– Не говори, – махнула Оля узкой, полупрозрачной на просвет ладошкой. – А что это кривое пространство, этот постгуманизм с нами, бедными девушками, сделал? Бедные девушки целыми днями терзают тренажёры, бегают трусцой, соблюдают диету, мажутся кремом и моются шампунем. А мужики в массе своей ничего этого не делают, разве что утром присядут с гантелей, и умудряются при этом не выглядеть совсем уродами. Некоторые даже по три дня не бреются. – Лютка выразительно на меня посмотрела. – Если сложить все те часы, которые бедные девушки тратят на спортзал-салон-макияж, получится не сказка, а бескрайний эпос о потерянном времени. Ну, если толстой девушка родилась, что ей делать? Без тела она похожа на глисту в корсете, а в теле – всё-таки на бедную девушку. Сосед по лестничной клетке Викентий, её вспоминая, порой мастурбирует. Так нет же – девушка пойдёт в спортзал, убедится, что стала похожа на глисту, пойдёт на массаж, убедится, что стала похожа на отмассажированную глисту, помоет волосы шампунем, накрасится и скажет: вот теперь я кукла Барби. А на самом деле – всё равно глиста в корсете, только накрашенная и волосы без перхоти.
Оля не только в тему неожиданно входила, но и выходила из неё всегда как-то по-своему – не через дверь, где вход и выход, а через окно в гостиной или умудрялась юрко просочиться в какой-нибудь крошечный сток в ванной.
– О чём ты? – Непонятно было – впала ли Оля в ересь феминизма или тут кроется что-то другое.
– О том, что, пока бедные девушки по спортзалам страдают, молодость проходит и наступает старость. Бедная девушка садится на диван и плачет: ох, годы мои, годы, куда вы убежали, я столько всего не успела! А рядом сидит её мужчина, который, может быть, и не красавец, но время попусту не тратил, и говорит: «Ну, ты дура, ей-богу, всё самое интересное пропустила. Что с тобой такой делать? Сходи-ка на кухню и принеси мне буженины с хреном». Девушка плачет и идёт за бужениной. Вот он где – постгуманизм!
Что ж, это было сказано без всякой логики, однако же лукаво и очень по-женски. Хлопая в ладоши, я смотрел на Олю: легко ей было, умнице, такой красивой, гладкокожей, ладной – причём без всяких фитнес-клубов, – пускать по свету эти басни. Возможно, её вообще не слишком занимал смысл сказанного. Она просто опьянялась музыкой и забывала о смысле – слова у неё уже не означали то, что должны означать. Она смотрела на их пляску своим голубым глазом, как смотрят дети в калейдоскоп, а разноцветные слова падали на свои места сами собой, как звёзды, почти случайно.
– Зато у вас более глубокие эротические ощущения. – Этого мне говорить не следовало.
– Откуда такие сведения? А, ну конечно! Ты выудил их из немецкой порнушки: «Гут! Гут! Шнеле, шнеле! Ай-ай-ай! О-о-о!..»
Звукоподражание получилось довольно схожим.
– Ладно, оставим бедных девушек в покое, – сказал я примирительно. – Они и сами-то не знают толком, чего бы им хотелось захотеть.
– Хорошо, оставим. И что их ожидает?
– Кого? Бедных девушек?
– Нет, мы их оставили. Что ожидает всех их там, на Западе?
У меня был ответ. Дело в том, что демографические изменения в «открытом обществе» иначе и не назвать, как контрколонизацией. Был такой меткий термин у Секацкого. Высокомерные и торжествующие плантаторы, несшие бремя белого человека в Африке, Азии или Латинской Америке, и представить себе не могли, что пройдёт какая-нибудь сотня лет, и бесправные, порабощённые туземцы высадятся на их землях, на их родных урбанистических просторах, чтобы безжалостно мстить. В своё время белые завоеватели отступили, но цветным оказалось этого мало, и они нанесли ответный удар, наводнив европейские и американские города, взяв столицы в глухую осаду. И что же, белый защищался? Нет, белый господин капитулировал – бежал в пригороды, подальше от добрососедства с теми, кого наградил равными с собой правами, согласился на добровольный комендантский час, передающий по ночам всю власть в больших городах пришельцам, и охотно выплачивает победителям положенную дань в виде всевозможных социальных выплат. Но он не откупится – отступать новые колонизаторы не собираются, они с большей ответственностью несут бремя цветного человека, они, как бедные девушки на спортзалы, не жалеют времени на изучение культуры аборигенов и освоение техники фальсификации опознавательного знака «свой». Почему фальсификации? Да потому что они не имеют перед бывшими белыми господами никаких обязательств, ясно осознавая себя посланцами другой цивилизации, и вовсе не собираются становиться такими же, как капитулировавшие белые, которые пустили их в свою гостиную и спальню, а сами перебрались в прихожую. То же самое может грозить России, города которой берёт в осаду Средняя Азия, Кавказ, Китай. Отмахнуться от этого – значит просто свалить с плеч непосильный груз очевидной истины.
