Может, действительно это и есть главное? Всегда главное?
— Вы сами с ней возитесь? — Лариса, очевидно, уже кокетничала: ведь все и так было ясно.
— Я ж люблю ее. Естественно, сам, Лариса Нарциссовна.
— Борисовна.
— Не мелочитесь. А если отбросить и Нарцисса и Бориса?
— Думаю, греха не будет.
— Это как раз неизвестно. — Все улыбнулись. — А вы, Лариса, давно ездите на машине?
— Года четыре.
— У вас первая?
— Первая. Пора менять.
— Пора, пора. Хорошо освоились с ней?
— По-моему, ничего.
— А с правилами?
— Совсем хорошо. Я, знаете ли, как это свойственно некоторой части интеллигенции, немного расхристанного поведения…
— Но не мышления?
— Стараюсь. Не очень-то я верила в разумность и необходимость различных правил, инструкций, уложений, кроме главных, разумеется. А тут вдруг села в машину и впервые увидела, что правила все разумны, что соблюдать их необходимо, что они впрямую помогают безопасности людской, охраняют жизнь твою и всех вокруг…
— Так человек стал конформистом, — включилась в беседу Тамара Васильевна.
— Да. И что? Машина, конечно, повышает разумную законопослушность…
— И, может быть, даже способствует правовому самосознанию. Мы же очень безграмотны в этой области. — Лариса сказала это в ернической тональности Стаса и усмехнулась.
— Не обобщайте, Валерий. — Тамара старательно поддерживала беседу. — Вещи твои — враги твои. Так ведь сказано?
— Что ж вы тогда, Тамарочка, в очередь прискакали? Да еще так оперативно, с самого начала?
— И я становлюсь конформисткой. Уход от молодости. Конечно, если денег поднабрали. Неизвестно только, что сначала: конформизм или машина? — И Тамара вышла погулять, размяться.
Разговор продолжался в русле, проложенном Тамарой.
— Уход от молодости все же не вещами, не деньгами, не конформизмом определяется.
— Составные части. Не скажите, Валерий Семенович…
— Не думаю, чтоб я был много старше вас.
— Возраст определяется качеством организма, а не количеством прожитых дней. — Ларисе-то как раз казалось наоборот: с ее точки зрения, он был явно моложе. — Но зачем об этом? Все составные части, Валерий.
— Мне же кажется, что с возрастом уменьшаются не возможности, а потребности. Так сказать, могу, но не хочу.
Лариса засмеялась:
— А я уверена, что с возрастом появляется ощущение постоянных повторов: было, было и это было. А? Повторы, повторы…
— Так потому и не хочется!
— Вы философ! — Лариса рассмеялась. — Скажите лучше, как прожить нам эти дни? Ведь сдохнем так.
— Знаете что, езжайте-ка вы со своей подружкой на часок домой. Умойтесь, поешьте, нам привезите что-нибудь.
— Видите, блат уже действует.
— Иначе не проживешь. Слава Богу, существует он. Вы машину на свое имя хотите записать?
— Да. Эта была на мужа, так что ему сейчас уже не дадут.
— В очереди сами будете стоять или с подменой?
— Сама. Мужа на это не подвигнешь.
— Лично меня это радует.
— Так я поеду?
— Но не больше часа, мало ли что.
— Договорились. Что привезти? Кофе, чай?
— Лично я предпочитаю кофе.
— Что это вы так уважительно со своим «лично я»?
— Начальник потому что, наверное.
— Большой?
— Не очень. Но какой-никакой, а кто-то мне подчиняется.
Через час Лариса вернулась с бутербродами и кофе.
Утром она должна будет прокатиться по магазинам, если нынешний временный ее начальник, временщик, разрешит: дома ничего не было, а маме трудно. Если она сама не поедет, то в доме нечего станет есть.
Около четырех часов ночи опять была проверка. Практически никто не выбыл, и очередь не укоротилась. Но как бы она ни уменьшалась, из сотни своей Лариса уже не выйдет. На эти дни судьба связала их крепко: очередь — это тоже общность людей, объединенных одной целью, одной задачей и пытающихся достигнуть своей цели одним и тем же методом, одними и теми же средствами. Люди стояли, прохаживались, разговаривали, сидели в своих машинах, ходили друг к другу в гости — в машины.
К утру они уже многое знали друг о друге, по крайней мере кто и где работает. Выяснение остальных деталей было впереди.
Около шести часов в машину к Ларисе пришел мужчина лет под сорок. Соседка и напарница, а сейчас наперсница Ларисы, кинорежиссер Тамара Васильевна спала на заднем сиденье.
— Здравствуйте, Лариса Нарциссовна… — Борисовна…
— Простите, но Валера мне так сказал… Можно мне посмотреть, как и что устроено в вашей машине? У мужчин смотреть неудобно: неудобно, что я совсем ничего не знаю. А потом, у женщины должно быть поаккуратней. У вас есть какие-нибудь приспособления? Дополнительные? Сами что-нибудь в машине делали?
Лариса от внезапного раздражения, может, от усталости, от бездельного существования, от отсутствия надежной, реально достижимой цели была не очень любезна.
— Да все у меня, как у всех. Ничего я не делала, а аккуратность — только на работе и в одежде.
— Вижу, вижу. А вот этот короб у рычага перевода скоростей у всех разве?
— Это купила. В магазине продается.
— Вижу, вижу. А чехол на руль где купили?
— Не помню уже. Да он старый. Видите?
— Вижу, вижу.
Отсутствие любезности сыграло роль: посетитель, сказав еще несколько раз «вижу, вижу», опять канул в толпу.
Штаб очереди, оргкомитет, отцы общества, когда собирались вместе, выглядели уже совсем внушительно — одних «сотников» было человек пятнадцать.
Утром, около девяти, они вновь объявили перекличку. Несколько человек выбыло из второй сотни, и Лариса чуть продвинулась вперед. Может, люди решили сбегать на работу — отметиться, или сообщить, или просто предупредить. Впрочем, не исключено, что кто-то и не выдержал, отказался от идеи автособственничества.
Лариса из автомата позвонила в отделение: «пожара» нет, сказали ей, все более или менее благополучно.
— Нарциссовна…
— Борисовна.
— Аминь. И прекрасно. Все равно. Съездили б вы еще разок. В течение часа проверки не будет, ручаюсь. Купили б что-нибудь похарчиться. Возьмите деньги.
— Деньги у меня есть. Боюсь только.
— Гарантию даю. Даже если в очереди стихийно возникнет такая мысль, я протяну до вашего приезда.
Ларисе и самой это было нужно: и по магазинам поездить, еды поискать, и продуктовый заказ от Стасовой работы сегодня надо было получить.
