Лариса стала напевать на мотив песенки «Надежды маленький оркестрик»: «…И я не помню, была какая, какая я была тогда. Не помню я, не помню я-а-а, не помню я, какой была…» И так до самого конца пути она напевала эти слова в различных вариантах, различных перестановках под ту же мелодию «маленького оркестрика надежды». И даже когда остановилась на своем месте у очереди, продолжала напевать, неотчетливо воспроизводя мотив, но громко и ясно выговаривая каждое слово: «Не помню я, не помню я-я-а-а, какою я была тогда-а-а…»
Подбежала Тамара Васильевна.
— Чего сидишь в машине? Выходи, подвигайся. Почти все собрались.
— Так все видят, что я здесь. Если понадоблюсь…
— Ты кого-нибудь ждешь? Можно к тебе?
— Залезай. Кого ждать?
— Не знаю. Мало ли какая ситуация может возникнуть.
— Чего-то вы заигрались, Тамара Васильевна.
— А что ж. Ходим, бездельничаем. Никаких забот. Посмотри на лица. Есть ли мрачные, угнетенные, недовольные, усталые? Все лица полны ожиданием, даже у тех, кто далеко, кому надеяться практически не на что. А? Не то что у нас на встрече сокурсников.
Они обе засмеялись. Вроде бы наступило беззаботное студенческое время, когда хочется шуметь, веселиться, только бы кто-то направил в русло это их беззаботье.
— Добрый вечер, Лариса Борисовна. Давно не виделись.
Все засмеялись. Но над чем именно?
— Да, Дмитрий Матвеевич, вроде бы давно, а ведь только что.
— Все в ожидании записи. Да чего ж смешного-то? Опять все рассмеялись.
— Мы уж, наверное, никуда отсюда не уйдем — с утра запись.
— Вестимо, нет, товарищ доцент. Не уедем. Сейчас самая подготовка перед главным броском.
— Я к тому, что ночь эту вы не будете за рулем, а у меня в портфеле дивный греческий коньяк.
— Греческий коньяк! Это, может, и не плохо, но, скажу вам по чести, я как села за руль, так перестала получать удовольствие от алкоголя. Неохота.
— А я бы, Дмитрий Матвеевич, и коньячку бы лизнула и кофе бы выпила. У меня есть. Кофе у меня есть.
— У меня тоже в багажнике целый магазин.
Готовились они к еде, к питью молча, деловито, начали свою трапезу тоже молча. И в приготовлениях своих не заметили, как наступила темнота.
— Лариса, не стоит без толку разряжать твой аккумулятор. У меня в портфеле хороший фонарь.
Фонарь вытащили и поставили на столик-сиденье.
— Очень даже уютно.
— Да, Лариса, у меня к тебе просьба. Чуть не забыла.
— Давай просьбу. Медицинская, должно быть? Какая еще ко мне может быть просьба? Как-то мне сказал один: «Простите, к вам все с пустяками — аппендицит там какой-нибудь, жировик, желчный пузырь, грыжа. У меня же к вам мог быть настоящий серьезный повод обратиться: рак легкого с метастазами». А я при этом и подумала, что вот это-то и есть настоящий пустяк. Там-то я что-то делать должна: резать, зашивать, наблюдать. А здесь нет проблем, все ясно. «Так какая просьба?» — говорю. «Сестренку к вам можно положить на аборт?» — «Привет! А что так? У вас в районе нет больницы, что ли?» — «Ну, знаете, как-никак, а дело интимное. Она не замужем. В районе знают…» — «Деревня, что ли?» — «А что, трудно?» — «Очень. Сейчас усложнили. Новый приказ: из других районов можно класть только с разрешения заведующего райздравом. Это мне надо идти в райздрав, подать заявление, там запишут в списочек, что именно я просила одного человека принять на аборт, ну и, безусловно, разрешение дадут, но лишний раз уже не пойдешь». — «Она молодая. Первая беременность. Хотелось бы в хорошие руки — вся жизнь впереди». — «Это верно». — «Ну, конечно, если так трудно, пойдем к себе, в район…»
— Как же можно такое интимное дело загонять в подобные формальные ограничения?
— Ты это мне говоришь, Дима, будто я виновата. Ничего, что я так тебя называю?
— Буду только рад.
— Так вот, и Дима и все прочие, которые ко мне с претензиями: к любым приказам и установлениям я отношения не имею. Я только лечу.
— Но выходит, что вам не доверяют?
— Это их проблема. От недоверия хуже всего недоверяющим. Мне ж на все это чихать. Я лишь лечу людей.
— Не понимаю, почему вы не объясните издавшим приказ…
— Я никому ничего объяснять не хочу. У них свои дела, у меня — свои. Я лечу и от этого хочу иметь спокойное удовольствие. Вопросы есть?
— Нарциссовна! Забыли начальника. — В окно просунулась Валерина голова. — Решили здесь оставаться до победы, и хорунжий Валерий, стало быть, не нужен, коль пьете без него?
— И даже коньяк, Валерий Семенович. Греческий. Валерий открыл дверь, втиснулся на сиденье рядом с Ларисой.
— «О, если б навеки так было!» Только одну рюмку: я при исполнении своих общественных обязанностей. Запись, как я и рассчитывал, завтра утром, и, значит, все кончится…
— Нет, Валера, завтра очередь только начнется. Для того и записываемся.
— Ждать просто. Завтра начнется свобода: не надо будет торчать здесь на постоянном приколе. Но что и где мы дальше после? Надо бы собраться, наверное?
Тамара засмеялась и махнула рукой:
— На курортах, Дмитрий Матвеевич, тоже договариваются, а будущего никакого.
— Нет. Все. Договорились. Завтра вечером у меня. — И Валерий накрыл своей ладонью руку Ларисы.
Лариса подумала, что если запись пройдет быстро, то она успеет съездить в магазин, сготовить обед, позвонить в больницу, поспать. К тому времени Станислав уже отключится — и она свободна. Слишком много свобод сваливается. Готова ли?
Какие-то люди во главе с Кириллом гурьбой подошли к машине. В центре этой группы поддерживаемая мужем под руку медленно двигалась девушка из парикмахерской.
— Да вот же они! Конечно, на месте. Не можете найти! На том же месте. Вот они. Лариса Борисовна, вас найти не могут.
— Куда ж мы денемся? А в чем дело?
Но и так было ясно, в чем дело. Ясно! Болит живот. До сей поры терпела, а сейчас мочи нет. А времени от начала болей прошло уже много.
— Лариса Борисовна, извините меня, пожалуйста. Не посмотрите еще раз? Болит живот. Я терпела, терпела — машина ведь. А сейчас сильно болит.
Муж тоже с просительными интонациями заговорил:
— Вы нас извините. Лариса Борисовна, не посмотрите? Нельзя ли еще потерпеть? Один день только.
