Они вышли из машины и услышали уже другую магнитофонную запись, другой голос, совсем не умиротворяющий, а с приблатненной хрипотцой.
На месте Ларисы в очереди стояли и разговаривали Валерий, какая-то незнакомая женщина, Тамара и еще один юноша из их сотни, выделенный помощником «сотенного», «подъесаул», скажем. Разговаривали активно, жестикулировали в основном трое — незнакомая женщина, Валерий и Тамара. «Подъесаул» молча переводил глаза с одного на другого. Женщина оказалась учительницей, она до вечера подменяла мужа; юноша — шофером-таксистом.
Бурная беседа была посвящена литературе. Лариса поняла, что юноше жалко было тратить много времени в школе на литературу. В жизни знание Пушкина, по его разумению, не помогает. Валера смеялся и, вторя юнцу, предположил, что Америка, например, прекрасно обходится и без Пушкина.
Все ж какое-то веселье. Время катилось. Беседа катилась. Слово «Пушкин» перекатывалось из одних уст в другие. Говорили о языке, о «жестоком веке» и «пробуждении добрых чувств», про человеческие чувства, про обычную любовь, про «Жди меня», про «Пять страниц». Завершилось это бурное собеседование о поэзии категорическим заявлением юноши:
— Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
Первым засмеялся Валерий, потом Лариса, затем обе дамы, и, наконец, засмеялся юноша — уж больно неожиданно на фоне незнания отбарабанил он эту строку.
Им было весело, и они смеялись. Почему они смеялись? Обстановка и впрямь напоминала праздничную.
Смешно.
Юноша пошел к машине, из которой несся тот же приблатненный голос с хрипотцой.
Валера решил пройтись вдоль очереди, вдоль своей сотни, посмотреть на людей, о чем-то с кем-то поговорить, может, удастся и запомнить своих в лицо. Но, в общем, это ни к чему — они ж будут меняться.
В начале своего сектора он увидел молодого длинноволосого мужчину, изумленно таращившего глаза на это скопище людей, стоящих, гуляющих без какой-либо видимой цели. Валера по праву вожака стаи свободно и раскованно обратился к явно озадаченному пришельцу:
— Так чем же озадачены, товарищ?
— А, начальник! — Молодой человек тоже оказался не очень скован условностями. — Вот думаю, как сочетать приятное с полезным, личное время с производственным заданием, отдых, так сказать, и дело.
Валерий, очевидно, неправильно оценил его с первого взгляда.
— Сложно говорите. Что вы называете отдыхом?
— Вот эту фиесту.
— А делом?
— Я журналист, газетчик. Мне надо у какого-либо мало-мальски интересного человека взять интервью. Ответы на вопросы.
— Много вопросов?
— Три. «Каким вы представляете себе культурного человека?»
— Пища для ума. Дальше.
— «Как соотносите образование и культуру человека?»
— Воистину вы нашли время и место для этих рассуждений! И третий?
— «Какими путями улучшать себя?»
— Так, значит, на эти прекрасные вопросы вы решили искать ответы в этом прекрасном месте, в этой прекрасной компании, с этими прекрасными людьми? Сделаем!
— А чего ж время зря терять! Пока стоим…
— Большой человек! Да вы радуйтесь жизни, веселитесь, смотрите, как все оживлены, довольны, я бы даже сказал, разбужены и разгульны!
— Вот и подыщите мне здесь такого человека, который биографически, профессионально, интеллектуально был бы компетентен ответить на эти вопросы. А, начальник?
— Вон, видите, стоит интересная женщина с еще не начавшей уходить красотой? Хирург. Заведующая отделением, остра, про Пушкина что-то понимает. Ее вот спросите. Лариса Нестеровна зовут.
Валера пошел с обходом дальше, журналист направился к Ларисе.
— Извините, пожалуйста, Лариса Нестеровна…
— Борисовна, Борисовна я, не Нарциссовна.
— Нарциссовна?! Простите меня. Так начальник вас назвал.
— Понимаю, что он, потому и злюсь. Уже и Нестеровна? — сначала резко, а потом, одумавшись, с улыбкой сказала Лариса. — Я вас слушаю. Болит что-нибудь?
— Нет. Я не с делом, я с добром.
— А если без красивости, что имеете в виду?
Лариса все же сочла это делом, хотя, может быть, и добрым. Слазала, что подумает, и пригласила газетчика попозже прийти к ней в машину.
К Валерию подошли несколько представителей их сотни и предложили, почти потребовали немедленно снова провести проверку. По уговору было заранее решено, что проверки надо проводить не через равные промежутки, а неожиданно, по желанию хотя бы нескольких человек. Техника проведения проверки была такова: кричат, поднимают на палке транспарант, после чего ждут пятнадцать минут — люди должны успеть собраться. Кто бежит от машин, кто из какой-нибудь группки, где болтают на любую подвернувшуюся тему или анекдоты рассказывают, кто от ближайшего дома, если в подъезд ушел погреться. Ждут пятнадцать минут, во имя высшей справедливости, чтобы не было слишком сурового отношения: ведь сегодня ты отошел подальше, завтра я.
Человек тридцать сбились вокруг Валерия Семеновича уже в первые две минуты. Постепенно этот комок людей разрастался, набухал, расширялся. Проверку проводил Валерий, поэтому он и чувствовал себя наиболее свободно. Практически он один и говорил, остальные молчали, ожидая, когда будет назван его номер.
Проверили. Перекликнулись. Сотня уменьшилась на несколько человек, и недостающие единицы были передвинуты из четвертой сотни.
Лариса решила использовать возникший перерыв: проверки в это время почти заведомо не будет. Можно съездить в больницу. Она хотела захватить с собой девушку из парикмахерской — вдруг все же аппендицит. Надо бы сделать хоть анализы, да и посмотреть пора второй раз. Девушка, торопясь и захлебываясь, проболтала, что ей полегче, что можно подождать еще, что в их сотне не проводили еще переклички, что она уйдет из очереди только тогда, когда придет на подмену ее муж, который работает автомехаником на станции техобслуживания и раньше восьми часов закончить не может, а вот когда придет, она сама найдет Ларису, познакомит ее с мужем, и муж, наверное, пригодится доктору, а сейчас все обойдется и так…
Лариса параллельно ее трескотне думала, что такое знакомство безусловно необходимо, без парикмахерской-то она обойдется, иметь же знакомого автомеханика — большая жизненная удача, и неплохо бы ей эту девушку прооперировать.
