— Послушайте! Я слышу шум машин. Они едут к нам, сюда, в эту очередь! Ведь скоро запись. Что смолкло веселье при музыке такой?
И Лариса опять услышала Стаса. И в этом услышала Стаса.
Будто снова вселили в них силы. Все бурно заговорили, кто-то предложил потанцевать. Всего пять человек, а шум подняли…
— Да что ж вы не слушаете?! Это ж Барри Уайт! Музыку послушайте! — Кирилл призывал их к культуре, к наслаждению, а им бы только танцевать.
— Вот видишь, Томик, здесь не хуже, чем у вас на банкете. — Лариса вылезла из машины. Ноги уже начинали двигаться в заданном ритме. Она понимала, что танцевать здесь вроде и неудобно, но очень хотелось. Подошло бы еще человек десять, и сладился бы дансинг.
— Девочки, сейчас бы коньячку немножко. — Валере, по-видимому, для полного комплекса ощущений необходим был весь стандартный набор примет и признаков компании и веселья.
Но все кончилось до обидного быстро. Пришел хозяин магнитофона и сказал, что ему надо «отъехать по делам». Однако сохранившийся деятельный настрой побудил Валерия провести перекличку.
Процедура эта прошла в состоянии уже традиционной эйфории, к тому же еще и подогретой ритмами африканских боевых троп. Впрочем, может, к этим тропам музыка никакого отношения не имела, но так ее обозначил Дмитрий Матвеевич.
Сам он тоже решил потолкаться среди своих коллег по первой сотне. Там надежд больше, и они не в пример реальнее, чем у его новых друзей, хотя и в третьей сотне шансы были не призрачны. Возможно, что и настроение там поэтому было серьезнее, не столь легкомысленное. Впрочем, неизвестно, что порождает в людях легкомыслие, а что — серьезность. Перед отходом Дима отвел Ларису в сторону:
— Лариса, не могу ли я вас ангажировать в первый же свободный день после завершения этого нашего совместного искуса на посещение дворянского собрания?
Лариса беспричинно, как двадцать лет назад, расхохоталась:
— Точнее! Что вы имеете в виду?
— Дом ученых, натурально. Что для меня дворянское собрание?
— Любимое место моего мужа. Внизу, в буфете. Интеллигентная беседа — он так считает — в своей компании, по месту нахождения, бокал прекрасного вина, а если нет, то пива.
— Так что? Неудобно?
— Не очень. Сидят, пьют, треп идет. — Лариса вдруг, в настроении, которое создал неведомый ей Барри Уайт, снова засмеялась. — Идет. Договорились. Играть так играть. Беру у подруги платье, парик и темные очки. Что там Барри Уайт! Товарищ Глинка нам сочинил: «Веселится и ликует весь народ…»
— Ну, мы, надеюсь, обойдемся и без железной дороги. Может, и без машины — с ней вы и вина не пригубите.
— Посмотрим, но не думаю. Я к ней привыкла. Для меня сейчас любой поход без машины — всесветная проблема.
После переклички Лариса подошла к Валерию и спросила, позволяет ли обстановка на часок съездить в город.
— Думаю, что и на два можно. Я тоже, пожалуй, оторвусь. Вот только с Кириллом переговорю. А ты куда?
— Мне в ученый совет нужно, кое-какие документы отдать и взять всякие бланки и анкеты. Диссертация же на подходе. А потом — больница. И все. И сюда. Может, в магазин, правда, заскочу.
— А чего поеду я, собственно? Останусь здесь.
Вновь подошедший к концу разговора Дмитрий Матвеевич робко, вроде бы робко, сказал:
— Я же — напротив. Сейчас жена должна подойти, сменить меня. Если у вас в машине есть еще место, был бы вам признателен. Мне тоже нужно в ученый совет, но в свой. У нас, скорее всего, разные советы, разные ученые.
— Разумеется! Одна еду. Не отвезу, так вывезу. Первый километр проехали молча. Ларисе очень хотелось вновь начать какую-нибудь размеренную, безликую беседу, почему-то ласкающую ей душу, но не могла найти тему. Возможно, он тоже.
«Ну совсем дед. Заговорил бы наконец. Гуманитарии должны быть подвижнее». И как бы в ответ он начал:
— Смотрите, вон шланг протянут через улицу и место переезда через него обложено досками. Чтоб не раздавили его. Видите?
— Вижу. И все равно все едут вокруг, чтобы не на доски.
— Вот и я об этом. Почему так?
— Боятся гвоздей в досках.
— Но они же специально для машин положены. Охраняют шланг.
— Безобразие, конечно. Штрафовать надо.
— Штрафы не помогут, Лариса Борисовна. С детства необходимо приучать не делать другому того, что ты не хочешь, чтоб делали тебе. А штрафы…
— Между прочим, мы с вами фактически и практически незнакомы. Больница не в счет. Даже имя узнала не от вас, а окольным путем.
— Виноват. Молод. Исправлюсь.
— Учтите на будущее. Ход за мной.
— Виноват. Виноват, Лариса Борисовна. Когда мы начали говорить, я вспомнил первую встречу и сейчас завязал беседу на паритетных началах. Итак, как известно, меня зовут Дмитрий Матвеевич, и еще раз прошу прощения за, я бы сказал, мою некорректность. Меа кульпа — моя вина.
Возникла небольшая пауза.
— Скажите, Дмитрий Матвеевич, а вы машину водите?
— У меня была машина. Но вот уже лет десять я безлошадный. Позабыл про машины. У меня был еще «Москвич», самый первый, маленький, послевоенный. Сейчас решил восстановить свой статус лошадного хозяина.
Они остановились на перекрестке перед светофором. Долго, очень долго не давали зеленый свет. Регулировщика не было. Все машины стояли.
— Смотрите, Лариса, всем ясно, что светофор испортился, а никто не едет. Кому-то надо быть первым. А первому страшно перейти границу дозволенного.
— Это как новая операция. Придумана, описана, экспериментально проверена, а на человеке впервые страшно делать. Потом кто-то первый… И как плотину прорвало. Так с пересадками сердца было. Барнард сделал первый, а уж…
Тут плотину прорвало, и они поехали.
— Уж который раз я слышу ваши сравнения. Вы действительно живете своей работой?