— Это у вас уже не первый день. — Лариса стала поспешно убирать все с сиденья. — Я вас всех попрошу выкатиться из машины. Создайте кабинет для приема.
— Конечно, конечно, Лариса Борисовна. В залог оставляю вам коньяк.
— Отходим на десять шагов, создаем условия и возвращаемся. — Валерию и вовсе обидно: только что подошел. Он вылез и подал руку Тамаре.
Все удалились.
— Как вас зовут? Забыла в этой суете.
— Нина.
— Ложитесь, Нина, как в тот раз. Что? Боли снова появились?
— Они, наверное, и не проходили, Лариса Борисовна. Я сначала к ним привыкла и думала, что обойдется. Терпимо было.
— Все это время болело?
— Болело, Лариса Борисовна.
— И вы никому не говорили?
— А как же я скажу, Лариса Борисовна? Все пропадет тогда.
И так-то не было сомнений, но когда Лариса посмотрела, все стало еще очевиднее. Безусловно, аппендицит, и, безусловно, уже сильно запущенный. Она стала себя ругать и клясть в душе. «Обязательно надо было настоять. Что значат сомнения, когда думаешь о болезни? Нужно было уговорить и поехать в больницу, сделать хотя бы анализ крови. Спрашивала только, словам верила. Это не просто легкомыслие. Если бы не сумасшедшая необходимость быть постоянно здесь, наверняка бы настояла. Отмахнулась, потому что озабочена была собственными приобретениями. Не по-человечески это. Не по-врачебному! Поверила, что все прошло? Самообман. Лукавство. В больнице бы не поверила. Хотелось, чтоб прошло. Теперь и Нина на грани, и врачей, которым придется с ней заниматься, поставила под удар.
Теперь же это не просто аппендицит. Теперь это… Теперь только самой надо оперировать. Никого подводить нельзя».
— Нина, надо делать операцию, тянуть нельзя. Девушка заплакала:
— Так я и знала. Погорела машина!
— У вас же нет машины. Муж может на себя оформить.
— Нет, Лариса Борисовна. На него была записана отцовская. Он тоже автомеханик. Толя так мечтает о машине. А может, еще денек обождать, Лариса Борисовна? А?
— Нина, вы же сами понимаете: пока терпели — не приходили, — Лариса открыла дверцу. — Анатолий, подойдите сюда, пожалуйста.
Анатолий стоял с обреченным видом. Он понимал, к чему все клонится.
— Ждать нельзя. Нину надо оперировать.
— Толь, а может, потерпим?
— Лариса Борисовна, а нельзя еще денечек? Ведь завтра все кончится.
Нина застегнула пальто и стала рядом в Анатолием. Собрались остальные.
— Нет, ждать нельзя. Тут не поторгуешься. Надо оперировать.
— Денек всегда можно подождать, конечно. Машина погорит. — Кирилл был добродушно категоричен. Он был уверен.
— Но если доктор говорит, что нельзя? Она же понимает. — Тамара то ли говорила в защиту здравого смысла, то ли вставала на сторону приятельницы.
— Чего время зря тратить? Как это делается? Пойти в автомат и «скорую» оперативно вызвать? — Валерий — деловой человек, организатор.
Нина плакала, Анатолий был близок к этому. Цель-то рядом — оставалось меньше суток. Близость заветной машины затмевала опасность болезни и усиливала тяжесть возможного краха мечты. И Нина и муж ее плакали не от страха перед грядущей операцией, возможностью осложнений, длительностью болезни. Надежда не сбылась, разрушилась сладкая греза. Что будет дальше, не ясно, но сейчас катастрофа. Отошли на задний план тяготы и неудобства этого многодневного стояния, все меркло перед страхом потерять, казалось бы, уже ухваченную цель. Все сейчас было отдано ей…
— Какая «скорая»! Моя вина — я упустила. Сама отвезу к себе и все сделаю.
Нина заплакала еще пуще. И, наверное, не слезами благодарности, не слезами негодования на «упустившего» врача, аслезами неотвратимости перед расставанием с очередью, с мечтой.
Опасные слова сказала Лариса о своей вине: еще неизвестно, чем все это кончится.
— Сейчас только позвоню мужу, возможно, заменит меня. — И Лариса пошла к ближайшему телефону-автомату, к райисполкому.
— Алло! Мама? Это я.
— Слушаю, Ларисонька! Может, приедешь сегодня? С Колей все в порядке.
— Мама, а Станислав дома?
— Дома. У себя он. Дать его? Он спит, по-моему.
— Да, да. Растолкай обязательно, надо поговорить с ним.
— А что случилось, Ларисонька?
— Ничего особенного. Позови его. Не тяни время.
— Сейчас, сейчас позову. Наконец Лариса дождалась.
— Ты спал? Извини, пожалуйста…
— Ничего. Я уж давно сплю. Выспался. А какая еще необходимость образовалась у блудной жены в блудном, но стабильном муже? — Стасинька, здесь неприятность с одной девушкой, и мне надо ехать с ней в больницу. Я тебя очень прошу, приди сюда. Очень прошу.
— Я же предупредил тебя. Пальцем о…
— Стас, как тебе не стыдно! Я здесь столько дней! Ведь совершенно непредвиденное обстоятельство. Это же стихия.
— Я про это и говорю. Все вы живете без расчета на стихию, а без стихий жизни нет. Ни дома, ни на работе.
— Ну ладно. Перестань болтать. Я поступаю, как велит мне совесть, а ты делай, как знаешь… Отсюда я сейчас уезжаю.
Лариса положила трубку. Можно, пожалуй, не воспроизводить, что проносилось в ее мозгу, пока она шла к своей машине.
— Лариса Борисовна, мы с Ниной решили, что я пока здесь подожду. Может, все обойдется, и вы вернетесь вместе.
Лариса усмехнулась.
— Садись, Нина, в машину.
— А я бы все равно, конечно, погодил немного. Подумаешь, обождать до завтра нельзя.
— Ну, что вы говорите, Кирилл? Доктор, Лариса Борисовна, своей очередью рискует, значит, это действительно важно и опасно.
— Ну, Тамара Васильевна! Говорите же вы! Она же сказала, что сама виновата. Влетит ей, если что.
— Кончай, Кира, ахинею нести. Шутник нашелся.
— Да не шучу я…
— Лариса Борисовна, разрешите, я с вами поеду. Мало ли что может вам понадобиться? Гонцом сюда хотя бы вернуться!..
— Не глупите, Дмитрий Матвеевич. Гонцов не надо. Сама приеду, если что.
— Нет, Лариса Борисовна. В этой ситуации я тоже хочу разделить с вами риск потери очереди. Да и к романтике чуть-чуть приобщиться. Это было бы справедливо. Вот только попрошу Валерия Семеновича проследить, если будет перекличка, пусть, если сумеет, объяснит, что у нас стихийное бедствие, защитит меня.
