Я завидовала внедренности в среду обитания, где себе места не находила, нигде, никакого. Как муха, попавшая в стеклянную банку, ползла, карабкалась по ускользающей вертикали, пытаясь выбраться наружу, и снова падала вниз, на дно.
В Европе все, от собора до скамейки, от реки до пивной, крепко, нерасторжимо, одно с другим спаяно, произрастая как бы из общей корневой системы, и, кажется, ничто и никто там уже не втиснется, не встрянет со стороны. В Женеве я чувствовала себя бродягой, и, как бродягам положено, блуждала по паркам, бесцельно, бездумно набивая сумку, карманы отполированными до блеска каштанами. Сохранилась горсть их, от времени ссохшихся, - лежат в оловянной плошке здесь, в нашем доме в Колорадо. Теперь только догадалась, зачем их берегла, перевозила в багаже из страны в страну, как Мальчик-с-пальчик, отмечая пройденное в смутном поиске себя, своего пути.
Изнутри нарастал гул, еще не ставший зовом трубы, гласом судьбы. Хотя я уже понимала, что в женевском раю не приживусь, не одолеть мне там затянувшееся состояние пришлости, чуждости.
ГРАНИЦА
В Европе все, от собора до скамейки, от реки до пивной, крепко, нерасторжимо, одно с другим спаяно, произрастая как бы из общей корневой системы, и, кажется, ничто и никто там уже не втиснется, не встрянет со стороны. В Женеве я чувствовала себя бродягой, и, как бродягам положено, блуждала по паркам, бесцельно, бездумно набивая сумку, карманы отполированными до блеска каштанами. Сохранилась горсть их, от времени ссохшихся, - лежат в оловянной плошке здесь, в нашем доме в Колорадо. Теперь только догадалась, зачем их берегла, перевозила в багаже из страны в страну, как Мальчик-с-пальчик, отмечая пройденное в смутном поиске себя, своего пути.
Изнутри нарастал гул, еще не ставший зовом трубы, гласом судьбы. Хотя я уже понимала, что в женевском раю не приживусь, не одолеть мне там затянувшееся состояние пришлости, чуждости.
ГРАНИЦА
Толчком, может быть, оказался эпизод, пустяшный в сущности, но застрявший в памяти, как зарубка, веха, хотя ее важность в тот момент еще не осознавалась.
Андрея, моего мужа, пригласил в гости директор института Анри Дюнана -родоначальника краснокрестного движения, который размещался в старинном женевском особняке, а вот сам директор жил в городке Ферней-Вольтер, на приграничном стыке Швейцарии с Францией, но не по эту, а по ту сторону.
Визы во французском консульстве шлепали всем желающим, да и французские пограничники-бонвиваны обычно не утруждались их проверять, а так, не вылезая из своих полосатых будок, давали отмашку, проезжай, мол, не отвлекай. Если их что и занимало, так контрабанда: во Франции вина, мясные продукты дешевле стоили, чем в Швейцарии, их ввоз ограничивался нормой, указанной в декларации, и нарушителей штрафовали. Всего-то.
Но руководство представительства СССР мыслило в иных, глобальных масштабах, и несанкционированное посещение французских окрестностей приравнивалось к грубейшему нарушению дисциплины, неповиновению, бунту на корабле. Вопрос, разрешить или не разрешить Андрею принять приглашение директора Дюнановского института, долго решался. Наконец снизошли: ну, ты-де, смотри, парень, не подкачай!
От дома, где мы жили, до крошечного Ферней-Вольтера, езды на машине минут десять, но мы выехали за час: мало ли чего… И действительно, так и вышло, и чего, и с чего.
Вырвались - уф! - как птахи их приоткрытой по небрежности клетки. Жаль только, что наши французские визы никто не проверял, ну да ладно - вот оно, вожделенное, в томительном ожидании ставшее особенно притягательным, искусительным, как все недозволенное: заграницаСпасибо родине, она научила нас свободу ценить, рваться к ней как голодные к хлебу, как странники, заблудившиеся в пустыне с пересохшей глоткой, к завиденному вдруг роднику. Хотя, по сравнению с холеной Женевой, Ферней-Вольтер гляделся неряшливо, затрапезно. Но не важноОстановились у первой же забегаловки с манящей вывеской "бистро": гарсон, перно!
Отъехали, на пути снова бистро попалось: перно, гарсон, смрад крепчайших "голуаз", прожженная стойка бара, атмосфера типичной для французов бесцеремонности, высокомерия. При учуянном в речи акценте -ухмылки нескрываемого превосходства: "Вы откуда? А-а, из Женевы…" Ведь все, что не Франция - дыра, где в шкурах бродят, зубами рвут мясо мамонта. Гарсон, перно!
Мы бодро насасывались - прямо как с цепи сорвались. Перно - напиток довольно мерзкий, с отвратительным запахом, но опять же неважно: гар-р-рсон, перно!
"А хо-а-чешь памятник, ну как его Руссо, то бишь Вольтера посетить? -не совсем внятно спросил Андрей. Я захотела, хотя тоже не совсем твердо представляла, что он имеет в виду.
Удивительно, но до памятника мы добрались, Руссо-Вольтеру, а может быть еще кому, возвышающемуся на постаменте. "Родной, - я всхлипнула, приникнув к бронзовым ботфортам, - ну зачем ты забрался в такую глушь?" Тут мой муж неожиданно протрезвел: "Погляди, дом с зелеными ставнями и номер совпадает! Нам же туда и надо, а который час?"
