Валера потянулся к ней и обнял.
— Я ж говорила, не надо было подниматься. — Лариса отвела его руки. — Житейский разум, называемый мещанством, оказывается, прав.
Валера в ответ снова обнял ее. Столь многословная реакция не делала ее отпор категоричным.
— Отстань, Валера. Оставь эти детские игры. Чай остынет.
Сказанные фразы делали ее отказ просто относительным.
— Сама говоришь, что чай не должен быть очень горячим. Вкуса не почувствуешь.
— Боюсь, что так он совсем остынет.
Она самонадеянная, Лариса. Но… бог ей в помощь. Стас, наверное, спит. Принял, загрузился и спит. Он остроумен… Остер и умен, интеллигентен, эрудирован, мягок, добр… Все его любят, для всех хорош… Она тоже хороша… Для всех — это просто. Как вот для своих быть хорошим… хорошей. Лежит у себя в комнате на тахте… Спит. Хорош. Сейчас он для всех одинаков.
— И пусть остынет.
— Оставь, Валера, оставь. Ну что придумал! У нас дело важное. Вся жизнь впереди.
— Морген, морген, нур нихт хойте… [1].
— Ох уж эти полиглоты… Мы не мальчики, не «фауль лейте» [2]. Перестань… К тому же Марк Твен говорил, что не надо сегодня делать то, что можно сделать завтра.
Были еще какие-то отдельные фразы, столь же бессмысленные и сказанные не к месту. Главное, утопить все в словах. По форме категоричные, безапелляционные, слова тут же отвергались действиями.
В комнате было свободно, книг не видно. Еще стол. Тахта. Кресло.
— Доктор, ты мне нравишься.
«Лежит, пьяный, беззащитный. В конце концов, сколько же можно терпеть безответно? С какой стати? Я уж и не знаю, когда видела его трезвым. Зачем мне все это надо?! И это. Зачем? Терпеть, терпеть, терпеть… Не хочу. Чего не хочу? Ничего. Все хочу. На самом деле все хочу. И ничего нет. И пусть нет… Нет, нет, пусть будет, будет… Да. Да. Да… Сколько же мне лет? Сколько, сколько, сколько?.. Еще немного… Годы, дни… И все. И все будет кончено. Еще совсем немного… Мне… А он спит. Пьяный. Годы, мгновения… Все проходит. Но опять, опять накатывает жизнь. А скоро смерть. Конец радостям. Я не хочу… Не хочу…»
Лариса молчала.
Валерий молчал.
Потом они закурили.
— Нарциссовна, ты увлечена. — Валера засмеялся и посмотрел на часы. — Пора ехать. Оперативность нужна.
— Пора. — Сделала паузу. — А ты не дурак?
— Да кто ж знает? Не расстраивайся. Ты мне нравишься, доктор. — Теперь уже он сделал паузу. — Ох, эта очередь дурацкая.
— Забудь про все это. Ладно?
— Про что? Ну уж нет. Не хочу забывать, доктор.
— Я прошу тебя, Валера. Забудь. Смой, как будто ничего и не было. Ни меня, ничего.
— Если сразу смыть, тогда действительно ничего не было. Еще посмотрим. Но ты мне нравишься, доктор. И вообще, о чем ты говоришь?! Нарциссовна! Ты увлечена! Не хочу смывать.
Теперь уже пауза была подольше и оборвалась лишь на кухне.
— Хороший чай получился?
— Да-а, теплый еще. Хороший чай. Хороший напиток. Когда не очень горячий — вкус лучше обозначается. И не называй меня Нарциссовной, пожалуйста.
На пустыре все было спокойно. Валерий, как приехали, провел перекличку. Лариса пошла вдоль очереди.
Многие уже были знакомы. Вот девушка из парикмахерской стоит рядом с мужем, необходимым человеком со станции техобслуживания.
Поговорили. Живот не болит. Все вроде в порядке. — А вот он, муж той женщины, которую она подвозила, тот, что вел с ней беседу тогда, в больнице, по политэкономии.
— Здравствуйте, Лариса Борисовна.
«Сколько ему лет, интересно? Красивая проседь. И очки красивые. А глаза не видны. Наверное, за пятьдесят уже. Двигается молодо».
— Здравствуйте. И вы стали на этот путь приобретательства?
— Так мне же ездить хочется. Вот вас не ожидал здесь увидеть.
— Что делать, пришлось подхватить знамя, выпавшее из рук моего занятого мужа.
— Вот видите, как определяется наше сознание бытием.
— Между нами теперь что, навсегда сохранится и восторжествует стиль теоретических конференций?
— Помните? Вечный поиск истины, Лариса Борисовна.
— Зачем ее искать? Она все время меняет свое лицо, да и сущность тоже меняет. Все время что-то новое узнаем — меняется и отношение к ней.
Они сели на какую-то скамеечку, только что кем-то построенную.
— Рачительные хозяева в этой очереди, — предположил ее собеседник. — Да и естественно. В подобной очереди и должны быть люди с деловой жилкой, со стремлением к удобствам, к комфорту. Иначе — к сибаритству через работу. Машину тоже придумали для удобств: зачем ходить ногами, натирать мозоли и дергаться на спинах лошадей, когда лучше сидеть в кресле и только чуть-чуть пошевеливать стопами да руками. Тяга к сибаритству подталкивает прогресс.
Такая игра ума заставила Ларису улыбнуться. Как будто и не было переживаний прошедших двух часов.
Но вообще-то кому-то может влететь за эту непредусмотренную скамеечку в неположенном месте. Этот вывод — уже не игра ума, а результат тупого опыта Ларисы. Опыт, он и должен быть тупой: основывается он лишь на воспоминании прецедентов. Женский ум, практический ум половины, ведущей хозяйство, ведущей другую половину по жизни, и должен прежде всего строиться на прецедентах, на воспоминаниях о похожем в прошлом.
Вокруг ходили люди. Прохаживались медленно. Не прохаживались — прогуливались. Это немного напоминало движение по кругу в фойе театра в антракте. В околоочередном движении уже сильно поубавилось суеты, поутихла нервозность. Казалось, приостановилось время, не происходит никаких событий, хотя главные поступки и события, а стало быть, убыстрение времени, наверное, еще впереди. Тем не менее люди вроде бы угомонились, и впечатление создавалось такое, что они даже и не озабочены. А это уж и вовсе нельзя было понять.
Очередь уже не удлинялась, но стала как-то шире. Она расплылась, как чернильная полоса на плохой бумаге.
У обоих собеседников на скамеечке, должно быть, хорошо совпали и мысли и настроение. А скорее, один из них сильно воздействовал, влиял на другого и подсознательно направлял разговор в одну и ту же сторону:
— Эта новая модель «Жигулей» неожиданно ставит нас перед проблемой свободного выбора. То ли первую брать, то ли новую, — сказал он тихо, мягко и будто бы неуверенно.
— Это не свобода выбора.