Услышав слова про стихию, Лариса неожиданно махнула рукой, засмеялась:
— И то! Давайте похватаем риску вместе. Втроем. Не бойся, Нина.
Нина и Дмитрий Матвеевич влезли в машину, Лариса еще раз подошла к Анатолию:
— Толя, на очередь шансов мало. Не рассчитывайте, операция обязательна.
Толя молча кивнул, махнул Нине рукой и отвернулся.
В больнице, разумеется, все подтвердилось. И анализы, и температура, и мнение дежурных коллег — все сводилось к одному: необходима операция.
Лариса некоторое время колебалась, но все же чувство вины одолело ее, и она решила оперировать сама. Нину прямо из приемного отделения отправили в операционную, а Лариса пошла переодеваться. Дмитрий Матвеевич остался ждать ее в кабинете.
Сначала он попросился было на операцию, но Лариса сказала, что это не тот случай, не та ситуация, когда можно устраивать представление. Дмитрий Матвеевич замкнулся и замолчал. Он вдруг увидел совсем другую Ларису — у нее были иной голос, иная походка, иные шутки. Всем своим поведением, обликом, образом действий она поставила его на свое место. Довольно сухо, без всяких интеллигентских маскировок и метафор, сказала, что если хочет ждать, то пусть сидит спокойно в кабинете.
В больнице все засуетились: заторопились анестезиологи, быстро побежали готовить операционный стол сестры, благо в это время не было операций. Все торопились, все понимали: случай экстраординарный, шеф торопится, шеф стоит в очереди на машину, шефу надо успеть на перекличку.
Операция длилась больше часа. Конечно, оказался аппендицит, и, конечно, был уже перитонит. Гной распространился по всему животу, и Лариса перед зашиванием долго и скрупулезно вымывала все карманы, все гнойные затеки. Пришлось поставить в разных участках четыре резиновые трубки, чтоб можно было наладить постоянное промывание полости.
К концу операции начало сказываться длительное многочасовое отравление, шедшее из пораженной области, и, несмотря на молодой возраст больной, давление стало падать. Анестезиологи проводили интенсивную реанимацию. Когда после наркоза восстановилось самостоятельное дыхание и артериальное давление держалось на обычных цифрах, Нину перевели в реанимационное отделение.
Лариса спустилась в кабинет. Дмитрий Матвеевич сидел в углу дивана и дремал.
— Заснул?
— Да. Думал. Пожалуй, даже завидовал твоей работе, самоощущению нужды в себе. А? В конце концов, все эти благостные мысли меня усыпили. А у тебя все в порядке? Аппендицит? Можем ехать?
— Аппендицит. Боюсь, не расхлебать мне свое легкомыслие.
— При чем тут ты? Насколько я понял, она, так сказать, диссимулировала, ничего не говорила.
— Мало ли что она молчала? Если бы не очередь, так бы я себя вела? Это моя вина. По вашему счету нет вины, а по нашему счету — вина. Вот если меня ругать будут где-нибудь, тогда я буду говорить также о диссимуляции и воздевать руки кверху: «Да откуда мне знать, что у нее болит?!» А для себя…
— Что каяться без толку? Ты сделала все, что могла, а теперь поехали.
— Сейчас. Подожди еще немного. Посмотрю ее в реанимации и приду.
Ларисы не было минут пятнадцать. Вошла она медленно. Дмитрий Матвеевич чего-то испугался и вопросов не задавал.
Лариса посмотрела в окно, в котором видно было только отражение комнаты, и сказала:
— Отвернись, я переоденусь.
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Что может случиться? Давление держится. Она на аппарате еще.
В машине ехали молча. Дмитрий Матвеевич прекратил все свои разглагольствования. Заробел. Он видел, что Лариса о чем-то напряженно думала, что-то решала. Ему представлялось, будто она решает какие-то свои медицинские задачи, вырабатывает план лечения, прикидывает те распоряжения, что отдаст подчиненным, сейчас найдет что-нибудь единственно правильное, что и спасет Нину.
Но это были лишь книжные или по фильмам представления о мыслях хирурга после тяжелой операции.
Лариса думала о том, что состояние Нины ей не очень нравится, что все же опасности для жизни, наверное, нет, что реаниматоры все сделают, как надо, что они понимают значительно больше ее в послеоперационном периоде у подобных больных, и снова что не очень нравится ей лицо Нины, запавшие глаза, обтянувшийся нос… и все снова, снова.
Наконец она поставила машину на свое обычное место.
Первым подбежал Анатолий.
— А Нины нет? Да?
— Толечка, не волнуйтесь. Операция прошла хорошо. Гной весь убрали. Пока она еще тяжелая, лежит в реанимации, а дальше видно будет, как судьба распорядится. Мы сделаем все, что в наших силах, и, я думаю, все окончится благополучно…
— Значит, из очереди я могу уходить? Подошли и все остальные.
— Перекличку не делали?
— Какая сейчас перекличка? К утру сделаем. Ну что? Не привезла обратно? Ясно.
Лариса оглядывалась по сторонам. В одной из групп среди мужчин возвышался Станислав.
«Ну, естественно, ничего другого и быть не могло. Иначе это уж полный развал личности, полная деградация. Если по правде говорить, он и в этом виде намного лучше большинства здешних экземпляров. Да, надо сказать, Дима тоже не лыком шит. Поехал. А после больницы как-то примолк. Где же он? Наверное, в свою очередь пошел. Если бы не он, я бы, конечно, не вернулась. Не вернулась? Лукавлю. Сама с собой лукавлю…»
— Спасибо, Стасик. Все в порядке. Я уже на месте.
— Ваши места — ваши проблемы, я…
— Я просто хочу сказать, что ты можешь ехать домой.
— А себе место я и сам найду. Разберусь, где мне лучше и покойнее.
Она отошла от него, и Стас вновь вписался в круг мужчин.
Лариса села в машину. Вскоре появилась Тамара, потом Валерий, и для полного комплекта последнее место в машине занял Дима.
Тамара долго рассматривала сквозь стекло очередь и наконец пришла к какому-то выводу:
— Смотрите, как меняется лицо очереди ближе к записи. Валерий. Конечно. Сейчас другие люди пойдут. Дима. То есть? Не понял.
А все поняли сразу. То ли он не расслышал, то ли унесся в мыслях куда-то далеко.
Валерий. Ты на себя будешь машину записывать?
Дима. На себя. У меня давно уже ее нет.
Валерий. И я на себя. И эти милые дамы на себя. Лариса, у тебя ведь муж владелец этой машины?
Лариса. Да.
Валерий. Нам просто. Мы в очередь встали, на себя и записываем. Сейчас места займут настоящие покупатели вместо подменявших. Вон, смотрите, стул появился. Это значит, что привезли какого-то малоподвижного покупателя — бабушку, дедушку… Побегу в очередь, надо хоть посмотреть, что за люди.
Тамара. Лариса, а у вас в больнице сейчас не меньше работы?