Тамара Васильевна поехала с ней.
В ближайшем гастрономе они быстро пробежали по отделам, выбрали, что им было нужно из того, что есть, разошлись — одна к продавцу, другая в кассу. В отделы, где было много народа, они даже не заходили, обошлись, так сказать, минимумом.
Затем были определены и распределены задачи: Ларисе — сварить кофе и наполнить им термосы, Тамаре — приготовить бутерброды и разделать курицу. Дочь, придя из школы, изжарит ее к следующему набегу двух гипотетических владелиц новых автомобилей. В магазине ни о чем не разговаривали — было не до этого. Лариса решила еще заскочить в мясной отдел — купить что-нибудь для дома. Около морозильного желоба для продуктов толпились люди и смотрели на дверь отдела, откуда должны были вынести мясо.
Удалось и им дождаться.
В подъезде Лариса выгребла из забитого почтового ящика газеты, журналы, письма. Все было Стасу, но он за такой малостью спускаться, конечно, не стал.
Дверь в комнату Стаса была закрыта: уже работал, сейчас к нему лучше не соваться. Он, наверное, весь ушел в рисование своих закорючек: интегралов, логарифмов — кто их знает, как они называются. Самое сложное слово из этой области, оставшееся в ее голове еще со школьной поры, — «логарифм», а уж слово «интеграл» запало в нее позже, когда соклассники, задурманенные малопонятными терминами, пошли в технические институты и гордо понесли в старую компанию все вновь узнанное. Она в долгу не оставалась и сыпала своими, не менее дикими для чужого уха медицинскими заклинаниями. Ведь, чуть научившись чему-то, так приятно поражать непосвященных. А вот Стас, который постоянно занимался этой интегрально-дифференциальной чепухой, всегда щадил ее мозг и уши: в их обиходе не было профессиональных, заумных, узкоспециальных, поражающих слух и воображение разговоров, неведомых слов, кроме прочно вошедших в его жизнь из математики выражений и оборотов: «инвариантно», «по определению», «договоримся о терминах», «экстраполировать» и других, ныне обычных в речах образованного человечества. Стас достаточно образован и интеллигентен, чтобы разговаривать не на птичьем языке профессионалов. Впрочем, она-то и сама нередко грешила сугубо специфическими, то есть патогномоничными, как выражаются медики, изысками врачебного воляпюка.
Короче, Станислав рисовал закорючки, мама мыла посуду, Коля был в школе — все при своих делах.
— Ларисонька! Это ж невозможно. Ты ж совсем подорвешь свое здоровье!
— Мне из больницы не звонили?
— Нет, никто.
— Коля в школе?
— Все в порядке, Ларисонька.
— Мамочка, поставь чайник — я пока в больницу позвоню… Владимир Никитич? Здравствуйте, Володя… Да, я. Что там у вас происходит? Все в порядке?.. Мне бы не хотелось эти несколько дней появляться в отделении… Правда, я в отпуске, но мало ли?.. Вожжина? А что у нее? Ее же можно было выписывать уже… И большая температура?.. Когда случилось?.. Ну, это еще ничего. Отека сбоку нет? Как складка пальцами берется? Ну, это бог с ней. Я постараюсь все-таки выбраться к вам. Но сейчас, в общем, не пожар, да? Не горит, да? Сделайте все анализы… И биохимию обязательно, не забудьте. Ерунда. Смотрите правде в глаза — это выгодней. Ну зачем искать в сердце, в легких, успокаивать себя да время тратить, когда у нее полно оснований все штучки получить от живота… Осложнения всегда лучше и выгоднее искать в месте операции, они там чаще бывают. Ладно, Володя… Я позвоню еще. Кто дежурит сегодня?.. Ладно.
Лариса снова ворвалась на кухню. Чайник уже кипел. Затарахтела мельница. Одну порцию кофе намолола. Еще. Еще порцию. Затем залила кофе кипятком и поставила на огонь. Потом провела серьезное обследование холодильника, запасов семьи. Выяснила нужды.
— Мамочка, купи сметаны.
— Хорошо, куплю. И еще творог куплю.
— Хорошо, хорошо, но главное — сметану.
— Творог тебе тоже пригодится.
— Конечно, конечно. Но главное — обязательно купи сметану.
— Сметану куплю, сметана есть, а вот творог хороший не всегда.
— Мама, я ж тебе говорю, когда пойдешь, сметану купи обязательно. Слышишь?!
— Что ж ты кричишь сразу? Я ведь только говорю, что творог тоже нужен, и все.
— Я и сама знаю, что нужно, но сметана просто необходима. Почему я не могу сказать, что мне нужно, почему ты всегда обязательно предлагаешь другое?
— А разве тебе творог не нужен? Я ведь не против сметаны.
В кухню вошел Станислав Романович.
— Недолго длился наш покой! Вновь слышу веселия глас.
Он снял очки, протер их и водрузил на голову — не на глаза, не на лоб, а на темя, откуда они довольно быстро соскользнули по гладкой поверхности вниз и привычно оседлали нос, прикрыв глаза чуть затемненными стеклами. Эти очковые пассажи несколько умерили разгорающееся пламя на кухне.
Лариса уже наливала кофе в термосы.
— Рисуешь все?
— Рисовал, пока не затархтела твоя кофейная техника.
— Мешает?
— Нет. Наоборот. Я стал интенсивно, продуктивно и абстрактно думать об окружающей конкретике.
— И каков практический выход продукта?
— Решил, что сдержанность, отсутствие вспыльчивости, внутренняя бесконфликтность и будут прежде всего главными проявлениями, лучшими показателями ума.
— Чем упрекать, приложил бы лучше и свои усилия. Это ж не на один день.
— Я тебя предупреждал: ни ради движимости, ни ради недвижимости утруждать свои пальцы лишними ударами друг о друга не стану.
— Ты говоришь, как представитель иной, более развитой цивилизации: понять тебя я не могу, а допустить, что это глупость, не смею.
— Уже слышу разумные речи. Объясняю: вещи ограничивают свободу. Чем терзаться, изыскивая пути наилучшего употребления имущества, лучше получать радость, наблюдая, как и что у других. Ради вещей — никаких лишних трудов.
— Да не ради вещей! Ради удобства и удовольствия. Сам же ездить будешь. Тебя ж возить придется.
— Можно и на такси.
— На такси! Да ладно, что там машина!.. Ты работаешь дома: пишешь, считаешь, думаешь, лежишь, пьешь…
— Дома? Пью? Редко.
— Тем более. Дома ты же можешь проявить себя хозяином, вождем семьи…
— Нет, нет! Вы, женщины, берете все в свои руки. Вы и у станков, и в поле, и в самолете, и даже в хирургии, что уж совсем напрасно, по-моему. Вы загоняете нас в подполье… Я согласен… Берите, забирайте свою эмансипацию и лидируйте на здоровье…
— Ты? В подполье? Ты на тахте.
— Да. Но работаю. Зарабатываю тебе, вам, всем… деньги. Вот и берите… Берите деньги, берите душу, берите тахту, постель, бумаги… Берите в полон, я подчиняюсь… Но тело и время оставьте мне.
— Душа и деньги!..
— Ну, не точно. Даже на работе я не могу позволить себе решать те задачи, которые хочу, а только те, которые необходимо. Поэтому дома определяй задачи ты. Но оставь мне мое тело и время, пожалуйста.
— А я на работе что? Оперирую что хочу или что надо?
— Ты, во-первых, начальник: многое решаешь сама, тебе привычно. Во-вторых, в-главных, ты вурдалак, ты вампир, ты от любой операции получаешь радость и удовольствие, поэтому продолжай и дома — командуй.
— Ну ладно. Давай прекратим споры. Прекратим. Не время. Делай что хочешь. Иди работай.
— Молодец. Командуешь. Получается. Но теперь я должен обрести душевный покой, сначала прийти в себя. Споры всегда уводят мозги в сторону от продуктивного мышления.
— Хватит, хватит, прекратили. И стань на голову.
— Так и сделаю. Постою, подумаю.
— Подумай, подумай. Лучше б не пил — обошелся бы без своей йоговатости. Не грешил бы — и каяться не пришлось.
— Каяться, кума, надо всегда. Без греха нет ни покаяния, ни радостей. — Станислав повернулся и спокойно, вальяжно двинулся к себе в комнату. — Кстати, а где вы проводите свои игрища, или бдения, или гульбу, — не знаю, как это определить?
— Напротив райисполкома. Мамочка, обед я сготовить не успею. Кольке-то есть обед?
— А как же! Что ж он, голодать будет, что ли? Лариса собрала термосы, кинула какие-то пакеты из холодильника в сумку и побежала одеваться.
Все бегом, все быстро. И как она ухитрялась бегать по столь малому пространству их квартиры!
Надев пальто, она приоткрыла дверь мужниной комнаты и тявкнула туда:
— Осторожно, здесь злая собака.
В ответ откуда-то снизу, от пола, она услышала:
— Злая собака сбегает. — Интонация была примирительной.
Голова Стаса покоилась теменем на коврике, руки от сцепленных пальцев до локтя обтекали голову в виде замка, помогающего устойчивости, ноги покачивались на уровне Ларисиных глаз. Она оглядела привычную картину — ноги, стол, бумаги, пепельницы, — махнула рукой и побежала, крикнув в закрывающуюся дверь:
— Гедонист плюшевый!
Все это, пожалуй, было не злобно, а скорее привычно: обязательная дань их обычным отношениям. Так она подумала… Впрочем, она не подумала, она знала. Думают, когда не знают, а когда знают — делают. Она знала, что Стас ей близок, близок по духу. Близость кровную она не признавала.
Лариса, не дожидаясь лифта, сбежала вниз по лестнице.
Тамара уже была около машины. Они уселись и понеслись, как на сказочной огненной колеснице, в бой за свое счастье. Они торопились, и в одном месте лихая, спешащая автоамазонка нарушила спокойное движение машин — подрезала путь при обгоне. Водитель гуднул, погрозил кулаком и что-то неслышное крикнул им вдогонку. По странной и не всегда праведной солидарности сидящих в одной машине Тамара стала ругать возмутившегося, грозившего кулаком коллегу по дороге.
— Да нет, Томик. Это я не права. Вот и ГАИ свистит. Все правильно.
Лейтенант не торопился. Он попросил права, потом техпаспорт, проверил наличие талона техосмотра, потом стал читать нотацию. Лариса нервничала: они уже исчерпали лимит времени.
— Товарищ капитан, накажите, накажите. Виновата. Спешу…
— Во-первых, я не капитан. Во-вто…
— Извините. Я в этом не понимаю. Вот если у вас на плечах или на лице будут признаки болезни, это я разгляжу.
— А вы кто? Доктор?
— Да.
— Какой?
— Хирург.
— Хирург? Женщина?..
— А что, не встречали?
— Встречал, конечно. И что вы у меня увидели?
— Ничего. Здоров.
— В больницу спешите?
— Хуже. Стою в очереди на машину.
— Где?
— Вон там, у райисполкома.
— Ну подумайте! Все уже знают. Ладно, езжайте.
— Спасибо. Не болейте.
— Пожалуйста. Не попадайтесь.
— Да я случайно.
— Что значит случайно? Хотите сказать, что машина вас ведет, а не вы машину?
— Нет же…
— Возьмите удостоверение. До свидания.
Лариса побежала к машине, и еще через три минуты они были на месте.
— Молодец, Нарциссовна! Сейчас проверочку учинять будем.
— Вы мне надоели с этой своей Нарциссовной.
— Должен же я как-то компенсировать попустительство вашим незаконным поездкам.
— Вот и пожалуйста. Кофе, еда, во всяком случае, более материальная компенсация. Да и с разрешения ведь я.
— Разрешения тоже незаконны. Понимать надо. Видите, очередь уже какая? Тысячи две, а то и больше.
— А сколько запишут?
— Кто же знает! Мои люди не знают.
— Вы здорово вошли в роль.
— Положение обязывает. Ответственность за всех вас к тому же. Короче, заведомо ясно, что всех не запишут.
— Разумеется.
— Очередь живая. Мы заняли плацдарм, более или менее близкий к вожделенной точке. Но если, скажем, более далекие сотни чисто физически нас с этого места столкнут, то мы, не имея никаких официальных разрешений и мандатов, вынуждены будем лишь облизать усы и умыться.
Все засмеялись.
— Не смешно. Вполне возможная перспектива.
— Кто же будет нас сталкивать? — Лариса усмехнулась. — Тогда все условия и условности разрушатся, очередь сломается и перспективы рассыпятся…
— …Что и надо не имеющим надежд. Им же нечего терять, кроме своей бесперспективности.
— Нет. Глупо. На это не надо рассчитывать. — Тамара пожала плечами, вытащила из сумочки зеркало, помаду и стала наводить красоту. — Нельзя жить только с расчетом на неприятности. Это «импоссибл» — невозможно то есть, как сказали бы англичане. Валерий Семенович усмехнулся:
— Вполне «поссибл». Мы столько времени здесь проторчим — чего только не придумаешь. Сообщение моих людей из четырнадцатой сотни — идея возникла там. И пустое стояние разнообразят, и успех может оказаться вполне реальным. И мир потешат. В конце концов, не они же виноваты, что поздно узнали и поздно приехали.
— А потом их выпихнут, других тоже выпихнут. Все стоящие впереди должны вступиться — их участь тоже тогда сомнительна. — Лариса, по-видимому, мыслила хирургически.
— Но это ж абсолютная афера!
— Все возможно, Тамарочка. Нет надежды, так хоть поиграть. Наш гражданский долг, дорогие девочки, — отстоять место.
— Наш гражданский долг — не портить землю, воду, лес и небо.
— Тамарочка, это в кино, а мы в очереди, где скучно и грустно, а цель ясна и конкретна.
Валерий поел. Появились довольство и уверенность:
— Это ж не война!.. Война — полная разобщенность с противником… Например, с четырнадцатой сотней! Правда, зато и полная солидарность у нас… в нашей сотне. Да, Лариса?
— До какого же падения надо дойти, чтоб предполагать подобные эксцессы?!
Включилась Тамара:
— Детям же не говорят, что играть в войну — играть в убивание. А потом вот и строят такие, так сказать, рабочие гипотезы.
Нелепые предположения, смурной разговор закончился, все вышли из машины и заняли свои места непосредственно в «живой» очереди.
К машинам подъехал милицейский автомобиль с надписью на багажнике «ПМГ» — подвижная милицейская группа. Автоводителей больше страшит ГАИ — государственная автоинспекция. На этих особого внимания никто не обратил. ПМГ для собравшихся, которые уже ездят на машинах, как бы и не «начальники». А вот из ГАИ штрафуют, прокалывают талоны, лишают прав, снимают номера.
Почему-то автоводители, как клан, как каста, считают, что служба охраны порядка делится на наводящих порядок среди двигающихся на колесах и шагающих ногами. Абсурд! Порядок — дело общее, вне зависимости от скорости и метода передвижения. Да и вообще: очередь забыла, не учла, что сейчас все они лишь скопление безлошадных пешеходов, а не водители.
Четыре милиционера подошли к ближайшей кучке людей, и старший спросил:
— В чем дело, граждане? Что здесь происходит?
— Запись на машину.
— Где запись? Кто представляет государственные организации?
— Нет их пока. Запись еще не началась.
Отвечали сразу несколько человек, перебивая друг друга.
— Если нет записи, почему же вы тут собрались? Об этой записи сообщали в газетах, по радио? Есть объявления официальные?
На этот раз ответил кто-то один:
— Да вы что, товарищ начальник? Об этом не объявляют.
— Тогда зачем здесь преждевременная суета? Опять ответил кто-то один:
— Никакой суеты, все спокойно. Транспорту, движению не мешаем, под окнами школы не шумим… Здесь же пустырь.
От самого начала очереди подошел какой-то невысокий, коренастый мужчина. Ему, наверное, было холодно. Может, болен. Воротник дубленки поднят, уши красивой меховой шапки опущены. Утеплен не по сезону. Он встал за спиной у начальника подвижной милицейской группы, прослушал реплики и сказал:
— Командир, все в порядке. Никаких нарушений. Запись будет. — Сказал, как припечатал. — Нам же не в шашлычных об этом сообщили.
Мужчина произнес это, повернулся и медленно пошел в сторону.
Старший группы помолчал, вытащил сигарету. Кто-то поднес зажигалку.
— Да-а. Сохраняйте порядок, товарищи! И учтите… Что учесть, он не уточнил. Милиционеры вернулись в свою машину, однако не поехали, а заняли позицию у маленького домика на пустыре.
В толпе поднялся общий гомон:
— Не имеют права не разрешать…
— А никто и не запрещает…
— А если мы нарушаем тут порядок!..
— Никто никакой порядок не нарушает. Все тихо. Запись!
— Записи-то еще нет…
— Но она уже намечена государственными организациями.
— Вы точно знаете?
Мужчина с поднятым воротником и опущенными ушами шапки вновь придвинулся к кучке, проник в самый центр гомонящих и веско сказал:
— Точно. Точно знаю. Разрешено. Они уяснили. — И ушел к своей машине. Остальные тоже стали расходиться.
Над очередью стоял ровный гул, какой бывает перед праздничными демонстрациями около учреждений, заводов и институтов, где накапливаются люди перед маршем.
Из одной машины неслась магнитофонная запись, знакомый голос примиряюще пел: «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…» Там сидело четверо мужчин, в руках у них были стаканы и бутерброды.
К Ларисе подошла молодая женщина:
— Лариса Борисовна, простите меня, пожалуйста, я знаю, вы хирург, я в следующей сотне стою, за вами. У меня в животе появились боли непонятные. Не могли бы вы меня посмотреть?
Они пошли к машине. Лариса разложила сиденье справа, чтоб самой сидеть слева и пальпировать правой рукой.
Женщина была относительно молода и безусловно хороша собой: короткие рыжеватые волосы, серые веселые глаза, вернее, веселыми были морщинки вокруг глаз, красивый, все время чуть приоткрытый рот. Лариса обратила внимание на сапоги этой женщины и подумала, что ей тоже надо заняться поисками сапог. Потом посмотрела на модный лак на ногтях, но без зависти. Как хирург за много лет учебы и работы она совершенно отказалась от украшения своих ногтей.
— Кем вы работаете?
— Парикмахером.
— Ценный кадр.
— Милости прошу. Всегда рада буду.
— Ладно. Это потом. А как вас зовут?
— Нина.
— Когда заболело?
— Часа три уже.
— И что, сейчас хуже?
— Нет. Не хуже. Противно.
— А где болит?
— Сейчас где-то в середине, а раньше выше было.
— Расстегните кофточку и чуть приспустите юбку. Лариса пощупала живот. Если б они были в больнице, то сделала бы анализы, подержали Нину часок в приемном отделении, понаблюдали, потом приняли решение. Аппендицит исключить нельзя.
— Хорошо бы, Нина, в больницу… анализы сделать… понаблюдать…
— А вы что думаете?
— Может, и аппендицит. Особой срочности нет, не пожар, но все же.
— Аппендицит? А что-нибудь принять можно?
— Опасно. Давайте я вас свезу в больницу…
— Что вы?! Меня до вечера никто не сменит. У нас же совсем нет машины. Вы, в конце концов, и на этой еще можете поездить…
— В конце концов-то можно и без машины, если здоровье…
— Обойдется. Ладно. Посмотрим, Лариса Борисовна. Обождем. Вы же здесь, если что.
— А откуда вы меня знаете?
— Слышала разговоры.
Лариса обрадовалась, но Нина стоит в очереди позади нее, иначе она не могла бы с чистой совестью предложить ей поехать в больницу. Мало чего та подумает…
— Вы сами с ней возитесь? — Лариса, очевидно, уже кокетничала: ведь все и так было ясно.
— Я ж люблю ее. Естественно, сам, Лариса Нарциссовна.
— Борисовна.
— Не мелочитесь. А если отбросить и Нарцисса и Бориса?
— Думаю, греха не будет.
— Это как раз неизвестно. — Все улыбнулись. — А вы, Лариса, давно ездите на машине?
— Года четыре.
— У вас первая?
— Первая. Пора менять.
— Пора, пора. Хорошо освоились с ней?
— По-моему, ничего.
— А с правилами?
— Совсем хорошо. Я, знаете ли, как это свойственно некоторой части интеллигенции, немного расхристанного поведения…
— Но не мышления?
— Стараюсь. Не очень-то я верила в разумность и необходимость различных правил, инструкций, уложений, кроме главных, разумеется. А тут вдруг села в машину и впервые увидела, что правила все разумны, что соблюдать их необходимо, что они впрямую помогают безопасности людской, охраняют жизнь твою и всех вокруг…
— Так человек стал конформистом, — включилась в беседу Тамара Васильевна.
— Да. И что? Машина, конечно, повышает разумную законопослушность…
— И, может быть, даже способствует правовому самосознанию. Мы же очень безграмотны в этой области. — Лариса сказала это в ернической тональности Стаса и усмехнулась.
— Не обобщайте, Валерий. — Тамара старательно поддерживала беседу. — Вещи твои — враги твои. Так ведь сказано?
— Что ж вы тогда, Тамарочка, в очередь прискакали? Да еще так оперативно, с самого начала?
— И я становлюсь конформисткой. Уход от молодости. Конечно, если денег поднабрали. Неизвестно только, что сначала: конформизм или машина? — И Тамара вышла погулять, размяться.
Разговор продолжался в русле, проложенном Тамарой.
— Уход от молодости все же не вещами, не деньгами, не конформизмом определяется.
— Составные части. Не скажите, Валерий Семенович…
— Не думаю, чтоб я был много старше вас.
— Возраст определяется качеством организма, а не количеством прожитых дней. — Ларисе-то как раз казалось наоборот: с ее точки зрения, он был явно моложе. — Но зачем об этом? Все составные части, Валерий.
— Мне же кажется, что с возрастом уменьшаются не возможности, а потребности. Так сказать, могу, но не хочу.
Лариса засмеялась:
— А я уверена, что с возрастом появляется ощущение постоянных повторов: было, было и это было. А? Повторы, повторы…
— Так потому и не хочется!
— Вы философ! — Лариса рассмеялась. — Скажите лучше, как прожить нам эти дни? Ведь сдохнем так.
— Знаете что, езжайте-ка вы со своей подружкой на часок домой. Умойтесь, поешьте, нам привезите что-нибудь.
— Видите, блат уже действует.
— Иначе не проживешь. Слава Богу, существует он. Вы машину на свое имя хотите записать?
— Да. Эта была на мужа, так что ему сейчас уже не дадут.
— В очереди сами будете стоять или с подменой?
— Сама. Мужа на это не подвигнешь.
— Лично меня это радует.
— Так я поеду?
— Но не больше часа, мало ли что.
— Договорились. Что привезти? Кофе, чай?
— Лично я предпочитаю кофе.
— Что это вы так уважительно со своим «лично я»?
— Начальник потому что, наверное.
— Большой?
— Не очень. Но какой-никакой, а кто-то мне подчиняется.
Через час Лариса вернулась с бутербродами и кофе.
Утром она должна будет прокатиться по магазинам, если нынешний временный ее начальник, временщик, разрешит: дома ничего не было, а маме трудно. Если она сама не поедет, то в доме нечего станет есть.
Около четырех часов ночи опять была проверка. Практически никто не выбыл, и очередь не укоротилась. Но как бы она ни уменьшалась, из сотни своей Лариса уже не выйдет. На эти дни судьба связала их крепко: очередь — это тоже общность людей, объединенных одной целью, одной задачей и пытающихся достигнуть своей цели одним и тем же методом, одними и теми же средствами. Люди стояли, прохаживались, разговаривали, сидели в своих машинах, ходили друг к другу в гости — в машины.
К утру они уже многое знали друг о друге, по крайней мере кто и где работает. Выяснение остальных деталей было впереди.
Около шести часов в машину к Ларисе пришел мужчина лет под сорок. Соседка и напарница, а сейчас наперсница Ларисы, кинорежиссер Тамара Васильевна спала на заднем сиденье.
— Здравствуйте, Лариса Нарциссовна… — Борисовна…
— Простите, но Валера мне так сказал… Можно мне посмотреть, как и что устроено в вашей машине? У мужчин смотреть неудобно: неудобно, что я совсем ничего не знаю. А потом, у женщины должно быть поаккуратней. У вас есть какие-нибудь приспособления? Дополнительные? Сами что-нибудь в машине делали?
Лариса от внезапного раздражения, может, от усталости, от бездельного существования, от отсутствия надежной, реально достижимой цели была не очень любезна.
— Да все у меня, как у всех. Ничего я не делала, а аккуратность — только на работе и в одежде.
— Вижу, вижу. А вот этот короб у рычага перевода скоростей у всех разве?
— Это купила. В магазине продается.
— Вижу, вижу. А чехол на руль где купили?
— Не помню уже. Да он старый. Видите?
— Вижу, вижу.
Отсутствие любезности сыграло роль: посетитель, сказав еще несколько раз «вижу, вижу», опять канул в толпу.
Штаб очереди, оргкомитет, отцы общества, когда собирались вместе, выглядели уже совсем внушительно — одних «сотников» было человек пятнадцать.
Утром, около девяти, они вновь объявили перекличку. Несколько человек выбыло из второй сотни, и Лариса чуть продвинулась вперед. Может, люди решили сбегать на работу — отметиться, или сообщить, или просто предупредить. Впрочем, не исключено, что кто-то и не выдержал, отказался от идеи автособственничества.
Лариса из автомата позвонила в отделение: «пожара» нет, сказали ей, все более или менее благополучно.
— Нарциссовна…
— Борисовна.
— Аминь. И прекрасно. Все равно. Съездили б вы еще разок. В течение часа проверки не будет, ручаюсь. Купили б что-нибудь похарчиться. Возьмите деньги.
— Деньги у меня есть. Боюсь только.
— Гарантию даю. Даже если в очереди стихийно возникнет такая мысль, я протяну до вашего приезда.
Ларисе и самой это было нужно: и по магазинам поездить, еды поискать, и продуктовый заказ от Стасовой работы сегодня надо было получить.
Тамара Васильевна поехала с ней.
В ближайшем гастрономе они быстро пробежали по отделам, выбрали, что им было нужно из того, что есть, разошлись — одна к продавцу, другая в кассу. В отделы, где было много народа, они даже не заходили, обошлись, так сказать, минимумом.
Затем были определены и распределены задачи: Ларисе — сварить кофе и наполнить им термосы, Тамаре — приготовить бутерброды и разделать курицу. Дочь, придя из школы, изжарит ее к следующему набегу двух гипотетических владелиц новых автомобилей. В магазине ни о чем не разговаривали — было не до этого. Лариса решила еще заскочить в мясной отдел — купить что-нибудь для дома. Около морозильного желоба для продуктов толпились люди и смотрели на дверь отдела, откуда должны были вынести мясо.
Удалось и им дождаться.
В подъезде Лариса выгребла из забитого почтового ящика газеты, журналы, письма. Все было Стасу, но он за такой малостью спускаться, конечно, не стал.
Дверь в комнату Стаса была закрыта: уже работал, сейчас к нему лучше не соваться. Он, наверное, весь ушел в рисование своих закорючек: интегралов, логарифмов — кто их знает, как они называются. Самое сложное слово из этой области, оставшееся в ее голове еще со школьной поры, — «логарифм», а уж слово «интеграл» запало в нее позже, когда соклассники, задурманенные малопонятными терминами, пошли в технические институты и гордо понесли в старую компанию все вновь узнанное. Она в долгу не оставалась и сыпала своими, не менее дикими для чужого уха медицинскими заклинаниями. Ведь, чуть научившись чему-то, так приятно поражать непосвященных. А вот Стас, который постоянно занимался этой интегрально-дифференциальной чепухой, всегда щадил ее мозг и уши: в их обиходе не было профессиональных, заумных, узкоспециальных, поражающих слух и воображение разговоров, неведомых слов, кроме прочно вошедших в его жизнь из математики выражений и оборотов: «инвариантно», «по определению», «договоримся о терминах», «экстраполировать» и других, ныне обычных в речах образованного человечества. Стас достаточно образован и интеллигентен, чтобы разговаривать не на птичьем языке профессионалов. Впрочем, она-то и сама нередко грешила сугубо специфическими, то есть патогномоничными, как выражаются медики, изысками врачебного воляпюка.
Короче, Станислав рисовал закорючки, мама мыла посуду, Коля был в школе — все при своих делах.
— Ларисонька! Это ж невозможно. Ты ж совсем подорвешь свое здоровье!
— Мне из больницы не звонили?
— Нет, никто.
— Коля в школе?
— Все в порядке, Ларисонька.
— Мамочка, поставь чайник — я пока в больницу позвоню… Владимир Никитич? Здравствуйте, Володя… Да, я. Что там у вас происходит? Все в порядке?.. Мне бы не хотелось эти несколько дней появляться в отделении… Правда, я в отпуске, но мало ли?.. Вожжина? А что у нее? Ее же можно было выписывать уже… И большая температура?.. Когда случилось?.. Ну, это еще ничего. Отека сбоку нет? Как складка пальцами берется? Ну, это бог с ней. Я постараюсь все-таки выбраться к вам. Но сейчас, в общем, не пожар, да? Не горит, да? Сделайте все анализы… И биохимию обязательно, не забудьте. Ерунда. Смотрите правде в глаза — это выгодней. Ну зачем искать в сердце, в легких, успокаивать себя да время тратить, когда у нее полно оснований все штучки получить от живота… Осложнения всегда лучше и выгоднее искать в месте операции, они там чаще бывают. Ладно, Володя… Я позвоню еще. Кто дежурит сегодня?.. Ладно.
Лариса снова ворвалась на кухню. Чайник уже кипел. Затарахтела мельница. Одну порцию кофе намолола. Еще. Еще порцию. Затем залила кофе кипятком и поставила на огонь. Потом провела серьезное обследование холодильника, запасов семьи. Выяснила нужды.
— Мамочка, купи сметаны.
— Хорошо, куплю. И еще творог куплю.
— Хорошо, хорошо, но главное — сметану.
— Творог тебе тоже пригодится.
— Конечно, конечно. Но главное — обязательно купи сметану.
— Сметану куплю, сметана есть, а вот творог хороший не всегда.
— Мама, я ж тебе говорю, когда пойдешь, сметану купи обязательно. Слышишь?!
— Что ж ты кричишь сразу? Я ведь только говорю, что творог тоже нужен, и все.
— Я и сама знаю, что нужно, но сметана просто необходима. Почему я не могу сказать, что мне нужно, почему ты всегда обязательно предлагаешь другое?
— А разве тебе творог не нужен? Я ведь не против сметаны.
В кухню вошел Станислав Романович.
— Недолго длился наш покой! Вновь слышу веселия глас.
Он снял очки, протер их и водрузил на голову — не на глаза, не на лоб, а на темя, откуда они довольно быстро соскользнули по гладкой поверхности вниз и привычно оседлали нос, прикрыв глаза чуть затемненными стеклами. Эти очковые пассажи несколько умерили разгорающееся пламя на кухне.
Лариса уже наливала кофе в термосы.
— Рисуешь все?
— Рисовал, пока не затархтела твоя кофейная техника.
— Мешает?
— Нет. Наоборот. Я стал интенсивно, продуктивно и абстрактно думать об окружающей конкретике.
— И каков практический выход продукта?
— Решил, что сдержанность, отсутствие вспыльчивости, внутренняя бесконфликтность и будут прежде всего главными проявлениями, лучшими показателями ума.
— Чем упрекать, приложил бы лучше и свои усилия. Это ж не на один день.
— Я тебя предупреждал: ни ради движимости, ни ради недвижимости утруждать свои пальцы лишними ударами друг о друга не стану.
— Ты говоришь, как представитель иной, более развитой цивилизации: понять тебя я не могу, а допустить, что это глупость, не смею.
— Уже слышу разумные речи. Объясняю: вещи ограничивают свободу. Чем терзаться, изыскивая пути наилучшего употребления имущества, лучше получать радость, наблюдая, как и что у других. Ради вещей — никаких лишних трудов.
— Да не ради вещей! Ради удобства и удовольствия. Сам же ездить будешь. Тебя ж возить придется.
— Можно и на такси.
— На такси! Да ладно, что там машина!.. Ты работаешь дома: пишешь, считаешь, думаешь, лежишь, пьешь…
— Дома? Пью? Редко.
— Тем более. Дома ты же можешь проявить себя хозяином, вождем семьи…
— Нет, нет! Вы, женщины, берете все в свои руки. Вы и у станков, и в поле, и в самолете, и даже в хирургии, что уж совсем напрасно, по-моему. Вы загоняете нас в подполье… Я согласен… Берите, забирайте свою эмансипацию и лидируйте на здоровье…
— Ты? В подполье? Ты на тахте.
— Да. Но работаю. Зарабатываю тебе, вам, всем… деньги. Вот и берите… Берите деньги, берите душу, берите тахту, постель, бумаги… Берите в полон, я подчиняюсь… Но тело и время оставьте мне.
— Душа и деньги!..
— Ну, не точно. Даже на работе я не могу позволить себе решать те задачи, которые хочу, а только те, которые необходимо. Поэтому дома определяй задачи ты. Но оставь мне мое тело и время, пожалуйста.
— А я на работе что? Оперирую что хочу или что надо?
— Ты, во-первых, начальник: многое решаешь сама, тебе привычно. Во-вторых, в-главных, ты вурдалак, ты вампир, ты от любой операции получаешь радость и удовольствие, поэтому продолжай и дома — командуй.
— Ну ладно. Давай прекратим споры. Прекратим. Не время. Делай что хочешь. Иди работай.
— Молодец. Командуешь. Получается. Но теперь я должен обрести душевный покой, сначала прийти в себя. Споры всегда уводят мозги в сторону от продуктивного мышления.
— Хватит, хватит, прекратили. И стань на голову.
— Так и сделаю. Постою, подумаю.
— Подумай, подумай. Лучше б не пил — обошелся бы без своей йоговатости. Не грешил бы — и каяться не пришлось.
— Каяться, кума, надо всегда. Без греха нет ни покаяния, ни радостей. — Станислав повернулся и спокойно, вальяжно двинулся к себе в комнату. — Кстати, а где вы проводите свои игрища, или бдения, или гульбу, — не знаю, как это определить?
— Напротив райисполкома. Мамочка, обед я сготовить не успею. Кольке-то есть обед?
— А как же! Что ж он, голодать будет, что ли? Лариса собрала термосы, кинула какие-то пакеты из холодильника в сумку и побежала одеваться.
Все бегом, все быстро. И как она ухитрялась бегать по столь малому пространству их квартиры!
Надев пальто, она приоткрыла дверь мужниной комнаты и тявкнула туда:
— Осторожно, здесь злая собака.
В ответ откуда-то снизу, от пола, она услышала:
— Злая собака сбегает. — Интонация была примирительной.
Голова Стаса покоилась теменем на коврике, руки от сцепленных пальцев до локтя обтекали голову в виде замка, помогающего устойчивости, ноги покачивались на уровне Ларисиных глаз. Она оглядела привычную картину — ноги, стол, бумаги, пепельницы, — махнула рукой и побежала, крикнув в закрывающуюся дверь:
— Гедонист плюшевый!
Все это, пожалуй, было не злобно, а скорее привычно: обязательная дань их обычным отношениям. Так она подумала… Впрочем, она не подумала, она знала. Думают, когда не знают, а когда знают — делают. Она знала, что Стас ей близок, близок по духу. Близость кровную она не признавала.
Лариса, не дожидаясь лифта, сбежала вниз по лестнице.
Тамара уже была около машины. Они уселись и понеслись, как на сказочной огненной колеснице, в бой за свое счастье. Они торопились, и в одном месте лихая, спешащая автоамазонка нарушила спокойное движение машин — подрезала путь при обгоне. Водитель гуднул, погрозил кулаком и что-то неслышное крикнул им вдогонку. По странной и не всегда праведной солидарности сидящих в одной машине Тамара стала ругать возмутившегося, грозившего кулаком коллегу по дороге.
— Да нет, Томик. Это я не права. Вот и ГАИ свистит. Все правильно.
Лейтенант не торопился. Он попросил права, потом техпаспорт, проверил наличие талона техосмотра, потом стал читать нотацию. Лариса нервничала: они уже исчерпали лимит времени.
— Товарищ капитан, накажите, накажите. Виновата. Спешу…
— Во-первых, я не капитан. Во-вто…
— Извините. Я в этом не понимаю. Вот если у вас на плечах или на лице будут признаки болезни, это я разгляжу.
— А вы кто? Доктор?
— Да.
— Какой?
— Хирург.
— Хирург? Женщина?..
— А что, не встречали?
— Встречал, конечно. И что вы у меня увидели?
— Ничего. Здоров.
— В больницу спешите?
— Хуже. Стою в очереди на машину.
— Где?
— Вон там, у райисполкома.
— Ну подумайте! Все уже знают. Ладно, езжайте.
— Спасибо. Не болейте.
— Пожалуйста. Не попадайтесь.
— Да я случайно.
— Что значит случайно? Хотите сказать, что машина вас ведет, а не вы машину?
— Нет же…
— Возьмите удостоверение. До свидания.
Лариса побежала к машине, и еще через три минуты они были на месте.
— Молодец, Нарциссовна! Сейчас проверочку учинять будем.
— Вы мне надоели с этой своей Нарциссовной.
— Должен же я как-то компенсировать попустительство вашим незаконным поездкам.
— Вот и пожалуйста. Кофе, еда, во всяком случае, более материальная компенсация. Да и с разрешения ведь я.
— Разрешения тоже незаконны. Понимать надо. Видите, очередь уже какая? Тысячи две, а то и больше.
— А сколько запишут?
— Кто же знает! Мои люди не знают.
— Вы здорово вошли в роль.
— Положение обязывает. Ответственность за всех вас к тому же. Короче, заведомо ясно, что всех не запишут.
— Разумеется.
— Очередь живая. Мы заняли плацдарм, более или менее близкий к вожделенной точке. Но если, скажем, более далекие сотни чисто физически нас с этого места столкнут, то мы, не имея никаких официальных разрешений и мандатов, вынуждены будем лишь облизать усы и умыться.
Все засмеялись.
— Не смешно. Вполне возможная перспектива.
— Кто же будет нас сталкивать? — Лариса усмехнулась. — Тогда все условия и условности разрушатся, очередь сломается и перспективы рассыпятся…
— …Что и надо не имеющим надежд. Им же нечего терять, кроме своей бесперспективности.
— Нет. Глупо. На это не надо рассчитывать. — Тамара пожала плечами, вытащила из сумочки зеркало, помаду и стала наводить красоту. — Нельзя жить только с расчетом на неприятности. Это «импоссибл» — невозможно то есть, как сказали бы англичане. Валерий Семенович усмехнулся:
— Вполне «поссибл». Мы столько времени здесь проторчим — чего только не придумаешь. Сообщение моих людей из четырнадцатой сотни — идея возникла там. И пустое стояние разнообразят, и успех может оказаться вполне реальным. И мир потешат. В конце концов, не они же виноваты, что поздно узнали и поздно приехали.
— А потом их выпихнут, других тоже выпихнут. Все стоящие впереди должны вступиться — их участь тоже тогда сомнительна. — Лариса, по-видимому, мыслила хирургически.
— Но это ж абсолютная афера!
— Все возможно, Тамарочка. Нет надежды, так хоть поиграть. Наш гражданский долг, дорогие девочки, — отстоять место.
— Наш гражданский долг — не портить землю, воду, лес и небо.
— Тамарочка, это в кино, а мы в очереди, где скучно и грустно, а цель ясна и конкретна.
Валерий поел. Появились довольство и уверенность:
— Это ж не война!.. Война — полная разобщенность с противником… Например, с четырнадцатой сотней! Правда, зато и полная солидарность у нас… в нашей сотне. Да, Лариса?
— До какого же падения надо дойти, чтоб предполагать подобные эксцессы?!
Включилась Тамара:
— Детям же не говорят, что играть в войну — играть в убивание. А потом вот и строят такие, так сказать, рабочие гипотезы.
Нелепые предположения, смурной разговор закончился, все вышли из машины и заняли свои места непосредственно в «живой» очереди.
К машинам подъехал милицейский автомобиль с надписью на багажнике «ПМГ» — подвижная милицейская группа. Автоводителей больше страшит ГАИ — государственная автоинспекция. На этих особого внимания никто не обратил. ПМГ для собравшихся, которые уже ездят на машинах, как бы и не «начальники». А вот из ГАИ штрафуют, прокалывают талоны, лишают прав, снимают номера.
Почему-то автоводители, как клан, как каста, считают, что служба охраны порядка делится на наводящих порядок среди двигающихся на колесах и шагающих ногами. Абсурд! Порядок — дело общее, вне зависимости от скорости и метода передвижения. Да и вообще: очередь забыла, не учла, что сейчас все они лишь скопление безлошадных пешеходов, а не водители.
Четыре милиционера подошли к ближайшей кучке людей, и старший спросил:
— В чем дело, граждане? Что здесь происходит?
— Запись на машину.
— Где запись? Кто представляет государственные организации?
— Нет их пока. Запись еще не началась.
Отвечали сразу несколько человек, перебивая друг друга.
— Если нет записи, почему же вы тут собрались? Об этой записи сообщали в газетах, по радио? Есть объявления официальные?
На этот раз ответил кто-то один:
— Да вы что, товарищ начальник? Об этом не объявляют.
— Тогда зачем здесь преждевременная суета? Опять ответил кто-то один:
— Никакой суеты, все спокойно. Транспорту, движению не мешаем, под окнами школы не шумим… Здесь же пустырь.
От самого начала очереди подошел какой-то невысокий, коренастый мужчина. Ему, наверное, было холодно. Может, болен. Воротник дубленки поднят, уши красивой меховой шапки опущены. Утеплен не по сезону. Он встал за спиной у начальника подвижной милицейской группы, прослушал реплики и сказал:
— Командир, все в порядке. Никаких нарушений. Запись будет. — Сказал, как припечатал. — Нам же не в шашлычных об этом сообщили.
Мужчина произнес это, повернулся и медленно пошел в сторону.
Старший группы помолчал, вытащил сигарету. Кто-то поднес зажигалку.
— Да-а. Сохраняйте порядок, товарищи! И учтите… Что учесть, он не уточнил. Милиционеры вернулись в свою машину, однако не поехали, а заняли позицию у маленького домика на пустыре.
В толпе поднялся общий гомон:
— Не имеют права не разрешать…
— А никто и не запрещает…
— А если мы нарушаем тут порядок!..
— Никто никакой порядок не нарушает. Все тихо. Запись!
— Записи-то еще нет…
— Но она уже намечена государственными организациями.
— Вы точно знаете?
Мужчина с поднятым воротником и опущенными ушами шапки вновь придвинулся к кучке, проник в самый центр гомонящих и веско сказал:
— Точно. Точно знаю. Разрешено. Они уяснили. — И ушел к своей машине. Остальные тоже стали расходиться.
Над очередью стоял ровный гул, какой бывает перед праздничными демонстрациями около учреждений, заводов и институтов, где накапливаются люди перед маршем.
Из одной машины неслась магнитофонная запись, знакомый голос примиряюще пел: «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…» Там сидело четверо мужчин, в руках у них были стаканы и бутерброды.
К Ларисе подошла молодая женщина:
— Лариса Борисовна, простите меня, пожалуйста, я знаю, вы хирург, я в следующей сотне стою, за вами. У меня в животе появились боли непонятные. Не могли бы вы меня посмотреть?
Они пошли к машине. Лариса разложила сиденье справа, чтоб самой сидеть слева и пальпировать правой рукой.
Женщина была относительно молода и безусловно хороша собой: короткие рыжеватые волосы, серые веселые глаза, вернее, веселыми были морщинки вокруг глаз, красивый, все время чуть приоткрытый рот. Лариса обратила внимание на сапоги этой женщины и подумала, что ей тоже надо заняться поисками сапог. Потом посмотрела на модный лак на ногтях, но без зависти. Как хирург за много лет учебы и работы она совершенно отказалась от украшения своих ногтей.
— Кем вы работаете?
— Парикмахером.
— Ценный кадр.
— Милости прошу. Всегда рада буду.
— Ладно. Это потом. А как вас зовут?
— Нина.
— Когда заболело?
— Часа три уже.
— И что, сейчас хуже?
— Нет. Не хуже. Противно.
— А где болит?
— Сейчас где-то в середине, а раньше выше было.
— Расстегните кофточку и чуть приспустите юбку. Лариса пощупала живот. Если б они были в больнице, то сделала бы анализы, подержали Нину часок в приемном отделении, понаблюдали, потом приняли решение. Аппендицит исключить нельзя.
— Хорошо бы, Нина, в больницу… анализы сделать… понаблюдать…
— А вы что думаете?
— Может, и аппендицит. Особой срочности нет, не пожар, но все же.
— Аппендицит? А что-нибудь принять можно?
— Опасно. Давайте я вас свезу в больницу…
— Что вы?! Меня до вечера никто не сменит. У нас же совсем нет машины. Вы, в конце концов, и на этой еще можете поездить…
— В конце концов-то можно и без машины, если здоровье…
— Обойдется. Ладно. Посмотрим, Лариса Борисовна. Обождем. Вы же здесь, если что.
— А откуда вы меня знаете?
— Слышала разговоры.
Лариса обрадовалась, но Нина стоит в очереди позади нее, иначе она не могла бы с чистой совестью предложить ей поехать в больницу. Мало чего та подумает…