– И что же дальше? – хлопнула ресницами Оля.
– Когда имеешь дело с другой цивилизацией, любые соглашения, договорённости и вообще слова, по сути, не играют роли. Здесь всё решает только сила, беззаветная отвага и непреклонность. Причём не в виде вынужденной ответной меры, не в виде демонстративной акции возмездия, а как повседневная норма бытия, как твёрдая вера в свою правоту и готовность во имя этой веры и этой правоты пожертвовать собственной жизнью. Именно это условие всегда решало дело – и тогда, когда Европа шла в крестовые походы, и тогда, когда казаки брали Сибирь от Урала до Камчатки, и тогда, когда покорители Дикого Запада с кольтами на поджарых ляжках учреждали самую передовую в мире демократию. Сообщества свободных граждан всегда возникают лишь при участии грозного духа воинственности. Но их социальные институты не могут долго жить в силу одной инерции, после того, как этот дух выдохся. Если в тебе нет жертвенности, а есть только алчность, если руки твои срывают со стены ружьё только в истерике, а душа празднует труса при одной мысли об опасности, тебе не устоять перед неумолимым врагом, который, собственно, уже обосновался в твоём доме. Потому что без силы, беззаветной отваги и непреклонности, без этих подлинных оснований, определяющих человеческое достоинство, никакие договорённости не спасут тебя ни от дальнейшего уплотнения, ни от стрихнина в супе.
«Ну, и зачем же мы хлопочем, раз им и так почти что крышка?» – возникла у меня неожиданная мысль. Но тут же сам собой пришёл ответ: они ещё не до конца калеки, поэтому мы их не губим, а спасаем. За свой порок, за гниль в сердцевине, за гибельную алчность они получат кару / испытание и спасутся, если пройдут сквозь покаяние в его первичном смысле, как метанойю – умоперемену. А если не пройдут, то сами себя сожрут другим в науку. Ведь мы же получили свою кару, но выбрались. За двадцать лет мы всё же выбрались из выгреба, преподнесённого нам Кольской дыркой. Пускай с потерями, с общей и личной бедой, с унижением, предательством, с растворением собственного существа, но выбрались – пена схлынула, вместе с кровью отошёл и гной, мыши амбарные сбежали, чтобы есть-пить и испражняться там, куда-то подевались «йес-с-с» и «вау», словом – мы выжили и снова обрастаем веществом. И мы уже другие. Те же, да не те. Мы вышли из невроза, умудрившись тут же не угодить в другой…
Я не додумал, потому что Оля изрекла:
– Как хорошо ты это всё сказал. А пестуны из Голливуда нас учат договариваться даже со зверюшками, кинг-конгами и вурдалаками.
Так, приплыли. На удивление знакомые слова. Тут было отчего насторожиться: об этом и примерно с тою же формулировкой три месяца назад вещал Капитан, но от Оли нас тогда отделяли триста с лишним километров. Откуда…
В этот миг отворилась дверь, и в щель проникла секретарша Капа.
– Звонила Соня из «Лемминкяйнена», – доложила она. – Сказала, что Сергей Анатольевич просит вас не пропустить сегодня вечерние новости.
Без принуждения, по собственному почину Капа звала меня на людях исключительно на «вы», хотя, как я уже упоминал, мы были с ней знакомы десять лет и некогда, говоря в стародавней манере, «имели близость». Природный здоровый такт, ничего не скажешь.
– А чем нас в новостях обрадуют, Капитолина? – Я был заинтригован.
– Не знаю. – Капа пожала плечами и вышла.
