. Капитализм - не рай, вымечтанный коммунистическими вождями, ради чего половину страны за колючую проволоку загнали. Тут трудятся, выворачиваясь наизнанку, и на эмоции трепетные, изысканные не остается сил. Про это смотрят кино и даже сопереживают. В кинозалах иной раз раздаются всхлипы, но расходоваться на домашний театр, с воплями, заламыванием рук, мало охочих.
У нас в околотке соседи и не соседи здороваются при встрече. Постепенно опасение исчезло, что моя дурашливая улыбка провиснет в пустоте. Нет, ее обязательно подхватят, как мяч на теннисном корте умелые игроки. Им будет неловко, если я ответного приветствия не дождусь. Мне неловко, если вдруг задумаюсь и на сигнал в тридцать два зуба вовремя не отреагирую. Лицемерие? Более того, натуральный эгоизм. Не хотят ни себе, ни другим настроение портить. Злобный выплеск, как бумеранг, возвращается к тебе же. Все очень просто, примитивно. Почему же так трудно нашим людям простым правилам общежития, в цивилизованных странах принятых, следовать?
Колорадский климат известен мгновенными перепадами, сегодня ходишь в шортах, завтра снег выпал по колено, и мороз щиплет нос. И вот я решилась в один из таких денечков, минус тридцать по Цельсию, напялить, выгуливая собаку, песцовую шубу до пят. Думала, уж сполна получу от разгневанных обывателей, для которых шуба - позор, посягательство на святое, природу, убийство братьев меньших. Бреду по снегу, ожидая негодования, осуждения возмущенной общественности.
И ничего. Как всегда улыбки приветствия. Осенило: они не видят, им все равно, во что я одета, да хоть с ведром на голове, хоть вообще без ничего. И почувствовала колоссальное облегчение, будто от тяжкого груза избавившись. Свобода! Свобода и в том, что никто на тебя не пялится, никому до тебя дела нет. Помощь понадобится - откликнутся, а без зова не станут лезть. Америка, поздно я с тобой встретилась. Но зато смогла оценить.
ГАРАНТ ПРИСУТСТВИЯ
Мой семилетней давности приезд на родину носил чисто деловой характер: оформление документов требовало нашего с мужем физического присутствия, и мы вылетели из Денвера, через Франкфурт, в Москву.
Ничто теперь не напоминало прежние годы, когда в Шереметьево меня встречал отец, и, завидев его в толпе у таможенного контроля, я не могла сдержать рвущееся из нутра нетерпеливо-ликующее поскуливание, как у нашего щенка скотч-терьера в предвкушении прогулки. И безликие новостройки, и чахлый, в приближении к Переделкино, лесок, и отцовская дача, неказистая, обветшавшая, утратившая уют после маминой смерти, воспринимались с радостным узнаванием. Более того, именно убогая неприглядность окружающего трогательной казалась. Через призму привязанности к отцу, в разлуке с ним, ожидании наших свиданий, удерживалось тогда несомненное: тяга к родному очагу, месту рождения.
Мы рассчитывали уложиться с делами в десятидневный срок и, минуя столицу, где уже не имели жилья, по кольцевой прибыли в переделкинский дом творчества писателей. Сочли удобней, ни у кого не одалживаясь, там остановиться, на всем готовом, трехразовом, не важно какого качества, питании, тем более, что мне как члену союза писателей на путевки полагалась скидка, и предложили даже номер-люкс. В "люксе", правда, унитаз не работал, пришлось сантехника призывать, но опять же не важно, мы ведь не для отдыха в комфорте сюда приехали. Диван с отваливающейся спинкой муж починил сам.
Медсестра Валя, уборщица Таня, секретарша директора, официантки в столовой здоровались со мной так, будто я отсутствовала не больше недели, и у меня самой возникло такое ощущение. Москва нуворишей с супермаркетами, дорогущими бутиками, ресторанами, казино ничего мне из прошлого не навевала - чужой город, и я там чужая, а вот Переделкино, где прошло детство, с реликтовым лесом, усадьбой славянофилов Самариных, церквушкой времен Ивана Грозного у кладбища, хотелось надеяться, сохранится прежним. И сохранится -в моей памяти.
