Сейчас измена большая, более явная, и чувства и мысли больше занимает. Думаю все время… Но если только думаю — это еще не любовь. Еще не любовь, а уже измена. Переступила!.. Переступила случайно — и покатилась. Черный день какой-то. Ну во всем. Настраиваю себя: измена — не измена… Качусь! И сразу профессиональный прокол. Любовь как жизнь: пока она есть — надо тратить, все равно кончится. Пошлятина какая-то. Кончится. Обязательно. Жизнь кончится обязательно. И все-таки в основе интеллигентности — сдержанность. Нет сдержанности — нет интеллигентности. А любовь — страшно… Черт ее знает, куда заведет. Наверное, потому люди и блудят чаще без чувств, что любви трусят, боятся. И мне страшно. Надо пойти позвонить…
А Стас все теоретизирует: и по поводу алкоголя, и по поводу любви, и по поводу нашего совместного жительства.
А Коля? Все ж дело в Коле. Коля — главное. Мы-то уже отмерли. Мы должны показать ему, как жить достойно. Показали… Показали!..»
— Доктор, простите, можно мне вам вопрос задать?
— Пожалуйста.
«Мало того что в очереди, так еще и ночью. Разве нельзя было днем?»
— Вы простите меня, но вот отец сказал мне, что кровь у него в моче. Что бы это могло быть? Опасно?
— Возможно, и опасно. Надо исследовать. Я-то не могу сейчас ничего сказать. Причин много.
— А рак может быть?
— И рак может быть. Исследовать, исследовать надо…
— А если рак, то не поздно уже?
— Нельзя этого сказать. Не знаю. Пойдите к урологу.
— Спасибо. Значит, сказать отцу, чтоб к врачу пошел?
— Конечно. К урологу, — отрубила Лариса.
— Спасибо. Запишу сейчас.
Лариса подумала, что интеллигентнее быть более сдержанной. В одной из машин она увидела яркий фонарь, стоявший на передней панели, и женщину, которая продолжала что-то вязать. «Неужели все дни она здесь вяжет?» Из другой машины раздался крик:
— Нарциссовна!
Лариса автоматически ответила:
— Борисовна.
— Какая разница?
— А вот такая! Я человек, а не символ в очереди, — раздраженно ответила Лариса.
— Да что с тобой? А как насчет юмора, символ?
— В меру. В меру, Валерий Семенович. Из другого окна высунулся Кирилл.
— А точно. Я тоже привык, что Нарциссовна. — И засмеялся.
Эта простодушная реакция остудила Ларису.
— У нас битлы, Лариса Борисовна. Хотите послушать?
— Нет, Кирилл, спасибо.
— Кирюша, Лариса Борисовна этого не любит, ей классику подавай. У тебя Перголези нет?
— Чего, чего?
— Это, Кирюша, я и сам не знаю чего. Что-то из детства помнится. Позабыл уже. Мы предпочитаем динамизм, ритм, здоровье, веселье. Правда, Кирилл?
— Ага. В школе у нас битлы были. Чего только не было! Ох, мы любили их. Сейчас времени нет.
— Кирилл, ты шофер, профессионал. Если не удастся записаться, можешь купить старую, сам будешь следить за нею, чинить. Ты же не мы.
— Это точно. Но новая лучше. Новую хочу. Подошел Дмитрий Матвеевич.
— В моей сотне все в порядке.
— Пока порядок. А что дальше будет, Дмитрий Матвеевич? А если драка?
— Может, конечно, Валерий Семенович. А что ваши люди?
— Молчат. Говорят, на Шипке все спокойно. А вы драться-то умеете?
— В детстве дрался, но немного. Сегодняшняя моя нравственность не позволяет мне драться. — Дмитрий Матвеевич засмеялся. — Однако я полагаю, при возникшем инциденте задача наша будет выпихивать, но не бить.
— Да! В драке только и думать — бить или пихать.
— Верно, но настоящее суперменство в том, чтобы в драке и ожесточении не бить, а победить.
— Попробуйте. Мы будем поглядеть со стороны. Услышав это «будем поглядеть», Лариса уже совершенно непонятно почему разозлилась и, не сказав ни слова, пошла прочь.
Впрочем, не прочь, а к телефону. Она шла между машин к райисполкому. Там, на улице, было светлее. Под дальним фонарем она увидела медленно шагавшего Стаса. В первый момент ей стало тепло на душе, и она кинулась было догнать его, чтобы предложить подвезти, но в этот момент ее повелитель споткнулся и, чтобы удержаться, схватился за столб. Вновь злость всколыхнула в ней все сегодняшние события, рассуждения. Лариса резко повернулась и направилась к автомату.
— Доброй ночи еще раз. Это опять я, Лариса Борисовна.
— Ничего нового плохого сказать не можем, Лариса Борисовна. Хорошего тоже ничего. Самостоятельное дыхание никак не восстанавливается. Один раз ненадолго упало давление — сделали гормончики, подняли. Из одного дренажа перестало течь. Вот думаем, промыть, что ль?
— А в верхние продолжаете лить?
— Лили. А теперь не знаем, может, остановиться? Сейчас хирургов позовем, вместе решим. Да! Аритмия некоторое время была.
— Хорошо. Спасибо. — Лариса повесила трубку и быстрым шагом пошла к машине.
«Господи! Отвези я ее сразу в больницу, она бы сегодня уже ходила. А я б спокойно стояла. Ее, наверное, даже привезти можно было бы на часок. Впрочем, я б не разрешила. Чертова машина! Разве я когда-нибудь отпустила бы такого больного? Да они все, аппендициты, вначале не похожи ни на что. Будто первый год работаю. Нет, нет! Кровь из носу — все-все надо сделать».
К машине она почти подбежала, рывком открыла дверь, включила зажигание. Но тут вспомнила, что сзади спит Тамара.
— Тамарочка… — сказала она, посмотрев в зеркало на заднее сиденье.
Тамары не было.
— Ну и прекрасно, — почему-то вслух произнесла Лариса. — И предупреждать никого не буду. Уехала, и Бог с ними со всеми. Сами разберутся.
Включила мотор, дала задний ход, вывернула машину налево, выехала на дорогу и очень скоро была в больнице.
По дороге она думала о себе уже возвышенно. Представляла удивление, непонимание коллег по очереди. «Ничего, пусть узнают, что такое настоящая работа. И настоящие профессионалы. Сейчас звонить начнут. Не сейчас… Когда увидят. Валерий записывал телефон, да и у Димы, может, остался еще с тех пор, когда он приходил ко мне в больницу. Найдут, если захотят. От удивления найдут».
Нина все еще была «на аппарате». Попробовала отключить искусственное дыхание, но самостоятельное стало постепенно угасать. Давление было плохим. В желудке стоял зонд, из него ничего не поступало.
— Может, уберем? Дышит-то плохо.
— Лариса Борисовна, она же сейчас загружена, на зонд никак не должна реагировать.
— Не очень-то она синхронизирует собственное дыхание с аппаратным. Давайте посильнее загрузим.
За окном стало совсем светло. Снова немножко снизилось давление. Полностью отключили самостоятельное дыхание и синхронизировали с аппаратом. Перелили кровь. При дневном свете уже различались краски на лице, естественные краски. Казалось, что стало немного получше.
Лариса посмотрела в окно.
«Наверное, перекличка прошла, и меня уже в списках нет. Все равно, пока не восстановится дыхание, не стабилизируется давление, пока не приведем в сознание и не отключим аппарат, я уехать не могу».
Но перекличку утром делать не стали. Все было ясно и так.
Все было ясно и так. Ну кто уйдет перед самой записью после стольких дней стояния?
Они не сразу обнаружили отсутствие Ларисиной машины. А обнаружив, долго не могли понять, что произошло. Сначала в голову никому не пришло, что Лариса могла уехать в больницу. Про Нину уже забыли. Она была «не своя», она только промелькнула где-то рядом и исчезла. Они же не знали, что для хирурга после тяжелой операции, когда все сомнительно, больной, правда, ненадолго, становится близким, родным человеком. Быстро это проходит: стоит только этому больному немножко улучшиться, как он снова оказывается чужим — все снова возвращается на свои места. Более всех была удивлена Тамара. Она ненадолго вышла из машины, а вернулась — пусто. Потом Дима вспомнил, что Лариса собиралась звонить. А куда? Не домой же звонить под утро, когда все спят. По их представлениям, в больницах на дежурстве не спят. Значит, в больницу.
Все смотрели на беседку, на сторожку, на домик, который и был конечной точкой их движения, вернее, стояния, был средоточием их надежд, источником будущих радостей и сегодняшних бдений.
Рядом с домиком стояла машина ГАИ. Какой-то мужчина навешивал на дверь транспарант. «Запись на машину». Ниже висела еще бумажка, поменьше. По-видимому, там были дополнительные данные: какие модели, сколько машин. Впрочем, маловероятно, чтоб наперед объявляли количество. Маловероятно. Это пишут редко.
Над очередью стоял ровный гул возбуждения и, пожалуй, успокоения: все сбывается. А там — что будет, то и будет.
Очередь выстраивалась, перестраивалась, из широкой реки превращалась в узкий ручей. Длинный-длинный.
Очередь входила в мыслимые берега. Движение вочереди волнами затихало.
Гул продолжался.
Стало меньше шуток, смеха, общений.
Очередь преображалась.
Очередь посерьезнела.
Весело выглядели лишь ветераны очереди, да и то относительно весело.
В это время Лариса вошла в свой кабинет и подумала о стоявших во второй половине — в шестой, седьмой, девятой и прочих сотнях. Ей почему-то стало стыдно и неудобно. Сейчас, в кабинете, ей стало стыдно. А собственно, почему? Чего она стыдилась, чего стеснялась? Она честно выстояла, она честно тратила свои силы, здоровье, нервы. Да и не так это было тяжело. Почему она должна стыдиться?
Лариса подумала о тех, кому никто вовремя не позвонил, не предупредил, которым вовремя никто ничего не сообщил.
В дверях домика показался человек и тихо что-то сказал. Наверное: «Заходите, пожалуйста».
Наверное, так он и сказал.
Другой человек двинулся к дверям. Гул стих. Ручеек не выходил из берегов. Слышался лишь отдаленный уличный гул, гул машин, столь вожделенных для собравшихся здесь людей. Иногда был слышен шелест несильного ветра.
Виден был лишь этот милый, приятный, деликатный, лучезарный, стоявший в дверях и улыбавшийся человеку человек.
Все молчали.
Вдруг в этой почти святой тишине раздался громкий крик, вопль:
— Бездельники! — Из окна лестничной площадки недавно выстроенного дома с третьего этажа высунулась женская голова. — Что вы наделали! Стекла разбили!.. Загадили!.. Заплевали!..
Снова загудела очередь, и в этом гуле потонули слова, которые продолжали падать на них с третьего этажа. Вновь шум, смех, вновь шутки…
И вдруг опять все смолкли.
Из домика, широко улыбаясь, вышел первый человек, первый записавшийся.
— Хулиганье проклятое!.. — снова прорвался вопль из окна, но тут же был снят бурей аплодисментов, тушем, просто радостными криками.
— Следующий! — крикнул первый.
Должно быть, именно это крикнул счастливчик, потому что услышать что-нибудь не было никакой возможности. А после его видимого, но неслышимого крика двинулся от очереди и прошел в дверь еще один человек.
Люди входили в домик и через две, три, пять минут — не подсчитаешь, время со стороны тоже, оказывается, штука относительная — появлялись с совсем иным выражением лица.
Многие из них тут же исчезали из очереди, многие оставались и продолжали свои бдения, переживая за товарищей из своей сотни, а может, тысячи — у кого где друзья образовались.
Уже недолго. Еще немного.
К моменту начала записи Лариса была бы двести пятьдесят третьей.
Потом в домик начали запускать по два-три человека.
Стало очевидно, что часов за семь завершится этот машинный искус и можно будет расплыться, разбежаться по своим делам.
Каким делам?
Какие сейчас дела?!
Дел у Ларисы было много. Она сидела в кабинете и планировала. Прикидывала планы ближайших месяцев, связанные сзащитой; планы еще более дальние — она уже думала о следующей записи. Не женское это дело — так далеко загадывать. Может, и женское, да плохо получается. После раскрепощения им сразу слишком много пришлось планировать. Сфера необходимого планирования, или, по-современному, прогнозирования, значительно расширилась. Ей бы только в семье спланировать… Нет. Наоборот. Если бы только на работе прогнозировать.
Лариса вспомнила, как лет десять назад шеф и учитель ругал ее, ругал всех ее коллег, ругал женскую психологию, женскую жизненную тактику, в частности женскую психологию и тактику в хирургии. Лариса помнит этот случай, когда различные образные обобщения шеф сыпал как из рога изобилия. Она сделала небольшую операцию — удалила маленькую опухоль грудной железы. Но при исследовании опухоль неожиданно, вопреки всяким прогнозам оказалась злокачественной, и предстояла повторная, уже большая операция с удалением всей железы, и делать ее должен был шеф сам, не Лариса.
Он посмотрел на грудь, на разрез, повернулся, вышел в предоперационную, позвал Ларису и произнес длинную речь: «Если женщина переходит через лужу, она смотрит, куда поставить ногу, и, найдя место, ставит ее туда. О следующем шаге она будет думать после, поставив ногу. Мужчина же, подняв ногу над лужей, еще не знает, куда ее поставить, но уже ищет сразу место для следующего шага. На три шага считает гений. — Шеф посмотрел на нее, сделал передышку, набрал воздух и продолжал: — Когда же вы, бабы, начнете планировать? Ты делаешь разрез. Сделала удачно и красиво. Но ты когда-нибудь заранее можешь сказать с уверенностью, что не придется расширять операцию, что не понадобится следующий этап, более радикальный? Как же прикажешь теперь делать разрез? Разумеется, сделаем. Не в этом направлении, так в другом. Но так было бы лучше. Да и не только в этом дело. Почему вы не думаете чуть дальше? Спрашивайте, наконец. И на будущее запомните, когда сами в начальники выйдете».
Лариса вспомнила этот эпизод, улыбнулась и опять стала планировать. Правда, с учетом лишь второго шага.
Раздался телефонный звонок.
— Слушаю.
— Лариса? Это Дима. Что ж ты?..
— Короче, Дима. Как там ваши дела?
— Я уже записался.
— Конечно. Ты же среди первых.
— Может, ты еще…
— Еще с аппарата не сняли.
— С какого аппарата? Я слышу хорошо.
— Пока я отсюда не уйду.
— Что ж, все сорвалось? И все?!
— Почему? Вся жизнь впереди.
— А что сегодня?
— Сегодня вечером банкет у Валеры, как и условились. Там поговорим. Еще во многом надо разобраться. С домом разобраться, запустила.
— Не уверен, что у нас будет возможность поговорить.
— Дима, так далеко я не планирую, до вечера бы дожить.
— Это верно. На сегодня я освободился — лекции читать не буду. Хотя, наверное, успел бы. Но банкет мне этот упускать не хочется, тебя упускать не хочется.
— Лесть — странная вещь. Тебе льстят, ты понимаешь, что это вздор, пустота, не веришь, а все ж приятно, и к льстецу относишься лучше. Не веришь, но эффект есть.
— Это верно, но я не льстил еще, хотя направление мысли ты взяла верное.
— Другими словами, то хочешь сказать, что я понуждаю тебя к лести?
Дима стал говорить нормальнее, и голос его стал спокойным, уверенным, ласковым и доверительным — обычным человеческим. Все они сейчас изменились. Кто стал спокойнее, кто стал нервничать больше, у кого-то в голове зашевелились каждодневные проблемы, от которых они были отключены все эти дни. Еще не закончилась их эпопея, а уже исчезла беззаботность от безраздельного заполнения мозгов одной целью. Достижение этой цели для многих сейчас близко, и наступала широким фронтом повседневность. Последний день каникул.
— В очереди нам было неплохо. А?
— Созвонимся. Я тоже не хочу забывать эту очередь. А то получится — прошла она, и все. Не будем планировать, но этот год, я думаю, повожу тебя на машине. Раньше у тебя не будет.
— Это уже хороший разговор. — Дмитрий Матвеевич улыбнулся. Наверное, улыбнулся.
Лариса опять пошла в реанимацию. Снова попробовали отключить аппарат. На этот раз самостоятельное дыхание больше не потребовало искусственной поддержки. Давление постоянно держалось на одних и тех же цифрах. Они ждали около часа — все было стабильно. Нина стала открывать глаза.
— Болит, миленькая?
Она отрицательно покачала головой. Ответить ничего не могла — мешала трубка в дыхательном горле.
— Трубка мешает?
Нина утвердительно шевельнула веками.
— Ну вот, Лариса Борисовна, в сознании. Убираем трубку?
— Убираем. Сейчас аппарат не нужен. О, господи! — протяжно вздохнула Лариса Борисовна.
— Что так?
— Привычка… Или кислородная недостаточность.
— У кого?
— У меня.
Все присутствующие вежливо рассмеялись. Шеф шутить изволит.
Удалили трубку. Голос у Нины сел. Она хриплым шепотом сказала:
— Мешает…
Никто не успел шевельнуться, как она протянула руку и выдернула зонд изо рта.
— Что ж ты наделала?
Нина лежала с закрытыми глазами и не реагировала.
— Не страшно, Лариса Борисовна. По нему ничего не шло. Понадобится — вставим.
— Конечно, не страшно. Неожиданно.
Нина открыла глаза, посмотрела на Ларису Борисовну.
— Толя где? Сами-то записались?
— Лежи, Ниночка. Лежи спокойно. Потом.
Лариса вошла в свой кабинет и стала лихорадочно переодеваться. Надела платье, остановилась у стола, махнула рукой и снова натянула белый халат.
Зазвонил телефон.
«Теперь Валерий», — решила Лариса.
— Слушаю.
— Нарциссовна!
— Борисовна, — спокойно и обреченно ответила Лариса.
— Брось, не расстраивайся…
— Что еще нового?
— Я записался. Тебе что-нибудь устроим. Господь Бог должен учесть все.
— Хорошо. Вся надежда на него. Пока он меня наказал.
В трубке послышался жизнерадостный смех:
— Не скучай. Не жалей, что кончился этот праздник. Другие будут.
— Спасибо. Буду ждать. — Теперь и Лариса рассмеялась.
— Ну и молодец. Не горюй и улыбайся. Не обижай, хозяйка.
— Я не обижаю и не обижаюсь. Наши обиды порождены только нашим нутром, порождены нами самими. На кого ж обижаться?
— Ладно тебе. Что кончено, то кончено, а ты развела философию. Так часам к семи придешь? Уговор в силе?
— Наверное. Буду стараться.
— Пойду с остальными договорюсь. Я из автомата.
— А к семи кончится?
— С ума сошла! Они уже по три человека берут. Лариса осталась совсем одна. Одна в своем рабочем кабинете. Никто ей не мешал, она стояла и думала. Думать она могла о чем хотела, никто не вторгался в ее размышления, никто не перебивал, никто не звал на переклички или поесть, никто не приглашал к разговору.
И ЕЩЕ РАЗ АВТОР
А Стас все теоретизирует: и по поводу алкоголя, и по поводу любви, и по поводу нашего совместного жительства.
А Коля? Все ж дело в Коле. Коля — главное. Мы-то уже отмерли. Мы должны показать ему, как жить достойно. Показали… Показали!..»
— Доктор, простите, можно мне вам вопрос задать?
— Пожалуйста.
«Мало того что в очереди, так еще и ночью. Разве нельзя было днем?»
— Вы простите меня, но вот отец сказал мне, что кровь у него в моче. Что бы это могло быть? Опасно?
— Возможно, и опасно. Надо исследовать. Я-то не могу сейчас ничего сказать. Причин много.
— А рак может быть?
— И рак может быть. Исследовать, исследовать надо…
— А если рак, то не поздно уже?
— Нельзя этого сказать. Не знаю. Пойдите к урологу.
— Спасибо. Значит, сказать отцу, чтоб к врачу пошел?
— Конечно. К урологу, — отрубила Лариса.
— Спасибо. Запишу сейчас.
Лариса подумала, что интеллигентнее быть более сдержанной. В одной из машин она увидела яркий фонарь, стоявший на передней панели, и женщину, которая продолжала что-то вязать. «Неужели все дни она здесь вяжет?» Из другой машины раздался крик:
— Нарциссовна!
Лариса автоматически ответила:
— Борисовна.
— Какая разница?
— А вот такая! Я человек, а не символ в очереди, — раздраженно ответила Лариса.
— Да что с тобой? А как насчет юмора, символ?
— В меру. В меру, Валерий Семенович. Из другого окна высунулся Кирилл.
— А точно. Я тоже привык, что Нарциссовна. — И засмеялся.
Эта простодушная реакция остудила Ларису.
— У нас битлы, Лариса Борисовна. Хотите послушать?
— Нет, Кирилл, спасибо.
— Кирюша, Лариса Борисовна этого не любит, ей классику подавай. У тебя Перголези нет?
— Чего, чего?
— Это, Кирюша, я и сам не знаю чего. Что-то из детства помнится. Позабыл уже. Мы предпочитаем динамизм, ритм, здоровье, веселье. Правда, Кирилл?
— Ага. В школе у нас битлы были. Чего только не было! Ох, мы любили их. Сейчас времени нет.
— Кирилл, ты шофер, профессионал. Если не удастся записаться, можешь купить старую, сам будешь следить за нею, чинить. Ты же не мы.
— Это точно. Но новая лучше. Новую хочу. Подошел Дмитрий Матвеевич.
— В моей сотне все в порядке.
— Пока порядок. А что дальше будет, Дмитрий Матвеевич? А если драка?
— Может, конечно, Валерий Семенович. А что ваши люди?
— Молчат. Говорят, на Шипке все спокойно. А вы драться-то умеете?
— В детстве дрался, но немного. Сегодняшняя моя нравственность не позволяет мне драться. — Дмитрий Матвеевич засмеялся. — Однако я полагаю, при возникшем инциденте задача наша будет выпихивать, но не бить.
— Да! В драке только и думать — бить или пихать.
— Верно, но настоящее суперменство в том, чтобы в драке и ожесточении не бить, а победить.
— Попробуйте. Мы будем поглядеть со стороны. Услышав это «будем поглядеть», Лариса уже совершенно непонятно почему разозлилась и, не сказав ни слова, пошла прочь.
Впрочем, не прочь, а к телефону. Она шла между машин к райисполкому. Там, на улице, было светлее. Под дальним фонарем она увидела медленно шагавшего Стаса. В первый момент ей стало тепло на душе, и она кинулась было догнать его, чтобы предложить подвезти, но в этот момент ее повелитель споткнулся и, чтобы удержаться, схватился за столб. Вновь злость всколыхнула в ней все сегодняшние события, рассуждения. Лариса резко повернулась и направилась к автомату.
— Доброй ночи еще раз. Это опять я, Лариса Борисовна.
— Ничего нового плохого сказать не можем, Лариса Борисовна. Хорошего тоже ничего. Самостоятельное дыхание никак не восстанавливается. Один раз ненадолго упало давление — сделали гормончики, подняли. Из одного дренажа перестало течь. Вот думаем, промыть, что ль?
— А в верхние продолжаете лить?
— Лили. А теперь не знаем, может, остановиться? Сейчас хирургов позовем, вместе решим. Да! Аритмия некоторое время была.
— Хорошо. Спасибо. — Лариса повесила трубку и быстрым шагом пошла к машине.
«Господи! Отвези я ее сразу в больницу, она бы сегодня уже ходила. А я б спокойно стояла. Ее, наверное, даже привезти можно было бы на часок. Впрочем, я б не разрешила. Чертова машина! Разве я когда-нибудь отпустила бы такого больного? Да они все, аппендициты, вначале не похожи ни на что. Будто первый год работаю. Нет, нет! Кровь из носу — все-все надо сделать».
К машине она почти подбежала, рывком открыла дверь, включила зажигание. Но тут вспомнила, что сзади спит Тамара.
— Тамарочка… — сказала она, посмотрев в зеркало на заднее сиденье.
Тамары не было.
— Ну и прекрасно, — почему-то вслух произнесла Лариса. — И предупреждать никого не буду. Уехала, и Бог с ними со всеми. Сами разберутся.
Включила мотор, дала задний ход, вывернула машину налево, выехала на дорогу и очень скоро была в больнице.
По дороге она думала о себе уже возвышенно. Представляла удивление, непонимание коллег по очереди. «Ничего, пусть узнают, что такое настоящая работа. И настоящие профессионалы. Сейчас звонить начнут. Не сейчас… Когда увидят. Валерий записывал телефон, да и у Димы, может, остался еще с тех пор, когда он приходил ко мне в больницу. Найдут, если захотят. От удивления найдут».
Нина все еще была «на аппарате». Попробовала отключить искусственное дыхание, но самостоятельное стало постепенно угасать. Давление было плохим. В желудке стоял зонд, из него ничего не поступало.
— Может, уберем? Дышит-то плохо.
— Лариса Борисовна, она же сейчас загружена, на зонд никак не должна реагировать.
— Не очень-то она синхронизирует собственное дыхание с аппаратным. Давайте посильнее загрузим.
За окном стало совсем светло. Снова немножко снизилось давление. Полностью отключили самостоятельное дыхание и синхронизировали с аппаратом. Перелили кровь. При дневном свете уже различались краски на лице, естественные краски. Казалось, что стало немного получше.
Лариса посмотрела в окно.
«Наверное, перекличка прошла, и меня уже в списках нет. Все равно, пока не восстановится дыхание, не стабилизируется давление, пока не приведем в сознание и не отключим аппарат, я уехать не могу».
Но перекличку утром делать не стали. Все было ясно и так.
Все было ясно и так. Ну кто уйдет перед самой записью после стольких дней стояния?
Они не сразу обнаружили отсутствие Ларисиной машины. А обнаружив, долго не могли понять, что произошло. Сначала в голову никому не пришло, что Лариса могла уехать в больницу. Про Нину уже забыли. Она была «не своя», она только промелькнула где-то рядом и исчезла. Они же не знали, что для хирурга после тяжелой операции, когда все сомнительно, больной, правда, ненадолго, становится близким, родным человеком. Быстро это проходит: стоит только этому больному немножко улучшиться, как он снова оказывается чужим — все снова возвращается на свои места. Более всех была удивлена Тамара. Она ненадолго вышла из машины, а вернулась — пусто. Потом Дима вспомнил, что Лариса собиралась звонить. А куда? Не домой же звонить под утро, когда все спят. По их представлениям, в больницах на дежурстве не спят. Значит, в больницу.
Все смотрели на беседку, на сторожку, на домик, который и был конечной точкой их движения, вернее, стояния, был средоточием их надежд, источником будущих радостей и сегодняшних бдений.
Рядом с домиком стояла машина ГАИ. Какой-то мужчина навешивал на дверь транспарант. «Запись на машину». Ниже висела еще бумажка, поменьше. По-видимому, там были дополнительные данные: какие модели, сколько машин. Впрочем, маловероятно, чтоб наперед объявляли количество. Маловероятно. Это пишут редко.
Над очередью стоял ровный гул возбуждения и, пожалуй, успокоения: все сбывается. А там — что будет, то и будет.
Очередь выстраивалась, перестраивалась, из широкой реки превращалась в узкий ручей. Длинный-длинный.
Очередь входила в мыслимые берега. Движение вочереди волнами затихало.
Гул продолжался.
Стало меньше шуток, смеха, общений.
Очередь преображалась.
Очередь посерьезнела.
Весело выглядели лишь ветераны очереди, да и то относительно весело.
В это время Лариса вошла в свой кабинет и подумала о стоявших во второй половине — в шестой, седьмой, девятой и прочих сотнях. Ей почему-то стало стыдно и неудобно. Сейчас, в кабинете, ей стало стыдно. А собственно, почему? Чего она стыдилась, чего стеснялась? Она честно выстояла, она честно тратила свои силы, здоровье, нервы. Да и не так это было тяжело. Почему она должна стыдиться?
Лариса подумала о тех, кому никто вовремя не позвонил, не предупредил, которым вовремя никто ничего не сообщил.
В дверях домика показался человек и тихо что-то сказал. Наверное: «Заходите, пожалуйста».
Наверное, так он и сказал.
Другой человек двинулся к дверям. Гул стих. Ручеек не выходил из берегов. Слышался лишь отдаленный уличный гул, гул машин, столь вожделенных для собравшихся здесь людей. Иногда был слышен шелест несильного ветра.
Виден был лишь этот милый, приятный, деликатный, лучезарный, стоявший в дверях и улыбавшийся человеку человек.
Все молчали.
Вдруг в этой почти святой тишине раздался громкий крик, вопль:
— Бездельники! — Из окна лестничной площадки недавно выстроенного дома с третьего этажа высунулась женская голова. — Что вы наделали! Стекла разбили!.. Загадили!.. Заплевали!..
Снова загудела очередь, и в этом гуле потонули слова, которые продолжали падать на них с третьего этажа. Вновь шум, смех, вновь шутки…
И вдруг опять все смолкли.
Из домика, широко улыбаясь, вышел первый человек, первый записавшийся.
— Хулиганье проклятое!.. — снова прорвался вопль из окна, но тут же был снят бурей аплодисментов, тушем, просто радостными криками.
— Следующий! — крикнул первый.
Должно быть, именно это крикнул счастливчик, потому что услышать что-нибудь не было никакой возможности. А после его видимого, но неслышимого крика двинулся от очереди и прошел в дверь еще один человек.
Люди входили в домик и через две, три, пять минут — не подсчитаешь, время со стороны тоже, оказывается, штука относительная — появлялись с совсем иным выражением лица.
Многие из них тут же исчезали из очереди, многие оставались и продолжали свои бдения, переживая за товарищей из своей сотни, а может, тысячи — у кого где друзья образовались.
Уже недолго. Еще немного.
К моменту начала записи Лариса была бы двести пятьдесят третьей.
Потом в домик начали запускать по два-три человека.
Стало очевидно, что часов за семь завершится этот машинный искус и можно будет расплыться, разбежаться по своим делам.
Каким делам?
Какие сейчас дела?!
Дел у Ларисы было много. Она сидела в кабинете и планировала. Прикидывала планы ближайших месяцев, связанные сзащитой; планы еще более дальние — она уже думала о следующей записи. Не женское это дело — так далеко загадывать. Может, и женское, да плохо получается. После раскрепощения им сразу слишком много пришлось планировать. Сфера необходимого планирования, или, по-современному, прогнозирования, значительно расширилась. Ей бы только в семье спланировать… Нет. Наоборот. Если бы только на работе прогнозировать.
Лариса вспомнила, как лет десять назад шеф и учитель ругал ее, ругал всех ее коллег, ругал женскую психологию, женскую жизненную тактику, в частности женскую психологию и тактику в хирургии. Лариса помнит этот случай, когда различные образные обобщения шеф сыпал как из рога изобилия. Она сделала небольшую операцию — удалила маленькую опухоль грудной железы. Но при исследовании опухоль неожиданно, вопреки всяким прогнозам оказалась злокачественной, и предстояла повторная, уже большая операция с удалением всей железы, и делать ее должен был шеф сам, не Лариса.
Он посмотрел на грудь, на разрез, повернулся, вышел в предоперационную, позвал Ларису и произнес длинную речь: «Если женщина переходит через лужу, она смотрит, куда поставить ногу, и, найдя место, ставит ее туда. О следующем шаге она будет думать после, поставив ногу. Мужчина же, подняв ногу над лужей, еще не знает, куда ее поставить, но уже ищет сразу место для следующего шага. На три шага считает гений. — Шеф посмотрел на нее, сделал передышку, набрал воздух и продолжал: — Когда же вы, бабы, начнете планировать? Ты делаешь разрез. Сделала удачно и красиво. Но ты когда-нибудь заранее можешь сказать с уверенностью, что не придется расширять операцию, что не понадобится следующий этап, более радикальный? Как же прикажешь теперь делать разрез? Разумеется, сделаем. Не в этом направлении, так в другом. Но так было бы лучше. Да и не только в этом дело. Почему вы не думаете чуть дальше? Спрашивайте, наконец. И на будущее запомните, когда сами в начальники выйдете».
Лариса вспомнила этот эпизод, улыбнулась и опять стала планировать. Правда, с учетом лишь второго шага.
Раздался телефонный звонок.
— Слушаю.
— Лариса? Это Дима. Что ж ты?..
— Короче, Дима. Как там ваши дела?
— Я уже записался.
— Конечно. Ты же среди первых.
— Может, ты еще…
— Еще с аппарата не сняли.
— С какого аппарата? Я слышу хорошо.
— Пока я отсюда не уйду.
— Что ж, все сорвалось? И все?!
— Почему? Вся жизнь впереди.
— А что сегодня?
— Сегодня вечером банкет у Валеры, как и условились. Там поговорим. Еще во многом надо разобраться. С домом разобраться, запустила.
— Не уверен, что у нас будет возможность поговорить.
— Дима, так далеко я не планирую, до вечера бы дожить.
— Это верно. На сегодня я освободился — лекции читать не буду. Хотя, наверное, успел бы. Но банкет мне этот упускать не хочется, тебя упускать не хочется.
— Лесть — странная вещь. Тебе льстят, ты понимаешь, что это вздор, пустота, не веришь, а все ж приятно, и к льстецу относишься лучше. Не веришь, но эффект есть.
— Это верно, но я не льстил еще, хотя направление мысли ты взяла верное.
— Другими словами, то хочешь сказать, что я понуждаю тебя к лести?
Дима стал говорить нормальнее, и голос его стал спокойным, уверенным, ласковым и доверительным — обычным человеческим. Все они сейчас изменились. Кто стал спокойнее, кто стал нервничать больше, у кого-то в голове зашевелились каждодневные проблемы, от которых они были отключены все эти дни. Еще не закончилась их эпопея, а уже исчезла беззаботность от безраздельного заполнения мозгов одной целью. Достижение этой цели для многих сейчас близко, и наступала широким фронтом повседневность. Последний день каникул.
— В очереди нам было неплохо. А?
— Созвонимся. Я тоже не хочу забывать эту очередь. А то получится — прошла она, и все. Не будем планировать, но этот год, я думаю, повожу тебя на машине. Раньше у тебя не будет.
— Это уже хороший разговор. — Дмитрий Матвеевич улыбнулся. Наверное, улыбнулся.
Лариса опять пошла в реанимацию. Снова попробовали отключить аппарат. На этот раз самостоятельное дыхание больше не потребовало искусственной поддержки. Давление постоянно держалось на одних и тех же цифрах. Они ждали около часа — все было стабильно. Нина стала открывать глаза.
— Болит, миленькая?
Она отрицательно покачала головой. Ответить ничего не могла — мешала трубка в дыхательном горле.
— Трубка мешает?
Нина утвердительно шевельнула веками.
— Ну вот, Лариса Борисовна, в сознании. Убираем трубку?
— Убираем. Сейчас аппарат не нужен. О, господи! — протяжно вздохнула Лариса Борисовна.
— Что так?
— Привычка… Или кислородная недостаточность.
— У кого?
— У меня.
Все присутствующие вежливо рассмеялись. Шеф шутить изволит.
Удалили трубку. Голос у Нины сел. Она хриплым шепотом сказала:
— Мешает…
Никто не успел шевельнуться, как она протянула руку и выдернула зонд изо рта.
— Что ж ты наделала?
Нина лежала с закрытыми глазами и не реагировала.
— Не страшно, Лариса Борисовна. По нему ничего не шло. Понадобится — вставим.
— Конечно, не страшно. Неожиданно.
Нина открыла глаза, посмотрела на Ларису Борисовну.
— Толя где? Сами-то записались?
— Лежи, Ниночка. Лежи спокойно. Потом.
Лариса вошла в свой кабинет и стала лихорадочно переодеваться. Надела платье, остановилась у стола, махнула рукой и снова натянула белый халат.
Зазвонил телефон.
«Теперь Валерий», — решила Лариса.
— Слушаю.
— Нарциссовна!
— Борисовна, — спокойно и обреченно ответила Лариса.
— Брось, не расстраивайся…
— Что еще нового?
— Я записался. Тебе что-нибудь устроим. Господь Бог должен учесть все.
— Хорошо. Вся надежда на него. Пока он меня наказал.
В трубке послышался жизнерадостный смех:
— Не скучай. Не жалей, что кончился этот праздник. Другие будут.
— Спасибо. Буду ждать. — Теперь и Лариса рассмеялась.
— Ну и молодец. Не горюй и улыбайся. Не обижай, хозяйка.
— Я не обижаю и не обижаюсь. Наши обиды порождены только нашим нутром, порождены нами самими. На кого ж обижаться?
— Ладно тебе. Что кончено, то кончено, а ты развела философию. Так часам к семи придешь? Уговор в силе?
— Наверное. Буду стараться.
— Пойду с остальными договорюсь. Я из автомата.
— А к семи кончится?
— С ума сошла! Они уже по три человека берут. Лариса осталась совсем одна. Одна в своем рабочем кабинете. Никто ей не мешал, она стояла и думала. Думать она могла о чем хотела, никто не вторгался в ее размышления, никто не перебивал, никто не звал на переклички или поесть, никто не приглашал к разговору.
И ЕЩЕ РАЗ АВТОР
Ну вот, дело идет к концу: очередь идет к концу, книга идет к концу.
Я увел себя из книги, я описывал женщину с ее заботами, с ее проблемами, но как-то не заметил — то ли в книге, то ли в жизни не заметил, сначала не замечал, — что проблемы и заботы у женщин и мужчин стали вроде бы общими, вернее, не общими, общими они были всегда, — стали одинаковыми. Двадцатый век подарил нам женскую эмансипацию, объединил, нивелировал заботы, сделал одинаковым труд и на работе и дома… Дома, должно быть, есть еще какая-то разница. Но дома они, женщины, теперь бывают меньше. Они не дома, они в деле, в миру, на миру. Никогда прежде женщина не занималась транспортом, конями, разве что ездила, скакала на них, да в стихах «на скаку» останавливала.
У женщины и мужчины появились одинаковая одежда, одинаковая работа, одинаковая Ответственность.
Немудрено, что я немного запутался, а может, изрядно, и как-то сначала незаметно для меня появились у Ларисы Борисовны мои заботы, мои недостатки, мое легкомыслие, мужская безответственность: от любви или, пожалуй, от отсутствия любви легко относятся и к тому и к другому.
Нет. Все же это не мое, наверное… Но все равно в любом слове, в любом повороте души и событий, в любой коллизии я, вероятно, как теперь понимаю, копал в своих подвалах, думал о себе, сравнивал с собой.
Впрочем, так ли это? Во всем сомневаюсь. Так и надо, ведь не мне судить. Я написал — и хотел я или не хотел, осознанно или в бездумье что-то поднял в себе, вытащил для себя на поверхность. И пусть в процессе работы, в процессе обсуждений книги с друзьями, коллегами я что-то изменю, исправлю, выкину, допишу, я все равно и для себя дело сделал, себе я пользу нанес… Друзья мне скажут: «Пользу нанести нельзя, нанести можно удар, вред…» Ну что ж, покорно исправлю и задумаюсь о пользе и вреде для себя и для других, и как они сочетаются, взаимодействуют, или, на сегодняшнем квазинаучном жаргоне, коррелируются.
Я все равно писал так, думал так, искал так — не случайно же у меня в голове возникло: «пользу нанес».
Конечно, я копался в себе, думая о Ларисе Борисовне. Да и куда уйти от себя? Тем более она у меня зачем-то, почему-то шеф-хирург и, разумеется, пропустив болезнь, запустив чью-то болезнь, какие бы объективные причины на то ни были подсказаны доброжелательным окружением, должна по-мужски брать Ответственность на себя.
По-мужски?
Может, наоборот, по-женски?
У кого больше Ответственности, причин для Ответственности?
Ответственность на работе и дома. Какая важней? Из каких Ответственностей больше строится жизнь? Из чего строится общество? Личное, общественное. Принято считать, что мужчина сильнее и Ответственности на нем должно быть больше. Может быть, может быть…
Как, наверное, хочется снять с себя моей Ларисе Борисовне хоть часть Ответственности!
Как хотелось бы ей, по-моему, быть безответственней… Молодой и безответственной. Проходит жизнь, молодость, уменьшаются силы, а Ответственность растет.
Домой она поехала около половины четвертого. Время для магазинов хорошее: с работы еще не пошли, домохозяйки уже ушли. Впрочем, выходной день; но и в субботу в это время в магазинах посвободнее. В шесть часов уже была дома. По дороге, проезжая мимо мотеля, завернула и туда. Очередь на мойку была небольшая, сравнительно скоро она управилась и с этим незапланированным делом. Мыть машину самой ей не хотелось: руки можно так испачкать, что и на следующий день оперировать будет неудобно, стыдно.
Дома ее ждала удача: мама уже сготовила обед.
Николая не было. Это хорошо.
Не было и Стаса. Очень хорошо.
Лариса залезла в ванну. В теплой воде приятно и комфортно, мысли катились медленнее, медленнее. В какой-то момент Лариса спохватилась, взяла себя в руки, встала под душ, открыла сначала теплую, потом постепенно стала прибавлять холодную воду. Пришла в себя. Потом опять стала добавлять горячую, чтоб накопить в себе тепло, не выскакивать в мир, растратив его.
Она решила, что сегодня выпить надо обязательно, а потому ехать лучше обычным транспортом, без машины.
Быстро, очень быстро Лариса выкатилась из дома, обойдясь без полемики с мамой, так и не повидав Колю и, слава богу, Станислава Романовича.
— Молодец, не опоздала.
— Точность — вежливость королев.
— Обыденная жизнь, как мы знаем, вносит в королевскую жизнь поправки.
— Короли выше обыденщины.
— Знаем. Было, но до вашей эмансипации.
— Ладно. Что, еще никого нет?
— Я тебе на работу не дозвонился, ты удрала, и я не смог сообщить тебе о некоторых изменениях в наших планах. Все они согласованы. Лишь домой позвонить не решился, но оказался прав: ты точна.
— На другой день, что ли, перенесли? Тогда я поеду.
— Не торопись. Сегодня. Все сегодня.
— Так точно?
— Я оперативно провернул одно мероприятие.
— Точнее?
— После нашей столь длительной эпопеи мы решили не запись обмыть, а отмыться самим.
— Точнее?
— Совместим. Мне устроили сауну. За городом.
— Вы с ума сошли! Кому это надо?!
— Ты не любишь?
— Мне это не нравится принципиально. Купеческое гуляние.
— Но сама сауна тебе нравится?
— Никогда не была.
— Побываешь. Там и бар есть, закусочки, магнитофон, музыку можно послушать. Это недалеко. Все туда приедут. Все согласны. Обрадовались.
— Четверо, что ли?
— Не совсем. Целая компания после приедет, но можно и отделиться от них… Там хорошая домашняя обстановка. Комнатка прекрасная…
— В порядке этнографического интереса, может, и неплохо съездить. Что для этого надо?
— Да ничего, все дают. И купальные принадлежности и халаты.
— Я вообще-то сегодня мылась…
— Все не то. Сауна — это фабрика кейфа и здоровья.
— Это верно. Мой феодал после этой фабрики приходит домой по уши в кейфе. А вот здоровья не прибавляется что-то.
— Ты же не знаешь, как было бы без сауны.
— Придумали себе дурацкое развлечение и еще обосновываете его.
— Почему придумали? Это всегда было. Финны испокон веку так.
— У всех один и тот же убогий аргумент. И мой так же говорит. Историки. Финны моются, а не развлекаются. В русских парилках отпариваются, чтоб отмыться. А у вас одна гульба. Для вас это святое развлечение. Дом, работа — все побоку. Еще б помыться, но…
— Это женщина должна мыться три раза в день, а мужчина никогда.
— Вот именно… Да ладно… Может, правда, посмотреть, что так тянет туда Стаса?.. Может, наконец, я узнаю, в чем эта прелесть?
— Умница! Соображаешь.
— А как же туда добираться?
— Отсюда на машине ровно пятнадцать минут.
— Ты на машине поедешь?
— Ничего. Я немного выпью.
— По работе знаю — рискуешь чужими жизнями.
— Это я уже слышал. И, по-моему, от тебя. Ну, поехали!
— Из познавательного интереса только…
Я увел себя из книги, я описывал женщину с ее заботами, с ее проблемами, но как-то не заметил — то ли в книге, то ли в жизни не заметил, сначала не замечал, — что проблемы и заботы у женщин и мужчин стали вроде бы общими, вернее, не общими, общими они были всегда, — стали одинаковыми. Двадцатый век подарил нам женскую эмансипацию, объединил, нивелировал заботы, сделал одинаковым труд и на работе и дома… Дома, должно быть, есть еще какая-то разница. Но дома они, женщины, теперь бывают меньше. Они не дома, они в деле, в миру, на миру. Никогда прежде женщина не занималась транспортом, конями, разве что ездила, скакала на них, да в стихах «на скаку» останавливала.
У женщины и мужчины появились одинаковая одежда, одинаковая работа, одинаковая Ответственность.
Немудрено, что я немного запутался, а может, изрядно, и как-то сначала незаметно для меня появились у Ларисы Борисовны мои заботы, мои недостатки, мое легкомыслие, мужская безответственность: от любви или, пожалуй, от отсутствия любви легко относятся и к тому и к другому.
Нет. Все же это не мое, наверное… Но все равно в любом слове, в любом повороте души и событий, в любой коллизии я, вероятно, как теперь понимаю, копал в своих подвалах, думал о себе, сравнивал с собой.
Впрочем, так ли это? Во всем сомневаюсь. Так и надо, ведь не мне судить. Я написал — и хотел я или не хотел, осознанно или в бездумье что-то поднял в себе, вытащил для себя на поверхность. И пусть в процессе работы, в процессе обсуждений книги с друзьями, коллегами я что-то изменю, исправлю, выкину, допишу, я все равно и для себя дело сделал, себе я пользу нанес… Друзья мне скажут: «Пользу нанести нельзя, нанести можно удар, вред…» Ну что ж, покорно исправлю и задумаюсь о пользе и вреде для себя и для других, и как они сочетаются, взаимодействуют, или, на сегодняшнем квазинаучном жаргоне, коррелируются.
Я все равно писал так, думал так, искал так — не случайно же у меня в голове возникло: «пользу нанес».
Конечно, я копался в себе, думая о Ларисе Борисовне. Да и куда уйти от себя? Тем более она у меня зачем-то, почему-то шеф-хирург и, разумеется, пропустив болезнь, запустив чью-то болезнь, какие бы объективные причины на то ни были подсказаны доброжелательным окружением, должна по-мужски брать Ответственность на себя.
По-мужски?
Может, наоборот, по-женски?
У кого больше Ответственности, причин для Ответственности?
Ответственность на работе и дома. Какая важней? Из каких Ответственностей больше строится жизнь? Из чего строится общество? Личное, общественное. Принято считать, что мужчина сильнее и Ответственности на нем должно быть больше. Может быть, может быть…
Как, наверное, хочется снять с себя моей Ларисе Борисовне хоть часть Ответственности!
Как хотелось бы ей, по-моему, быть безответственней… Молодой и безответственной. Проходит жизнь, молодость, уменьшаются силы, а Ответственность растет.
Домой она поехала около половины четвертого. Время для магазинов хорошее: с работы еще не пошли, домохозяйки уже ушли. Впрочем, выходной день; но и в субботу в это время в магазинах посвободнее. В шесть часов уже была дома. По дороге, проезжая мимо мотеля, завернула и туда. Очередь на мойку была небольшая, сравнительно скоро она управилась и с этим незапланированным делом. Мыть машину самой ей не хотелось: руки можно так испачкать, что и на следующий день оперировать будет неудобно, стыдно.
Дома ее ждала удача: мама уже сготовила обед.
Николая не было. Это хорошо.
Не было и Стаса. Очень хорошо.
Лариса залезла в ванну. В теплой воде приятно и комфортно, мысли катились медленнее, медленнее. В какой-то момент Лариса спохватилась, взяла себя в руки, встала под душ, открыла сначала теплую, потом постепенно стала прибавлять холодную воду. Пришла в себя. Потом опять стала добавлять горячую, чтоб накопить в себе тепло, не выскакивать в мир, растратив его.
Она решила, что сегодня выпить надо обязательно, а потому ехать лучше обычным транспортом, без машины.
Быстро, очень быстро Лариса выкатилась из дома, обойдясь без полемики с мамой, так и не повидав Колю и, слава богу, Станислава Романовича.
— Молодец, не опоздала.
— Точность — вежливость королев.
— Обыденная жизнь, как мы знаем, вносит в королевскую жизнь поправки.
— Короли выше обыденщины.
— Знаем. Было, но до вашей эмансипации.
— Ладно. Что, еще никого нет?
— Я тебе на работу не дозвонился, ты удрала, и я не смог сообщить тебе о некоторых изменениях в наших планах. Все они согласованы. Лишь домой позвонить не решился, но оказался прав: ты точна.
— На другой день, что ли, перенесли? Тогда я поеду.
— Не торопись. Сегодня. Все сегодня.
— Так точно?
— Я оперативно провернул одно мероприятие.
— Точнее?
— После нашей столь длительной эпопеи мы решили не запись обмыть, а отмыться самим.
— Точнее?
— Совместим. Мне устроили сауну. За городом.
— Вы с ума сошли! Кому это надо?!
— Ты не любишь?
— Мне это не нравится принципиально. Купеческое гуляние.
— Но сама сауна тебе нравится?
— Никогда не была.
— Побываешь. Там и бар есть, закусочки, магнитофон, музыку можно послушать. Это недалеко. Все туда приедут. Все согласны. Обрадовались.
— Четверо, что ли?
— Не совсем. Целая компания после приедет, но можно и отделиться от них… Там хорошая домашняя обстановка. Комнатка прекрасная…
— В порядке этнографического интереса, может, и неплохо съездить. Что для этого надо?
— Да ничего, все дают. И купальные принадлежности и халаты.
— Я вообще-то сегодня мылась…
— Все не то. Сауна — это фабрика кейфа и здоровья.
— Это верно. Мой феодал после этой фабрики приходит домой по уши в кейфе. А вот здоровья не прибавляется что-то.
— Ты же не знаешь, как было бы без сауны.
— Придумали себе дурацкое развлечение и еще обосновываете его.
— Почему придумали? Это всегда было. Финны испокон веку так.
— У всех один и тот же убогий аргумент. И мой так же говорит. Историки. Финны моются, а не развлекаются. В русских парилках отпариваются, чтоб отмыться. А у вас одна гульба. Для вас это святое развлечение. Дом, работа — все побоку. Еще б помыться, но…
— Это женщина должна мыться три раза в день, а мужчина никогда.
— Вот именно… Да ладно… Может, правда, посмотреть, что так тянет туда Стаса?.. Может, наконец, я узнаю, в чем эта прелесть?
— Умница! Соображаешь.
— А как же туда добираться?
— Отсюда на машине ровно пятнадцать минут.
— Ты на машине поедешь?
— Ничего. Я немного выпью.
— По работе знаю — рискуешь чужими жизнями.
— Это я уже слышал. И, по-моему, от тебя. Ну, поехали!
— Из познавательного интереса только…