Любопытство – сущая беда. Хуже чесотки. Ничего не оставалось, как позвонить Капитану. Я позвонил. На службе его не было, а по мобильнику мне сообщили, что абонент в эту минуту не покрыт сладчайшим сотовым эфиром или вообще в отключке.
2
В тот же день от имени Смыслягина была отправлена по электропочте в «Nature» первая деза. Благо в его почтовом ящике как раз лежала для «Натуры» статья – что-то об архейских штучках в земной коре и магнетитовом метаморфическом комплексе. Стёпа Разин эту малохудожественную реальность из ящика изъял, а на её место вложил золотую геологическую фантазию аспирантки Оли. Оформлена деза была, конечно, как самая что ни на есть глубинно-земляная быль.
Суть Олиного (то есть уже смыслягинского) сообщения сводилась к следующему. Ещё в начале ХХ столетия в учёных кругах было высказано предположение, что при определённой деформации твёрдых тел на внутренних плоскостях скольжения образуются слои, в каком-то смысле подобные жидкости и обладающие её текучестью. Эта текучесть, однако, сохраняется крайне недолго, а затем слои вновь затвердевают. На основе этой идеи несколько позже возникла концепция «третьего тела» – особого образования, которое включает в себя приповерхностные слои двух исходных, подверженных трению, тел и возникшую между ними плёнку. Далее в 1959 году русские учёные Гаркунов и Крагельский открыли эффект избирательного атомарного переноса, при котором из взаимодействующих веществ в плёнку «третьего тела» могут переходить в чистом виде те или иные химические элементы – так, скажем, в результате первых опытов из бронзы в плёнку «третьего тела» была выведена медь. Пример подобного явления в геологии – образование высокопробной оболочки золотин рассыпного золота.
Однако в недрах при колоссальном давлении и высоких температурах знакомые науке физические и химические явления не только могут, но и должны принимать иной масштаб, иную форму, а возможно, даже являться нам вынуждены совсем иначе. Это тем более верно, что в совокупности своей фактический материал научного сверхглубокого бурения ясно свидетельствует о совершенно неудовлетворительном уровне наших знаний относительно состава и строения земной коры, равно как и относительно процессов, в ней происходящих. Словом, в литосфере геохимическим следствием описанных выше закономерностей должны стать минеральные и флюидные залежи, образованные непосредственно в очагах напряжения и зонах разломов. Первое доказательство существования подобных залежей дал нам керн из Кольской скважины, отобранный с глубины 9350–10 670 метров, в котором присутствуют значительные концентрации самородного золота и серебра. Ведь Кольская СГС заложена как раз в области сочленения тектонических структур архея и раннего протерозоя в Печенгской палеорифтовой грабен-синклинали.
Там много ещё было всякого научного бла-бла-бла, но если попытаться передать суть кратко и по возможности человеческими словами, то дело заключалось в следующем.
Самым удивительным и необычайным выглядело второе доказательство. Из данных Олиной (смыслягинской) статьи выходило, что физико-химическое состояние вещества в определённых зонах тектогенеза на глубинах свыше тринадцати с половиной километров таково, что очаги напряжения по линиям тектонических разломов и сдвигов способны образовывать «третье тело» исключительных размеров – таких, которые находят выражение не в скупых микронах, а в жирных дециметрах и даже, возможно, метрах. Причём избирательный атомарный перенос в плёнку (вернее, уже целый слой или пласт) «третьего тела» осуществляется преимущественно, если не исключительно за счёт устойчивых тяжёлых металлов, содержание которых в кристаллических комплексах Балтийского щита с увеличением глубин неизменно возрастает. Подтверждением этой гипотезы, а также вторым доказательством существования сверхобогащённых минеральных залежей в зонах разломов служит образец керна, недавно полученный из Кольской СГС с глубины 13 892 метра и представляющий собой сорокасантиметровую колбасу высокопробного золота. О толщине, угле залегания и простирании данного «третьего тела» судить преждевременно, поскольку образуемый им слой еще не пройден.