Лариса тоже говорила тихо. Может, устала?
— Конечно, покупать или не покупать — вот выбор. — Они оба приглушенно рассмеялись. — И Соломоново решение — покупать.
— И выбор возникает, и решение может состояться только в том случае, если у тебя есть деньги.
Им было хорошо вместе и покойно. Их никуда не гнала никакая необходимость. Сиди и жди, есть желание — разговаривай. После нервотрепки, суеты последних дней и часов в душе Ларисы наступило приятное умиротворение от этой неспешной беседы.
— И все-таки хочется выбора. Все время хочется самой выбирать пути своей судьбы. И страшно: не готова.
— А чего вам выбирать? Режьте себе да сшивайте, остальное само сложится.
— Оно, конечно, так. Но когда сам выберешь, потом, говорят, нести легче. Вроде бы приближение к гармонии.
Лариса расслабилась, она почувствовала себя так, словно со Стасом в молодые годы или в иные утренние часы. Пустая болтовня для отдохновения. И вот этот рядом, и он ничего не хочет, говорит просто из любви к беседе, к технике плетения словес, из желания разговаривать при встрече с любезным ему человеком. Ей было приятно, что она сама по себе может быть для кого-то любезным собеседником. Хорошо осознавать, что годишься для спокойного, никуда не ведущего разговора. Все это, казалось ей, уже было когда-то.
— Гармонии захотели… А думающим людям нельзя жить без коллизий. Иначе нет горючего для мышления.
Всегда должна быть коллизия. Например, между законом и личностью. Закон основан на морали, очерчивает границы поведения личности, ограничивает ее. Поступки личности определяются ее нравственностью. Закон — это приказ: так надо, иначе нельзя. Личность — это своеволие: так хочу, но можно ли? И поиск гармонии между «надо — хочу», «можно — нельзя» и есть прогресс. Не правда ли, эта беседа очень уместна и по месту и по времени?
— По-моему, вполне. Отвлекает от здешних приземленных проблем. Как бы улетаем в эмпиреи до следующей переклички.
Посмеялись.
Они говорили банальности, но это и было приятно. Банальность — то, что давно продумано и утверждено жизнью: просто выскакивают связные слова, с которыми все собеседники согласны.
— Что-то мне стало холодно. Пойдемте посидим у меня в машине.
Они устроились на заднем сиденье, включили печку, стало тепло, почти уютно. Лариса быстро раскурила сигарету, а Дмитрий Матвеевич еще долго возился с трубкой: полез в один карман, вытащил трубку, затем из другого достал пачку табака, долго, маленькими порциями заталкивал его в трубку, потом неизвестно откуда, как в руках у фокусника, появился какой-то инструмент, и он стал придавливать им табак. Вынул из очередного кармана зажигалку, перевернул ее вниз огнем над трубкой, стал пыхтеть, дымить, пока табак не затлел и чуть приподнялся над краем чубука. Несколько шумных выдохов — и он почти исчез в дыму, как джинн, вылетающий из сосуда. Разбежались по карманам и все атрибуты этого представления. Дмитрий Матвеевич удовлетворенно вздохнул и дальше попыхивал дымком уже в спокойном, размеренном ритме.
Лариса не выдержала и рассмеялась.
— Больно долгая, нудная процедура. Это ж целое мероприятие, а не получение быстрого удовольствия. Но запах, ничего не скажу, приятный.
— Вот запах-то — только для вас, для окружающих. Сам я его не ощущаю. Что же касается удовольствия, быстрого удовольствия, то уж, прошу пардону, нет интереса в удовольствии быстром. Его хочется и должно протянуть. В этом и есть смысл сибаритства: получение медленного удовольствия, постепенно тебя забирающего.
И когда ты его уже получил и не знаешь, остановиться или продолжить, — трубка кончается. К тому же я убежден, что курение в значительной степени не физиологическая наша потребность, а просто одно из средств человеческого общения. Чаще ведь курят не один на один с собой, а один на один с тобой, с другой, с телефонной трубкой, в застолье, то есть в разговорах.. А чтобы показать процесс мышления и задумчивость — в кино да книгах.
Лариса посмотрела на собеседника с интересом: «Забавный дед. Наверное, за пятьдесят ему все же есть».
— Выходит, плохо, что мы, женщины, не можем трубку курить?
— Почему не можете? Это условность. Начнете курить — и тут же трубочки появятся вычурные, специально для женщин, и новые ароматные трубочные табаки.
— Решиться страшно. Страшно быть пионером. Подожду пока.
— Ну, подождите. Если решитесь, к вашим услугам. Как наставник, тренер, просто опытный учитель. Я как-никак профессиональный преподаватель, обучаю молодежь старшего возраста, студентов.
— Я вроде уже вышла из этого возраста.
— Сделаем исключение.
Несмотря на изощренную трубочную аппаратуру, Дмитрий Матвеевич все же испачкал руки. Он педантично осмотрел свои грязные пальцы — аккуратист, по-видимому. Потом так же педантично вытер их о брюки. Лариса посмотрела на него с еще большим любопытством. Этот жест не вязался с медленным курением, старомодным ведением беседы и манерами. «Вся эта старомодная, не жовиальная манера, наверное, наигрыш, а на самом деле мужик как мужик, вполне справный». Лариса еще раз искоса оглядела его. Дмитрий Матвеевич откинулся назад, вальяжно раскинул руки по спинке сиденья, насколько мог вытянул ноги. Трубка торчала в правом углу рта, дым он выпускал из левого угла, посредине губы были сомкнуты. «Мужик. Кондиционный мужик. Валера опровергает идею, что все впереди, — все только сейчас… Не знаю… Не знаю… Он постарше Валерия будет…»
Едва Лариса подумала о Валерии, как увидела его приближающимся к машине. Он шел легко, словно танцуя, с проказливой усмешкой.
Стекло было опущено, и он, не открывая дверцу, наклонился к окну.
— Борисовна, Валерий Семенович. Борисовна, а не Нарциссовна, — сказала Лариса.
Валерий рассмеялся: добил все-таки.
— Опередила! Ну ладно. А я думал — Назаровна. Да какая разница?
— Борьба за личность, за человека.
— Думаешь?
— Именно. Познакомьтесь. Наш сосед из соседней сотни, мой старый знакомый Дмитрий Матвеевич. Наш сотник, Валерий. Садись, Валерий. Что стоишь у дверей? Ты сейчас в очереди не требуешься. Не хотите кофейку, коллеги?
Лариса откинула назад спинку правого сиденья, для чего ей понадобилось чуть придвинуться к Дмитрию Матвеевичу: они вдвоем вынуждены были сесть на левой половине заднего сиденья. Валерий примостился на месте водителя. На откинутой спинке Лариса постелила салфетку, поставила термос, стаканы, пакет с бутербродами.
— Валерий, а где Тамара, почему ее давно нет?