А дальше девушка сказала, что запишут не более пятисот человек и она, скорее всего, стоит напрасно. И все вокруг начали бурно обсуждать, сколько запишут, есть ли смысл оставаться. Сведения были разные, отовсюду шли противоречивые слухи, каждый высказывал свое мнение, у каждого был свой подход. Большинство хотело записаться на первую модель «Жигулей», потому что она самая дешевая, но их наверняка будет мало. Так по крайней мере говорили. Некоторые, наоборот, рассчитывали на самую дорогую модель, и все успокаивали их, считая, что дорогих машин будет достаточно и хватит многим. Однако, с другой стороны, те, которые надеялись на самую дешевую модель, если не будет выбора, конечно, запишутся на более дорогую. Тут ведь надо, как на охоте: увидел зайца — стреляй, иначе убежит и больше его не встретишь.
Лариса шла вдоль очереди и, словно кинокамера, зрением, слухом фиксировала отдельные кучки очередников. В каждой велись бурные споры, решались самые различные проблемы, вспоминались случаи, рассказывались побасенки.
Одна группка обсуждала пути проникновения на курсы водителей-любителей. Это было трудно, курсов мало, желающих много, очереди в клубах длинные. А экстерном сдавать экзамены теперь нельзя. Многие из стоявших в очереди не только еще не умели водить машину, но и не имели реальных шансов записаться в ближайшее время на курсы. Кто-то прекраснодушно надеялся, что вскоре, наверное, детей в школах будут этому обучать, ведь как-никак двадцатый век кончается. Кто-то с завистью говорил об организациях, где прямо на работе создают курсы автолюбителей.
Лариса прислушивалась и лицемерно думала: «Ни машин, ни прав… Зачем же обременять себя лишними вещами — врагами своими?»
Поблизости галдела еще одна компания. Оттуда время от времени доносились раскаты смеха. Должно быть, обменивались анекдотами.
Поплавав в этих беспокойствах, насытившись различной информацией, окунувшись в воды зависти, упреков, надежд и отряхнувшись от всего этого, Лариса Борисовна решила воспользоваться передышкой и съездить, пожалуй, не в больницу, а домой.
Снова она переговорила с Валерой, снова он записал на всякий случай ее телефоны дома и в больнице, и снова они с Тамарой умчались.
Тамара рассчитывала на приготовленную курицу, а Лариса надеялась, что дома есть обед.
Стас уже кончил рисовать закорючки — с несколько отрешенным видом он листал Фолкнера. Коля же, напротив, рисовал закорючки.
С тех пор как сын перешел в старшие классы, проверкой домашних заданий, особенно по математике, пришлось заняться отцу, который мог это делать утром и днем легко, без напряжения и, пожалуй, с удовольствием.
— Наш дофин, дорогая, достиг изрядных успехов в демагогически-дипломатических приемах по облапошиванию своих родителей.
— Теперь изложи попроще. Что случилось? Мне некогда.
— Он хочет мне доказать, что удачно решенный пример или задача и есть полное доказательство понимания математики. Я же пытаюсь ему доказать, что удача не есть следствие понимания.
Стас отхлебнул из стоящего перед ним стакана.
— Что пьешь?
— Прекрасное вино свалилось на меня по случаю и без очереди. Давали «Оджалеши». Более великого напитка я не пил уже около века. Видишь, как полезно иногда сходить на работу.
— Хватит скоморошничать. С утра пьешь!
— Виноградный сок, даже в виде вина, — полезное, витаминизированное питье, способствующее закаливанию организма, просветлению мозгов и укреплению всего остального тела. Ты же знаешь, что это полезно. Чистое сухое вино!
— Пап, но здесь же у нас совсем другие условия.
С отца слетела маска скомороха, и он с серьезным видом уткнулся в тетрадку.
Лариса пошла на кухню, быстро выпила чашку бульона, съела котлету, опять заполнила термосы. В бульон положила несколько холодных котлет. Может, и не очень авантажная пища, но для полевых условий сойдет.
— Мамочка, посуду помоешь, да?
— Конечно, помою. А кто ж помоет! Вот только за хлебом схожу.
— Ладно, ладно. Но сначала посуду помой. Хорошо?
— У нас же хлеба нет. Коля еще обедать будет.
— Ну, что случится с твоим Колей? Нельзя же, чтобы посуда грязная оставалась, тараканов разводить. Какой пример для ребенка!
— Ну хорошо. Я ж сказала, что помою. Только сначала быстренько сбегаю. Это ж одна минута.
— Одна минута…
В дверях кухни стоял Станислав с сыном, по-видимому, продолжалась полемика, начатая еще в комнате. Естественно, с вином Стас не расстался и держал стакан в руках.
— Кончаешь школу — пора проститься со своим инфантилизмом. Учись и читай.
— Какой же инфантилизм? Ты посмотри на меня. У меня разряд…
— Не в этом взрослость и мужественность. — Стас отхлебнул из стакана. — Дивное вино. Редкость редкая. Инфантильность, милок, когда еще нет четких нравственных позиций. Соблюдаются какие-то этические каноны, а часто они лишь правила поведения, дорожные правила. Но внутренней нравственной позиции нет. Это и есть инфантильность человека, человечества, общества и так далее.
— Сложно ты говоришь, папаня.
— Ты читай больше, и сложностей для тебя меньше будет.
— Кто ясно мыслит — ясно излагает, прочел я где-то.
— Хорошо прочел. Кто много знает — легко и понимает.
— Мам, а ты опять надолго?
— Конечно.
— Хоть я все равно принципиально против ваших бдений, но принципы свои нарушу и, пожалуй, подъеду к тебе, заменю на некоторое время.
— Принципы нарушать, пап, — это тоже инфантилизм.
— Читать надо и для того, чтобы понимать юмор.
— Ну ладно. Он пусть читает, а тебе, если приедешь, спасибо. Подменишь — в больницу закачусь на минуту.
— Коля, ты слышал? В больницу! Закачусь! Как другой бездельник говорит про кабак. За-ка-чусь. Понял? — Станислав допил стакан. — Но иначе она была бы не твоей мамой, а чьей-нибудь еще.
Лариса выскочила на лестницу, к лифту, не слушая Стасовы филологические изыскания.
Тамара вышла из подъезда почти одновременно с ней, и они снова поехали на работу, на Голгофу — неведомо, как это точнее назвать. Поехали на пустырь, поехали в очередь, поехали к Валерию…
Лариса вела машину и думала о семье, о Стасе, о Коле. Об их волнениях за Колю, за будущее, за будущее детей, стало быть, за свое. «Почему мы всегда ругаем детей, когда волнуемся за них? Вот Коля на днях пришел поздно, и мы отругали его. Мы волнуемся, а ругаем его. Тиранство наше семейное и начинается с отсутствия альтернативы. Вот я знаю, что и как надо. И только так. Наверное, лучше: можно так, но если хочешь… А мы что?! А мы: иначе жить нельзя. Наш опыт… Опыт. Тут-то мы оба в семье лидеры. Тирания начинается с семьи. А, черт… Притирают меня. Грузовики не обращают внимания на маленькие машины. Большие они — и все должны отбегать, отъезжать, у них сила, их бояться должно. Их право — сильного. Да, действительно, они дело делают. Так они, грузовики, считают: они строят, товары везут, продукт созданный — делом занимаются. А легковушки что? Они людей катают, баловство одно».