О золотой сорокасантиметровой колбасе было сказано с завидной скупостью – собственно, того и требовал сдержанный характер истинно научного сообщения, пусть даже повествующего о вещах в равной мере фундаментальных и невероятных. Благо кое-какие геологические открытия на счету Смыслягина уже имелись. И в самом деле, что тут удивляться? Затеяв глубоко дырявить землю, человек проник в недосягаемую прежде область мира, где происходят необычные дела. Поскольку человек с его наукой сформировался в пограничных условиях взаимодействия различных сред / стихий, ему просто психологически трудно допустить, что где-то под его ногами, в недрах, на глубине какого-то десятка вёрст, привычные законы могут, как говорилось выше, иметь иное выражение и действовать совсем не так. То есть там можно ожидать чего угодно. И даже больше – того, чего ждать никак нельзя.
Разумеется, статья была оснащена всеми необходимыми цифрами, графиками, геолого-геофизическими разрезами, данными электронно-зондового анализа, а также ссылками на сочинения коллег. Помимо этого, там имелись специальные и совершенно непостижимые для непричастных к геологической науке кренделей сведения о тектонических блоках и их сочленениях, о каких-то вороватых плагиогранитах и лицедействующих амфиболитах, об ужасных зонах катаклаза и даже о сравнительно невинной, но ничего не говорящей непосвящённому температуре на забое.
Так вот, всю эту развесистую клюкву, кропотливо переложенную полиглотом «Танатоса» на не слишком требовательный англо-научный диалект, мы и заслали в «Nature». Пусть читают.
3
Ужинали мы у Пяти углов в небольшой китайской харчевне с портовым названием «Цветочная джонка». Уж если выбирать, то ухищрения китайской кухни всё же занятнее, чем кулинарная простота каких-нибудь островитян. Я имею в виду английскую отбивную вполсыра и японскую парную рыбу – пусть лакомятся ею самураи / саморезы, а у нас, между прочим, корюшку с крючка даже нищие не едят.
Пока я перелистывал меню в эрзац-кожаной папке, Оля отворила створки пудреницы и целую минуту исследовала в зеркальце своё отражение.
– У нас с тобой много общего, – заметил я. – Например, объект любви. Мы оба любим тебя.
– Ах, если б так! – вздохнула Оля. – Мне кажется, ты бы любил меня больше, будь я жесткокрылой.
Бесстыдная ложь. В противном случае я бы называл её не стрекозой люткой, а как-нибудь иначе, скажем ивовой козявкой или красногрудой пьявицей. Словом, её ответ меня немного озадачил. Я ожидал услышать что-то вроде: «Да нет (как нравится нам соединять в одно и утверждение, и отрицание, чтобы сам чёрт не разобрался), я люблю тебя», и следом – интимный комплимент, от которого пульс начинает биться сразу всюду, и безешка со вкусом перламутровой помады, снимающая последние сомнения в притворстве. И всё – снова горяча кровь и густы чувства… По крайней мере, эта победительная тактика была мне хорошо знакома.
– Ты лучше посмотри, кто там за столиком в углу, – пресекла мою рефлексию Оля.
Она, оказывается, употребила пудреницу в целях обследования пространства – чтобы понизить риск внезапных встреч. Бывают люди, которые появляются всегда не вовремя, точно зубная боль. Иногда их следует расценивать как испытание. Но женщины предпочитают всякий миг встречать во всеоружии.
Я посмотрел Оле за спину и обнаружил в дальнем углу за столиком Вову Белобокина, который под бумажным фонарём и портретом Мао Цзэдуна в красной раме беседовал с Анфисой – «фильтром» из «Лемминкяйнена». Белобокин был известным в питерских художественных кругах многостаночником – музыкантом, актуальным мазилкой и скульптором, в своё время активно подвизавшимся на Пушкинской, 10 и даже успевшим заявить о себе на международном поприще. Например, он был автором идеи возведения в Нью-Йорке на месте истреблённых башен-близнецов небоскрёба по неосуществлённому проекту архитектора Гауди, а рядом – башни архитектора Татлина. Предложение это даже обсуждалось в Нью-Йоркской мэрии, однако было отбраковано по соображениям не эстетического, но идеологического свойства – получалось, что экстремизм расчищает путь для триумфального шествия искусства по жизни, а это никуда не годилось. Кроме того, когда компания «British Petroleum» в порядке лёгкого бреда объявила конкурс на проект памятника Винни-Пуху, Белобокина угораздило войти в шестёрку финалистов, поскольку он провозгласил себя автором всех на свете кучевых облаков, которые в действительности не что иное, как самые большие и самые доступные для обозрения кинетические памятники Винни-Пуху.