— Ее подменяют. Сегодня десятилетие окончания института. Торжественная часть днем, художественная — позже, в ресторане.
— Да! Она же мне говорила. Забыла совсем. А с утра отоспаться, принять душ и марафет навести. В ресторан не пойдет, наверное.
— Тебе виднее.
— Прекрасный пикник, Лариса Борисовна. Что-то из моей молодости. Я вижу траву, кусты, берег, и полно здоровья, бьющего через край.
— И я вижу. — Озорство опять замелькало в Валериных глазах. — Снег этот грязный, подтаявший и растоптанный — трава. Сама очередь — река. Машины — кусты.
— И мы в кустах, — охотно откликнулся Дмитрий Матвеевич.
— И здоровья, конечно, не занимать.
Лариса хмыкнула и вступила в общую болтовню со своими профессиональными шутками. Если это шутки.
— Кто из нас может хоть как-то судить о здоровье? Думаешь, знаем, что у нас там растет иль отмирает внутри?
— Это всегда звучит оптимистично, особенно в устах доктора. Уж вы простите старику эту, может, неуместную язвительность.
Его манера, спокойствие, отсутствие в речи жаргона, похожесть разговора на прошлые мирные беседы со Стасом тянули Ларису к этому «старику», как он сам себя отрекомендовал. Ей захотелось поговорить с ним один на один, посидеть не в машине, не на скамейке на виду у всей очереди, не в ресторане и даже не на траве у кустов, рядом с рекой. Ей захотелось посидеть с ним где-нибудь дома, в глубоких креслах, глубоких-глубоких, чтоб спинка была выше головы. Она бы курила сигарету, он бы дымил трубкой, между ними стоял бы столик, на нем доска и фишки с буквами, и играли бы они в «скрэбл», и печенье — лучше солененькое, и никакого алкоголя, никакого коньяка, вермута, ликера или, черт его знает, что еще исхитрилось придумать человечество для игр и бесед. Алкоголь неминуемо сбивает течение беседы, с ним вторгается что-то чужое, подогретое другим, не своим теплом, исчезает первозданность отношений, пропадает искренность.
— Да, Нарциссовна, еще бы коньячку для полного набора, для законченности данного натюрморта и придания разговору душевности.
— Назаровна я, Валерий Семенович, Назаровна, а не Нарциссовна.
Все засмеялись.
— Да ладно. Было бы здоровье.
— В мечте у Валерия Семеновича есть, безусловно, большая правда. Натюрморт был бы полноценнее и элегантнее, да и отвлеклись бы мы от свалившейся на нас необходимости.
— Эх, мужчины, мужчины! По-моему, вы горячитесь. Пейте кофе, ешьте бутерброды и не проказничайте. Отдыхайте.
— Своеобразное назидание, Лариса Борисовна.
— А что, Лариса, разве мы не отдыхаем? Сидим, бездельничаем, на воздухе, никто нас не дергает, надежда только на себя. Иначе — работа, шум, гам, суета, оперативность, потеря здоровья, слуха, сил. Плохо. А тут тихо. Покой.
— От естественной нормальной работы, — сказал Дмитрий Матвеевич, — да если еще и удачливой, здоровье не убывает. Хорошая работа — единственная защита от душевного дискомфорта.
— У нас есть рентгеновский аппарат в больнице, который, если на нем не работать, портится. Но когда постоянно в действии — все в порядке. Машина в гараже от пустого стояния дряхлеет, часы, лежащие долго без завода, отказывают.
— Откуда это у тебя, Борисовна, у естественника, такой технический подход? Все кончается, чем не пользуются. — Валерий осклабился, как бы вспомнив что-то.
— Почему технический? В медицине есть такое понятие — атрофия от бездействия.
— Надо учесть. Я всегда это подозревал. Чтобы быть здоровым и полноценным, надо упражняться.
И опять потекли банальности.
Дмитрий Матвеевич. С одной стороны, я против культа здоровья. Меня раздражает эта душевная потребность физиологической целесообразности, когда все для пользы тела. Курить нельзя, пить нельзя, тренироваться нужно, ходить необходимо. Этого нельзя, того нельзя, с этой живи, с тем не живи. Быстро умрешь, плохо умрешь. Нельзя же жить в расчете на смерть, надо жить в расчете на жизнь. А? Сомневаетесь?
Валерий Семенович. Некоторые ваши рассуждения мне приятны. Но ведь любовь временна… Я вообще никогда не сомневаюсь. Сомнение, знаете ли, я считаю недостаточностью мышления.
Дмитрий Матвеевич. Хм. По поводу сомнений, пожалуй, лучше не спорить. А что временная… Но разве жизнь не временна? Да и быстротечна. Все бросать — пробросаешься.
Лариса Борисовна. Да вы совсем не про то! Мы — про культ здоровья. И вы были сначала правы, а сейчас куда-то унеслись, и я в толк не возьму, куда.
Валерий Семенович. Культ здоровья? Совсем неплохо. Конкретное полезное дело. Хотя бы для себя, хотя бы для других.
Дмитрий Матвеевич. Культ здоровья, согласен, хорошо. Здоровые люди чаще улыбаются. Между тем в наличии у нас — явный дефицит улыбок, вроде бы нет в них необходимости, железной целесообразности. Главное противоречие — целесообразность не делает обязательной улыбку, а без здорового тела она редка. Хочу улыбку.
Валерий Семенович. Да что нам улыбка! Надо дело свое делать лучше. Профессионализм нужен, не улыбка. Платите мне хорошо, и я вам знаете как улыбаться буду!
Лариса Борисовна. И удобства мне личные нужны для улыбки…
Валерий Семенович. Сейчас вон тот юноша включит свой маг с поп-музыкой, и все вы сразу заулыбаетесь.
Лариса Борисовна. Уж конечно. Так громко, что я вообще ничего не воспринимаю.
Валерий Семенович. Он тебе музыку дает. Образовывайся, старуха. А ты от культуры, как лошадь от волка, шарахаешься.
Дмитрий Матвеевич. Музыку! А если я ему свою музыку заведу, что он мне ответит?
Валерий Семенович. Ничего. Пожмет плечами и скажет, что это, может, и хорошо, но давно отжило. «Нам песня строить и жить помогает». А стало быть, музыка должна быть громкой, ритмичной, зовущей двигаться, делать все вместе со всеми, подчиняться ей.
Дмитрий Матвеевич. Разумеется, пусть лучше слушают зовущую и подчиняющую музыку, чем склоняются над бутылкой. И гитара инструментом стала не звучащим, а разящим. Но только не называйте это музыкой. Это что-то другое. Искусство должно вызывать мысль, а не движение. В конце концов, это аналог спорта. Пусть без соревновательства пока, но спорт. И спорт заводит, и зовет, и объединяет. Все это есть в поп-музыке, она может даже оказаться наиболее нужным и функциональным видом спорта, непосредственно помогая в работе. Под эту музыку можно рубить дрова, убирать постель, строить, чертить, работать на станках, даже оперировать…
Лариса Борисовна. Ну уж, оперировать. Но все же лучше, чем бутылка. Тут я согласна.