Лариса. Почему? С какой стати?
Тамара. Шефа нет.
Лариса. Да господь с тобой! Что уж, я так много значу? Все идет своим чередом. Может, какую плановую операцию и задержат, так просто из уважения ко мне, чтоб не обижать.
Тамара. А в праздники работы меньше?
Лариса. Ну, поменьше, но все равно много. Больные же… Вернее, болезни не отдыхают. А экстренной хирургии больше, чем в будни.
Тамара. Наверное, за счет пьяных?
Лариса. Да нет. Больше всегда боимся, чем обычно. А праздники больнице очень нужны.
Тамара. Из-за того, что больше работы?
Лариса. Для молодых хирургов и это важно. Но главным образом за это время, за эти дни больница разгружается, белье поднакапливается, плановые больные не ложатся — без праздников больница бы сгинула.
Дима. Праздники, наверное, всюду нужны, не только в больницах. Потому человечество и обратилось к их помощи. Но, с другой стороны, не дай Бог в тяжелом состоянии оказаться в больнице во время праздников.
Тамара. А я бы сейчас поспала. Лариса, как ты смотришь на это? У тебя здесь можно?
Лариса. Так же, как и в прошлую ночь. Сидя, так и вчетвером можно. А я бы почитала. Фонарик хороший. Его хватит до утра?
Дима. До утра хватит, до рассвета. Но не читать же всю ночь, любезнейшая Лариса Борисовна.
Лариса. Когда вы нарочито стандартно говорите, мне кажется, что вы просто ерничаете.
Дима. Почему «вы»?
Лариса. Черт его знает. Должно быть, естественная реакция на «любезнейшую». Читать-то у меня ничего нет.
Дима. Могу предложить Шекспира.
Лариса. Давай Шекспира. «Ричард III»? Читала когда-то. Совсем ничего не помню.
Дима. А я вот перечитал и подумал: зачем еще и сейчас люди пишут, когда Шекспир уже давно все написал?
Лариса. Все?!
Дима. Все! Я вот иногда пописываю понемногу себе в ящик, а тут перечитал «Ричарда» и подумал: зачем я пишу, зачем другие пишут?
Лариса позвонила в больницу. В реанимации сказали, что больная еще на аппарате, что дыхание пока не восстанавливается, а давление держится хорошо. Дренажи тоже функционируют нормально. Сказали, что отклонений от обычного течения подобных перитонитов нет.
— Дима, а может, расскажешь что-нибудь? Какой-нибудь эпизод из прошлого. Только не анекдот. Анекдоты мне осточертели.
— Как ты считаешь, можно ли по заказу вспомнить что-нибудь интересное?..
— Ты москвич?
— Москвич.
— Коренной?
— И даже родители в Москве родились.
— Что ты до войны делал?
— Учился в начальных классах среднего учебного заведения.
— Да не дури ты! Это ерничание мне уже давно поперек горла стоит. Ты лучше скажи, летом тебя в пионерские лагеря посылали?
— Нет. Меня родители на дачу вывозили.
— У вас своя была?
— Снимали.
— А где?
— В разных местах. Меняли дачи.
— А я в Валентиновке жила.
— И мы там жили один раз. После первого класса. Твое существование тогда еще не началось.
— Где же ты жил?
— Я и не помню совсем, ни названий, ни как дача выглядит. Помню, мы, малыши, водили компанию с великовозрастными шести-семиклассниками. Для них уже возникла проблема пола. Вечерами их сверстниц приглашали на танцы еще более великовозрастные. И вот наступал вечер, с разных сторон неслись патефонные мелодии. А пластинки у всех одинаковые были. Ты их, наверное, и не знаешь. Та-ра-рараррара-та-ра-та-рара…
— Знаю, конечно, «Рио-Рита».
— Точно. И еще: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
— Тоже знаю.
— Что ж, мы ведь с тобой в одном веке родились.
— Оригинальная мысль.
— И еще: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» Наступал вечер, темнота заполнялась этими мелодиями. Мы окружали наших старшеньких где-нибудь под кустами на поляночке и слушали их разговоры. Сами права голоса не имели. Помню, как один семиклассник говорил что-то о женщинах, о шлюхах каких-то рассказывал. Говорил, бояться их надо, стороной обходить. От них все самое ужасное: драки, болезни, грабежи… Очень, очень опасно, говорил, с ними связываться, берегитесь их. Мы, малыши, конечно, соглашались. И вот я бегу домой. Улочка темная, узкая, фонарей нет. Страшно до ужаса: за каждым кустом шлюха чудится, того и гляди выскочит оттуда на меня.
Лариса молчала. Потом, через паузу, сказала:
— А не хотел рассказывать такую дивную историю. Клещами пришлось вытаскивать.
Дима сидел тихо — вспоминал, наверное… Тамара спала. Лариса продолжала улыбаться, смотрела в окно, в темноту. На сером фоне смутно виделась громада — то ли толпа, то ли кусты. Лариса знала, что не кусты, но в темноте, издали, можно было себе это представить. Хотелось думать, что кусты, что это Валентиновка. А сама она маленькая, и еще проблем нет никаких, она еще в третьем классе, и старшие ребята еще не приглашают ее на танцы, еще не поют про нее, чтоб сказали «девушки подружке вашей…». И кусты эти, которые она видит, уплотнились, стали еще чернее, и сидит она не в машине, а под кустами, и маленький Дима, а может, Стас, пробегает мимо, и она сейчас выскочит на него да покажет ему, почем фунт лиха… Прошел по кустам ветерок теплый, мягкий, кусты странные, необычные, и девушки сидят с ней под кустами, только постарше, тоже странные, необычные. Ласковая, приятная обстановка, ласковые, приятные девушки… Да это же Таити… Или Фиджи?.. И запах «Фиджи»… Она прилегла, под головой камень, и не твердый, и нежное дуновение ласкового ветерка скользит вокруг уха. Почему вокруг уха?..
Лариса открыла глаза. Голова на плече у Димы, он ее обнимает, чуть-чуть прикасаясь губами под ухом, у щеки…
— Хорошо на Таити, Дима.
— Что?
— Хорошо.
Лариса легко и нежно поцеловала его. Дима ответил более активно. Лариса напряглась, села прямо.
— Что это?
— Ничего. Все нормально.
— Ерунда какая-то.
— Ничего не ерунда. Все, по-моему, правильно.
— Пойду пройдусь. Долго я спала?
— Час, наверное.
— Фу, глупость какая!
— Никакой. Просто ты меня тоже поцеловала.
— Я ж говорю, глупость.
— Могу объяснить, почему целуют люди нашей цивилизации. Они тем самым хотят показать…
— Ликбез не нужен.
Лариса была несколько удивлена собой.
«А собственно, что произошло? Ничего особенного. Поцеловала спросонья. Даже если и не спросонья — ничего страшного. Что ж это — измена Стасу? Неужели то, что случилось дома у Валерия — без души, неожиданно, со зла, бездумно, бесчувственно, — измена? А то, что Станислав вот уже сколько времени ежевечерне не со мной, а в каком-то ином, ирреальном алкогольном мире, — это не измена?
Подбежала Тамара Васильевна.
— Чего сидишь в машине? Выходи, подвигайся. Почти все собрались.
— Так все видят, что я здесь. Если понадоблюсь…
— Ты кого-нибудь ждешь? Можно к тебе?
— Залезай. Кого ждать?
— Не знаю. Мало ли какая ситуация может возникнуть.
— Чего-то вы заигрались, Тамара Васильевна.
— А что ж. Ходим, бездельничаем. Никаких забот. Посмотри на лица. Есть ли мрачные, угнетенные, недовольные, усталые? Все лица полны ожиданием, даже у тех, кто далеко, кому надеяться практически не на что. А? Не то что у нас на встрече сокурсников.
Они обе засмеялись. Вроде бы наступило беззаботное студенческое время, когда хочется шуметь, веселиться, только бы кто-то направил в русло это их беззаботье.
— Добрый вечер, Лариса Борисовна. Давно не виделись.
Все засмеялись. Но над чем именно?
— Да, Дмитрий Матвеевич, вроде бы давно, а ведь только что.
— Все в ожидании записи. Да чего ж смешного-то? Опять все рассмеялись.
— Мы уж, наверное, никуда отсюда не уйдем — с утра запись.
— Вестимо, нет, товарищ доцент. Не уедем. Сейчас самая подготовка перед главным броском.
— Я к тому, что ночь эту вы не будете за рулем, а у меня в портфеле дивный греческий коньяк.
— Греческий коньяк! Это, может, и не плохо, но, скажу вам по чести, я как села за руль, так перестала получать удовольствие от алкоголя. Неохота.
— А я бы, Дмитрий Матвеевич, и коньячку бы лизнула и кофе бы выпила. У меня есть. Кофе у меня есть.
— У меня тоже в багажнике целый магазин.
Готовились они к еде, к питью молча, деловито, начали свою трапезу тоже молча. И в приготовлениях своих не заметили, как наступила темнота.
— Лариса, не стоит без толку разряжать твой аккумулятор. У меня в портфеле хороший фонарь.
Фонарь вытащили и поставили на столик-сиденье.
— Очень даже уютно.
— Да, Лариса, у меня к тебе просьба. Чуть не забыла.
— Давай просьбу. Медицинская, должно быть? Какая еще ко мне может быть просьба? Как-то мне сказал один: «Простите, к вам все с пустяками — аппендицит там какой-нибудь, жировик, желчный пузырь, грыжа. У меня же к вам мог быть настоящий серьезный повод обратиться: рак легкого с метастазами». А я при этом и подумала, что вот это-то и есть настоящий пустяк. Там-то я что-то делать должна: резать, зашивать, наблюдать. А здесь нет проблем, все ясно. «Так какая просьба?» — говорю. «Сестренку к вам можно положить на аборт?» — «Привет! А что так? У вас в районе нет больницы, что ли?» — «Ну, знаете, как-никак, а дело интимное. Она не замужем. В районе знают…» — «Деревня, что ли?» — «А что, трудно?» — «Очень. Сейчас усложнили. Новый приказ: из других районов можно класть только с разрешения заведующего райздравом. Это мне надо идти в райздрав, подать заявление, там запишут в списочек, что именно я просила одного человека принять на аборт, ну и, безусловно, разрешение дадут, но лишний раз уже не пойдешь». — «Она молодая. Первая беременность. Хотелось бы в хорошие руки — вся жизнь впереди». — «Это верно». — «Ну, конечно, если так трудно, пойдем к себе, в район…»
— Как же можно такое интимное дело загонять в подобные формальные ограничения?
— Ты это мне говоришь, Дима, будто я виновата. Ничего, что я так тебя называю?
— Буду только рад.
— Так вот, и Дима и все прочие, которые ко мне с претензиями: к любым приказам и установлениям я отношения не имею. Я только лечу.
— Но выходит, что вам не доверяют?
— Это их проблема. От недоверия хуже всего недоверяющим. Мне ж на все это чихать. Я лишь лечу людей.
— Не понимаю, почему вы не объясните издавшим приказ…
— Я никому ничего объяснять не хочу. У них свои дела, у меня — свои. Я лечу и от этого хочу иметь спокойное удовольствие. Вопросы есть?
— Нарциссовна! Забыли начальника. — В окно просунулась Валерина голова. — Решили здесь оставаться до победы, и хорунжий Валерий, стало быть, не нужен, коль пьете без него?
— И даже коньяк, Валерий Семенович. Греческий. Валерий открыл дверь, втиснулся на сиденье рядом с Ларисой.
— «О, если б навеки так было!» Только одну рюмку: я при исполнении своих общественных обязанностей. Запись, как я и рассчитывал, завтра утром, и, значит, все кончится…
— Нет, Валера, завтра очередь только начнется. Для того и записываемся.
— Ждать просто. Завтра начнется свобода: не надо будет торчать здесь на постоянном приколе. Но что и где мы дальше после? Надо бы собраться, наверное?
Тамара засмеялась и махнула рукой:
— На курортах, Дмитрий Матвеевич, тоже договариваются, а будущего никакого.
— Нет. Все. Договорились. Завтра вечером у меня. — И Валерий накрыл своей ладонью руку Ларисы.
Лариса подумала, что если запись пройдет быстро, то она успеет съездить в магазин, сготовить обед, позвонить в больницу, поспать. К тому времени Станислав уже отключится — и она свободна. Слишком много свобод сваливается. Готова ли?
Какие-то люди во главе с Кириллом гурьбой подошли к машине. В центре этой группы поддерживаемая мужем под руку медленно двигалась девушка из парикмахерской.
— Да вот же они! Конечно, на месте. Не можете найти! На том же месте. Вот они. Лариса Борисовна, вас найти не могут.
— Куда ж мы денемся? А в чем дело?
Но и так было ясно, в чем дело. Ясно! Болит живот. До сей поры терпела, а сейчас мочи нет. А времени от начала болей прошло уже много.
— Лариса Борисовна, извините меня, пожалуйста. Не посмотрите еще раз? Болит живот. Я терпела, терпела — машина ведь. А сейчас сильно болит.
Муж тоже с просительными интонациями заговорил:
— Вы нас извините. Лариса Борисовна, не посмотрите? Нельзя ли еще потерпеть? Один день только.
— Это у вас уже не первый день. — Лариса стала поспешно убирать все с сиденья. — Я вас всех попрошу выкатиться из машины. Создайте кабинет для приема.
— Конечно, конечно, Лариса Борисовна. В залог оставляю вам коньяк.
— Отходим на десять шагов, создаем условия и возвращаемся. — Валерию и вовсе обидно: только что подошел. Он вылез и подал руку Тамаре.
Все удалились.
— Как вас зовут? Забыла в этой суете.
— Нина.
— Ложитесь, Нина, как в тот раз. Что? Боли снова появились?
— Они, наверное, и не проходили, Лариса Борисовна. Я сначала к ним привыкла и думала, что обойдется. Терпимо было.
— Все это время болело?
— Болело, Лариса Борисовна.
— И вы никому не говорили?
— А как же я скажу, Лариса Борисовна? Все пропадет тогда.
И так-то не было сомнений, но когда Лариса посмотрела, все стало еще очевиднее. Безусловно, аппендицит, и, безусловно, уже сильно запущенный. Она стала себя ругать и клясть в душе. «Обязательно надо было настоять. Что значат сомнения, когда думаешь о болезни? Нужно было уговорить и поехать в больницу, сделать хотя бы анализ крови. Спрашивала только, словам верила. Это не просто легкомыслие. Если бы не сумасшедшая необходимость быть постоянно здесь, наверняка бы настояла. Отмахнулась, потому что озабочена была собственными приобретениями. Не по-человечески это. Не по-врачебному! Поверила, что все прошло? Самообман. Лукавство. В больнице бы не поверила. Хотелось, чтоб прошло. Теперь и Нина на грани, и врачей, которым придется с ней заниматься, поставила под удар.
Теперь же это не просто аппендицит. Теперь это… Теперь только самой надо оперировать. Никого подводить нельзя».
— Нина, надо делать операцию, тянуть нельзя. Девушка заплакала:
— Так я и знала. Погорела машина!
— У вас же нет машины. Муж может на себя оформить.
— Нет, Лариса Борисовна. На него была записана отцовская. Он тоже автомеханик. Толя так мечтает о машине. А может, еще денек обождать, Лариса Борисовна? А?
— Нина, вы же сами понимаете: пока терпели — не приходили, — Лариса открыла дверцу. — Анатолий, подойдите сюда, пожалуйста.
Анатолий стоял с обреченным видом. Он понимал, к чему все клонится.
— Ждать нельзя. Нину надо оперировать.
— Толь, а может, потерпим?
— Лариса Борисовна, а нельзя еще денечек? Ведь завтра все кончится.
Нина застегнула пальто и стала рядом в Анатолием. Собрались остальные.
— Нет, ждать нельзя. Тут не поторгуешься. Надо оперировать.
— Денек всегда можно подождать, конечно. Машина погорит. — Кирилл был добродушно категоричен. Он был уверен.
— Но если доктор говорит, что нельзя? Она же понимает. — Тамара то ли говорила в защиту здравого смысла, то ли вставала на сторону приятельницы.
— Чего время зря тратить? Как это делается? Пойти в автомат и «скорую» оперативно вызвать? — Валерий — деловой человек, организатор.
Нина плакала, Анатолий был близок к этому. Цель-то рядом — оставалось меньше суток. Близость заветной машины затмевала опасность болезни и усиливала тяжесть возможного краха мечты. И Нина и муж ее плакали не от страха перед грядущей операцией, возможностью осложнений, длительностью болезни. Надежда не сбылась, разрушилась сладкая греза. Что будет дальше, не ясно, но сейчас катастрофа. Отошли на задний план тяготы и неудобства этого многодневного стояния, все меркло перед страхом потерять, казалось бы, уже ухваченную цель. Все сейчас было отдано ей…
— Какая «скорая»! Моя вина — я упустила. Сама отвезу к себе и все сделаю.
Нина заплакала еще пуще. И, наверное, не слезами благодарности, не слезами негодования на «упустившего» врача, аслезами неотвратимости перед расставанием с очередью, с мечтой.
Опасные слова сказала Лариса о своей вине: еще неизвестно, чем все это кончится.
— Сейчас только позвоню мужу, возможно, заменит меня. — И Лариса пошла к ближайшему телефону-автомату, к райисполкому.
— Алло! Мама? Это я.
— Слушаю, Ларисонька! Может, приедешь сегодня? С Колей все в порядке.
— Мама, а Станислав дома?
— Дома. У себя он. Дать его? Он спит, по-моему.
— Да, да. Растолкай обязательно, надо поговорить с ним.
— А что случилось, Ларисонька?
— Ничего особенного. Позови его. Не тяни время.
— Сейчас, сейчас позову. Наконец Лариса дождалась.
— Ты спал? Извини, пожалуйста…
— Ничего. Я уж давно сплю. Выспался. А какая еще необходимость образовалась у блудной жены в блудном, но стабильном муже? — Стасинька, здесь неприятность с одной девушкой, и мне надо ехать с ней в больницу. Я тебя очень прошу, приди сюда. Очень прошу.
— Я же предупредил тебя. Пальцем о…
— Стас, как тебе не стыдно! Я здесь столько дней! Ведь совершенно непредвиденное обстоятельство. Это же стихия.
— Я про это и говорю. Все вы живете без расчета на стихию, а без стихий жизни нет. Ни дома, ни на работе.
— Ну ладно. Перестань болтать. Я поступаю, как велит мне совесть, а ты делай, как знаешь… Отсюда я сейчас уезжаю.
Лариса положила трубку. Можно, пожалуй, не воспроизводить, что проносилось в ее мозгу, пока она шла к своей машине.
— Лариса Борисовна, мы с Ниной решили, что я пока здесь подожду. Может, все обойдется, и вы вернетесь вместе.
Лариса усмехнулась.
— Садись, Нина, в машину.
— А я бы все равно, конечно, погодил немного. Подумаешь, обождать до завтра нельзя.
— Ну, что вы говорите, Кирилл? Доктор, Лариса Борисовна, своей очередью рискует, значит, это действительно важно и опасно.
— Ну, Тамара Васильевна! Говорите же вы! Она же сказала, что сама виновата. Влетит ей, если что.
— Кончай, Кира, ахинею нести. Шутник нашелся.
— Да не шучу я…
— Лариса Борисовна, разрешите, я с вами поеду. Мало ли что может вам понадобиться? Гонцом сюда хотя бы вернуться!..
— Не глупите, Дмитрий Матвеевич. Гонцов не надо. Сама приеду, если что.
— Нет, Лариса Борисовна. В этой ситуации я тоже хочу разделить с вами риск потери очереди. Да и к романтике чуть-чуть приобщиться. Это было бы справедливо. Вот только попрошу Валерия Семеновича проследить, если будет перекличка, пусть, если сумеет, объяснит, что у нас стихийное бедствие, защитит меня.
Услышав слова про стихию, Лариса неожиданно махнула рукой, засмеялась:
— И то! Давайте похватаем риску вместе. Втроем. Не бойся, Нина.
Нина и Дмитрий Матвеевич влезли в машину, Лариса еще раз подошла к Анатолию:
— Толя, на очередь шансов мало. Не рассчитывайте, операция обязательна.
Толя молча кивнул, махнул Нине рукой и отвернулся.
В больнице, разумеется, все подтвердилось. И анализы, и температура, и мнение дежурных коллег — все сводилось к одному: необходима операция.
Лариса некоторое время колебалась, но все же чувство вины одолело ее, и она решила оперировать сама. Нину прямо из приемного отделения отправили в операционную, а Лариса пошла переодеваться. Дмитрий Матвеевич остался ждать ее в кабинете.
Сначала он попросился было на операцию, но Лариса сказала, что это не тот случай, не та ситуация, когда можно устраивать представление. Дмитрий Матвеевич замкнулся и замолчал. Он вдруг увидел совсем другую Ларису — у нее были иной голос, иная походка, иные шутки. Всем своим поведением, обликом, образом действий она поставила его на свое место. Довольно сухо, без всяких интеллигентских маскировок и метафор, сказала, что если хочет ждать, то пусть сидит спокойно в кабинете.
В больнице все засуетились: заторопились анестезиологи, быстро побежали готовить операционный стол сестры, благо в это время не было операций. Все торопились, все понимали: случай экстраординарный, шеф торопится, шеф стоит в очереди на машину, шефу надо успеть на перекличку.
Операция длилась больше часа. Конечно, оказался аппендицит, и, конечно, был уже перитонит. Гной распространился по всему животу, и Лариса перед зашиванием долго и скрупулезно вымывала все карманы, все гнойные затеки. Пришлось поставить в разных участках четыре резиновые трубки, чтоб можно было наладить постоянное промывание полости.
К концу операции начало сказываться длительное многочасовое отравление, шедшее из пораженной области, и, несмотря на молодой возраст больной, давление стало падать. Анестезиологи проводили интенсивную реанимацию. Когда после наркоза восстановилось самостоятельное дыхание и артериальное давление держалось на обычных цифрах, Нину перевели в реанимационное отделение.
Лариса спустилась в кабинет. Дмитрий Матвеевич сидел в углу дивана и дремал.
— Заснул?
— Да. Думал. Пожалуй, даже завидовал твоей работе, самоощущению нужды в себе. А? В конце концов, все эти благостные мысли меня усыпили. А у тебя все в порядке? Аппендицит? Можем ехать?
— Аппендицит. Боюсь, не расхлебать мне свое легкомыслие.
— При чем тут ты? Насколько я понял, она, так сказать, диссимулировала, ничего не говорила.
— Мало ли что она молчала? Если бы не очередь, так бы я себя вела? Это моя вина. По вашему счету нет вины, а по нашему счету — вина. Вот если меня ругать будут где-нибудь, тогда я буду говорить также о диссимуляции и воздевать руки кверху: «Да откуда мне знать, что у нее болит?!» А для себя…
— Что каяться без толку? Ты сделала все, что могла, а теперь поехали.
— Сейчас. Подожди еще немного. Посмотрю ее в реанимации и приду.
Ларисы не было минут пятнадцать. Вошла она медленно. Дмитрий Матвеевич чего-то испугался и вопросов не задавал.
Лариса посмотрела в окно, в котором видно было только отражение комнаты, и сказала:
— Отвернись, я переоденусь.
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Что может случиться? Давление держится. Она на аппарате еще.
В машине ехали молча. Дмитрий Матвеевич прекратил все свои разглагольствования. Заробел. Он видел, что Лариса о чем-то напряженно думала, что-то решала. Ему представлялось, будто она решает какие-то свои медицинские задачи, вырабатывает план лечения, прикидывает те распоряжения, что отдаст подчиненным, сейчас найдет что-нибудь единственно правильное, что и спасет Нину.
Но это были лишь книжные или по фильмам представления о мыслях хирурга после тяжелой операции.
Лариса думала о том, что состояние Нины ей не очень нравится, что все же опасности для жизни, наверное, нет, что реаниматоры все сделают, как надо, что они понимают значительно больше ее в послеоперационном периоде у подобных больных, и снова что не очень нравится ей лицо Нины, запавшие глаза, обтянувшийся нос… и все снова, снова.
Наконец она поставила машину на свое обычное место.
Первым подбежал Анатолий.
— А Нины нет? Да?
— Толечка, не волнуйтесь. Операция прошла хорошо. Гной весь убрали. Пока она еще тяжелая, лежит в реанимации, а дальше видно будет, как судьба распорядится. Мы сделаем все, что в наших силах, и, я думаю, все окончится благополучно…
— Значит, из очереди я могу уходить? Подошли и все остальные.
— Перекличку не делали?
— Какая сейчас перекличка? К утру сделаем. Ну что? Не привезла обратно? Ясно.
Лариса оглядывалась по сторонам. В одной из групп среди мужчин возвышался Станислав.
«Ну, естественно, ничего другого и быть не могло. Иначе это уж полный развал личности, полная деградация. Если по правде говорить, он и в этом виде намного лучше большинства здешних экземпляров. Да, надо сказать, Дима тоже не лыком шит. Поехал. А после больницы как-то примолк. Где же он? Наверное, в свою очередь пошел. Если бы не он, я бы, конечно, не вернулась. Не вернулась? Лукавлю. Сама с собой лукавлю…»
— Спасибо, Стасик. Все в порядке. Я уже на месте.
— Ваши места — ваши проблемы, я…
— Я просто хочу сказать, что ты можешь ехать домой.
— А себе место я и сам найду. Разберусь, где мне лучше и покойнее.
Она отошла от него, и Стас вновь вписался в круг мужчин.
Лариса села в машину. Вскоре появилась Тамара, потом Валерий, и для полного комплекта последнее место в машине занял Дима.
Тамара долго рассматривала сквозь стекло очередь и наконец пришла к какому-то выводу:
— Смотрите, как меняется лицо очереди ближе к записи. Валерий. Конечно. Сейчас другие люди пойдут. Дима. То есть? Не понял.
А все поняли сразу. То ли он не расслышал, то ли унесся в мыслях куда-то далеко.
Валерий. Ты на себя будешь машину записывать?
Дима. На себя. У меня давно уже ее нет.
Валерий. И я на себя. И эти милые дамы на себя. Лариса, у тебя ведь муж владелец этой машины?
Лариса. Да.
Валерий. Нам просто. Мы в очередь встали, на себя и записываем. Сейчас места займут настоящие покупатели вместо подменявших. Вон, смотрите, стул появился. Это значит, что привезли какого-то малоподвижного покупателя — бабушку, дедушку… Побегу в очередь, надо хоть посмотреть, что за люди.
Тамара. Лариса, а у вас в больнице сейчас не меньше работы?
Лариса. Почему? С какой стати?
Тамара. Шефа нет.
Лариса. Да господь с тобой! Что уж, я так много значу? Все идет своим чередом. Может, какую плановую операцию и задержат, так просто из уважения ко мне, чтоб не обижать.
Тамара. А в праздники работы меньше?
Лариса. Ну, поменьше, но все равно много. Больные же… Вернее, болезни не отдыхают. А экстренной хирургии больше, чем в будни.
Тамара. Наверное, за счет пьяных?
Лариса. Да нет. Больше всегда боимся, чем обычно. А праздники больнице очень нужны.
Тамара. Из-за того, что больше работы?
Лариса. Для молодых хирургов и это важно. Но главным образом за это время, за эти дни больница разгружается, белье поднакапливается, плановые больные не ложатся — без праздников больница бы сгинула.
Дима. Праздники, наверное, всюду нужны, не только в больницах. Потому человечество и обратилось к их помощи. Но, с другой стороны, не дай Бог в тяжелом состоянии оказаться в больнице во время праздников.
Тамара. А я бы сейчас поспала. Лариса, как ты смотришь на это? У тебя здесь можно?
Лариса. Так же, как и в прошлую ночь. Сидя, так и вчетвером можно. А я бы почитала. Фонарик хороший. Его хватит до утра?
Дима. До утра хватит, до рассвета. Но не читать же всю ночь, любезнейшая Лариса Борисовна.
Лариса. Когда вы нарочито стандартно говорите, мне кажется, что вы просто ерничаете.
Дима. Почему «вы»?
Лариса. Черт его знает. Должно быть, естественная реакция на «любезнейшую». Читать-то у меня ничего нет.
Дима. Могу предложить Шекспира.
Лариса. Давай Шекспира. «Ричард III»? Читала когда-то. Совсем ничего не помню.
Дима. А я вот перечитал и подумал: зачем еще и сейчас люди пишут, когда Шекспир уже давно все написал?
Лариса. Все?!
Дима. Все! Я вот иногда пописываю понемногу себе в ящик, а тут перечитал «Ричарда» и подумал: зачем я пишу, зачем другие пишут?
Лариса позвонила в больницу. В реанимации сказали, что больная еще на аппарате, что дыхание пока не восстанавливается, а давление держится хорошо. Дренажи тоже функционируют нормально. Сказали, что отклонений от обычного течения подобных перитонитов нет.
— Дима, а может, расскажешь что-нибудь? Какой-нибудь эпизод из прошлого. Только не анекдот. Анекдоты мне осточертели.
— Как ты считаешь, можно ли по заказу вспомнить что-нибудь интересное?..
— Ты москвич?
— Москвич.
— Коренной?
— И даже родители в Москве родились.
— Что ты до войны делал?
— Учился в начальных классах среднего учебного заведения.
— Да не дури ты! Это ерничание мне уже давно поперек горла стоит. Ты лучше скажи, летом тебя в пионерские лагеря посылали?
— Нет. Меня родители на дачу вывозили.
— У вас своя была?
— Снимали.
— А где?
— В разных местах. Меняли дачи.
— А я в Валентиновке жила.
— И мы там жили один раз. После первого класса. Твое существование тогда еще не началось.
— Где же ты жил?
— Я и не помню совсем, ни названий, ни как дача выглядит. Помню, мы, малыши, водили компанию с великовозрастными шести-семиклассниками. Для них уже возникла проблема пола. Вечерами их сверстниц приглашали на танцы еще более великовозрастные. И вот наступал вечер, с разных сторон неслись патефонные мелодии. А пластинки у всех одинаковые были. Ты их, наверное, и не знаешь. Та-ра-рараррара-та-ра-та-рара…
— Знаю, конечно, «Рио-Рита».
— Точно. И еще: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
— Тоже знаю.
— Что ж, мы ведь с тобой в одном веке родились.
— Оригинальная мысль.
— И еще: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» Наступал вечер, темнота заполнялась этими мелодиями. Мы окружали наших старшеньких где-нибудь под кустами на поляночке и слушали их разговоры. Сами права голоса не имели. Помню, как один семиклассник говорил что-то о женщинах, о шлюхах каких-то рассказывал. Говорил, бояться их надо, стороной обходить. От них все самое ужасное: драки, болезни, грабежи… Очень, очень опасно, говорил, с ними связываться, берегитесь их. Мы, малыши, конечно, соглашались. И вот я бегу домой. Улочка темная, узкая, фонарей нет. Страшно до ужаса: за каждым кустом шлюха чудится, того и гляди выскочит оттуда на меня.
Лариса молчала. Потом, через паузу, сказала:
— А не хотел рассказывать такую дивную историю. Клещами пришлось вытаскивать.
Дима сидел тихо — вспоминал, наверное… Тамара спала. Лариса продолжала улыбаться, смотрела в окно, в темноту. На сером фоне смутно виделась громада — то ли толпа, то ли кусты. Лариса знала, что не кусты, но в темноте, издали, можно было себе это представить. Хотелось думать, что кусты, что это Валентиновка. А сама она маленькая, и еще проблем нет никаких, она еще в третьем классе, и старшие ребята еще не приглашают ее на танцы, еще не поют про нее, чтоб сказали «девушки подружке вашей…». И кусты эти, которые она видит, уплотнились, стали еще чернее, и сидит она не в машине, а под кустами, и маленький Дима, а может, Стас, пробегает мимо, и она сейчас выскочит на него да покажет ему, почем фунт лиха… Прошел по кустам ветерок теплый, мягкий, кусты странные, необычные, и девушки сидят с ней под кустами, только постарше, тоже странные, необычные. Ласковая, приятная обстановка, ласковые, приятные девушки… Да это же Таити… Или Фиджи?.. И запах «Фиджи»… Она прилегла, под головой камень, и не твердый, и нежное дуновение ласкового ветерка скользит вокруг уха. Почему вокруг уха?..
Лариса открыла глаза. Голова на плече у Димы, он ее обнимает, чуть-чуть прикасаясь губами под ухом, у щеки…
— Хорошо на Таити, Дима.
— Что?
— Хорошо.
Лариса легко и нежно поцеловала его. Дима ответил более активно. Лариса напряглась, села прямо.
— Что это?
— Ничего. Все нормально.
— Ерунда какая-то.
— Ничего не ерунда. Все, по-моему, правильно.
— Пойду пройдусь. Долго я спала?
— Час, наверное.
— Фу, глупость какая!
— Никакой. Просто ты меня тоже поцеловала.
— Я ж говорю, глупость.
— Могу объяснить, почему целуют люди нашей цивилизации. Они тем самым хотят показать…
— Ликбез не нужен.
Лариса была несколько удивлена собой.
«А собственно, что произошло? Ничего особенного. Поцеловала спросонья. Даже если и не спросонья — ничего страшного. Что ж это — измена Стасу? Неужели то, что случилось дома у Валерия — без души, неожиданно, со зла, бездумно, бесчувственно, — измена? А то, что Станислав вот уже сколько времени ежевечерне не со мной, а в каком-то ином, ирреальном алкогольном мире, — это не измена?