Вова Белобокин был резок в общении, проницателен и умён каким-то особенным, изобретательным, но несбыточным умом – из порождённых им художественных проектов воплощался лишь один на сотню. В голове Белобокина постоянно роились несусветные замыслы, причём не только музыкального, живописного или скульптурного характера: он знал толк во всевозможных провокациях, мог легко вогнать девицу в краску, а малознакомого собеседника артистично довести до истерики, что, надо сказать, особенно любил. Помимо того, он время от времени эпатировал публику дурными манерами – например, начинал часто сморкаться в салфетки и кидать их горой в пепельницу. При этом он вовсе не относился к тому типу людей, у которых презрение опережает знание, он просто считал, что полнее и быстрее всего человека можно узнать в чрезвычайных обстоятельствах, и всячески эти обстоятельства вокруг себя плодил. Все его жёны, которых у него покуда было три, по очереди сбегали от Белобокина вместе с совместно нажитыми детьми, хотя как раз ребёнок рядом с ним, скорее всего, был бы в безопасности. Возможно, он не был бы ухожен и в срок накормлен, но и гнёт ханжества ему бы не грозил. К старым знакомым Белобокин был милосерден, однако и тем расслабляться не стоило – мягкотелость этот плут не любил и слабость наказывал. Беда в том, что в последние годы Белобокин разом много пил, пыхал и баловался грибами, а у жизни есть странное правило – побеждает не тот, кто красиво стартует, а тот, кто красиво финиширует.
Мы были с ним давними приятелями. Следовательно, знала его и Оля. Пару раз она испробовала на себе его ядовитый нрав и, как писал поморский соловей Шергин, «этой Скарапеи не залюбила»: Оля считала Вову человеком дрянным, ненужным и опасным, как осколок разбитой бутылки. Возможно, для многих он и вправду был таким. То есть кое-какие основания для тревоги лютка всё-таки имела, но врасплох её, благодаря пудренице, было уже не взять.
Странно, что нонконформист Белобокин, категорический противник общества потребления с его желудочно-кишечной цивилизацией, оказался в компании деловой дамы Анфисы да ещё что-то живо с ней обсуждал, воодушевлённо размахивая зажатыми в пальцах палочками. При этом на их столике стоял графин с водкой и утка по-пекински в хитроумной ярусной вазе.
Впрочем, ничего странного. Ещё в конце восьмидесятых Вова, как лидер группы «Голубые персты», прославился песней с такими буквами:
Хорошенькие девочки на склоне эскалатора
Достанутся колхознику, ударнику, новатору,
А нам с тобой достанется, что после них останется,
Но с нас с тобой не станется, с нас с тобой не станется —
Нам этого хватит.
– Кто с ним? – не глядя в угол, повела бровью Оля. С Анфисой она не была знакома.
– Да так, – небрежно отозвался я, – одна поклонница индийской анимации.
К нам подошла официантка и навострила карандаш.
Оля заказала морских гадов с сельдереем и острую жареную рыбу по-сычуаньски, а я – форель по-гуандунски и «гу лао жоу» – такое мясо с ананасом. Плюс бутылку пино-нуар и бутылку рислинга – Оля любила белое вино и могла пить его хоть под узбекский плов, хоть под имеретинские купаты.
Нам даже успели подать холодное, прежде чем Белобокин нас заметил.
Реакция его была, по обыкновению, буйной – он подошёл стремительно, раскинул руки, я встал ему навстречу, мы театрально обнялись и обменялись троекратным русским поцелуем. Оля тихо фыркнула – ей однополые лобзания претили.
– Что нового? – Я спрашивал не из одной любезности – порой, как было сказано, Вова изобретал довольно забавные штуки.
– Новости в газете, Мальчик.
– Газет не читаю, Белобокин. Это – свидетельство здоровой иммунной системы, ведь избыток информации разрушает личность.
– Тогда новости две. – Вова с нарочитой галантностью (его жесты на публике становились демонстративными) кивнул Оле. – Комиссия Конгресса по расследованию судьбы бен Ладена выяснила, что морские пехотинцы ещё в две тысячи втором изловили его в Торо-Боро, живьём зашили в тушу выпотрошенной свиньи и закопали в землю.
– Зачем так сложно? – удивилась Оля.
– Чтобы его душа из свиного гроба не улизнула в сады благодати. В результате эксгумации установили, что душу бен Ладена вместе с телом и гробом сожрали черви.
– Живьём зашили и закопали? – притворно усомнился я. – Без адвоката и суда?
– Двойные стандарты. И потом, желание сделать подлость порой бывает просто непреодолимым. – Белобокин пожал плечами: мол, что же ты хотел от этих мормонов? – Все материалы пока засекречены, но мне было видение. Я даже холст накрасил – «Усама во чреве».
Вот этим он и подкупал: вещный, предметный мир отступал перед ним куда-то на периферию бытия, на кромку реальности, а освободившуюся территорию заполняли миражи, отсветы, эхо… Он уходил от жизни не в искусство, а в пёструю, ершистую, насмешливую иллюзию, где, наверное, не всегда было комфортно, но где он от начала до конца был хозяином, так как не считал необходимым её, иллюзию, материализовывать. Поэтому его не было жалко. А вот его коллег по цеху стоило бы пожалеть: они уходили от жизни в искусство и находили там то, от чего бежали, – отвратительные сцены тщеславия и дикой погони за прибылью.
– А вторая новость? – Я всё ещё стоял, не зная – приглашать его за наш с Олей столик или нет.
– Вторая тоже про свиней. Я произвёл изыскания и дознался, откуда у хохлов взялась привычка к салу. Это ведь не родовая их черта, как, скажем, скупость. Сначала они у себя, как заведено в степи и по соседству, разводили баранов. Но им покоя не давали крымские татары – набег за набегом, етитская сила! А что супостату надо? Девок в полон да скотину. Уводят татары овечьи отары, пуб-па-бу-ду-ба… В общем, полный рок-н-ролл. Другой бы подумал: эхма, может, руку правую потешить, сорочина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь? А эти – нет. Эти смекнули, что свиней крымчаки не берут, прикинули болт к пятачку и перешли с шурпы на сало. Сделали татарину противно. А тот и на девок-то только после баранины падал. Овец не стало, поголовье хрюшек возросло, набеги постепенно прекратились, и вышла пастораль такая – парадиз на шкварках. Вот так они на свинине татар и развели. Я это осознал…
– И холст накрасил, – заключила Оля.
– Нет, женщина, – с чувством полового превосходства возразил Белобокин, – триптих. «Запорожские казаки подкладывают свинью Гирею».
В своё время Белобокин, основывая вместе с Тимуром Новиковым галерею «Асса» и Новую академию, принимал живое участие в ликвидации перекоса / флюса на физиономии актуального искусства (будучи заматерелым индивидуалистом, потом он из новоакадемистов вышел), так что была, несомненно, и его заслуга в том, что в качестве хорошего тона возобладало мнение, будто революционное и реакционное в современном искусстве – синонимы, да и вообще: восхищаться утраченной красотой не зазорно.
Капитан, конечно, всю эту публику знал отлично.
– Пригласил бы в мастерскую. – Я кивнул Анфисе, приветливо махавшей из угла салфеткой.
– Да в любое время!
– У тебя здесь встреча?
– Так, ерунда. Заказ один. Дело мы уже решили.
– Что ж, может быть, сплотимся?
Моё учтивое предложение Олю не воодушевило, но виду она не подала. Зато Белобокин, пребывая, должно быть, в творческой паузе (а что такое муки творчества, как не драматические попытки преодолеть болтовню), определённо стремился к общению. После коротких переговоров к нам за стол перелетела утка по-пекински, а затем Белобокин доставил и графин с Анфисой.
– Так вот, – обратился он к Анфисе, продолжая, судя по всему, прерванный разговор, – у юности нет особенных достоинств. Не то чтобы я предпочитаю зрелость или старость, но в чём преимущество юности? Только в юности. В ней самой. Однако при этом – сколько лишних движений, пустого самоутверждения, суеты!.. Ведь это только кажется, будто в юности хорошее настроение длится годами.
Похоже, решив с Анфисой дело, Белобокин теперь был не прочь её закадрить, клюнув на не по годам девичий стан (ей уже по меньшей мере было сорок) и особенно на совсем не пострадавшие от времени ноги.