Валерий Семенович. Небось сын волнует и магом и бутылкой?
Лариса Борисовна. Волнует. Пока особых разногласий нет, но не всегда я его понимаю. А он меня.
Валерий Семенович. Он тебя уже понять не может, ты его еще не хочешь. А может, наоборот: он еще.
Лариса Борисовна. Смешно тебе. Существует, наверное, эта пресловутая разница поколений…
Дмитрий Матвеевич. Именно. Пресловутая! Разница поколений! Ничего не меняется. Психологически люди не меняются уже тысячелетия. Читают Тацита, Светония, скажем, и кудахчут все при этом: ах, никакой разницы, ах, ничего не меняется, ах, из века в век у людей одни и те же проблемы! Правильно. Но те же люди говорят: нынче молодежь совсем иная, не понимаем мы нынешнее поколение. Тех, что жили две тысячи лет назад, понимают, нынешних нет. И воспитание тоже в принципе не изменилось. Его идеалы и критерии, вопросы и психологический подход остались прежними. Ксенофонт — больше двух тысяч лет назад, Честерфилд — на сломе феодальных времен. Одинаково! Отодвиньтесь чуть дальше и поймите поколение. Бабушки и дедушки всегда лучше понимают внуков. Проблема отцов и детей есть, проблем между дедами и внуками уже меньше.
Валерий Семенович. А вы-то чего так распетушились, Дмитрий Мироныч?
Дмитрий Матвеевич. Зовите меня просто: Михеич.
Валерий Семенович. А давайте еще проще — Дима. Можно так? И спокойнее.
Дмитрий Матвеевич. Пожалуйста, Валера. А спокойнее нельзя: история — моя профессия. Помните, как Гулливер смотрел на лилипутов? Очень похожие, совсем такие же, как мы, но маленькие, куколки. А когда оказался рядом с лицом великанши, слывшей в великанских кругах красавицей, пришел в ужас от кожи: бугры, рытвины, ухабы.
Лариса Борисовна. Нет, все же многое у нынешних иначе. Хотя бы отношение к сексу…
Дмитрий Матвеевич. И это немногим отличается. Все было. Всегда были люди интеллигентные, воспринимающие новое нормально, адекватно разуму, и люди, скользящие по поверхности только народившихся явлений. Они-то и создают лезущие в глаза и уши холуйство, ханжество и хамство.
Лариса засмеялась и попросила выпустить ее из машины: она увидела Тамару. Ею овладело возбуждение, не соответствующее ни ее положению, ни общей ситуации. Солидная женщина, шеф-хирург, жена ученого побежала на виду у большого скопления людей, как бегают в юности иные девочки, отбрасывая нижнюю часть ног в стороны, словно танцуя чарльстон. Тамара стояла к ней спиной и вела пустой, никчемный разговор с какой-то незнакомой парой. А какой разговор может быть в условиях подобного времяпрепровождения, среди людей, практически ничем, кроме туманной цели, не связанных? Пожалуй, потом ни одного слова из этой беседы и воспроизвести-то нельзя будет.
— Ты ж ушла на праздник! — Уже пришла.
— По моим представлениям, вы сейчас должны только-только к ресторану подходить.
— Не пошла. Что-то мне неуютно стало.
— Чего так? Это ж весело, интересно. Я всегда радовалась этим встречам. Мне, так сказать, становилось там моложе.
— Может, и так, но грустно. Будто молодость-то наша появилась, выглянула да и обнаружила все несбывшиеся мечты, надежды. У вас, медиков, положение другое. Вы же мечтали людей лечить, все вы и лечите людей. А тщеславие появляется потом, в результате деятельности. А у нас начинают учиться уже с желанием создать нечто значительное, оказаться на виду, прославиться.
— Все работы должны быть такие. Без честолюбия гвоздя не выкуешь.
— Нет, нашим студентам уже на первом курсе мерещатся свои имена большими буквами на афишах. Увидела я это собрание несостоявшихся надежд — стало грустно. Я везучая — мне дали фильм. И все же я десять лет пробатрачила на разных съемках.
— Бесталанных у вас тоже много.
— У кого нет таланта, у кого не хватило честолюбия, кто-то не научился работать, а кого быт заел, да и вообще нас слишком, наверное, много.
— А нас мало? Это не резон.
— Вас всегда будет мало. Люди болеют, размножаются, помирают. А у нас двадцать режиссеров рождаются ежегодно! Ну сколько можно выпускать фильмов в год? Да это все бухгалтерия. Но у всех надежды были, мечты! И стало мне неудобно, что фильм должна ставить, а они… Да и баба к тому ж! Хотя… Неизвестно, что получится. Не пошла в ресторан.
— Ладно тебе. Не пошла и не пошла. Машина тебе нужна, вот и не пошла. За очередь испугалась.
— Я уж про машину не сказала. Не сказала, что и с мужем повезло.
— Везет так везет — по всем фронтам. Ладно, пойдем в машину.
Мужчины по-прежнему сидели и молча курили, выпуская дым каждый в свое окно. Лариса убрала импровизированный стол, поставила спинку сиденья на место, в изначальное положение. Уселись крепко, устойчиво, надежно — приготовились к спокойной беседе.
Однако ни беседы, ни конференции уже не получилось. Сидели, молчали, курили, смотрели. Ушло нечто, дававшее повод, стимул порожним, высокоумным словопрениям. На самом деле их волновало, наверное, лишь одно. За этими разговорами они прятались от осознанной нелепости потери времени. Может, наступила пора подумать? Нет, рано, пожалуй. Или все это фантом, и все лишь мнится им? Ведь если мышки, реально существующие мышки, представились фантомом пьяной психики нормального человека, если реальные мышки могут быть приняты за симптом, почему бы реальную ситуацию не спутать с игрой воображения?
Кто-то из них, не исключено, так и думал. Молчание затянулось. Они устали не от стояния, не от машинного сидения — они устали от пустых разговоров, которые, возможно, еще возобновятся с не меньшим задором и силой.
А что же еще делать здесь?
У Ларисы сегодня тяжелый день: и разговоры, и Стас с утра был пьян, и… Лариса перебрала весь день, но остановилась в мыслях только на Стасе. Она снова стала подогревать свое раздражение, но далеко в этом желанном размышлении не преуспела — подошел Кирилл, сунул нос в окно:
— Послушайте! Барри Уайт.
Он поднес к окну маленький магнитофон, и раздалась ритмическая музыка, потом включился мягкий низкий голос. Музыка действительно затягивала, призывала к движениям, побуждала танцевать. Лариса почувствовала, что она засиделась, что давно пора покончить с малоподвижностью, или, по-научному, гиподинамией. Какой-то мягкий ударный инструмент мерно отстукивал ритм. Дима еще немного помолчал, потом рассмеялся и сказал:
— Я ж говорила, не надо было подниматься. — Лариса отвела его руки. — Житейский разум, называемый мещанством, оказывается, прав.