— А чем еще? Ребенок, работа — и все. Еще муж, который вечно напрягается какую-то новую формулу создать, а все было, все было, все банально. Вот и остается лишь работа да судьбы ближних…
— Да, вы правы. Пожалуй, нет ничего другого для нас. Собираясь выйти из машины, Дмитрий Матвеевич поблагодарил, поцеловал руку и сказал:
— Вы удивительно приятная женщина, Лариса Борисовна. Редко встретишь сейчас женщину, занимающуюся делом. Не занятую, а занимающуюся.
— Дмитрий Матвеевич, не говорите банальностей.
— Банальность — она потому и банальность, что так оно и есть. Наше знакомство, если вы помните, было не очень приятным, и я сожалею, что контакты тогда оборвались. Много времени потеряно. Спасибо еще раз. До свидания. Вы мне действительно удивительно симпатичны. Простите за банальность, но я вам уже говорил… — Он засмеялся, и его нарочитая степенность и старомодность вдруг отлетели прочь. Он стал выглядеть и моложе, и прямее, и крупнее — уже не дед, а зрелый мужчина с красивой седой головой.
Лариса поглядела вслед: высок, строен, прям, походка легка…
Машина медленно отъезжала от тротуара. Лариса в размеренном темпе, без волнения, смятения и сожалений стала думать об очереди. Здорово она запуталась в этой очереди! Куда эта очередь вынесет, с какой прибылью, с какими убытками? Она попыталась сосредоточиться на Стасе, но представляла его только спящим. Она пыталась вспомнить его молодым, утренним, веселым, легким, обаятельным, добрым, милосердным, но могла только произнести эти слова про себя. Она представляла его себе только спящим.
Переключилась на Колю, но опять никаких эмоций, кроме тревоги, не возникло.
Затем вспомнила недавно прочитанную статью об эмоциях. Автор писал, что возникают они лишь при незнании, неумении, непонимании. Эмоция страха появляется у хирурга, когда он не знает, что делать, не понимает, не умеет. В противном случае — делает. Эмоция любви сохраняется, пока человек еще загадочен, не раскрыт полностью, непредсказуем.
«Пожалуй, это неверно. Впрочем, подумать надо. А с другой стороны — верно. Валерий, например, мне интересен, пока непонятен. Хотя он понятен. Уже понятен. А Дима непонятен… У Валеры полный комплект обязательного для полноценного мужчины. Синдром мужчины. Ловок… Быстр… Строен… Реактивен… Решителен… Техничен… Оперативен… Умен… Работящ… Инженер… Спортсмен… Организатор… Начитан… Начитан? Этого я, пожалуй, не знаю… Не знаю. Но эмоции любви нет все равно. Черт! Зачем это я все допустила? Как мерзко! Да что сейчас говорить? Все ж задевает меня, когда он с улыбкой подходит в очереди к другим женщинам, но никакого волнения, ожидания, настороженности, и никак не трогает, когда он подходит ко мне. Я была неосторожна. Я полностью отвечала за свои действия — и никаких эмоций. Нехорошо. Ох, нехорошо! Разве можно сравнить его со Стасом? Стас был… А дед? Почему дед? Это тот, оппонент — дед. А этот не дед вовсе — каких-нибудь десять лет разницы. Десять лет! Он интеллигентен, спокоен, уверен… Если его раскачать как следует, наверно, и вовсе слетит эта дурацкая игра в чопорность. Да какая чопорность? Придумываю. „Нарциссовна! Ты увлечена“. Тьфу! Нарциссовна. Кем?! И всегда при разрушении появляется альтернатива, а не точный другой путь. Неужели разрушение? А Коля?! Коля стал красив, остроумен, в меру задумчив… Он добр, ласков… Хотя и стесняется. Коля, кажется, становится прекрасным человеком. Если это не мое, материнское прекраснодушие. Он не замечает папиной эволюции. Он видит, как отец с утра работает, много работает. Он остается для него обаятельным, многоопытным, остроумным собеседником и мудрым отцом. Меня-то нет. Работаю где-то — он не видит, не на глазах его. Я скрыта фигурой папы. И надо поддержать в Кольке это отношение к отцу. Что бы ни было. Надо взять у отца лучшее. Ведь есть что взять. И пусть будет он увлечен отцом — это хорошо и приятно… Валерий не увалень, Валера спортивен, занимается спортом, оперативен — его слово — и не лишает себя удовольствий. Пусть у Коли будет больше радостей…»
Лариса ехала, заранее запрограммировав в себе маршрут, и потому не перебивала плавный поток мыслей штурманскими отвлечениями. Автоматически она остановилась и около института, но не вылезла тотчас, а сначала стала раздумывать над природой такого своего водительского автоматизма. Что раздумывать? Просто выходить, наверное, не хотелось. Подсознательная автоматика. Лариса думала о том, что прежний лексикон, прежние термины заменяются, а понятия остаются теми же.
«Подсознательная автоматика. На то она и автоматика, чтоб быть подсознательной. Банальность потому и банальность… Тьфу ты… Раньше говорили: „предопределение“, теперь — „программирование“. Раньше говорили: „характер“, „конституция“, „наследственность“, теперь — „генетически“, „генетический рисунок“, „засекречено-закодировано“…
Она не додумала, как и что закодировано, потому что увидела садящегося в директорскую машину ученого секретаря института.
— Нет, нет, Лариса Борисовна, сегодня ничего не получится. Я приготовил для вас образцы, бланки, анкеты, но все заперто, а мне некогда сейчас.
«Доигралась: лексикон, термины, генетический рисунок… Ах, как все нехорошо!»
— Понятно, Петр Иванович. Я и не смею на это рассчитывать. Скажите только, как там с очередью? На когда назначат защиту?
— Полагаю, в этом сезоне удастся протолкнуть. Месяца через два, полагаю. Соберите все документы, мы с вами сядем, посмотрим список и назначим точный день. А сейчас извините. Дела.
Лариса покатила в больницу.
На этот раз все мысли витали вокруг диссертации, оформлений, бумаг, очереди на защиту. Затем стала думать непосредственно о диссертации, о больных, операциях, вошедших в материал диссертации. Затем, естественно, перенеслась на сегодняшних своих пациентов, вообще на больницу, на отделение… И вот она у своего дома — у своего хирургического корпуса.
В больнице она застала комиссию контрольно-ревизионного управления — «идет КРУ», как кратко и решительно пугают врачей администраторы. Проверяли финансовую отчетность. Члены комиссии находились в этот момент у нее в отделении и очень обрадовались, что появился заведующий, который, как им сказали, находится в отпуске.
— Доктор, у нас к вам есть вопрос.
— Я вас слушаю.