Среди постояльцев дома творчества никого из знакомых не оказалось. И в оба корпуса, и в дощатые дачки на литфондовской территории заселились представители среднего, а точнее, мелкого бизнеса, забив гараж под навесом и подъездные пути подержанными иномарками. Писателей же как волной смыло. Хотя чему удивляться? В стране, в обществе сдвинулись пласты, одних на поверхность вынесло, других под обломками подмяло, расплющило, как писателей, так и читателей. И тех и других слишком много, видимо, расплодилось. Если державу сочли великоватой, так и население почему бы не сократить. Логично, правда?
В день приезда, купив у старушки на станции - Переделкино! Следующая станция Мичуринец! - букетики ландышей вместе с корзинкой, в которой она их продавала, пошли на кладбище. И вот там я запаниковала. Муж, с преувеличенной твердостью: найдем, обязательно найдем! Но как?! Когда хоронили маму, ее могила на спуске пригорка у церкви только начала новый ряд. Папа спустя семь лет лег с ней рядом, и ряд тот же еще не замкнулся. Так где же тропинка, по которой я столько раз в дождь, в снег пробиралась почти вслепую? Что за мор напал на народ, пусть не образцовый, правильного образа жизни не придерживающийся, но чтобы так косить, рядами косить… Это даже не кладбище, а поле битвы после вражеского будто нашествия. Проблуждав, своих мы нашли. Родителей, старшую мою сестру Ирину, а потома я схватывала, считывала с надгробий имена: значит, и этот, и та, и те… Вдруг мелькнуло: а я-то сама как уцелела? А что уцелела, уверена?
За ужином выяснилось, что писатель, один, все же нашелся. Официантка Галя, с которой, как она не без кокетства заявила, мы вместе лепили в песочнице куличики, - не помню, но допустим, хотя моя ровесница, расплывшаяся, с заштукатуренными морщинами, по первому взгляду, признаться, устрашила, - сказала, что посадит нас за стол с популярным поэтом-песенником, в доме творчества застрявшем после инсульта. Добавила: ну чтобы хоть было с кем поговорить. Нашествие мелкого бизнеса у обслуживающего персонала энтузиазма, видимо, не вызывало.
Муж предложил пройтись, взглянуть на нашу, то есть уже бывшую, дачу, но я отказалась. Прогулка его затянулась. Объяснил, почему. По разбитой дороге, в отсутствии тротуаров, - бульдозеры, грузовики со стройматериалами, а также джипы, "Мерседесы", неслись на такой скорости, что приходилось в кюветы, канавы запрыгивать, чтобы не сшибли. А с улицы Лермонтова к лесу теперь напрямик, сообщил, не пройти, высоченный забор, коттеджи возводят, вроде как от Газпрома. Я знала, не новость, но в переменах таких собственными глазами удостоверяться не считала нужным. Зачем? Все решено, обговорено, остались формальности, и нечего попусту себя растравлять. Эта страница жизни прочитана, переходим к оставшимся. Но сразу перейти не получилось.
Слух о моем приезде, а точнее, окончательном отъезде взволновал переделкинскую общественность сильнее, чем я могла, за океан переселившись, предположить. Забылось, с каким жадным, неутоляемым интересом на родине впитываются, передаются новости, для посторонних в сущности малозначащие, но принято почему-то быть в курсе, в осведомленности от других не отставать. Своего рода престиж: как, неужели не слыхали… При встрече, по телефону передается свежая информация, а тот, кого обсуждают, - дурак дураком, в полном неведении.
Ничто теперь не напоминало прежние годы, когда в Шереметьево меня встречал отец, и, завидев его в толпе у таможенного контроля, я не могла сдержать рвущееся из нутра нетерпеливо-ликующее поскуливание, как у нашего щенка скотч-терьера в предвкушении прогулки. И безликие новостройки, и чахлый, в приближении к Переделкино, лесок, и отцовская дача, неказистая, обветшавшая, утратившая уют после маминой смерти, воспринимались с радостным узнаванием. Более того, именно убогая неприглядность окружающего трогательной казалась. Через призму привязанности к отцу, в разлуке с ним, ожидании наших свиданий, удерживалось тогда несомненное: тяга к родному очагу, месту рождения.
Мы рассчитывали уложиться с делами в десятидневный срок и, минуя столицу, где уже не имели жилья, по кольцевой прибыли в переделкинский дом творчества писателей. Сочли удобней, ни у кого не одалживаясь, там остановиться, на всем готовом, трехразовом, не важно какого качества, питании, тем более, что мне как члену союза писателей на путевки полагалась скидка, и предложили даже номер-люкс. В "люксе", правда, унитаз не работал, пришлось сантехника призывать, но опять же не важно, мы ведь не для отдыха в комфорте сюда приехали. Диван с отваливающейся спинкой муж починил сам.
Медсестра Валя, уборщица Таня, секретарша директора, официантки в столовой здоровались со мной так, будто я отсутствовала не больше недели, и у меня самой возникло такое ощущение. Москва нуворишей с супермаркетами, дорогущими бутиками, ресторанами, казино ничего мне из прошлого не навевала - чужой город, и я там чужая, а вот Переделкино, где прошло детство, с реликтовым лесом, усадьбой славянофилов Самариных, церквушкой времен Ивана Грозного у кладбища, хотелось надеяться, сохранится прежним. И сохранится -в моей памяти.
Среди постояльцев дома творчества никого из знакомых не оказалось. И в оба корпуса, и в дощатые дачки на литфондовской территории заселились представители среднего, а точнее, мелкого бизнеса, забив гараж под навесом и подъездные пути подержанными иномарками. Писателей же как волной смыло. Хотя чему удивляться? В стране, в обществе сдвинулись пласты, одних на поверхность вынесло, других под обломками подмяло, расплющило, как писателей, так и читателей. И тех и других слишком много, видимо, расплодилось. Если державу сочли великоватой, так и население почему бы не сократить. Логично, правда?
В день приезда, купив у старушки на станции - Переделкино! Следующая станция Мичуринец! - букетики ландышей вместе с корзинкой, в которой она их продавала, пошли на кладбище. И вот там я запаниковала. Муж, с преувеличенной твердостью: найдем, обязательно найдем! Но как?! Когда хоронили маму, ее могила на спуске пригорка у церкви только начала новый ряд. Папа спустя семь лет лег с ней рядом, и ряд тот же еще не замкнулся. Так где же тропинка, по которой я столько раз в дождь, в снег пробиралась почти вслепую? Что за мор напал на народ, пусть не образцовый, правильного образа жизни не придерживающийся, но чтобы так косить, рядами косить… Это даже не кладбище, а поле битвы после вражеского будто нашествия. Проблуждав, своих мы нашли. Родителей, старшую мою сестру Ирину, а потома я схватывала, считывала с надгробий имена: значит, и этот, и та, и те… Вдруг мелькнуло: а я-то сама как уцелела? А что уцелела, уверена?
За ужином выяснилось, что писатель, один, все же нашелся. Официантка Галя, с которой, как она не без кокетства заявила, мы вместе лепили в песочнице куличики, - не помню, но допустим, хотя моя ровесница, расплывшаяся, с заштукатуренными морщинами, по первому взгляду, признаться, устрашила, - сказала, что посадит нас за стол с популярным поэтом-песенником, в доме творчества застрявшем после инсульта. Добавила: ну чтобы хоть было с кем поговорить. Нашествие мелкого бизнеса у обслуживающего персонала энтузиазма, видимо, не вызывало.
Муж предложил пройтись, взглянуть на нашу, то есть уже бывшую, дачу, но я отказалась. Прогулка его затянулась. Объяснил, почему. По разбитой дороге, в отсутствии тротуаров, - бульдозеры, грузовики со стройматериалами, а также джипы, "Мерседесы", неслись на такой скорости, что приходилось в кюветы, канавы запрыгивать, чтобы не сшибли. А с улицы Лермонтова к лесу теперь напрямик, сообщил, не пройти, высоченный забор, коттеджи возводят, вроде как от Газпрома. Я знала, не новость, но в переменах таких собственными глазами удостоверяться не считала нужным. Зачем? Все решено, обговорено, остались формальности, и нечего попусту себя растравлять. Эта страница жизни прочитана, переходим к оставшимся. Но сразу перейти не получилось.
Слух о моем приезде, а точнее, окончательном отъезде взволновал переделкинскую общественность сильнее, чем я могла, за океан переселившись, предположить. Забылось, с каким жадным, неутоляемым интересом на родине впитываются, передаются новости, для посторонних в сущности малозначащие, но принято почему-то быть в курсе, в осведомленности от других не отставать. Своего рода престиж: как, неужели не слыхали… При встрече, по телефону передается свежая информация, а тот, кого обсуждают, - дурак дураком, в полном неведении.