Валера в ответ снова обнял ее. Столь многословная реакция не делала ее отпор категоричным.
— Отстань, Валера. Оставь эти детские игры. Чай остынет.
Сказанные фразы делали ее отказ просто относительным.
— Сама говоришь, что чай не должен быть очень горячим. Вкуса не почувствуешь.
— Боюсь, что так он совсем остынет.
Она самонадеянная, Лариса. Но… бог ей в помощь. Стас, наверное, спит. Принял, загрузился и спит. Он остроумен… Остер и умен, интеллигентен, эрудирован, мягок, добр… Все его любят, для всех хорош… Она тоже хороша… Для всех — это просто. Как вот для своих быть хорошим… хорошей. Лежит у себя в комнате на тахте… Спит. Хорош. Сейчас он для всех одинаков.
— И пусть остынет.
— Оставь, Валера, оставь. Ну что придумал! У нас дело важное. Вся жизнь впереди.
— Морген, морген, нур нихт хойте… [1].
— Ох уж эти полиглоты… Мы не мальчики, не «фауль лейте» [2]. Перестань… К тому же Марк Твен говорил, что не надо сегодня делать то, что можно сделать завтра.
Были еще какие-то отдельные фразы, столь же бессмысленные и сказанные не к месту. Главное, утопить все в словах. По форме категоричные, безапелляционные, слова тут же отвергались действиями.
В комнате было свободно, книг не видно. Еще стол. Тахта. Кресло.
— Доктор, ты мне нравишься.
«Лежит, пьяный, беззащитный. В конце концов, сколько же можно терпеть безответно? С какой стати? Я уж и не знаю, когда видела его трезвым. Зачем мне все это надо?! И это. Зачем? Терпеть, терпеть, терпеть… Не хочу. Чего не хочу? Ничего. Все хочу. На самом деле все хочу. И ничего нет. И пусть нет… Нет, нет, пусть будет, будет… Да. Да. Да… Сколько же мне лет? Сколько, сколько, сколько?.. Еще немного… Годы, дни… И все. И все будет кончено. Еще совсем немного… Мне… А он спит. Пьяный. Годы, мгновения… Все проходит. Но опять, опять накатывает жизнь. А скоро смерть. Конец радостям. Я не хочу… Не хочу…»
Лариса молчала.
Валерий молчал.
Потом они закурили.
— Нарциссовна, ты увлечена. — Валера засмеялся и посмотрел на часы. — Пора ехать. Оперативность нужна.
— Пора. — Сделала паузу. — А ты не дурак?
— Да кто ж знает? Не расстраивайся. Ты мне нравишься, доктор. — Теперь уже он сделал паузу. — Ох, эта очередь дурацкая.
— Забудь про все это. Ладно?
— Про что? Ну уж нет. Не хочу забывать, доктор.
— Я прошу тебя, Валера. Забудь. Смой, как будто ничего и не было. Ни меня, ничего.
— Если сразу смыть, тогда действительно ничего не было. Еще посмотрим. Но ты мне нравишься, доктор. И вообще, о чем ты говоришь?! Нарциссовна! Ты увлечена! Не хочу смывать.
Теперь уже пауза была подольше и оборвалась лишь на кухне.
— Хороший чай получился?
— Да-а, теплый еще. Хороший чай. Хороший напиток. Когда не очень горячий — вкус лучше обозначается. И не называй меня Нарциссовной, пожалуйста.
На пустыре все было спокойно. Валерий, как приехали, провел перекличку. Лариса пошла вдоль очереди.
Многие уже были знакомы. Вот девушка из парикмахерской стоит рядом с мужем, необходимым человеком со станции техобслуживания.
Поговорили. Живот не болит. Все вроде в порядке. — А вот он, муж той женщины, которую она подвозила, тот, что вел с ней беседу тогда, в больнице, по политэкономии.
— Здравствуйте, Лариса Борисовна.
«Сколько ему лет, интересно? Красивая проседь. И очки красивые. А глаза не видны. Наверное, за пятьдесят уже. Двигается молодо».
— Здравствуйте. И вы стали на этот путь приобретательства?
— Так мне же ездить хочется. Вот вас не ожидал здесь увидеть.
— Что делать, пришлось подхватить знамя, выпавшее из рук моего занятого мужа.
— Вот видите, как определяется наше сознание бытием.
— Между нами теперь что, навсегда сохранится и восторжествует стиль теоретических конференций?
— Помните? Вечный поиск истины, Лариса Борисовна.
— Зачем ее искать? Она все время меняет свое лицо, да и сущность тоже меняет. Все время что-то новое узнаем — меняется и отношение к ней.
Они сели на какую-то скамеечку, только что кем-то построенную.
— Рачительные хозяева в этой очереди, — предположил ее собеседник. — Да и естественно. В подобной очереди и должны быть люди с деловой жилкой, со стремлением к удобствам, к комфорту. Иначе — к сибаритству через работу. Машину тоже придумали для удобств: зачем ходить ногами, натирать мозоли и дергаться на спинах лошадей, когда лучше сидеть в кресле и только чуть-чуть пошевеливать стопами да руками. Тяга к сибаритству подталкивает прогресс.
Такая игра ума заставила Ларису улыбнуться. Как будто и не было переживаний прошедших двух часов.
Но вообще-то кому-то может влететь за эту непредусмотренную скамеечку в неположенном месте. Этот вывод — уже не игра ума, а результат тупого опыта Ларисы. Опыт, он и должен быть тупой: основывается он лишь на воспоминании прецедентов. Женский ум, практический ум половины, ведущей хозяйство, ведущей другую половину по жизни, и должен прежде всего строиться на прецедентах, на воспоминаниях о похожем в прошлом.
Вокруг ходили люди. Прохаживались медленно. Не прохаживались — прогуливались. Это немного напоминало движение по кругу в фойе театра в антракте. В околоочередном движении уже сильно поубавилось суеты, поутихла нервозность. Казалось, приостановилось время, не происходит никаких событий, хотя главные поступки и события, а стало быть, убыстрение времени, наверное, еще впереди. Тем не менее люди вроде бы угомонились, и впечатление создавалось такое, что они даже и не озабочены. А это уж и вовсе нельзя было понять.
Очередь уже не удлинялась, но стала как-то шире. Она расплылась, как чернильная полоса на плохой бумаге.
У обоих собеседников на скамеечке, должно быть, хорошо совпали и мысли и настроение. А скорее, один из них сильно воздействовал, влиял на другого и подсознательно направлял разговор в одну и ту же сторону:
— Эта новая модель «Жигулей» неожиданно ставит нас перед проблемой свободного выбора. То ли первую брать, то ли новую, — сказал он тихо, мягко и будто бы неуверенно.
— Это не свобода выбора.