— Мы проверяли правильность назначений и отпуска учетных, дефицитных лекарств. Вот вы назначили больной, — член комиссии протянул Ларисе Борисовне историю болезни, — облепиховое масло.
— Ну, назначила.
— Мы не подвергаем ревизии само назначение — это не в нашей компетенции.
— Вестимо.
— Смотрите: семнадцатого ноября назначено по одной чайной ложке три раза в день. Так?
— Так.
— По отчетности старшей сестры ушел один флакон.
— Так.
— В каждой ложечке четыре грамма масла.
— Ну.
— Во флаконе восемьдесят граммов.
— Да.
— Значит, семнадцатого ушло двенадцать граммов.
— Именно.
— А где остальные шестьдесят восемь?
— Не один же день масло получают. Это курс. Дали ей флакон в руки, и она пила.
— Не знаю. Не вижу. В истории болезни один раз назначено и больше не повторяется.
— Да как же! Вот мой обход — обход заведующего отделением. Написано: «Провести курс лечения облепиховым маслом внутрь по одной чайной ложке три раза в день».
— Правильно…
— Так курс лечения и проводится, пока не будет отменен.
— Да, но смотрите: восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и так далее нигде об этом не говорится.
— Так это курс!
— Правильно. Но нигде не отмечено.
— Вы хотите сказать, что мы не давали ей масла?
— Не знаю. Не думаю, чтоб вы забрали себе, но в акте проверки мы вынуждены записать. Надо оформлять правильно.
— Ну хорошо, недооформили, сейчас допишем, зачем же в акте писать?
— А затем, что вы не хотите правильно оформлять. В иных местах и воруют, бывает, а оформлено все как надо.
— Спасибо, товарищи. Будем оформлять хорошо. Я надеюсь, что вы все же в акте не напишете, а мы учтем ваши замечания. Спасибо за урок.
— Напишем, доктор, напишем. Иначе вас не проучишь. Ответите — научитесь.
Лариса ушла в ординаторскую. Она была не права: не надо было столь гордо и высокомерно прекращать дискуссию, надо было их все же уговорить. Но что уж теперь делать?..
В ординаторской сидели свободные от операций врачи. Они уже знали о беседе их зава с комиссией, но вопросы задавать не стали: есть дела поважнее.
— Лариса Борисовна, умерла больная с панкреатитом.
— Что ты говоришь?! Я думала, она выкрутится. И как было?
— Последние дни температура высокая, но без болей.
— А в крови что?
— Да ничего особенного. Признаков гнойника не было. Интоксикация. Полное омертвение поджелудочной железы.
— А сахар как?
— Сахар держался на нормальных цифрах.
— Поползло расплавление клетчатки, наверное, позади железы.
— Так и было, по-видимому.
— Но мы ведь хорошо все раскрыли… Отток был хороший.
— Хорошо-то хорошо, но как бывает при панкреатитах, так и пошло. А по дренажам хорошо отходило. И секвестры отходили…
— Да, да. Ну, если полное омертвение — ничего не сделаешь. А если гнойник, сепсис? Вдруг могли еще что-то сделать? Тогда нехорошо, неприятно.
— Она у нас все хорошо получала. На полную катушку лечили. И панкреатит и сепсис. Даже если он был. Чего только не делали!
— Если нет полного расплавления железы и клетчатки, очень обидная смерть. Вдруг могли вытянуть? Тогда обидно. Обидно.
— Да что обидно-то? Вот сейчас на вскрытие вызывают. Хотите — сходите, посмотрите, убедитесь.
— Сейчас? Очень хочу. Пойдемте.
— Лариса Борисовна, вас к телефону.
— Меня нет. У меня отпуск.
— Из прокуратуры. Следователь.
— Ну и что?! На минуту заехала! И все сразу на меня. К вам же сюда заходить нельзя! Да, кстати, как эта больная, что я оперировала, с Меккелевым дивертикулом?
— Все хорошо пока. Все нормально.
— Во! Так и скажите терапевтам.
— Лариса Борисовна! Трубка ждет.
— А, черт! Алло! Я слушаю!
— Добрый день, Лариса Борисовна.
— Добрый.
— Следователь из районной прокуратуры с вами говорит.
— Слушаю вас. Что случилось?
— Ничего страшного, Лариса Борисовна. У вас лежал больной Силантьев с ножевым ранением. Там грязная история, пьяная драка, хулиганье между собой повздорило. Нам нужно допросить вас, лечащего врача и оперировавшего хирурга. Надо, чтоб вы к нам приехали…
— Помилуй бог! Времени же совсем нет. У нас этого хулиганья сколько бывает! Что ж, мы и будем ездить каждый раз?
— Что же делать, Лариса Борисовна? Следствие идет. У нас работа такая.
— Приезжайте сами и сразу со всеми поговорите.
— Я не могу. Дел много очень.
— Когда всякая пьянь и бездельники лежат у нас, вы к ним приезжаете! А мы и так как загнанные лошади и все равно должны ехать к вам из-за какого-то алкоголика!
— Ну что же делать, Лариса Борисовна?
— Знаете, у меня отпуск. Я выхожу на работу в понедельник. Тогда и поговорим.
— Хорошо, Лариса Борисовна. Время терпит. — Следователь добродушно хмыкнул. — До свидания. До понедельника.
Когда она пришла в морг, вскрытие уже началось.
— Лариса Борисовна, а нам сказали, что вас нет, в отпуске.
— Приехала. Но меня еще нет. Я в отпуске. Это не я — мираж.
— Ну, это вскрытие ничего экстраординарного не дает. Полное расплавление поджелудочной железы. Ужасная печень.
— А селезенка? Развалилась? Нет, это не сепсис.
— Да, селезенка развалилась. Интоксикация. Нет, сепсис мы не поставим. Тут и так хватает причин для смерти.
— Не жилец она была. Нам можно идти, наверное?
— Идите. Так и запишем: некроз поджелудочной железы, цирроз печени, интоксикация.
Когда хирурги вышли, патанатом повернулся к своему коллеге:
— Хирурги, конечно, в этом деле ничего не понимают. Типичный сепсис. Да что их травмировать? Значения это никакого не имеет. Не от сепсиса, так от некроза железы, но должна была умереть. С этим не живут. Лечили они правильно, что им лишний раз нервы трепать? А так, по правде если, сепсис тоже есть.