Мы ужаснулись: а день-то какой, все еще пятница или уже суббота? А век? Абсолютная тишина. Вдруг бой башенных часов, гулко, один раз. Но что показывает циферблат? Свои, наручные, доверия не вызывали. Половина девятого. Неужели? Всего-то!
Приглашенные уже были в сборе, но наше опоздание укладывалось в пределы приличий. Перед застольем предложили аперитив. "Перно?" - хозяин спросил. Мы хором: "Нет, ни за что!" - поколебав в глазах присутствующих имидж нации, склонной к возлияниям. Зато налегли на закуску, что встретило полное понимание. Французы тоже любят поесть.
В дальнейшем ни я, ни муж никогда больше перно не употребляли: тогда, в приграничном городке выпитого, навсегда хватило. Но жаль, упустили, не зафиксировали момент, когда исчез страх, паника при пересечении границ, любых, в любую сторону. Стоим равнодушно у паспортного контроля, и никакого трепета, волнения, обжигающего, воодушевляющего чувства опасности. Другая жизнь - мы другие. И все же в тайниках души задержался, всплывает во снах этаж в империи, тоже исчезнувшей, но мы там родились и пока живы, она нас от себя не отпустит.
Андрея, моего мужа, пригласил в гости директор института Анри Дюнана -родоначальника краснокрестного движения, который размещался в старинном женевском особняке, а вот сам директор жил в городке Ферней-Вольтер, на приграничном стыке Швейцарии с Францией, но не по эту, а по ту сторону.
Визы во французском консульстве шлепали всем желающим, да и французские пограничники-бонвиваны обычно не утруждались их проверять, а так, не вылезая из своих полосатых будок, давали отмашку, проезжай, мол, не отвлекай. Если их что и занимало, так контрабанда: во Франции вина, мясные продукты дешевле стоили, чем в Швейцарии, их ввоз ограничивался нормой, указанной в декларации, и нарушителей штрафовали. Всего-то.
Но руководство представительства СССР мыслило в иных, глобальных масштабах, и несанкционированное посещение французских окрестностей приравнивалось к грубейшему нарушению дисциплины, неповиновению, бунту на корабле. Вопрос, разрешить или не разрешить Андрею принять приглашение директора Дюнановского института, долго решался. Наконец снизошли: ну, ты-де, смотри, парень, не подкачай!
От дома, где мы жили, до крошечного Ферней-Вольтера, езды на машине минут десять, но мы выехали за час: мало ли чего… И действительно, так и вышло, и чего, и с чего.
Вырвались - уф! - как птахи их приоткрытой по небрежности клетки. Жаль только, что наши французские визы никто не проверял, ну да ладно - вот оно, вожделенное, в томительном ожидании ставшее особенно притягательным, искусительным, как все недозволенное: заграницаСпасибо родине, она научила нас свободу ценить, рваться к ней как голодные к хлебу, как странники, заблудившиеся в пустыне с пересохшей глоткой, к завиденному вдруг роднику. Хотя, по сравнению с холеной Женевой, Ферней-Вольтер гляделся неряшливо, затрапезно. Но не важноОстановились у первой же забегаловки с манящей вывеской "бистро": гарсон, перно!
Отъехали, на пути снова бистро попалось: перно, гарсон, смрад крепчайших "голуаз", прожженная стойка бара, атмосфера типичной для французов бесцеремонности, высокомерия. При учуянном в речи акценте -ухмылки нескрываемого превосходства: "Вы откуда? А-а, из Женевы…" Ведь все, что не Франция - дыра, где в шкурах бродят, зубами рвут мясо мамонта. Гарсон, перно!
Мы бодро насасывались - прямо как с цепи сорвались. Перно - напиток довольно мерзкий, с отвратительным запахом, но опять же неважно: гар-р-рсон, перно!
"А хо-а-чешь памятник, ну как его Руссо, то бишь Вольтера посетить? -не совсем внятно спросил Андрей. Я захотела, хотя тоже не совсем твердо представляла, что он имеет в виду.
Удивительно, но до памятника мы добрались, Руссо-Вольтеру, а может быть еще кому, возвышающемуся на постаменте. "Родной, - я всхлипнула, приникнув к бронзовым ботфортам, - ну зачем ты забрался в такую глушь?" Тут мой муж неожиданно протрезвел: "Погляди, дом с зелеными ставнями и номер совпадает! Нам же туда и надо, а который час?"
Мы ужаснулись: а день-то какой, все еще пятница или уже суббота? А век? Абсолютная тишина. Вдруг бой башенных часов, гулко, один раз. Но что показывает циферблат? Свои, наручные, доверия не вызывали. Половина девятого. Неужели? Всего-то!
Приглашенные уже были в сборе, но наше опоздание укладывалось в пределы приличий. Перед застольем предложили аперитив. "Перно?" - хозяин спросил. Мы хором: "Нет, ни за что!" - поколебав в глазах присутствующих имидж нации, склонной к возлияниям. Зато налегли на закуску, что встретило полное понимание. Французы тоже любят поесть.
В дальнейшем ни я, ни муж никогда больше перно не употребляли: тогда, в приграничном городке выпитого, навсегда хватило. Но жаль, упустили, не зафиксировали момент, когда исчез страх, паника при пересечении границ, любых, в любую сторону. Стоим равнодушно у паспортного контроля, и никакого трепета, волнения, обжигающего, воодушевляющего чувства опасности. Другая жизнь - мы другие. И все же в тайниках души задержался, всплывает во снах этаж в империи, тоже исчезнувшей, но мы там родились и пока живы, она нас от себя не отпустит.