Лариса тоже говорила тихо. Может, устала?
— Конечно, покупать или не покупать — вот выбор. — Они оба приглушенно рассмеялись. — И Соломоново решение — покупать.
— И выбор возникает, и решение может состояться только в том случае, если у тебя есть деньги.
Им было хорошо вместе и покойно. Их никуда не гнала никакая необходимость. Сиди и жди, есть желание — разговаривай. После нервотрепки, суеты последних дней и часов в душе Ларисы наступило приятное умиротворение от этой неспешной беседы.
— И все-таки хочется выбора. Все время хочется самой выбирать пути своей судьбы. И страшно: не готова.
— А чего вам выбирать? Режьте себе да сшивайте, остальное само сложится.
— Оно, конечно, так. Но когда сам выберешь, потом, говорят, нести легче. Вроде бы приближение к гармонии.
Лариса расслабилась, она почувствовала себя так, словно со Стасом в молодые годы или в иные утренние часы. Пустая болтовня для отдохновения. И вот этот рядом, и он ничего не хочет, говорит просто из любви к беседе, к технике плетения словес, из желания разговаривать при встрече с любезным ему человеком. Ей было приятно, что она сама по себе может быть для кого-то любезным собеседником. Хорошо осознавать, что годишься для спокойного, никуда не ведущего разговора. Все это, казалось ей, уже было когда-то.
— Гармонии захотели… А думающим людям нельзя жить без коллизий. Иначе нет горючего для мышления.
Всегда должна быть коллизия. Например, между законом и личностью. Закон основан на морали, очерчивает границы поведения личности, ограничивает ее. Поступки личности определяются ее нравственностью. Закон — это приказ: так надо, иначе нельзя. Личность — это своеволие: так хочу, но можно ли? И поиск гармонии между «надо — хочу», «можно — нельзя» и есть прогресс. Не правда ли, эта беседа очень уместна и по месту и по времени?
— По-моему, вполне. Отвлекает от здешних приземленных проблем. Как бы улетаем в эмпиреи до следующей переклички.
Посмеялись.
Они говорили банальности, но это и было приятно. Банальность — то, что давно продумано и утверждено жизнью: просто выскакивают связные слова, с которыми все собеседники согласны.
— Что-то мне стало холодно. Пойдемте посидим у меня в машине.
Они устроились на заднем сиденье, включили печку, стало тепло, почти уютно. Лариса быстро раскурила сигарету, а Дмитрий Матвеевич еще долго возился с трубкой: полез в один карман, вытащил трубку, затем из другого достал пачку табака, долго, маленькими порциями заталкивал его в трубку, потом неизвестно откуда, как в руках у фокусника, появился какой-то инструмент, и он стал придавливать им табак. Вынул из очередного кармана зажигалку, перевернул ее вниз огнем над трубкой, стал пыхтеть, дымить, пока табак не затлел и чуть приподнялся над краем чубука. Несколько шумных выдохов — и он почти исчез в дыму, как джинн, вылетающий из сосуда. Разбежались по карманам и все атрибуты этого представления. Дмитрий Матвеевич удовлетворенно вздохнул и дальше попыхивал дымком уже в спокойном, размеренном ритме.
Лариса не выдержала и рассмеялась.
— Больно долгая, нудная процедура. Это ж целое мероприятие, а не получение быстрого удовольствия. Но запах, ничего не скажу, приятный.
— Вот запах-то — только для вас, для окружающих. Сам я его не ощущаю. Что же касается удовольствия, быстрого удовольствия, то уж, прошу пардону, нет интереса в удовольствии быстром. Его хочется и должно протянуть. В этом и есть смысл сибаритства: получение медленного удовольствия, постепенно тебя забирающего.
И когда ты его уже получил и не знаешь, остановиться или продолжить, — трубка кончается. К тому же я убежден, что курение в значительной степени не физиологическая наша потребность, а просто одно из средств человеческого общения. Чаще ведь курят не один на один с собой, а один на один с тобой, с другой, с телефонной трубкой, в застолье, то есть в разговорах.. А чтобы показать процесс мышления и задумчивость — в кино да книгах.
Лариса посмотрела на собеседника с интересом: «Забавный дед. Наверное, за пятьдесят ему все же есть».
— Выходит, плохо, что мы, женщины, не можем трубку курить?
— Почему не можете? Это условность. Начнете курить — и тут же трубочки появятся вычурные, специально для женщин, и новые ароматные трубочные табаки.
— Решиться страшно. Страшно быть пионером. Подожду пока.
— Ну, подождите. Если решитесь, к вашим услугам. Как наставник, тренер, просто опытный учитель. Я как-никак профессиональный преподаватель, обучаю молодежь старшего возраста, студентов.
— Я вроде уже вышла из этого возраста.
— Сделаем исключение.
Несмотря на изощренную трубочную аппаратуру, Дмитрий Матвеевич все же испачкал руки. Он педантично осмотрел свои грязные пальцы — аккуратист, по-видимому. Потом так же педантично вытер их о брюки. Лариса посмотрела на него с еще большим любопытством. Этот жест не вязался с медленным курением, старомодным ведением беседы и манерами. «Вся эта старомодная, не жовиальная манера, наверное, наигрыш, а на самом деле мужик как мужик, вполне справный». Лариса еще раз искоса оглядела его. Дмитрий Матвеевич откинулся назад, вальяжно раскинул руки по спинке сиденья, насколько мог вытянул ноги. Трубка торчала в правом углу рта, дым он выпускал из левого угла, посредине губы были сомкнуты. «Мужик. Кондиционный мужик. Валера опровергает идею, что все впереди, — все только сейчас… Не знаю… Не знаю… Он постарше Валерия будет…»
Едва Лариса подумала о Валерии, как увидела его приближающимся к машине. Он шел легко, словно танцуя, с проказливой усмешкой.
Стекло было опущено, и он, не открывая дверцу, наклонился к окну.
— Борисовна, Валерий Семенович. Борисовна, а не Нарциссовна, — сказала Лариса.
Валерий рассмеялся: добил все-таки.
— Опередила! Ну ладно. А я думал — Назаровна. Да какая разница?
— Борьба за личность, за человека.
— Думаешь?
— Именно. Познакомьтесь. Наш сосед из соседней сотни, мой старый знакомый Дмитрий Матвеевич. Наш сотник, Валерий. Садись, Валерий. Что стоишь у дверей? Ты сейчас в очереди не требуешься. Не хотите кофейку, коллеги?
Лариса откинула назад спинку правого сиденья, для чего ей понадобилось чуть придвинуться к Дмитрию Матвеевичу: они вдвоем вынуждены были сесть на левой половине заднего сиденья. Валерий примостился на месте водителя. На откинутой спинке Лариса постелила салфетку, поставила термос, стаканы, пакет с бутербродами.
— Валерий, а где Тамара, почему ее давно нет?
— Ее подменяют. Сегодня десятилетие окончания института. Торжественная часть днем, художественная — позже, в ресторане.