Грузовик продолжал прижимать ее к осевой линии. Верхний край колес был на уровне глаз сидящих в «Жигулях». Здоровенный грузовик. Ехал и делал дело. Лариса чуть сбросила газ и пропустила машину вперед. Громада удовлетворенно фыркнула и ушла правее: мол, пожалуйста, езжай теперь, когда поняла свое место.
Лариса не стала ускорять свой бег — пусть себе грузовик убегает. Посмотрела назад в зеркальце. За нею гналась свора машин, сорвавшаяся на зеленый свет у перекрестка. Впереди приближался новый светофор, новое пересечение улиц. Там только что сменился красный свет, и Лариса нажала на педаль — хотела проскочить, пока тут открыт путь, и догнать стаю машин, несущуюся впереди. К следующему светофору она подходила последней в этой группе.
«Вовсе не последняя я, а первая, ушедшая от тех. Хм! Диалектика».
— Чего молчишь, Лариса?
— Задумалась что-то. И какой любящий подумать не любит медленной езды? Катишься, думаешь, рассуждаешь.
— За рулем нельзя задумываться.
— Я ж автоматически веду. Заложила программу адресную и еду. Все системы запрограммированы: на красный свет, на перекрестки, на ГАИ — на все.
— Автоматика, наверное, только у профессионалов.
— Я более ста тысяч наездила. Должна и у меня выработаться.
— Ты спать не хочешь?
— Нет, привыкла. Когда дежурила, привыкла не спать.
— А мой как приходит домой, так ложится.
— Всегда?
— Ну, не всегда. Читает тоже. Работа тяжелая. И у меня тяжелая — я до него и не доберусь.
— А ты не злись.
— Разве я, Лариса, злюсь?! Но что-то мне ведь нужно от него? Вроде его и нет у меня.
— Не поняла. Ты что, оправдываешься?
— Объясняю.
— Понятно.
— Что тебе понятно?
— Что ты не предаешь его, но что делать! Они засмеялись.
— Фильм мне дают. Самостоятельно делать буду.
— Про что?
— Еще сценарий не выбрала. Пока только «добро» дали.
— А когда?
— Читать буду. Закончим только эту нашу эпопею.
— Тамара, ты не знаешь, где сапоги можно достать? Мои уже рвутся.
— Это надо подумать.
Подъехали к очереди. Тотчас подошел юноша-таксист, помощник Валерия.
— Можно посидеть у вас, отдохнуть, погреться? Хотя и тепло, а все же холодно.
— Садитесь. Все в порядке здесь?
— Пока да. Говорят, ночью задние попытаются передних вытолкнуть.
— Да разве это серьезно?!
— Право слово.
— Это же глупо. Идиотство!
— Ну и что? Повеселимся. А может, им повезет?!
— А как же быть?
— Решили: мужикам не уходить. Жены чтоб не подменяли сегодня. Если вдруг что — по свистку сразу всем бежать к очереди.
— Простите, как вас зовут?
— Кирилл.
— Есть не хотите, Кирилл?
— Нет, спасибо. Я сейчас съел булку с пивом.
— С пивом? Зря.
— Почему зря?
— Если что случится, у вас, как пишут в больнице в историях болезни, «запах алкоголя».
— Да-а. Это я напрасно.
— Ну, я думаю, ничего не случится. Вон и милиция здесь постоянно.
— Случится. Машины-то нужны.
Наличие милиции Кирилл проигнорировал, и как будто в ответ, как будто получив телепатический приказ, милицейская машина включила фары дальнего света. Раздалось громкое покашливание в микрофон. Или в машине что-то увидели, или и впрямь получили телепатическое Кириллово сомнение в их возможностях.
— Вот видите, Кирилл? А вы спать не хотите? Посидите здесь, погрейтесь, а мы походим, посмотрим.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА
На месте Ларисы в очереди стояли и разговаривали Валерий, какая-то незнакомая женщина, Тамара и еще один юноша из их сотни, выделенный помощником «сотенного», «подъесаул», скажем. Разговаривали активно, жестикулировали в основном трое — незнакомая женщина, Валерий и Тамара. «Подъесаул» молча переводил глаза с одного на другого. Женщина оказалась учительницей, она до вечера подменяла мужа; юноша — шофером-таксистом.
Бурная беседа была посвящена литературе. Лариса поняла, что юноше жалко было тратить много времени в школе на литературу. В жизни знание Пушкина, по его разумению, не помогает. Валера смеялся и, вторя юнцу, предположил, что Америка, например, прекрасно обходится и без Пушкина.
Все ж какое-то веселье. Время катилось. Беседа катилась. Слово «Пушкин» перекатывалось из одних уст в другие. Говорили о языке, о «жестоком веке» и «пробуждении добрых чувств», про человеческие чувства, про обычную любовь, про «Жди меня», про «Пять страниц». Завершилось это бурное собеседование о поэзии категорическим заявлением юноши:
— Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
Первым засмеялся Валерий, потом Лариса, затем обе дамы, и, наконец, засмеялся юноша — уж больно неожиданно на фоне незнания отбарабанил он эту строку.
Им было весело, и они смеялись. Почему они смеялись? Обстановка и впрямь напоминала праздничную.
Смешно.
Юноша пошел к машине, из которой несся тот же приблатненный голос с хрипотцой.
Валера решил пройтись вдоль очереди, вдоль своей сотни, посмотреть на людей, о чем-то с кем-то поговорить, может, удастся и запомнить своих в лицо. Но, в общем, это ни к чему — они ж будут меняться.
В начале своего сектора он увидел молодого длинноволосого мужчину, изумленно таращившего глаза на это скопище людей, стоящих, гуляющих без какой-либо видимой цели. Валера по праву вожака стаи свободно и раскованно обратился к явно озадаченному пришельцу:
— Так чем же озадачены, товарищ?
— А, начальник! — Молодой человек тоже оказался не очень скован условностями. — Вот думаю, как сочетать приятное с полезным, личное время с производственным заданием, отдых, так сказать, и дело.
Валерий, очевидно, неправильно оценил его с первого взгляда.
— Сложно говорите. Что вы называете отдыхом?
— Вот эту фиесту.
— А делом?
— Я журналист, газетчик. Мне надо у какого-либо мало-мальски интересного человека взять интервью. Ответы на вопросы.
— Много вопросов?
— Три. «Каким вы представляете себе культурного человека?»
— Пища для ума. Дальше.
— «Как соотносите образование и культуру человека?»
— Воистину вы нашли время и место для этих рассуждений! И третий?
— «Какими путями улучшать себя?»
— Так, значит, на эти прекрасные вопросы вы решили искать ответы в этом прекрасном месте, в этой прекрасной компании, с этими прекрасными людьми? Сделаем!
— А чего ж время зря терять! Пока стоим…
— Большой человек! Да вы радуйтесь жизни, веселитесь, смотрите, как все оживлены, довольны, я бы даже сказал, разбужены и разгульны!
— Вот и подыщите мне здесь такого человека, который биографически, профессионально, интеллектуально был бы компетентен ответить на эти вопросы. А, начальник?
— Вон, видите, стоит интересная женщина с еще не начавшей уходить красотой? Хирург. Заведующая отделением, остра, про Пушкина что-то понимает. Ее вот спросите. Лариса Нестеровна зовут.
Валера пошел с обходом дальше, журналист направился к Ларисе.
— Извините, пожалуйста, Лариса Нестеровна…
— Борисовна, Борисовна я, не Нарциссовна.
— Нарциссовна?! Простите меня. Так начальник вас назвал.
— Понимаю, что он, потому и злюсь. Уже и Нестеровна? — сначала резко, а потом, одумавшись, с улыбкой сказала Лариса. — Я вас слушаю. Болит что-нибудь?
— Нет. Я не с делом, я с добром.
— А если без красивости, что имеете в виду?
Лариса все же сочла это делом, хотя, может быть, и добрым. Слазала, что подумает, и пригласила газетчика попозже прийти к ней в машину.
К Валерию подошли несколько представителей их сотни и предложили, почти потребовали немедленно снова провести проверку. По уговору было заранее решено, что проверки надо проводить не через равные промежутки, а неожиданно, по желанию хотя бы нескольких человек. Техника проведения проверки была такова: кричат, поднимают на палке транспарант, после чего ждут пятнадцать минут — люди должны успеть собраться. Кто бежит от машин, кто из какой-нибудь группки, где болтают на любую подвернувшуюся тему или анекдоты рассказывают, кто от ближайшего дома, если в подъезд ушел погреться. Ждут пятнадцать минут, во имя высшей справедливости, чтобы не было слишком сурового отношения: ведь сегодня ты отошел подальше, завтра я.
Человек тридцать сбились вокруг Валерия Семеновича уже в первые две минуты. Постепенно этот комок людей разрастался, набухал, расширялся. Проверку проводил Валерий, поэтому он и чувствовал себя наиболее свободно. Практически он один и говорил, остальные молчали, ожидая, когда будет назван его номер.
Проверили. Перекликнулись. Сотня уменьшилась на несколько человек, и недостающие единицы были передвинуты из четвертой сотни.
Лариса решила использовать возникший перерыв: проверки в это время почти заведомо не будет. Можно съездить в больницу. Она хотела захватить с собой девушку из парикмахерской — вдруг все же аппендицит. Надо бы сделать хоть анализы, да и посмотреть пора второй раз. Девушка, торопясь и захлебываясь, проболтала, что ей полегче, что можно подождать еще, что в их сотне не проводили еще переклички, что она уйдет из очереди только тогда, когда придет на подмену ее муж, который работает автомехаником на станции техобслуживания и раньше восьми часов закончить не может, а вот когда придет, она сама найдет Ларису, познакомит ее с мужем, и муж, наверное, пригодится доктору, а сейчас все обойдется и так…
Лариса параллельно ее трескотне думала, что такое знакомство безусловно необходимо, без парикмахерской-то она обойдется, иметь же знакомого автомеханика — большая жизненная удача, и неплохо бы ей эту девушку прооперировать.
А дальше девушка сказала, что запишут не более пятисот человек и она, скорее всего, стоит напрасно. И все вокруг начали бурно обсуждать, сколько запишут, есть ли смысл оставаться. Сведения были разные, отовсюду шли противоречивые слухи, каждый высказывал свое мнение, у каждого был свой подход. Большинство хотело записаться на первую модель «Жигулей», потому что она самая дешевая, но их наверняка будет мало. Так по крайней мере говорили. Некоторые, наоборот, рассчитывали на самую дорогую модель, и все успокаивали их, считая, что дорогих машин будет достаточно и хватит многим. Однако, с другой стороны, те, которые надеялись на самую дешевую модель, если не будет выбора, конечно, запишутся на более дорогую. Тут ведь надо, как на охоте: увидел зайца — стреляй, иначе убежит и больше его не встретишь.
Лариса шла вдоль очереди и, словно кинокамера, зрением, слухом фиксировала отдельные кучки очередников. В каждой велись бурные споры, решались самые различные проблемы, вспоминались случаи, рассказывались побасенки.
Одна группка обсуждала пути проникновения на курсы водителей-любителей. Это было трудно, курсов мало, желающих много, очереди в клубах длинные. А экстерном сдавать экзамены теперь нельзя. Многие из стоявших в очереди не только еще не умели водить машину, но и не имели реальных шансов записаться в ближайшее время на курсы. Кто-то прекраснодушно надеялся, что вскоре, наверное, детей в школах будут этому обучать, ведь как-никак двадцатый век кончается. Кто-то с завистью говорил об организациях, где прямо на работе создают курсы автолюбителей.
Лариса прислушивалась и лицемерно думала: «Ни машин, ни прав… Зачем же обременять себя лишними вещами — врагами своими?»
Поблизости галдела еще одна компания. Оттуда время от времени доносились раскаты смеха. Должно быть, обменивались анекдотами.
Поплавав в этих беспокойствах, насытившись различной информацией, окунувшись в воды зависти, упреков, надежд и отряхнувшись от всего этого, Лариса Борисовна решила воспользоваться передышкой и съездить, пожалуй, не в больницу, а домой.
Снова она переговорила с Валерой, снова он записал на всякий случай ее телефоны дома и в больнице, и снова они с Тамарой умчались.
Тамара рассчитывала на приготовленную курицу, а Лариса надеялась, что дома есть обед.
Стас уже кончил рисовать закорючки — с несколько отрешенным видом он листал Фолкнера. Коля же, напротив, рисовал закорючки.
С тех пор как сын перешел в старшие классы, проверкой домашних заданий, особенно по математике, пришлось заняться отцу, который мог это делать утром и днем легко, без напряжения и, пожалуй, с удовольствием.
— Наш дофин, дорогая, достиг изрядных успехов в демагогически-дипломатических приемах по облапошиванию своих родителей.
— Теперь изложи попроще. Что случилось? Мне некогда.
— Он хочет мне доказать, что удачно решенный пример или задача и есть полное доказательство понимания математики. Я же пытаюсь ему доказать, что удача не есть следствие понимания.
Стас отхлебнул из стоящего перед ним стакана.
— Что пьешь?
— Прекрасное вино свалилось на меня по случаю и без очереди. Давали «Оджалеши». Более великого напитка я не пил уже около века. Видишь, как полезно иногда сходить на работу.
— Хватит скоморошничать. С утра пьешь!
— Виноградный сок, даже в виде вина, — полезное, витаминизированное питье, способствующее закаливанию организма, просветлению мозгов и укреплению всего остального тела. Ты же знаешь, что это полезно. Чистое сухое вино!
— Пап, но здесь же у нас совсем другие условия.
С отца слетела маска скомороха, и он с серьезным видом уткнулся в тетрадку.
Лариса пошла на кухню, быстро выпила чашку бульона, съела котлету, опять заполнила термосы. В бульон положила несколько холодных котлет. Может, и не очень авантажная пища, но для полевых условий сойдет.
— Мамочка, посуду помоешь, да?
— Конечно, помою. А кто ж помоет! Вот только за хлебом схожу.
— Ладно, ладно. Но сначала посуду помой. Хорошо?
— У нас же хлеба нет. Коля еще обедать будет.
— Ну, что случится с твоим Колей? Нельзя же, чтобы посуда грязная оставалась, тараканов разводить. Какой пример для ребенка!
— Ну хорошо. Я ж сказала, что помою. Только сначала быстренько сбегаю. Это ж одна минута.
— Одна минута…
В дверях кухни стоял Станислав с сыном, по-видимому, продолжалась полемика, начатая еще в комнате. Естественно, с вином Стас не расстался и держал стакан в руках.
— Кончаешь школу — пора проститься со своим инфантилизмом. Учись и читай.
— Какой же инфантилизм? Ты посмотри на меня. У меня разряд…
— Не в этом взрослость и мужественность. — Стас отхлебнул из стакана. — Дивное вино. Редкость редкая. Инфантильность, милок, когда еще нет четких нравственных позиций. Соблюдаются какие-то этические каноны, а часто они лишь правила поведения, дорожные правила. Но внутренней нравственной позиции нет. Это и есть инфантильность человека, человечества, общества и так далее.
— Сложно ты говоришь, папаня.
— Ты читай больше, и сложностей для тебя меньше будет.
— Кто ясно мыслит — ясно излагает, прочел я где-то.
— Хорошо прочел. Кто много знает — легко и понимает.
— Мам, а ты опять надолго?
— Конечно.
— Хоть я все равно принципиально против ваших бдений, но принципы свои нарушу и, пожалуй, подъеду к тебе, заменю на некоторое время.
— Принципы нарушать, пап, — это тоже инфантилизм.
— Читать надо и для того, чтобы понимать юмор.
— Ну ладно. Он пусть читает, а тебе, если приедешь, спасибо. Подменишь — в больницу закачусь на минуту.
— Коля, ты слышал? В больницу! Закачусь! Как другой бездельник говорит про кабак. За-ка-чусь. Понял? — Станислав допил стакан. — Но иначе она была бы не твоей мамой, а чьей-нибудь еще.
Лариса выскочила на лестницу, к лифту, не слушая Стасовы филологические изыскания.
Тамара вышла из подъезда почти одновременно с ней, и они снова поехали на работу, на Голгофу — неведомо, как это точнее назвать. Поехали на пустырь, поехали в очередь, поехали к Валерию…
Лариса вела машину и думала о семье, о Стасе, о Коле. Об их волнениях за Колю, за будущее, за будущее детей, стало быть, за свое. «Почему мы всегда ругаем детей, когда волнуемся за них? Вот Коля на днях пришел поздно, и мы отругали его. Мы волнуемся, а ругаем его. Тиранство наше семейное и начинается с отсутствия альтернативы. Вот я знаю, что и как надо. И только так. Наверное, лучше: можно так, но если хочешь… А мы что?! А мы: иначе жить нельзя. Наш опыт… Опыт. Тут-то мы оба в семье лидеры. Тирания начинается с семьи. А, черт… Притирают меня. Грузовики не обращают внимания на маленькие машины. Большие они — и все должны отбегать, отъезжать, у них сила, их бояться должно. Их право — сильного. Да, действительно, они дело делают. Так они, грузовики, считают: они строят, товары везут, продукт созданный — делом занимаются. А легковушки что? Они людей катают, баловство одно».
Грузовик продолжал прижимать ее к осевой линии. Верхний край колес был на уровне глаз сидящих в «Жигулях». Здоровенный грузовик. Ехал и делал дело. Лариса чуть сбросила газ и пропустила машину вперед. Громада удовлетворенно фыркнула и ушла правее: мол, пожалуйста, езжай теперь, когда поняла свое место.
Лариса не стала ускорять свой бег — пусть себе грузовик убегает. Посмотрела назад в зеркальце. За нею гналась свора машин, сорвавшаяся на зеленый свет у перекрестка. Впереди приближался новый светофор, новое пересечение улиц. Там только что сменился красный свет, и Лариса нажала на педаль — хотела проскочить, пока тут открыт путь, и догнать стаю машин, несущуюся впереди. К следующему светофору она подходила последней в этой группе.
«Вовсе не последняя я, а первая, ушедшая от тех. Хм! Диалектика».
— Чего молчишь, Лариса?
— Задумалась что-то. И какой любящий подумать не любит медленной езды? Катишься, думаешь, рассуждаешь.
— За рулем нельзя задумываться.
— Я ж автоматически веду. Заложила программу адресную и еду. Все системы запрограммированы: на красный свет, на перекрестки, на ГАИ — на все.
— Автоматика, наверное, только у профессионалов.
— Я более ста тысяч наездила. Должна и у меня выработаться.
— Ты спать не хочешь?
— Нет, привыкла. Когда дежурила, привыкла не спать.
— А мой как приходит домой, так ложится.
— Всегда?
— Ну, не всегда. Читает тоже. Работа тяжелая. И у меня тяжелая — я до него и не доберусь.
— А ты не злись.
— Разве я, Лариса, злюсь?! Но что-то мне ведь нужно от него? Вроде его и нет у меня.
— Не поняла. Ты что, оправдываешься?
— Объясняю.
— Понятно.
— Что тебе понятно?
— Что ты не предаешь его, но что делать! Они засмеялись.
— Фильм мне дают. Самостоятельно делать буду.
— Про что?
— Еще сценарий не выбрала. Пока только «добро» дали.
— А когда?
— Читать буду. Закончим только эту нашу эпопею.
— Тамара, ты не знаешь, где сапоги можно достать? Мои уже рвутся.
— Это надо подумать.
Подъехали к очереди. Тотчас подошел юноша-таксист, помощник Валерия.
— Можно посидеть у вас, отдохнуть, погреться? Хотя и тепло, а все же холодно.
— Садитесь. Все в порядке здесь?
— Пока да. Говорят, ночью задние попытаются передних вытолкнуть.
— Да разве это серьезно?!
— Право слово.
— Это же глупо. Идиотство!
— Ну и что? Повеселимся. А может, им повезет?!
— А как же быть?
— Решили: мужикам не уходить. Жены чтоб не подменяли сегодня. Если вдруг что — по свистку сразу всем бежать к очереди.
— Простите, как вас зовут?
— Кирилл.
— Есть не хотите, Кирилл?
— Нет, спасибо. Я сейчас съел булку с пивом.
— С пивом? Зря.
— Почему зря?
— Если что случится, у вас, как пишут в больнице в историях болезни, «запах алкоголя».
— Да-а. Это я напрасно.
— Ну, я думаю, ничего не случится. Вон и милиция здесь постоянно.
— Случится. Машины-то нужны.
Наличие милиции Кирилл проигнорировал, и как будто в ответ, как будто получив телепатический приказ, милицейская машина включила фары дальнего света. Раздалось громкое покашливание в микрофон. Или в машине что-то увидели, или и впрямь получили телепатическое Кириллово сомнение в их возможностях.
— Вот видите, Кирилл? А вы спать не хотите? Посидите здесь, погрейтесь, а мы походим, посмотрим.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА
Валерий Семенович делал обход своего хозяйства почти в темноте. Полная темнота еще не наступила, однако все уже достаточно обесцветилось, посерело.
Зачем он делал эти обходы? То ли приятно чувствовать себя начальником, то ли просто для общения, то ли действительно нужно ему всех знать в лицо? Впрочем, категория «нужно» в этой его деятельности была весьма сомнительна, во всяком случае, относительна: очередь выстроилась, создалась, или, как любят говорить сейчас, состоялась, проверки проходили и могут проходить и без его команды. Правда, нет ни у кого полной уверенности, что все потечет как предполагается, как ими запланировано: официального сообщения о записи все еще не было. А если и будет запись, то нельзя исключить, что она пройдет в другом месте.
Так или иначе, раз очередь есть, людей собралось много, должен быть порядок, должно быть лицо, этот порядок осуществляющее и олицетворяющее. Он представлял стихийно возникшее общество.
Валерий ходит вдоль своей сотни и непосредственно, вроде бы изнутри, осуществляет наблюдение и руководство.
Лариса и Станислав бьются дома, отдавая руководство друг другу. Они не хотят лидерства. Валерий взял эту миссию на себя сам, по собственной воле и даже с удовольствием.
Некоторые делают это из любви к власти, хоть вот к такусенькой и временной. Другие, казалось бы, бескорыстно сублимируют свою ущербность. Иные надеются обрести в этом выгоду.
Как часто люди, следящие за порядком в очереди, оказываются одними из немногих, которым очередь эта принесла удачу! Следить за порядком, создавать порядок, не пускать без очереди бывает порой выгодным.
Я пишу книгу о Ларисе Борисовне, о ее работе, о ее жизни дома, о ее судьбе эмансипированной женщины… Я хотел написать такую книгу. Но не оказалось ничего, что бы охраняло порядок и стройность моих размышлений, выстраивающихся слов, фраз. И опять я ловлю себя на том, что ухожу в сторону от якобы главной идеи, понудившей меня сесть за стол. И Лариса у меня «удрала» из больницы, и встретилась она с людьми не своего круга, и занимается не своим делом, и летает не на своей высоте и по чужим маршрутам. У птиц генетически запрограммированы, до рождения предопределены сезонные перелетные маршруты. Лариса у меня почему-то отказалась от моих предопределений. Она пошла другим путем, и изменить его я уже не волен. Она тоже.
Я опять не хозяин даже своих желаний. Я опять пишу о своих внутренних заботах, которые лишь сейчас начинают смутно вырисовываться из мерцающих, воображаемых картин в физически реальные миражи. Да, пока еще миражи. Книги все-таки помогают выкопать в себе самом истинные твои заботы и беспокойства. А вдруг найду в себе что-нибудь дурное, а вдруг захочу и сумею изгнать из себя? Захочу ли? В конце концов, если в книгах есть что-то полезное, так это гипотетическая возможность улучшить автора. Особенно если сделаешь ее достоянием других глаз, других умов. Тогда слово написанное обязывает. Может, конечно, и так. А может?.. Может, и нет. Во всяком случае, дает возможность.
Не всегда, правда.
А остальным книга лишь сообщает какую-то информацию. Иногда… Иногда она это делает красиво, легко, приятно и заставляет задуматься; а бывает, нудно, бездумно, тяжело лишь сообщает о разных поворотах судеб, перипетиях отношений, конфликтов и совсем не заставляет задумываться.
Наверное, книга главным образом важна для автора. Вот и Достоевский говорил, что писание дневников, книг помогает выделываться в гражданина. Кому помогает, а…
Лариса, Станислав, Валерий, Кирилл, Тамара — все это я; возможно, и нелепые их действия, и лепые, и неожиданные для меня заставляют выискивать в их курбетах мои недуги и ущербность.
Но ведь надо для этого в душах героев копаться — в их словах, высказанных мыслях, в делах и замыслах.
Вот Валерий принял на себя миссию ответственности. Для чего? Взял ли? Ответственность ли это? И миссию ли взял? А я? Заведую отделением хирургии. Тоже, что-ли, взял миссию? Для чего? Что жду? Чего хочу? Чем рискую и на что надеюсь?
Станислав пьет. Болеет ли он? Просто ли бражник, гедонист, жаждущий только радостей и не желающий брать на себя лишней ответственности, радующийся женской эмансипации? Проходит ли даром такое отталкивание, отвиливание? По-мужски ли это? Кто его знает. О ком я пишу? О чем?
Лариса, обремененная заботами, которые подарены женщине двадцатым веком. Может, действительно ей лучше царствовать лишь дома? Не тяжел ли груз: власть в хирургии, в доме, в обществе? А дома неохота, что ли? Или все не так?
Да при чем тут я?!
Вот и надо подумать. Что ж, пойдем дальше.
Из группы оживленно галдящих и жестикулирующих мужчин навстречу Валерию вдруг вышел какой-то очкарик.
— Валерка! Привет!
— Борис! Здорово! Ты тоже здесь? Где?
Борис оказался в другой сотне, отчего Валерию Семеновичу все же стало легче.
Вместе с Борисом он работал несколько лет назад. Как-то, отдыхая на юге, Валерий встретился с его женой. Начался легкий разговорный флирт. Инна (так ее звали), пожалуй, слишком активно отдалась их словесному блуду, да и Валя (так она его звала) в разговорах, в шутках и даже в действиях несколько вышел за рамки своих представлений о порядочности во взаимоотношениях с женами приятелей. Какие у Инны были воззрения на эти проблемы, неизвестно, но она готова была перейти границу, за которой отношения Бориса и Валерия могли бы серьезно осложниться. В осторожных, ветвистых словесных периодах он объяснил ей свою точку зрения. Все это, конечно, было оскорбительно, что и проявилось как на лице Инны, так и в ее реакции, поведении: сначала растерянность, потом ожесточение.
К концу отдыха Инна смотрела на все вокруг и на Валерия тоже тяжелым, злым взглядом.
Борис — человек мягкий, он не заметил в жене большой перемены, хотя все кругом это видели. И потом, после отпуска, она стала давить на Бориса, все больше подминать его своими решениями, чего раньше и в помине не было, заставила уйти с работы, куда они с Валерием пришли сразу после окончания института. В конце концов Борис полностью подчинился Инниному руководству. Шага без нее не делал, хотя это ему и не доставляло удовольствия, но и сил не было сломать создавшийся порядок. Дома он жил в тяжелых запретах, и когда ему изредка удавалось вырваться на свободу, он, разумеется, позволял себе лишнее. Безответный раб домашних инструкций, лишенный личного достоинства, он искал возможности выйти за пределы решений и желаний Инны. И самоутверждения его не очень-то были своеобразными. Самоутверждение чаще всего и нужно людям, неуверенным в себе, думающим, что они несчастливы. На самом деле счастье внутри нас, а не во внешних обстоятельствах. И хотя не Валерий был причиной Бориного странного положения в семье, все же у него навсегда остался комплекс вины перед Борисом, и они практически перестали встречаться.
— А где ты стоишь? Очень далеко?
— Девятьсот шестьдесят первым.
— Устал?
— Что ты! Да тут весело. Познакомился со всеми. Выпили. Поели, закусили тут у одного в машине. Вон в той.
— Не спал?
— Так, в машине маленько придавил.
— Тебя сменяет Инна?
— Да не хочу я! Здесь мне хорошо и без нее. — Борис громко засмеялся. — Пальто потеплее привезет, и я ее отправлю. Удалю. — Опять засмеялся. Борис выпил, и поэтому, наверное, смех не совсем соответствовал его словам и виду.
— Далеко стоишь только. Может, и не удастся записаться?
— Ну и черт с ним.
— Зря. Машина тебе даст самостоятельность, независимость и свободу. По крайней мере свободу передвижения.
— Да ты что! Кто мне права даст с моим зрением? У меня нистагм — глаза дергаются.
— Зачем же машина тогда?
— У Инны подходит очередь на курсы. С первого числа начнет учиться. Она и водить будет. Если и удастся здесь записаться, машины все равно раньше чем через год не получишь.
— Если записаться!
— Сказать по совести, Валька, я не хочу этой машины. Но погуляю здесь до субботы, покуражусь — с меня и хватит.
— Машина — совсем неплохо.
— Неплохо! Ты бы послушал Инкины прожекты: «Будет прекрасно. Я тебя на работу и с работы отвозить стану. Заезжать в обеденный перерыв — пять минут всего. Обедать всегда дома — не в буфете перекусывать. Если в компании выпьешь — привезу». Представляешь?! Житуха. Если удастся записаться, может, эти дни и будут последними днями безоблачной жизни моей.
На этот раз рассмеялся один Валерий.
— Ну ладно, Валька, пойду. Вон ребята уже в машине собираются.
Валерий не дошел до своего сектора, а из машины, где угнездился Борис, понеслось: «Попал в чужую колею…» Из другой машины лилось: «Надежды маленький оркестрик…» — а откуда-то издалека гремело что-то ритмическое, слова были непонятны, слышны смутно.
Зачем он делал эти обходы? То ли приятно чувствовать себя начальником, то ли просто для общения, то ли действительно нужно ему всех знать в лицо? Впрочем, категория «нужно» в этой его деятельности была весьма сомнительна, во всяком случае, относительна: очередь выстроилась, создалась, или, как любят говорить сейчас, состоялась, проверки проходили и могут проходить и без его команды. Правда, нет ни у кого полной уверенности, что все потечет как предполагается, как ими запланировано: официального сообщения о записи все еще не было. А если и будет запись, то нельзя исключить, что она пройдет в другом месте.
Так или иначе, раз очередь есть, людей собралось много, должен быть порядок, должно быть лицо, этот порядок осуществляющее и олицетворяющее. Он представлял стихийно возникшее общество.
Валерий ходит вдоль своей сотни и непосредственно, вроде бы изнутри, осуществляет наблюдение и руководство.
Лариса и Станислав бьются дома, отдавая руководство друг другу. Они не хотят лидерства. Валерий взял эту миссию на себя сам, по собственной воле и даже с удовольствием.
Некоторые делают это из любви к власти, хоть вот к такусенькой и временной. Другие, казалось бы, бескорыстно сублимируют свою ущербность. Иные надеются обрести в этом выгоду.
Как часто люди, следящие за порядком в очереди, оказываются одними из немногих, которым очередь эта принесла удачу! Следить за порядком, создавать порядок, не пускать без очереди бывает порой выгодным.
Я пишу книгу о Ларисе Борисовне, о ее работе, о ее жизни дома, о ее судьбе эмансипированной женщины… Я хотел написать такую книгу. Но не оказалось ничего, что бы охраняло порядок и стройность моих размышлений, выстраивающихся слов, фраз. И опять я ловлю себя на том, что ухожу в сторону от якобы главной идеи, понудившей меня сесть за стол. И Лариса у меня «удрала» из больницы, и встретилась она с людьми не своего круга, и занимается не своим делом, и летает не на своей высоте и по чужим маршрутам. У птиц генетически запрограммированы, до рождения предопределены сезонные перелетные маршруты. Лариса у меня почему-то отказалась от моих предопределений. Она пошла другим путем, и изменить его я уже не волен. Она тоже.
Я опять не хозяин даже своих желаний. Я опять пишу о своих внутренних заботах, которые лишь сейчас начинают смутно вырисовываться из мерцающих, воображаемых картин в физически реальные миражи. Да, пока еще миражи. Книги все-таки помогают выкопать в себе самом истинные твои заботы и беспокойства. А вдруг найду в себе что-нибудь дурное, а вдруг захочу и сумею изгнать из себя? Захочу ли? В конце концов, если в книгах есть что-то полезное, так это гипотетическая возможность улучшить автора. Особенно если сделаешь ее достоянием других глаз, других умов. Тогда слово написанное обязывает. Может, конечно, и так. А может?.. Может, и нет. Во всяком случае, дает возможность.
Не всегда, правда.
А остальным книга лишь сообщает какую-то информацию. Иногда… Иногда она это делает красиво, легко, приятно и заставляет задуматься; а бывает, нудно, бездумно, тяжело лишь сообщает о разных поворотах судеб, перипетиях отношений, конфликтов и совсем не заставляет задумываться.
Наверное, книга главным образом важна для автора. Вот и Достоевский говорил, что писание дневников, книг помогает выделываться в гражданина. Кому помогает, а…
Лариса, Станислав, Валерий, Кирилл, Тамара — все это я; возможно, и нелепые их действия, и лепые, и неожиданные для меня заставляют выискивать в их курбетах мои недуги и ущербность.
Но ведь надо для этого в душах героев копаться — в их словах, высказанных мыслях, в делах и замыслах.
Вот Валерий принял на себя миссию ответственности. Для чего? Взял ли? Ответственность ли это? И миссию ли взял? А я? Заведую отделением хирургии. Тоже, что-ли, взял миссию? Для чего? Что жду? Чего хочу? Чем рискую и на что надеюсь?
Станислав пьет. Болеет ли он? Просто ли бражник, гедонист, жаждущий только радостей и не желающий брать на себя лишней ответственности, радующийся женской эмансипации? Проходит ли даром такое отталкивание, отвиливание? По-мужски ли это? Кто его знает. О ком я пишу? О чем?
Лариса, обремененная заботами, которые подарены женщине двадцатым веком. Может, действительно ей лучше царствовать лишь дома? Не тяжел ли груз: власть в хирургии, в доме, в обществе? А дома неохота, что ли? Или все не так?
Да при чем тут я?!
Вот и надо подумать. Что ж, пойдем дальше.
Из группы оживленно галдящих и жестикулирующих мужчин навстречу Валерию вдруг вышел какой-то очкарик.
— Валерка! Привет!
— Борис! Здорово! Ты тоже здесь? Где?
Борис оказался в другой сотне, отчего Валерию Семеновичу все же стало легче.
Вместе с Борисом он работал несколько лет назад. Как-то, отдыхая на юге, Валерий встретился с его женой. Начался легкий разговорный флирт. Инна (так ее звали), пожалуй, слишком активно отдалась их словесному блуду, да и Валя (так она его звала) в разговорах, в шутках и даже в действиях несколько вышел за рамки своих представлений о порядочности во взаимоотношениях с женами приятелей. Какие у Инны были воззрения на эти проблемы, неизвестно, но она готова была перейти границу, за которой отношения Бориса и Валерия могли бы серьезно осложниться. В осторожных, ветвистых словесных периодах он объяснил ей свою точку зрения. Все это, конечно, было оскорбительно, что и проявилось как на лице Инны, так и в ее реакции, поведении: сначала растерянность, потом ожесточение.
К концу отдыха Инна смотрела на все вокруг и на Валерия тоже тяжелым, злым взглядом.
Борис — человек мягкий, он не заметил в жене большой перемены, хотя все кругом это видели. И потом, после отпуска, она стала давить на Бориса, все больше подминать его своими решениями, чего раньше и в помине не было, заставила уйти с работы, куда они с Валерием пришли сразу после окончания института. В конце концов Борис полностью подчинился Инниному руководству. Шага без нее не делал, хотя это ему и не доставляло удовольствия, но и сил не было сломать создавшийся порядок. Дома он жил в тяжелых запретах, и когда ему изредка удавалось вырваться на свободу, он, разумеется, позволял себе лишнее. Безответный раб домашних инструкций, лишенный личного достоинства, он искал возможности выйти за пределы решений и желаний Инны. И самоутверждения его не очень-то были своеобразными. Самоутверждение чаще всего и нужно людям, неуверенным в себе, думающим, что они несчастливы. На самом деле счастье внутри нас, а не во внешних обстоятельствах. И хотя не Валерий был причиной Бориного странного положения в семье, все же у него навсегда остался комплекс вины перед Борисом, и они практически перестали встречаться.
— А где ты стоишь? Очень далеко?
— Девятьсот шестьдесят первым.
— Устал?
— Что ты! Да тут весело. Познакомился со всеми. Выпили. Поели, закусили тут у одного в машине. Вон в той.
— Не спал?
— Так, в машине маленько придавил.
— Тебя сменяет Инна?
— Да не хочу я! Здесь мне хорошо и без нее. — Борис громко засмеялся. — Пальто потеплее привезет, и я ее отправлю. Удалю. — Опять засмеялся. Борис выпил, и поэтому, наверное, смех не совсем соответствовал его словам и виду.
— Далеко стоишь только. Может, и не удастся записаться?
— Ну и черт с ним.
— Зря. Машина тебе даст самостоятельность, независимость и свободу. По крайней мере свободу передвижения.
— Да ты что! Кто мне права даст с моим зрением? У меня нистагм — глаза дергаются.
— Зачем же машина тогда?
— У Инны подходит очередь на курсы. С первого числа начнет учиться. Она и водить будет. Если и удастся здесь записаться, машины все равно раньше чем через год не получишь.
— Если записаться!
— Сказать по совести, Валька, я не хочу этой машины. Но погуляю здесь до субботы, покуражусь — с меня и хватит.
— Машина — совсем неплохо.
— Неплохо! Ты бы послушал Инкины прожекты: «Будет прекрасно. Я тебя на работу и с работы отвозить стану. Заезжать в обеденный перерыв — пять минут всего. Обедать всегда дома — не в буфете перекусывать. Если в компании выпьешь — привезу». Представляешь?! Житуха. Если удастся записаться, может, эти дни и будут последними днями безоблачной жизни моей.
На этот раз рассмеялся один Валерий.
— Ну ладно, Валька, пойду. Вон ребята уже в машине собираются.
Валерий не дошел до своего сектора, а из машины, где угнездился Борис, понеслось: «Попал в чужую колею…» Из другой машины лилось: «Надежды маленький оркестрик…» — а откуда-то издалека гремело что-то ритмическое, слова были непонятны, слышны смутно.