Лариса Борисовна по пути в отделение заметила своим помощникам:
— Патанатомы в этом ничего не понимают. Конечно, сепсис. Она бы все равно умерла, но для себя, ребята, вывод сделать нужно. Не знаю, может, нужно было больше антибиотиков? Не знаю…
— Да вы что, Лариса Борисовна! Мы максимально ее пролечили. Не представляю, что еще можно было.
— Надо взять историю болезни и еще раз внимательно просмотреть, проанализировать всю схему лечения.
— Так это сделаем. Будет конференция по разбору смертности, тогда и проанализируем. Возьмет историю назначенный оппонент-рецензент и будет анализировать. А мы — отбиваться.
— Не люблю я эту систему, когда историю болезни дают на рецензию и анализ твоему же коллеге. Не по должности заниматься поиском ошибок у товарища.
— А кто же это должен делать?
— Кто! Ты сам. А иначе ты только отбиваться будешь да оправдываться. Сам ищи, либо начальство, которому по должности положено.
Ларису остановила какая-то женщина.
— Доктор, мой муж лежит у вас в пятой палате. Я бы хотела узнать про него.
— Лариса Борисовна, это больной, который лежит в пятой палате первым направо. Склероз аорты, подвздошных артерий, начинающаяся гангрена обеих ног.
— Это тот, у которого два инфаркта было?
— Да, да, доктор. Два инфаркта. Он, он.
— Лариса Борисовна, обследование у него полностью закончено, все уже есть. Мы ждем вас, чтоб окончательно решить, что делать.
В ординаторской Лариса посмотрела историю болезни, полистала все анализы, исследования. Самого больного она помнила хорошо.
— Видите ли… Простите, как вас зовут?
— Нина Михайловна.
— Видите ли, Нина Михайловна… Положение очень тяжелое. Оперировать необходимо. В противном случае он умрет от гангрены в ближайшее время. Вот только делать что? Если большую реконструктивную сосудистую операцию, то шансов на успех мало.
— А что же еще можно, доктор?
— Можно ампутировать обе ноги. Шансов больше. Хотя тоже очень, очень рискованно. Его дела очень плохи. Очень.
— Как же быть нам?
— Он сам должен сделать выбор. И вы тоже. Пойдите, поговорите с ним. Что решите, то нам и скажете. Мы здесь будем.
Женщина ушла.
— Лариса Борисовна, больной до конца не понимает, что у него. Я ему все рассказал, более или менее подробно, а он твердит одно и то же, требует, чтоб ему восстановили потенцию.
— Чего ж не понимает? Понимает. Вы же сказали ему, что это связано с локализацией склероза, поэтому он и говорит. Логично.
— Ну о потенции ли ему сейчас думать?
— А это уж, милый Андрей Евгеньевич, не нам судить. Доживете, не дай бог, до такого состояния, тогда и будете рассуждать. Мы ведь не знаем ни его интересов, ни его возможностей, ни…
В ординаторскую вошла жена больного.
— Уже?! Так быстро?
— Мы, доктор, уже много раз с ним все обсуждали. Вы с ним, конечно, сами побеседуете, но я вам скажу наше общее мнение.
— Так что ж вы решили?
— Без ног все равно не жизнь. Мне ж только сорок пять лет. Мы решили рисковать. А я дам расписку.
— И он даст расписку?
— Вы уж с ним сами поговорите.
— Поговорим. Все?
— Да. Я пойду, а вы поговорите сами. Спасибо вам, доктор. Я к нему еще раз зайду. А вы уж сами поговорите. Мы будем вам признательны…
— Хорошо, хорошо. Идите. Поговорим. Жена больного ушла. Лариса закурила.
— Я, пожалуй, поеду к себе. В очередь.
Скинула халат и, даже не зайдя в свой кабинет, быстрым шагом, почти бегом кинулась к машине.
Да и давно пора. Близится время записи. Строгости в очереди должны повышаться.
Пора, пора. К себе. В очередь!
У машины ее окликнул больничный санитар:
— Здравствуйте, Лариса Борисовна. Как поживаете? Давно я вас не видел.
Это был странный человек, вечно пристающий ко всем со странными вопросами. У него было странное лицо и странная работа — разносить тяжести по отделениям. Он со всеми был на «ты» вне зависимости от положения, ранга и возраста собеседника. Однажды он увидел Ларису, запирающую машину. «У тебя машина?! — Удивлению его не было предела. — Да вы, оказывается, богатенькая. Вот не знал, что ваша машина. А я думал, вы как все. Счастливого пути, Лариса Борисовна».
— …Давно я вас не видел. — Теперь он всегда был с ней на «вы». — Вот хочу рассказать вам, как отдыхал. Хотите?
— Некогда мне. Очень спешу. Я в отпуске.
— Если в отпуске, то бегите. А я хотел посоветоваться с вами насчет грыжи своей. Никак не решусь.
— А что такое?
— Придете из отпуска, поговорим. Такое расскажу…
Лариса уже ехала, уже отдыхала.
И Лариса опять услышала Стаса. И в этом услышала Стаса.
Будто снова вселили в них силы. Все бурно заговорили, кто-то предложил потанцевать. Всего пять человек, а шум подняли…
— Да что ж вы не слушаете?! Это ж Барри Уайт! Музыку послушайте! — Кирилл призывал их к культуре, к наслаждению, а им бы только танцевать.
— Вот видишь, Томик, здесь не хуже, чем у вас на банкете. — Лариса вылезла из машины. Ноги уже начинали двигаться в заданном ритме. Она понимала, что танцевать здесь вроде и неудобно, но очень хотелось. Подошло бы еще человек десять, и сладился бы дансинг.
— Девочки, сейчас бы коньячку немножко. — Валере, по-видимому, для полного комплекса ощущений необходим был весь стандартный набор примет и признаков компании и веселья.
Но все кончилось до обидного быстро. Пришел хозяин магнитофона и сказал, что ему надо «отъехать по делам». Однако сохранившийся деятельный настрой побудил Валерия провести перекличку.
Процедура эта прошла в состоянии уже традиционной эйфории, к тому же еще и подогретой ритмами африканских боевых троп. Впрочем, может, к этим тропам музыка никакого отношения не имела, но так ее обозначил Дмитрий Матвеевич.
Сам он тоже решил потолкаться среди своих коллег по первой сотне. Там надежд больше, и они не в пример реальнее, чем у его новых друзей, хотя и в третьей сотне шансы были не призрачны. Возможно, что и настроение там поэтому было серьезнее, не столь легкомысленное. Впрочем, неизвестно, что порождает в людях легкомыслие, а что — серьезность. Перед отходом Дима отвел Ларису в сторону:
— Лариса, не могу ли я вас ангажировать в первый же свободный день после завершения этого нашего совместного искуса на посещение дворянского собрания?
Лариса беспричинно, как двадцать лет назад, расхохоталась:
— Точнее! Что вы имеете в виду?
— Дом ученых, натурально. Что для меня дворянское собрание?
— Любимое место моего мужа. Внизу, в буфете. Интеллигентная беседа — он так считает — в своей компании, по месту нахождения, бокал прекрасного вина, а если нет, то пива.
— Так что? Неудобно?
— Не очень. Сидят, пьют, треп идет. — Лариса вдруг, в настроении, которое создал неведомый ей Барри Уайт, снова засмеялась. — Идет. Договорились. Играть так играть. Беру у подруги платье, парик и темные очки. Что там Барри Уайт! Товарищ Глинка нам сочинил: «Веселится и ликует весь народ…»
— Ну, мы, надеюсь, обойдемся и без железной дороги. Может, и без машины — с ней вы и вина не пригубите.
— Посмотрим, но не думаю. Я к ней привыкла. Для меня сейчас любой поход без машины — всесветная проблема.
После переклички Лариса подошла к Валерию и спросила, позволяет ли обстановка на часок съездить в город.
— Думаю, что и на два можно. Я тоже, пожалуй, оторвусь. Вот только с Кириллом переговорю. А ты куда?
— Мне в ученый совет нужно, кое-какие документы отдать и взять всякие бланки и анкеты. Диссертация же на подходе. А потом — больница. И все. И сюда. Может, в магазин, правда, заскочу.
— А чего поеду я, собственно? Останусь здесь.
Вновь подошедший к концу разговора Дмитрий Матвеевич робко, вроде бы робко, сказал:
— Я же — напротив. Сейчас жена должна подойти, сменить меня. Если у вас в машине есть еще место, был бы вам признателен. Мне тоже нужно в ученый совет, но в свой. У нас, скорее всего, разные советы, разные ученые.
— Разумеется! Одна еду. Не отвезу, так вывезу. Первый километр проехали молча. Ларисе очень хотелось вновь начать какую-нибудь размеренную, безликую беседу, почему-то ласкающую ей душу, но не могла найти тему. Возможно, он тоже.
«Ну совсем дед. Заговорил бы наконец. Гуманитарии должны быть подвижнее». И как бы в ответ он начал:
— Смотрите, вон шланг протянут через улицу и место переезда через него обложено досками. Чтоб не раздавили его. Видите?
— Вижу. И все равно все едут вокруг, чтобы не на доски.
— Вот и я об этом. Почему так?
— Боятся гвоздей в досках.
— Но они же специально для машин положены. Охраняют шланг.
— Безобразие, конечно. Штрафовать надо.
— Штрафы не помогут, Лариса Борисовна. С детства необходимо приучать не делать другому того, что ты не хочешь, чтоб делали тебе. А штрафы…
— Между прочим, мы с вами фактически и практически незнакомы. Больница не в счет. Даже имя узнала не от вас, а окольным путем.
— Виноват. Молод. Исправлюсь.
— Учтите на будущее. Ход за мной.
— Виноват. Виноват, Лариса Борисовна. Когда мы начали говорить, я вспомнил первую встречу и сейчас завязал беседу на паритетных началах. Итак, как известно, меня зовут Дмитрий Матвеевич, и еще раз прошу прощения за, я бы сказал, мою некорректность. Меа кульпа — моя вина.
Возникла небольшая пауза.
— Скажите, Дмитрий Матвеевич, а вы машину водите?
— У меня была машина. Но вот уже лет десять я безлошадный. Позабыл про машины. У меня был еще «Москвич», самый первый, маленький, послевоенный. Сейчас решил восстановить свой статус лошадного хозяина.
Они остановились на перекрестке перед светофором. Долго, очень долго не давали зеленый свет. Регулировщика не было. Все машины стояли.
— Смотрите, Лариса, всем ясно, что светофор испортился, а никто не едет. Кому-то надо быть первым. А первому страшно перейти границу дозволенного.
— Это как новая операция. Придумана, описана, экспериментально проверена, а на человеке впервые страшно делать. Потом кто-то первый… И как плотину прорвало. Так с пересадками сердца было. Барнард сделал первый, а уж…
Тут плотину прорвало, и они поехали.
— Уж который раз я слышу ваши сравнения. Вы действительно живете своей работой?
— А чем еще? Ребенок, работа — и все. Еще муж, который вечно напрягается какую-то новую формулу создать, а все было, все было, все банально. Вот и остается лишь работа да судьбы ближних…
— Да, вы правы. Пожалуй, нет ничего другого для нас. Собираясь выйти из машины, Дмитрий Матвеевич поблагодарил, поцеловал руку и сказал:
— Вы удивительно приятная женщина, Лариса Борисовна. Редко встретишь сейчас женщину, занимающуюся делом. Не занятую, а занимающуюся.
— Дмитрий Матвеевич, не говорите банальностей.
— Банальность — она потому и банальность, что так оно и есть. Наше знакомство, если вы помните, было не очень приятным, и я сожалею, что контакты тогда оборвались. Много времени потеряно. Спасибо еще раз. До свидания. Вы мне действительно удивительно симпатичны. Простите за банальность, но я вам уже говорил… — Он засмеялся, и его нарочитая степенность и старомодность вдруг отлетели прочь. Он стал выглядеть и моложе, и прямее, и крупнее — уже не дед, а зрелый мужчина с красивой седой головой.
Лариса поглядела вслед: высок, строен, прям, походка легка…
Машина медленно отъезжала от тротуара. Лариса в размеренном темпе, без волнения, смятения и сожалений стала думать об очереди. Здорово она запуталась в этой очереди! Куда эта очередь вынесет, с какой прибылью, с какими убытками? Она попыталась сосредоточиться на Стасе, но представляла его только спящим. Она пыталась вспомнить его молодым, утренним, веселым, легким, обаятельным, добрым, милосердным, но могла только произнести эти слова про себя. Она представляла его себе только спящим.
Переключилась на Колю, но опять никаких эмоций, кроме тревоги, не возникло.
Затем вспомнила недавно прочитанную статью об эмоциях. Автор писал, что возникают они лишь при незнании, неумении, непонимании. Эмоция страха появляется у хирурга, когда он не знает, что делать, не понимает, не умеет. В противном случае — делает. Эмоция любви сохраняется, пока человек еще загадочен, не раскрыт полностью, непредсказуем.
«Пожалуй, это неверно. Впрочем, подумать надо. А с другой стороны — верно. Валерий, например, мне интересен, пока непонятен. Хотя он понятен. Уже понятен. А Дима непонятен… У Валеры полный комплект обязательного для полноценного мужчины. Синдром мужчины. Ловок… Быстр… Строен… Реактивен… Решителен… Техничен… Оперативен… Умен… Работящ… Инженер… Спортсмен… Организатор… Начитан… Начитан? Этого я, пожалуй, не знаю… Не знаю. Но эмоции любви нет все равно. Черт! Зачем это я все допустила? Как мерзко! Да что сейчас говорить? Все ж задевает меня, когда он с улыбкой подходит в очереди к другим женщинам, но никакого волнения, ожидания, настороженности, и никак не трогает, когда он подходит ко мне. Я была неосторожна. Я полностью отвечала за свои действия — и никаких эмоций. Нехорошо. Ох, нехорошо! Разве можно сравнить его со Стасом? Стас был… А дед? Почему дед? Это тот, оппонент — дед. А этот не дед вовсе — каких-нибудь десять лет разницы. Десять лет! Он интеллигентен, спокоен, уверен… Если его раскачать как следует, наверно, и вовсе слетит эта дурацкая игра в чопорность. Да какая чопорность? Придумываю. „Нарциссовна! Ты увлечена“. Тьфу! Нарциссовна. Кем?! И всегда при разрушении появляется альтернатива, а не точный другой путь. Неужели разрушение? А Коля?! Коля стал красив, остроумен, в меру задумчив… Он добр, ласков… Хотя и стесняется. Коля, кажется, становится прекрасным человеком. Если это не мое, материнское прекраснодушие. Он не замечает папиной эволюции. Он видит, как отец с утра работает, много работает. Он остается для него обаятельным, многоопытным, остроумным собеседником и мудрым отцом. Меня-то нет. Работаю где-то — он не видит, не на глазах его. Я скрыта фигурой папы. И надо поддержать в Кольке это отношение к отцу. Что бы ни было. Надо взять у отца лучшее. Ведь есть что взять. И пусть будет он увлечен отцом — это хорошо и приятно… Валерий не увалень, Валера спортивен, занимается спортом, оперативен — его слово — и не лишает себя удовольствий. Пусть у Коли будет больше радостей…»
Лариса ехала, заранее запрограммировав в себе маршрут, и потому не перебивала плавный поток мыслей штурманскими отвлечениями. Автоматически она остановилась и около института, но не вылезла тотчас, а сначала стала раздумывать над природой такого своего водительского автоматизма. Что раздумывать? Просто выходить, наверное, не хотелось. Подсознательная автоматика. Лариса думала о том, что прежний лексикон, прежние термины заменяются, а понятия остаются теми же.
«Подсознательная автоматика. На то она и автоматика, чтоб быть подсознательной. Банальность потому и банальность… Тьфу ты… Раньше говорили: „предопределение“, теперь — „программирование“. Раньше говорили: „характер“, „конституция“, „наследственность“, теперь — „генетически“, „генетический рисунок“, „засекречено-закодировано“…
Она не додумала, как и что закодировано, потому что увидела садящегося в директорскую машину ученого секретаря института.
— Нет, нет, Лариса Борисовна, сегодня ничего не получится. Я приготовил для вас образцы, бланки, анкеты, но все заперто, а мне некогда сейчас.
«Доигралась: лексикон, термины, генетический рисунок… Ах, как все нехорошо!»
— Понятно, Петр Иванович. Я и не смею на это рассчитывать. Скажите только, как там с очередью? На когда назначат защиту?
— Полагаю, в этом сезоне удастся протолкнуть. Месяца через два, полагаю. Соберите все документы, мы с вами сядем, посмотрим список и назначим точный день. А сейчас извините. Дела.
Лариса покатила в больницу.
На этот раз все мысли витали вокруг диссертации, оформлений, бумаг, очереди на защиту. Затем стала думать непосредственно о диссертации, о больных, операциях, вошедших в материал диссертации. Затем, естественно, перенеслась на сегодняшних своих пациентов, вообще на больницу, на отделение… И вот она у своего дома — у своего хирургического корпуса.
В больнице она застала комиссию контрольно-ревизионного управления — «идет КРУ», как кратко и решительно пугают врачей администраторы. Проверяли финансовую отчетность. Члены комиссии находились в этот момент у нее в отделении и очень обрадовались, что появился заведующий, который, как им сказали, находится в отпуске.
— Доктор, у нас к вам есть вопрос.
— Я вас слушаю.
— Мы проверяли правильность назначений и отпуска учетных, дефицитных лекарств. Вот вы назначили больной, — член комиссии протянул Ларисе Борисовне историю болезни, — облепиховое масло.
— Ну, назначила.
— Мы не подвергаем ревизии само назначение — это не в нашей компетенции.
— Вестимо.
— Смотрите: семнадцатого ноября назначено по одной чайной ложке три раза в день. Так?
— Так.
— По отчетности старшей сестры ушел один флакон.
— Так.
— В каждой ложечке четыре грамма масла.
— Ну.
— Во флаконе восемьдесят граммов.
— Да.
— Значит, семнадцатого ушло двенадцать граммов.
— Именно.
— А где остальные шестьдесят восемь?
— Не один же день масло получают. Это курс. Дали ей флакон в руки, и она пила.
— Не знаю. Не вижу. В истории болезни один раз назначено и больше не повторяется.
— Да как же! Вот мой обход — обход заведующего отделением. Написано: «Провести курс лечения облепиховым маслом внутрь по одной чайной ложке три раза в день».
— Правильно…
— Так курс лечения и проводится, пока не будет отменен.
— Да, но смотрите: восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и так далее нигде об этом не говорится.
— Так это курс!
— Правильно. Но нигде не отмечено.
— Вы хотите сказать, что мы не давали ей масла?
— Не знаю. Не думаю, чтоб вы забрали себе, но в акте проверки мы вынуждены записать. Надо оформлять правильно.
— Ну хорошо, недооформили, сейчас допишем, зачем же в акте писать?
— А затем, что вы не хотите правильно оформлять. В иных местах и воруют, бывает, а оформлено все как надо.
— Спасибо, товарищи. Будем оформлять хорошо. Я надеюсь, что вы все же в акте не напишете, а мы учтем ваши замечания. Спасибо за урок.
— Напишем, доктор, напишем. Иначе вас не проучишь. Ответите — научитесь.
Лариса ушла в ординаторскую. Она была не права: не надо было столь гордо и высокомерно прекращать дискуссию, надо было их все же уговорить. Но что уж теперь делать?..
В ординаторской сидели свободные от операций врачи. Они уже знали о беседе их зава с комиссией, но вопросы задавать не стали: есть дела поважнее.
— Лариса Борисовна, умерла больная с панкреатитом.
— Что ты говоришь?! Я думала, она выкрутится. И как было?
— Последние дни температура высокая, но без болей.
— А в крови что?
— Да ничего особенного. Признаков гнойника не было. Интоксикация. Полное омертвение поджелудочной железы.
— А сахар как?
— Сахар держался на нормальных цифрах.
— Поползло расплавление клетчатки, наверное, позади железы.
— Так и было, по-видимому.
— Но мы ведь хорошо все раскрыли… Отток был хороший.
— Хорошо-то хорошо, но как бывает при панкреатитах, так и пошло. А по дренажам хорошо отходило. И секвестры отходили…
— Да, да. Ну, если полное омертвение — ничего не сделаешь. А если гнойник, сепсис? Вдруг могли еще что-то сделать? Тогда нехорошо, неприятно.
— Она у нас все хорошо получала. На полную катушку лечили. И панкреатит и сепсис. Даже если он был. Чего только не делали!
— Если нет полного расплавления железы и клетчатки, очень обидная смерть. Вдруг могли вытянуть? Тогда обидно. Обидно.
— Да что обидно-то? Вот сейчас на вскрытие вызывают. Хотите — сходите, посмотрите, убедитесь.
— Сейчас? Очень хочу. Пойдемте.
— Лариса Борисовна, вас к телефону.
— Меня нет. У меня отпуск.
— Из прокуратуры. Следователь.
— Ну и что?! На минуту заехала! И все сразу на меня. К вам же сюда заходить нельзя! Да, кстати, как эта больная, что я оперировала, с Меккелевым дивертикулом?
— Все хорошо пока. Все нормально.
— Во! Так и скажите терапевтам.
— Лариса Борисовна! Трубка ждет.
— А, черт! Алло! Я слушаю!
— Добрый день, Лариса Борисовна.
— Добрый.
— Следователь из районной прокуратуры с вами говорит.
— Слушаю вас. Что случилось?
— Ничего страшного, Лариса Борисовна. У вас лежал больной Силантьев с ножевым ранением. Там грязная история, пьяная драка, хулиганье между собой повздорило. Нам нужно допросить вас, лечащего врача и оперировавшего хирурга. Надо, чтоб вы к нам приехали…
— Помилуй бог! Времени же совсем нет. У нас этого хулиганья сколько бывает! Что ж, мы и будем ездить каждый раз?
— Что же делать, Лариса Борисовна? Следствие идет. У нас работа такая.
— Приезжайте сами и сразу со всеми поговорите.
— Я не могу. Дел много очень.
— Когда всякая пьянь и бездельники лежат у нас, вы к ним приезжаете! А мы и так как загнанные лошади и все равно должны ехать к вам из-за какого-то алкоголика!
— Ну что же делать, Лариса Борисовна?
— Знаете, у меня отпуск. Я выхожу на работу в понедельник. Тогда и поговорим.
— Хорошо, Лариса Борисовна. Время терпит. — Следователь добродушно хмыкнул. — До свидания. До понедельника.
Когда она пришла в морг, вскрытие уже началось.
— Лариса Борисовна, а нам сказали, что вас нет, в отпуске.
— Приехала. Но меня еще нет. Я в отпуске. Это не я — мираж.
— Ну, это вскрытие ничего экстраординарного не дает. Полное расплавление поджелудочной железы. Ужасная печень.
— А селезенка? Развалилась? Нет, это не сепсис.
— Да, селезенка развалилась. Интоксикация. Нет, сепсис мы не поставим. Тут и так хватает причин для смерти.
— Не жилец она была. Нам можно идти, наверное?
— Идите. Так и запишем: некроз поджелудочной железы, цирроз печени, интоксикация.
Когда хирурги вышли, патанатом повернулся к своему коллеге:
— Хирурги, конечно, в этом деле ничего не понимают. Типичный сепсис. Да что их травмировать? Значения это никакого не имеет. Не от сепсиса, так от некроза железы, но должна была умереть. С этим не живут. Лечили они правильно, что им лишний раз нервы трепать? А так, по правде если, сепсис тоже есть.
Лариса Борисовна по пути в отделение заметила своим помощникам:
— Патанатомы в этом ничего не понимают. Конечно, сепсис. Она бы все равно умерла, но для себя, ребята, вывод сделать нужно. Не знаю, может, нужно было больше антибиотиков? Не знаю…
— Да вы что, Лариса Борисовна! Мы максимально ее пролечили. Не представляю, что еще можно было.
— Надо взять историю болезни и еще раз внимательно просмотреть, проанализировать всю схему лечения.
— Так это сделаем. Будет конференция по разбору смертности, тогда и проанализируем. Возьмет историю назначенный оппонент-рецензент и будет анализировать. А мы — отбиваться.
— Не люблю я эту систему, когда историю болезни дают на рецензию и анализ твоему же коллеге. Не по должности заниматься поиском ошибок у товарища.
— А кто же это должен делать?
— Кто! Ты сам. А иначе ты только отбиваться будешь да оправдываться. Сам ищи, либо начальство, которому по должности положено.
Ларису остановила какая-то женщина.
— Доктор, мой муж лежит у вас в пятой палате. Я бы хотела узнать про него.
— Лариса Борисовна, это больной, который лежит в пятой палате первым направо. Склероз аорты, подвздошных артерий, начинающаяся гангрена обеих ног.
— Это тот, у которого два инфаркта было?
— Да, да, доктор. Два инфаркта. Он, он.
— Лариса Борисовна, обследование у него полностью закончено, все уже есть. Мы ждем вас, чтоб окончательно решить, что делать.
В ординаторской Лариса посмотрела историю болезни, полистала все анализы, исследования. Самого больного она помнила хорошо.
— Видите ли… Простите, как вас зовут?
— Нина Михайловна.
— Видите ли, Нина Михайловна… Положение очень тяжелое. Оперировать необходимо. В противном случае он умрет от гангрены в ближайшее время. Вот только делать что? Если большую реконструктивную сосудистую операцию, то шансов на успех мало.
— А что же еще можно, доктор?
— Можно ампутировать обе ноги. Шансов больше. Хотя тоже очень, очень рискованно. Его дела очень плохи. Очень.
— Как же быть нам?
— Он сам должен сделать выбор. И вы тоже. Пойдите, поговорите с ним. Что решите, то нам и скажете. Мы здесь будем.
Женщина ушла.
— Лариса Борисовна, больной до конца не понимает, что у него. Я ему все рассказал, более или менее подробно, а он твердит одно и то же, требует, чтоб ему восстановили потенцию.
— Чего ж не понимает? Понимает. Вы же сказали ему, что это связано с локализацией склероза, поэтому он и говорит. Логично.
— Ну о потенции ли ему сейчас думать?
— А это уж, милый Андрей Евгеньевич, не нам судить. Доживете, не дай бог, до такого состояния, тогда и будете рассуждать. Мы ведь не знаем ни его интересов, ни его возможностей, ни…
В ординаторскую вошла жена больного.
— Уже?! Так быстро?
— Мы, доктор, уже много раз с ним все обсуждали. Вы с ним, конечно, сами побеседуете, но я вам скажу наше общее мнение.
— Так что ж вы решили?
— Без ног все равно не жизнь. Мне ж только сорок пять лет. Мы решили рисковать. А я дам расписку.
— И он даст расписку?
— Вы уж с ним сами поговорите.
— Поговорим. Все?
— Да. Я пойду, а вы поговорите сами. Спасибо вам, доктор. Я к нему еще раз зайду. А вы уж сами поговорите. Мы будем вам признательны…
— Хорошо, хорошо. Идите. Поговорим. Жена больного ушла. Лариса закурила.
— Я, пожалуй, поеду к себе. В очередь.
Скинула халат и, даже не зайдя в свой кабинет, быстрым шагом, почти бегом кинулась к машине.
Да и давно пора. Близится время записи. Строгости в очереди должны повышаться.
Пора, пора. К себе. В очередь!
У машины ее окликнул больничный санитар:
— Здравствуйте, Лариса Борисовна. Как поживаете? Давно я вас не видел.
Это был странный человек, вечно пристающий ко всем со странными вопросами. У него было странное лицо и странная работа — разносить тяжести по отделениям. Он со всеми был на «ты» вне зависимости от положения, ранга и возраста собеседника. Однажды он увидел Ларису, запирающую машину. «У тебя машина?! — Удивлению его не было предела. — Да вы, оказывается, богатенькая. Вот не знал, что ваша машина. А я думал, вы как все. Счастливого пути, Лариса Борисовна».
— …Давно я вас не видел. — Теперь он всегда был с ней на «вы». — Вот хочу рассказать вам, как отдыхал. Хотите?
— Некогда мне. Очень спешу. Я в отпуске.
— Если в отпуске, то бегите. А я хотел посоветоваться с вами насчет грыжи своей. Никак не решусь.
— А что такое?
— Придете из отпуска, поговорим. Такое расскажу…
Лариса уже ехала, уже отдыхала.
«Грыжу приобрел… Такое расскажет… Раз она мешает, так надо оперировать. И сам должен решать. Или дети. Откуда у него дети? Если сам не может — решают дети. Зачем же грыжу оперировать, если сам и решить не может? Дети! Как решать за живого человека? А нам решать нельзя. Нам решать, что опаснее: болезнь или лечение. Есть ли смысл? Целесообразно ли? Кого целесообразно, кого — нет. Мы, пожалуй, нарешаем. Мы должны всегда лечить. Если есть возможность. Сижу за рулем, дорога тяжелая, а думаю черт знает о чем. Что делать? Устала, что ли? Ноги не несут, колеса не везут. В очередь. Улица эта сложная. Раньше ездила в общественном транспорте и столько читала! А теперь почти ничего. Только дома. Когда время есть. Дома! Ох, и вспомнить страшно! Время-то всегда есть. Но вот где время свободное взять? Круговерть. Больница, машина, магазины, больные, кухня, сын, муж… Читать, правда, нельзя, зато сколько думать можно… Боюсь только думать о главном. Думай, думай. Сиди, крути баранку, нажимай, переводи, за дорогой следи… И думай, думай. В конце концов, чтение отвлекает от мышления. А! Чеканная мысль… Да дурная. Хватит, начиталась. Пора уже перерабатывать, что начитано. Думаю. Думаю? Стараюсь не думать. Где их взять, мысли? Ну и Бог с ними, с этими проблемами. Так получилось. Я не виновата. И не хотела. Кто же виноват? Еду свободная, плевать мне на всех. Это значит — все в себе. В себе? Или это равнодушие? А Стас? Что Стас? А я о нем? Конечно, о нем. О себе. Как эта жена: „Мне сорок пять лет“. Мне. Так и я — о себе. Я и не вижу его совсем. И поговорить не могу. Я ему как врач: „Стас, уже опасно. Смертельно опасно“. А он? „Не будем это обсуждать“. Вот и нашла, с кем поговорить. Зачем?! Всегда у нас так. Чем больше скажешь, тем скорее в ответ услышишь: „Нас связывает лишь время, прожитое вместе“. Ничего себе. Зачем?! А Колька? Колька-то проживет. Конечно, Стас уже не тот стал. Но во мне-то он все тот. Я не знаю, что такое любовь, но оставить его не могу. Утром он как молодой был. Утром и я была другая. Все твердят: „Бороться, бороться надо“. Как? Прятать? Отнимать, зудеть, пилить, орать, бить?.. Вот и доборолась. Он сам мне говорил: „Если недовольна существующим положением, есть два пути: один — бороться, другой — внутренне сопротивляться, что-то улучшать, что-то исправлять, где можно деформировать — это перспективнее. Вот и старайся. А еще перспективней самой улучшаться“. И смеялся. Удержать? Нет уж, все. Теперь удерживай меня. Еще и ругает за самодовольство. Удержать! Мерзавец. А почему я стала так легко думать о нем плохо? Освободилась? А может, потому что люблю. Люблю? Молчала бы. Молчу. Господи, но при чем тут Валерий? Симпатичный мужик. Мужик. А вот Дима вроде ничего и не сказал — трюизмы какие-то, а все-таки больше похож на Стаса. Знает много. Знания не признак ума. Небось он чуть старше Стаса. И седой. Седых волос много. Еще неизвестно, какая бы я была, если бы не красилась».