— Да! Она же мне говорила. Забыла совсем. А с утра отоспаться, принять душ и марафет навести. В ресторан не пойдет, наверное.
— Тебе виднее.
— Прекрасный пикник, Лариса Борисовна. Что-то из моей молодости. Я вижу траву, кусты, берег, и полно здоровья, бьющего через край.
— И я вижу. — Озорство опять замелькало в Валериных глазах. — Снег этот грязный, подтаявший и растоптанный — трава. Сама очередь — река. Машины — кусты.
— И мы в кустах, — охотно откликнулся Дмитрий Матвеевич.
— И здоровья, конечно, не занимать.
Лариса хмыкнула и вступила в общую болтовню со своими профессиональными шутками. Если это шутки.
— Кто из нас может хоть как-то судить о здоровье? Думаешь, знаем, что у нас там растет иль отмирает внутри?
— Это всегда звучит оптимистично, особенно в устах доктора. Уж вы простите старику эту, может, неуместную язвительность.
Его манера, спокойствие, отсутствие в речи жаргона, похожесть разговора на прошлые мирные беседы со Стасом тянули Ларису к этому «старику», как он сам себя отрекомендовал. Ей захотелось поговорить с ним один на один, посидеть не в машине, не на скамейке на виду у всей очереди, не в ресторане и даже не на траве у кустов, рядом с рекой. Ей захотелось посидеть с ним где-нибудь дома, в глубоких креслах, глубоких-глубоких, чтоб спинка была выше головы. Она бы курила сигарету, он бы дымил трубкой, между ними стоял бы столик, на нем доска и фишки с буквами, и играли бы они в «скрэбл», и печенье — лучше солененькое, и никакого алкоголя, никакого коньяка, вермута, ликера или, черт его знает, что еще исхитрилось придумать человечество для игр и бесед. Алкоголь неминуемо сбивает течение беседы, с ним вторгается что-то чужое, подогретое другим, не своим теплом, исчезает первозданность отношений, пропадает искренность.
— Да, Нарциссовна, еще бы коньячку для полного набора, для законченности данного натюрморта и придания разговору душевности.
— Назаровна я, Валерий Семенович, Назаровна, а не Нарциссовна.
Все засмеялись.
— Да ладно. Было бы здоровье.
— В мечте у Валерия Семеновича есть, безусловно, большая правда. Натюрморт был бы полноценнее и элегантнее, да и отвлеклись бы мы от свалившейся на нас необходимости.
— Эх, мужчины, мужчины! По-моему, вы горячитесь. Пейте кофе, ешьте бутерброды и не проказничайте. Отдыхайте.
— Своеобразное назидание, Лариса Борисовна.
— А что, Лариса, разве мы не отдыхаем? Сидим, бездельничаем, на воздухе, никто нас не дергает, надежда только на себя. Иначе — работа, шум, гам, суета, оперативность, потеря здоровья, слуха, сил. Плохо. А тут тихо. Покой.
— От естественной нормальной работы, — сказал Дмитрий Матвеевич, — да если еще и удачливой, здоровье не убывает. Хорошая работа — единственная защита от душевного дискомфорта.
— У нас есть рентгеновский аппарат в больнице, который, если на нем не работать, портится. Но когда постоянно в действии — все в порядке. Машина в гараже от пустого стояния дряхлеет, часы, лежащие долго без завода, отказывают.
— Откуда это у тебя, Борисовна, у естественника, такой технический подход? Все кончается, чем не пользуются. — Валерий осклабился, как бы вспомнив что-то.
— Почему технический? В медицине есть такое понятие — атрофия от бездействия.
— Надо учесть. Я всегда это подозревал. Чтобы быть здоровым и полноценным, надо упражняться.
И опять потекли банальности.
Дмитрий Матвеевич. С одной стороны, я против культа здоровья. Меня раздражает эта душевная потребность физиологической целесообразности, когда все для пользы тела. Курить нельзя, пить нельзя, тренироваться нужно, ходить необходимо. Этого нельзя, того нельзя, с этой живи, с тем не живи. Быстро умрешь, плохо умрешь. Нельзя же жить в расчете на смерть, надо жить в расчете на жизнь. А? Сомневаетесь?
Валерий Семенович. Некоторые ваши рассуждения мне приятны. Но ведь любовь временна… Я вообще никогда не сомневаюсь. Сомнение, знаете ли, я считаю недостаточностью мышления.
Дмитрий Матвеевич. Хм. По поводу сомнений, пожалуй, лучше не спорить. А что временная… Но разве жизнь не временна? Да и быстротечна. Все бросать — пробросаешься.
Лариса Борисовна. Да вы совсем не про то! Мы — про культ здоровья. И вы были сначала правы, а сейчас куда-то унеслись, и я в толк не возьму, куда.
Валерий Семенович. Культ здоровья? Совсем неплохо. Конкретное полезное дело. Хотя бы для себя, хотя бы для других.
Дмитрий Матвеевич. Культ здоровья, согласен, хорошо. Здоровые люди чаще улыбаются. Между тем в наличии у нас — явный дефицит улыбок, вроде бы нет в них необходимости, железной целесообразности. Главное противоречие — целесообразность не делает обязательной улыбку, а без здорового тела она редка. Хочу улыбку.
Валерий Семенович. Да что нам улыбка! Надо дело свое делать лучше. Профессионализм нужен, не улыбка. Платите мне хорошо, и я вам знаете как улыбаться буду!
Лариса Борисовна. И удобства мне личные нужны для улыбки…
Валерий Семенович. Сейчас вон тот юноша включит свой маг с поп-музыкой, и все вы сразу заулыбаетесь.
Лариса Борисовна. Уж конечно. Так громко, что я вообще ничего не воспринимаю.
Валерий Семенович. Он тебе музыку дает. Образовывайся, старуха. А ты от культуры, как лошадь от волка, шарахаешься.
Дмитрий Матвеевич. Музыку! А если я ему свою музыку заведу, что он мне ответит?
Валерий Семенович. Ничего. Пожмет плечами и скажет, что это, может, и хорошо, но давно отжило. «Нам песня строить и жить помогает». А стало быть, музыка должна быть громкой, ритмичной, зовущей двигаться, делать все вместе со всеми, подчиняться ей.
Дмитрий Матвеевич. Разумеется, пусть лучше слушают зовущую и подчиняющую музыку, чем склоняются над бутылкой. И гитара инструментом стала не звучащим, а разящим. Но только не называйте это музыкой. Это что-то другое. Искусство должно вызывать мысль, а не движение. В конце концов, это аналог спорта. Пусть без соревновательства пока, но спорт. И спорт заводит, и зовет, и объединяет. Все это есть в поп-музыке, она может даже оказаться наиболее нужным и функциональным видом спорта, непосредственно помогая в работе. Под эту музыку можно рубить дрова, убирать постель, строить, чертить, работать на станках, даже оперировать…
Лариса Борисовна. Ну уж, оперировать. Но все же лучше, чем бутылка. Тут я согласна.
