Глава одиннадцатая
РИМ В СНЕГУ
1
«Где моя чёрная жужелица?» – Как позже призналась медсестра, это был первый вопрос, который я задал ей, придя в себя. Она даже решила, что я брежу. Но я не бредил – я просто включился. Включился и вспомнил. А потом опять выключился. А потом включился уже окончательно.
Голова моя была в бинтах, грудь, левая рука и правая нога – в гипсе. У изголовья стоял штатив с капельницей, и в сгибе локтя правой руки торчала игла, прилепленная пластырем. Если бы не ремень безопасности, сломавший мне ключицу и несколько рёбер, я был бы покойником. Да и головой я звезданулся в левую стойку довольно удачно – череп треснул, но не раскололся, не потёк жёлтыми извилинами, которыми я делал комплименты Оле. Это я тоже узнал от медсестры псковской больницы, улыбчивой девчонки с мелированными волосами, наряженной в прелестный голубой халатик – короткий, приталенный и стерильный. Именно такие девки задом наперёд летают на свинье над ночным Изборском.
– Олеся, – к голубому карману у медсестры был пришпилен бейдж, – разве мы не утонули?
– Утонули? – Олеся улыбнулась. – Вы в Коломенку упали, а там воды – вот по сюда. – Она провела ладонью по обрезу голубого подола, оканчивающегося сантиметров на двадцать выше загорелых коленок.
Я вспомнил свои подводные видения и Капу в белом платье. В машине она была в джинсах, а тут – платье…
– А Капа? – спросил я. – Со мной была Капа.
Медсестра Олеся посмотрела на меня растерянно и с опаской.
– Я говорила вам – она разбилась.
– Сильнее, чем я?
– Насмерть. Рассказывали, вы весь были в её крови. Да и сами четыре дня в сознание не приходили. Я говорила – вы не помните? Вы плакали ещё…
Я не помнил. Должно быть, это случилось между двумя включениями. Тогда всё было как в тумане, как в густом, осевшем на землю облаке. Боже мой! И без того я чувствовал себя хреново, а тут… Тело было набито углями и сложено как-то не так – перекручено, что ли, как, отжимая, перекручивают полотенце, – где-то невыносимо жгло, где-то давило, где-то тянуло и кололо. Так плохо бывает, когда отпускает наркоз. У меня болело всё – голова, нога, ключица, рёбра и что-то невещественное внутри, то, что, бывает, не даёт покоя, тревожит и свербит с похмелья. Может быть, личинка-душа?
Боль, накладываясь одна на другую, не суммировалась, не умножалась, а странным образом одна другую поглощала, как в УК больший срок поглощает меньший, при этом оставшаяся большая боль, способная убить, сосредоточься она в одном месте, распылялась, рассеивалась гнетущим фоном по всему телу и по тому невещественному, что, возможно, было во мне чужим телом. И так, рассеиваясь, она позволяла мне скрипеть дальше. Возможно, я до сих пор был жив лишь потому, что сама смерть жалела меня, видя, как изнурили меня страдания.
Я закрыл глаза. Я не хотел ни думать, ни чувствовать. Всему во мне было больно. Как же так? Выходит, я – непредумышленный убийца? Немудрено, что в первый раз об этом я забыл – ведь это же невыносимо помнить. Как с этим жить?
Я открыл глаза.
Жить с этим, оказалось, можно. Жизнь – сущий ад, вот и лижи свою сковородку.
Но что-то мучило меня ещё, что-то тревожило, что-то появилось во мне такое, чего прежде не было, что до сегодняшнего дня либо отсутствовало, либо вело себя смирно, не вызывая подозрений относительно собственного наличия.
В руке медсестра Олеся держала небольшой поднос, на котором чуть колыхался стакан с водой и перекатывалась с боку на бок глянцевая оранжевая пилюля. Поставив поднос на тумбочку, она надавила какой-то рычажок в моей кровати, после чего та медленно – однако движение всё же отдавалось кинжальными уколами в сломанных рёбрах – приподняла изголовье. Теперь я как бы лежал полусидя. Или наоборот.
Я огляделся с нового ракурса: непонятно из каких соображений начальство псковской больницы пожаловало мне отдельную палату с телевизором – именно о такой мечтает разбитый хворями обыватель. Право, я не заслужил. Пульт лежал рядом с подносом на тумбочке, но воспользоваться им в больную голову мне пока не приходило. Ну, то есть не приходило за всё утро, что я пребывал в относительно полноценном сознании.
– Выпейте, это обезболивающее, – улыбнулась Олеся.
– Во мне болит частица Бога, – признался я и осторожно, чтобы не потревожить торчащую из вены иглу, взял пилюлю. – Поможет?
– Непременно, – легкомысленно заверила милосердная сестра.
Я положил оранжевую глазурованную штучку в рот и запил водой. Пилюля гладко проскочила в пищевод и шлёпнулась на дно порожнего желудка. И тут я понял. Понял, что вызывало во мне ту добавочную тревогу, которой я не мог найти причину, – я знал об Олесе всё, хотя прежде не только не был с ней знаком, но даже никогда её не видел. А если бы и видел, это ровным счётом ничего б не прояснило – я знал не только прошлое Олеси, я знал всё её будущее.
Мать родила Олесю от испуга – она ждала мальчика, но у акушера в роддоме были такие волосатые уши и такой сизый нос, что родилась девочка. Связь между этими явлениями на первый взгляд чётко не прослеживалась, но она определённо была, и всё случилось именно так. Задуманная мальчиком, Олеся полдетства играла в машинки, сажая кукол в кроватки и устраивая аварии со взрывами. Но потом она смирилась, сама стала заплетать себе косички и, насмотревшись сериалов, решила после школы пойти в актрисы. В театральном она завалила туры, плохо прочитав Надсона и не сумев изобразить ящерицу, но зато её успел опылить пролетавший мимо студент четвёртого курса. Вернувшись обратно в Псков, Олеся сделала аборт и поступила в медицинское училище. Сейчас у неё как раз была практика, и она попросилась в мою палату, потому что я побывал в аварии, а ей в жизни не хватало именно этого. Но Олеся переживала зря – жизнь её только начиналась. Через полтора года она выйдет замуж за боксёра, с которым познакомится в поликлинике, куда тот придёт делать витаминные уколы. Она родит ему двух круглоголовых сыновей и научит их играть в машинки, устраивая аварии со взрывами. Какое-то время, пока не привыкнет, она будет любить боксёра, но так никогда и не сходит ни на один его бой – ей неприятна будет сама мысль о том, что придётся смотреть на мужа, которого бьют по голове, взбалтывая ему мозг, как в маслобойке – масло. А потом она встретит опылившего её студента, который к тому времени станет дважды разведённым комедиантом и будет играть роль Артемона в «Золотом ключике», – этот спектакль привезёт в Псков на гастроли Петербургский ТЮЗ, и Олеся поведёт на него своих сыновей. На этот раз она полюбит Артемона взаимно, но муж-боксёр заподозрит своим взбитым мозгом неладное и начистит комедианту морду. Тогда влюблённая Олеся вместе с влюблённым Артемоном устроят боксёру автомобильную аварию со взрывом. Боксёр погибнет, но дело раскроется, и любовников посадят в тюрьму, откуда Олеся выйдет досрочно, как мать двух несовершеннолетних круглоголовых детей. Однако сыновья не захотят жить вместе с убийцей их отца, и тогда Олеся завербуется медсестрой в госпиталь русского Красного Креста, который отправится в воюющий сам с собой Заир. Там она станет любимой женой одного из местных царьков, наряженного в красивую леопардовую шкуру, воплощающую в себе национальную идею, и пристрастится гонять по саванне и хлопковым полям на трофейном «дефендере» (почему трофейный? кто кого победил?). Ночью она будет воображать себя бумагой, на которую ложится типографская краска, и надеяться, что таким образом возникнет какой-то новый текст. Но текст выйдет старый – она родит царьку чёрную принцессу с белыми волосами и во время ритуальных автомобильных гонок по случаю зимнего солнцестояния попадёт в смертельную аварию со взрывом. Такие дела.
Медсестра стояла и смотрела, как мой организм усваивает оранжевую пилюлю.
– Ничего, – сказал я. – Бог с ним, с театральным. У вас жизнь будет как в кино.
Олесина улыбка замерла в растерянном полуоскале, но тут дверь отворилась, и в палату вошёл доктор. Бейдж на его халате извещал, что зовут его Сольницев.
О, это был интересный господин. Нейрохирург по профессии, на досуге он конструировал лучевые пушки для лечения нервной системы и разных психических аномалий, но беда была в том, что луч по пути к очагу расстройства убивал все здоровые ткани. Сейчас доктор изобретал фильтры, которые снимали бы негативные свойства луча и делали его пригодным для пользования больных, при этом их не калеча. Разработки требовали серьёзных финансовых вложений – а где их взять? Сейчас деньги взять было решительно негде. Но судьба ему улыбнётся. Однажды к нему придёт один новорусский татарин и скажет, что не может работать, потому что его брат сошёл с ума, зарылся под землю и, точно крот, принялся копать норы, которые так и копал, пока не умер. Лужайка перед особняком миллионера до сих пор усеяна большими, с автомобиль, кротовьими отвалами. А теперь и у сестры дело идёт к тому же. Если бы её удалось вылечить – так, чтобы она снова стала здоровой, – тогда бы он смог спокойно делать дела и зарабатывать деньги. Доктор Сольницев предложит миллионеру стать спонсором своих лучевых пушек и пообещает осмотреть его сестру, но при условии, что две эти вещи никак не будут между собой связаны. На том и порешат. Сестра миллионера окажется красивой умной девушкой с табачными глазами, которую Сольницев полюбит, и она его полюбит тоже. Приставлять к её милой головке лучевую пушку покажется доктору немыслимым – вместо этого он будет её целовать, сделает девушке ребёнка и в конце концов на ней женится. Как выяснится, именно это лекарство и было ей необходимо. В результате миллионер снова займётся делами и заработает столько денег, что их, должно быть, хватит не только на все проекты доктора Сольницева, но и на все проекты его правнуков, однако новорусский татарин будет строго держаться уговора. Пусть и медленнее, чем холостяком, но доктор всё же разработает отличную серию фильтров для своих пушек – будут там, среди прочих, и такие, которые смогут вызывать смех, ощущение сытости, сексуальное влечение и непреодолимое желание выболтать тайну. На предпоследнем фильтре доктору удастся прилично заработать, так что он отдаст шурину все долги.
– Как себя чувствуете? – спросил доктор.
– Скверно. – Мне вспомнилась Капа и её счастливый визг в холодной Шелони – в горле тут же вырос сухой ком. – Ведь я невольно убил человека.
– Это для исповеди. – Доктор сложил на груди руки. – Как вы себя чувствуете в медицинском смысле?
– В медицинском – немного лучше. Готов даже что-нибудь съесть для питания тела. – Я и впрямь внезапно почувствовал голод. – Вы, между прочим, не переживайте – с лучевыми пушками у вас всё получится.
Кажется, я озадачил доктора своей осведомлённостью. Он выразительно посмотрел на медсестру Олесю, решив, должно быть, что это она разболтала мне про пушки, после чего склонился надо мной, полулежачим, и, как Вию, разводя пальцами веки, заглянул сначала в один глаз, потом в другой.
– Какой сейчас год – помните? – поинтересовался эскулап.
– Две тысячи одиннадцатый, – удивился я.
– Верно, – в свою очередь удивился доктор. – Ну что же, кризис позади – дело идёт на поправку. Распорядитесь, Олеся, чтобы нашего больного накормили, и снимите капельницу.
Олеся кивнула, выдернула из моей вены иглу, проложила сгиб локтя ваткой и выпорхнула из палаты, как голубой мотылёк, – на кой чёрт ей сдастся этот Заир с его пятнистой национальной идеей? Летала бы здесь задом наперёд на свинье и бед не знала.
Потом мы недолго поговорили с доктором – болит ли голова, в каком месте, как именно и что мне известно про лучевые пушки, – после чего он тоже удалился. Разумеется, про пушки я ему больше не сказал ни слова – если человек узнает своё будущее, то настоящее станет для него прошлым, которое только представляется не до конца сбывшимся. Жизнь при жизни сделается как бы загробной – нам это надо?
В ожидании еды делать было решительно нечего. Некоторое время я размышлял о своей новой способности, находя её забавной, потом осторожно (каждое движение и каждый вздох отдавались в сломанных рёбрах) взял с тумбочки пульт и включил телевизор. Впрочем, труд этот дался сравнительно легко (подействовала оранжевая пилюля?), но то, что на меня обрушилось с экрана…
Шла какая-то новостная программа – мир клубился, скрежетал, как-то косо и нелепо кренился набок, в нём происходило чёрт знает что. На европейских биржах золото стремительно дешевело – откуда-то (известно откуда) просочились слухи о скором притоке презренного металла на рынок из русской сверхглубокой скважины, и в ожидании обвала все спешили избавиться от скопленного злата, пока за него ещё давали хоть какую-то цену. (Не сам ли Капитан – либо другие осведомлённые русские финансисты, возможно спонсировавшие проект «Другой председатель», – скупал бросовое золото через подставные банки?) Товары, напротив, дорожали – конфигурация устойчивой модели товарно-денежных отношений разваливалась на глазах, а следом, точно бусы с разорванной нитки, рассыпа?лся и построенный по этой модели мир, в одночасье становясь злым, опасным и слабым. Но это было сущей ерундой в сравнении с тем, что творилось за океаном.
Техас заявил о выходе из Союза Американских Штатов. Луизиана, Южная Каролина, Арканзас, Джорджия, Алабама, Миссисипи и Флорида опубликовали совместную декларацию о независимости и создании нового государства на конфедеративной основе. Калифорнийский лидер латиносов Хуан Пансо призвал жителей штата к референдуму по поводу досрочных перевыборов губернатора и одновременно – к гражданскому неповиновению, вооружённому восстанию и присоединению штата Калифорния к Мексике. Вместе с тем в северных штатах на скот напал мор, а посевы зерновых пожрала невесть откуда взявшаяся саранча – федеральное правительство, фактически уже не способное управлять страной, попросило у мирового сообщества гуманитарную помощь. Россия и Великая Британия изъявили готовность её предоставить. Однако после неудачной, с сотнями трупов, попытки спецназа федералов захватить телецентр в бунтующей Атланте, гражданской войны было, видимо, уже не избежать… В завершение блока зарубежных новостей показали статую Свободы, светоч в руке которой был обёрнут в траурный флёр.
Ну вот, стоит только на миг отвлечься, и картина мироздания катастрофически меняется. Значит ли это, что некто получил закрепляющую жертву, или просто янки в Миннесоте забурились на глубину, где их подстерегло смешенье языков? И если дело в жертве, то кто тот жрец у окровавленного алтаря? Хотя с последним всё как раз предельно ясно…
Я закатил глаза и тихо взвыл.
Что ж, связь подобных явлений превосходит наше понимание, но Капа в любом случае останется на моей совести.
Тут дверь опять отворилась, и в палату вошёл худощавый, наголо стриженный мужчина, совершенно не похожий на обещанный обед. Или полдник – я не совсем ясно понимал, который теперь час, – видно, просто не достиг возраста, когда ход времени ощущается болезненно и остро. Хотя, казалось бы, пора…
– Здравствуйте. Следователь Взбрыкин, – сказал гость.
Разумеется, за миг до того, как он представился, я всё уже о нём знал.
В юности он был изобретателем и умел противопоставлять энергию явления самому явлению – в результате из-под его рук выходила то сушилка, работающая за счёт дождя, то обогреватель, заряжающийся от мороза, то накопитель, приводимый в действие силой потерь. Однако в Дедовичах, где он родился и жил, такие вещи не очень ценились, и тогда Взбрыкин, отказавшись от услуг поставщика деталей для своих изобретений, работавшего мусорщиком, ушёл в армию, где оснастил казарму кондиционером, действующим за счёт спёртого воздуха. Впрочем, это не спасло его от курса молодого бойца, и ему всё равно пришлось хоронить окурки и чистить зубной щёткой сортир. После армии Взбрыкин поступил в школу милиции, а потом, проработав четыре года в питерском ОМОНе, – в академию МВД. Теперь в звании капитана он работал следователем в Псковской областной прокуратуре, и на его счету было уже восемь раскрытых дел и целых три опасных задержания. Полгода назад он женился на молоденькой буфетчице Свете, но скоро, через полтора месяца, та его обманет и уйдёт к юноше Вениамину. От горя Взбрыкин потеряет голову и даже попробует уговорить Свету вернуться – она пообещает, что вернётся, но только если Взбрыкин сможет удивить её своим будущим. Однако время будет работать не на него, потому что Вениамину придёт пора мужать, а ему – стареть, – какое же тут будущее? Тем более если потеряна голова. Поняв это, Взбрыкин начнёт умнеть от отсутствия выбора и в конце концов провернёт такую махинацию с бензиновой мафией, что ему прямо на дом принесут мешок денег. Тут Света не выдержит и, бросив возмужавшего Вениамина, замаячит у Взбрыкина на горизонте, но её он обведёт вокруг пальца даже без применения ума. И вовсе не потому, что деньги покажутся ему нужнее Светы, – просто к тому времени он поумнеет настолько, что поймёт – возвращаться ей не следует даже при их обоюдном желании. В сорок пять он уйдёт из прокуратуры на пенсию и снова увлечётся изобретательством. Кроме того, он наймёт агента, который каждый вечер будет приводить ему новую красавицу. Конечно, это будет не любовь, а что-то другое, но всё равно так лучше, чем ежедневно напиваться перед постелью, как будут, сойдясь снова, делать Света с Вениамином. Мешка денег Взбрыкину хватит до самой смерти, то есть до того момента, как он, испытывая ледобур, сверлящий лунки за счёт толщины льда, провалится на Великой в полынью, подхватит тяжелейшую пневмонию и умрёт в той же больнице, куда сейчас пришёл снимать показания с Евграфа Мальчика. И даже после этого денег в мешке останется на две горсти, но они уже больше не сгодятся ему ни на красавиц, ни на новые изобретения.
Я рассказал следователю всё как было. Ну, про грузовик с вихляющим прицепом, про то, как он вытеснил меня с дороги, когда я пошёл на обгон, и как буквально насадил «сузучку» на столб мостового ограждения. Про коварную Свету и грядущий мешок денег говорить ничего не стал – по той же причине, по которой прежде при разговоре с доктором умолчал подробности о лучевых пушках. Знание будущего смертным невподъём. И вправду ведь: не дело человека знать сроки.
– Номер не запомнили? – Мои показания следователь записывал на листе бумаги, под который подложил извлечённый из портфеля журнал «Наука и жизнь».
Какое там! Это что же – всякий раз, идя на обгон, запоминать номер?
– А он что, не остановился? – спросил я, имея в виду оборотня за рулём чёртовой колымаги.
Оказалось, что не остановился. В реке «сузучку» заметила головная машина военной колонны – батальон 104-го гвардейского парашютно-десантного полка направлялся в учебный центр в Остров. Офицер, с которым разговаривал следователь, тоже сказал, что видел встречный грузовик с прицепом, громыхающий и едва держащий дорогу, но и он номер не запомнил. В колонне была медицинская машина, и медсестра оказала мне первую помощь. Военные же вызвали ДПС и «скорую». Слава русской армии, спасшей мою дурацкую жизнь!
– А знак «сужение дороги» вы не видели? – осведомился следователь.
– Нет, – честно сказал я. – А он был?
Тут начиналась путаница: милиционеры утверждали, что знак стоял, а военные говорили, что знак был повален и лежал на обочине. Похоже, порховская ДПС просто боролась за честь мундира. Тормозной путь «сузучки», между прочим, свидетельствовал о том, что столкновения с оградой моста было не избежать. Так что если мои показания и показания военных относительно отсутствия знака и наличия злополучного грузовика совпадут (а они совпали), то вины водителя (меня) в случившемся усмотрено не будет, дело пойдёт по разряду несчастных случаев, и мне даже не придётся оплачивать работы по восстановлению сбитого столба ограждения. Я удивился – какой же это несчастный случай, раз была вероломная колымага и знак валялся на обочине?
– А грузовик этот дикий найдёте?
– Будем искать, – не слишком искренне заверил следователь Взбрыкин и, довольный скорым завершением дела, смылся.
Тут как раз Олеся принесла поднос с овсянкой, компотом и очередной пилюлей, на этот раз ярко-голубого цвета.
Признаться, я чувствовал себя усталым – возвращение в реальный мир порядком меня измотало. Поэтому, разделавшись с овсяной кашей, показавшейся мне амброзией, и запив пилюлю компотом, я тут же провалился в глубокую, набитую мягкими снами яму.
2
Когда проснулся, снова было утро, но, надо полагать, уже другого дня.
Что творится в мире? Телевизор, наглядно иллюстрируя речь движущимися картинками, поведал, что правительственные войска Союза Американских Штатов поразила эпидемия массового дезертирства. Кроме того, задержка зарплаты в армии, перебои с поставками продовольствия и горючего вынуждают военных коррумпироваться, о чём свидетельствуют незаконные распродажи оружия, техники и амуниции с военных складов. В южных штатах, напротив, на волне регионального патриотизма и обострения сепаратистских настроений активно формируются вооружённые народные дружины. Атланта охвачена огнём народного гнева – молодчики громят полицейские участки, представительства федерального центра и, как водится, подвернувшиеся под руку магазины. Власть в Атланте, да уже и во всей Джорджии, либо вообще отсутствует, либо находится в руках Гражданской милиции и Арийской республиканской армии. На улицах – заснято и показано – лежат трупы полицейских и федеральных чиновников, которые никто не убирает…
В этом месте Олеся принесла мне булочку с маслом, чай и манную кашу.
Завтракать пришлось под известие о демонстрации секс-меньшинств в Сан-Франциско, перекрывших движение на центральных магистралях города. В пику Хуану Пансо меньшинства требовали провозгласить Калифорнию независимой республикой, сотворить этакий остров Лесбос в океане разнополой любви, с последующей депортацией с его территории всего традиционно (в сексуальном смысле) ориентированного населения. Забыв о политкорректности, мажоритарное сообщество разметало шеренгу полицейского ограждения и крепко наложило демонстрантам в кису. Поучительное зрелище.
Я едва успел разделаться со сладкой размазнёй, как в палату ко мне, придерживая накинутый на плечи халатик, влетела Оля. По телевизору в это время показывали экстренный репортаж – радиоактивная туча над бабахнувшим реактором какой-то американской АЭС закрывала половину неба.
– Мерзавец! Изменщик! Он ещё лопает! – Оля, окутанная облачком малинового аромата, впилась мне в губы.
Вкус её мерцающей помады приятно оттенил у меня во рту вкус жидкой манной каши. Боже, как я был неправ! Я увидел такое сияние в нашей с люткой судьбе, что дар мой тут же ослеп. Куда там взрыву на АЭС… Я не всё разобрал в этой вспышке, но она была прекрасна. Там был ребёнок, мальчик, сын, которого Оля красила зелёнкой и учила по учебнику литературы классике, а я воспитывал в нём крепость духа и самозабвенно решал с ним загадки по математике… В результате правильной жизни он станет невидим для зверей, опасен для врагов, а для друзей сделается нечаянным счастьем… Там был остров с тропической флорой, из которой высовывался вулкан. На склоне вулкана мы с Олей обнаружили месторождение изумрудов – камни были тёплые, и на глазах из земли вылезали всё новые и новые. Мы не потеряли голову от удачи, а поняли, что назревает извержение… Но главное – Оля простила меня, а я… я… Я чувствовал себя полным идиотом. Счастливым идиотом. Думаю, именно в этот миг полюса благоденствия и беды со всей определённостью поменялись местами.
– Как ты меня нашла?
– При тебе визитки были, – улыбнулась нежно, как улыбаются ребёнку, Оля. – Менты позвонили в «Карачун», сказали, что ты в Порхове, в больнице, без сознания. Я чуть с ума не сошла! Абарбарчук похлопотал – тебя в Псков перевели, палату вот отдельную устроили…
Действительно, проще простого.
Минуту спустя Оля сидела на моей кровати, мы держали друг друга за руку и со счастливыми слезами на глазах ворковали, как влюблённые подростки, только что взаимно открывшиеся в своих чувствах.
– Там, в «Лемминкяйнене», мы смотрели каталог «Tropical insects», – сказала Оля. – Выбирали тебе жуков ко дню рождения. А ты что подумал?
– Я… я… – Я не знал, что сказать. Конечно, я подумал не то.
– На, маленький, держи. Дурной тон какой-то – чуть не убиться в собственные роди?ны! Убился бы – кому дарить подарки?
Из кармана больничного халатика Оля извлекла огромного южноамериканского дровосека-титана. Он лежал на мягкой подстилочке, устроенной поверх картона, и был туго затянут целлофаном, прискобленным степлером к той же картонке, – так называемый «сухой материал», который после размягчающего эксикатора можно расправлять как хочешь. О-о, это был царский жук! Царский! Тёмно-коричневый, с шипами по бокам переднеспинки, ребристыми надкрыльями, хитиновыми щетинками на чемпионских усах и мощными мандибулами – каждый из его пятнадцати сантиметров был прекрасен, и вся эта красота едва умещался на люткиной ладони. Этой красотой – особого сорта – можно было пугать детей, и те пугались бы…
На первый взгляд жук казался немного тяжеловатым, как тяжёл для эллина массивный зиккурат, но он был монументален – ничего не скажешь. Я знал, что зверь этот довольно редок – даром что ловят его лишь во время лёта в феврале-марте, так ещё местные индейцы издавна пристрастились употреблять его личинок в пищу и уже почти сожрали весь вид, как аборигены с архипелага Фиджи под корень сожрали своего эндемика, крупного усача Xixuthrus heyrovskyi – осталось лишь несколько редких экземпляров в коллекциях. Что тут попишешь – чистые французы, потому что те едят даже то, что не едят китайцы.