Валерий Семенович. Небось сын волнует и магом и бутылкой?
Лариса Борисовна. Волнует. Пока особых разногласий нет, но не всегда я его понимаю. А он меня.
Валерий Семенович. Он тебя уже понять не может, ты его еще не хочешь. А может, наоборот: он еще.
Лариса Борисовна. Смешно тебе. Существует, наверное, эта пресловутая разница поколений…
Дмитрий Матвеевич. Именно. Пресловутая! Разница поколений! Ничего не меняется. Психологически люди не меняются уже тысячелетия. Читают Тацита, Светония, скажем, и кудахчут все при этом: ах, никакой разницы, ах, ничего не меняется, ах, из века в век у людей одни и те же проблемы! Правильно. Но те же люди говорят: нынче молодежь совсем иная, не понимаем мы нынешнее поколение. Тех, что жили две тысячи лет назад, понимают, нынешних нет. И воспитание тоже в принципе не изменилось. Его идеалы и критерии, вопросы и психологический подход остались прежними. Ксенофонт — больше двух тысяч лет назад, Честерфилд — на сломе феодальных времен. Одинаково! Отодвиньтесь чуть дальше и поймите поколение. Бабушки и дедушки всегда лучше понимают внуков. Проблема отцов и детей есть, проблем между дедами и внуками уже меньше.
Валерий Семенович. А вы-то чего так распетушились, Дмитрий Мироныч?
Дмитрий Матвеевич. Зовите меня просто: Михеич.
Валерий Семенович. А давайте еще проще — Дима. Можно так? И спокойнее.
Дмитрий Матвеевич. Пожалуйста, Валера. А спокойнее нельзя: история — моя профессия. Помните, как Гулливер смотрел на лилипутов? Очень похожие, совсем такие же, как мы, но маленькие, куколки. А когда оказался рядом с лицом великанши, слывшей в великанских кругах красавицей, пришел в ужас от кожи: бугры, рытвины, ухабы.
Лариса Борисовна. Нет, все же многое у нынешних иначе. Хотя бы отношение к сексу…
Дмитрий Матвеевич. И это немногим отличается. Все было. Всегда были люди интеллигентные, воспринимающие новое нормально, адекватно разуму, и люди, скользящие по поверхности только народившихся явлений. Они-то и создают лезущие в глаза и уши холуйство, ханжество и хамство.
Лариса засмеялась и попросила выпустить ее из машины: она увидела Тамару. Ею овладело возбуждение, не соответствующее ни ее положению, ни общей ситуации. Солидная женщина, шеф-хирург, жена ученого побежала на виду у большого скопления людей, как бегают в юности иные девочки, отбрасывая нижнюю часть ног в стороны, словно танцуя чарльстон. Тамара стояла к ней спиной и вела пустой, никчемный разговор с какой-то незнакомой парой. А какой разговор может быть в условиях подобного времяпрепровождения, среди людей, практически ничем, кроме туманной цели, не связанных? Пожалуй, потом ни одного слова из этой беседы и воспроизвести-то нельзя будет.
— Ты ж ушла на праздник! — Уже пришла.
— По моим представлениям, вы сейчас должны только-только к ресторану подходить.
— Не пошла. Что-то мне неуютно стало.
— Чего так? Это ж весело, интересно. Я всегда радовалась этим встречам. Мне, так сказать, становилось там моложе.
— Может, и так, но грустно. Будто молодость-то наша появилась, выглянула да и обнаружила все несбывшиеся мечты, надежды. У вас, медиков, положение другое. Вы же мечтали людей лечить, все вы и лечите людей. А тщеславие появляется потом, в результате деятельности. А у нас начинают учиться уже с желанием создать нечто значительное, оказаться на виду, прославиться.
— Все работы должны быть такие. Без честолюбия гвоздя не выкуешь.
— Нет, нашим студентам уже на первом курсе мерещатся свои имена большими буквами на афишах. Увидела я это собрание несостоявшихся надежд — стало грустно. Я везучая — мне дали фильм. И все же я десять лет пробатрачила на разных съемках.
— Бесталанных у вас тоже много.
— У кого нет таланта, у кого не хватило честолюбия, кто-то не научился работать, а кого быт заел, да и вообще нас слишком, наверное, много.
— А нас мало? Это не резон.
— Вас всегда будет мало. Люди болеют, размножаются, помирают. А у нас двадцать режиссеров рождаются ежегодно! Ну сколько можно выпускать фильмов в год? Да это все бухгалтерия. Но у всех надежды были, мечты! И стало мне неудобно, что фильм должна ставить, а они… Да и баба к тому ж! Хотя… Неизвестно, что получится. Не пошла в ресторан.
— Ладно тебе. Не пошла и не пошла. Машина тебе нужна, вот и не пошла. За очередь испугалась.
— Я уж про машину не сказала. Не сказала, что и с мужем повезло.
— Везет так везет — по всем фронтам. Ладно, пойдем в машину.
Мужчины по-прежнему сидели и молча курили, выпуская дым каждый в свое окно. Лариса убрала импровизированный стол, поставила спинку сиденья на место, в изначальное положение. Уселись крепко, устойчиво, надежно — приготовились к спокойной беседе.
Однако ни беседы, ни конференции уже не получилось. Сидели, молчали, курили, смотрели. Ушло нечто, дававшее повод, стимул порожним, высокоумным словопрениям. На самом деле их волновало, наверное, лишь одно. За этими разговорами они прятались от осознанной нелепости потери времени. Может, наступила пора подумать? Нет, рано, пожалуй. Или все это фантом, и все лишь мнится им? Ведь если мышки, реально существующие мышки, представились фантомом пьяной психики нормального человека, если реальные мышки могут быть приняты за симптом, почему бы реальную ситуацию не спутать с игрой воображения?
Кто-то из них, не исключено, так и думал. Молчание затянулось. Они устали не от стояния, не от машинного сидения — они устали от пустых разговоров, которые, возможно, еще возобновятся с не меньшим задором и силой.
А что же еще делать здесь?
У Ларисы сегодня тяжелый день: и разговоры, и Стас с утра был пьян, и… Лариса перебрала весь день, но остановилась в мыслях только на Стасе. Она снова стала подогревать свое раздражение, но далеко в этом желанном размышлении не преуспела — подошел Кирилл, сунул нос в окно:
— Послушайте! Барри Уайт.
Он поднес к окну маленький магнитофон, и раздалась ритмическая музыка, потом включился мягкий низкий голос. Музыка действительно затягивала, призывала к движениям, побуждала танцевать. Лариса почувствовала, что она засиделась, что давно пора покончить с малоподвижностью, или, по-научному, гиподинамией. Какой-то мягкий ударный инструмент мерно отстукивал ритм. Дима еще немного помолчал, потом рассмеялся и сказал: