Несмотря однако ж на недействительность моей оперы, решился я отдать на театр другую оперу моего сочинения, под названием «Американцы», на которую уже и музыка положена г. Фоминым , одобренным в своем искусстве от Болонской академии аттестатом, делающим честь его знанию и вкусу; что ж до моих речей, то они одобрены г. Дмитревским, которого одобрение, по его познаниям, для меня не менее важно, как и академический аттестат, ибо опытом известно, что его вкус всегда согласен со вкусом просвещенной публики, а в том не может никакой академик отпереться, чтобы он не был сей просвещенной публики членом.
Итак от г. Дмитревского имел честь принести я на суд мою оперу к вашему превосходительству; она не имела счастия вам понравиться, и я услышал с горестию ваше мнение, что сия опера есть из числа творений, не имеющих ни содержания, ни связи.
Такой приговор имел бы причину ужаснуть меня, если бы не надеялся я на счастие, что вы из благосклонности к публике благоволите со временем оставить толико невыгодные для моей оперы мнения, подобно как вы из благосклонности к ней же оставили хорошее мнение о некоторых творениях, которые существуют на театре по выбору вашего превосходительства; но я отважился бы выслушать приговор просвещенной публики, которой одной автор оставляет назначать истинную цену сочинений. Я выбрал театр своим судилищем, публику - судиею, а ваше превосходительство осмелился просить, чтобы соблаговолили только выставить на суд мое творение; но и в сем нашел неожидаемые препятства!
Ваше превосходительство издали приговор, что мою оперу не можно представить, доколе не будет в ней выкинуто, что двух европейцев хотят, принесть на жертву, и что это револьтирует , как вы изволили сказать, слушателей. Во-первых, что, сочиняя сию оперу, я имел намерение забавлять, трогая сердца, и в сем-то состоит должность автора, ибо вывесть, на театр шута не есть еще сделать драму.
Смешить безрассудно - дар подлыя души.
И я думал, что нашему превосходительству для театра угодна опера, где можно и смеяться, и чувствовать, - я же писал не комическую, но героическую оперу: образ писания, который и в драмах и в музыкальных творениях от публики принимается, чему свидетельствует опера «Французский дезертер» и многие другие драмы Мольера, Мерсьера и Бомарше.
Но что до сего, основанного на правилах театра, действия, когда хотят американцы сжечь пойманного мужика, то оно не совершенно трагическое, но сделанное для умножения страха комическому лицу, которое выдумывает разные смешные средства, чтоб себя избавить, и которого с его барином, по просьбе своей любовницы, сами американцы отпускают.
Если это - трагическое действие, то и то - не менее трагическое, когда в «Скапиновых обманах» барин хочет заколоть слугу в своем гневе, ибо, разбирая подробно, зарезать человека не есть слишком смешное дело: а потом и то уже будет жалко в комедии «Лекарь поневоле» , когда бедного Сганареля зачнут бить палками ибо, ваше превосходительство, я думаю, согласитесь, что бить палками человека также не смешно; и по этому положению Мольер был весьма худой комик, однако ж желал бы я знать, отчего и ныне с удовольствием смотрят его комедии?.. Итак, я полагаю, что на театре обстоятельства трагические или комические бывают по тому такими почитаемы, каким образом они описываются авторам, и какой характер в них действует, а не по своему содержанию, чему есть и доказательство: в <«Сиде»>у г. Корнелия <граф Гормас> дает <Дон-Диегу> пощечину, и никто этому не смеется, но все сожалеют, что гордость одного старика стала причиною разрыва двух нежных любовников и других плачевных следствий; в <«Игроке» Реньярда слуге дают также пощечину, однако же никто о том не плачет, но все смеются; в «Дезертере» <Монтосьеля> бьют палками, и все тому сострадают, а в «Скапиновых обманах» старика в мешке также бьют палками, и все тому смеются. И множество других примеров могли бы сыскаться, если бы не опасался я утрудить повторениями оных ваше превосходительство, ибо я твердо верю, что вы, как директор, сами подробно знаете историю и правила театра.
Что же касается до того, как ваше превосходительство изволили сказать о приношении в жертву европейцев, чтобы оным действием не возмутить некоторых в публике, то мое мнение на то, что в семье не без урода; конечно, в публике могут быть зрители, которым всякое действие кажется навыворот, но таким ничем уже угодить не можно, и лучше стараться угождать прямым знатокам, нежели людям, которые для того только почитают себя знатоками, что ездят всякий день в театр раскланяться со своими знакомыми. Пусть бранится глупый, ваше превосходительство, такая брань, как дым, исчезает:
Достойной похвалы невежа не умалит,
А то не похвала, когда невежа хвалит.
Однако, несмотря на сие, я сделал, по предложению вашему, сию перемену в моей опере так же, как и некоторые другие, назначенные вашим превосходительством, и после сего вторично представил вам мою оперу, и, спустя несколько месяцев, осмелился утруждать вас моею просьбою о втором приговоре, который был в том, чтобы я взял назад мою оперу. И за сим ответом имел я честь ходить к вашему превосходительству шесть месяцев, время, в которое бы могла моя опера давно итти на других театрах; но я и сей знак вашего гнева сносил, как человек, который имеет всем защищением своим одну свою невинность.
Однакож еще не осмеливался я подумать, чтобы я был, а не сочинения мои причиною вашего гнева, и для того имел честь быть у вас, доложил я вам, не угодно ли вам будет принять на театр комедию мою «Проказники», которая уже у вас некогда была, и вы мне дозволили ее напечатать, когда я находился под вашим начальством; а как вы мне сказали, что вы не помните сей комедии, и я вам донес, что она написана на рогоносца, на которую столько вооружался г. Княжнин, то вы мне изволили отвечать, что вы не приемлете личности.
Позвольте сей ответ, ваше превосходительство, приписать вашему ко мне неблаговолению, ибо я не думаю, чтобы вы подлинно почитали личностию комедию на дурные нравы и захотели бы обидеть г. Княжнина, нашедши в его доме что-нибудь сходное с пороками, которые изобразил я в своей комедии.
Правда, что г. Княжнин вооружался против сей комедии, но сему мог был причиною какой-нибудь повеса, который ему или не хотел, или не умел подробнее пересказать о рогоносце, которого я вывел в своей комедии, и потому Яков Борисович мог легко ошибиться и почел по справедливости должностию вступиться за свою честь, которой однако же я не прикасался. Но вы, милостивый государь, видели сию комедию, к вам к первому я ее принес, и вы дали мне позволение ее напечатать: и так, неужели вы бы дозволили напечатать пасквиль? А если сия комедия не была и прежде личною, то и ныне она должна быть таковою же, и разве один ваш гнев мог признать ее личною, чем вы сколько меня огорчили, столько обидели г. Княжинина, который, как разумный человек, конечно, сам, увидя ее, не признает личностию на себя и не воспротивится, чтобы она была на театре.
Увидя из сего ваш гнев, принял я намерение не докучать более до времени театру моими сочинениями и перестал вам докладывать о моих бумагах; но я осмелился напомнить, что дирекция должна мне выдать 250 рублей за перевод «Инфанты»; ваше превосходительство сказали, что вы непременно постараетесь их выдать, но и доныне денег еще я ни полушки не видал, а питаюсь одною только лестною надеждою, что слова вашего превосходительства непременны. Я не думаю, чтобы дирекция не могла заплатить столь малой суммы за перевод, но еще меньше осмеливаюсь думать, чтобы она захотела удержать деньги за оперу, которую переводил я по приказанию и по выбору вашего превосходительства. Если не давать мне деньги за то, что содержание сей оперы худо, то б сие было наказанием меня за чужую погрешность, ибо я сам никогда бы не осмелился выбрать для переводу оперу, в которой нет ни здравого смысла, ни хорошего слога, ни чистых театральных правил, а посему я осмеливаюсь ласкаться надеждою, что ваше превосходительство, конечно, соблаговолите мне заплатить деньги за безуспешный сей труд, понесенный мною по приказанию вашего превосходительства.
Теперь о последнем остается донести вашему превосходительству!
Уже я имел честь упомянуть, что я получил во время вашей дирекции билет для входу в театр в рублевые места, подписанный собственною рукою вашего превосходительства; сей билет был подтвержден равно г. Стрекаловым, бывшим директором, а потом и вами, по вступлении вашем в правление театра, и я имею честь хранить его при себе за вашим подписанием и за печатью дирекции; и я продолжал им пользоваться, доколе Казачи , находящийся у сбора при театре, не сделал с своей стороны мне нечаянного удивления и не вздумал запрещать мне вход в театр, или останавливая меня на несколько часов в сенях, или, наконец, посылая меня в полтинные места и еще осмеливаясь утверждать, будто он делает сие по приказанию вашему.
Я не осмелюсь и подумать, чтоб ваше превосходительство без всякой причины вздумал<и> уничтожить то, что единожды подписать изволили, ибо без сего автор, которому дается вход в театр в рублевые места, может ожидать, что вы со временем пересадите его в полтинные, потом - в четвертные, а потом и подле дверей у входа поставить его изволите, и что вы можете уничтожить ваше подписание, чем по указам могут у нас пользоваться одни только вошедшие недавно в совершенные лета, которые властны уничтожить то, что подписали они в недорослях без ведома опекунов. Но когда я получил сей билет, то достоинства, чины, разум и лета вашего превосходительства должны были уверить меня в том, что вы и спустя несколько лет признаете то справедливым и непременным, что однажды подписать изволили. Итак, я поныне не думаю, чтобы вы переменили свое мнение, и Казачия почитаю единственным затруднением для входу мне в театр.
Оставшись при таковом мнении, я удивляюсь, как мог сборщик у театра противиться собственноручному подписанию вашего превосходительства и осмелиться присвоить себе власть перевершить всё то, что вы определить изволили. Неужели, ваше превосходительство, должно у него испрашивать еще авторам подтверждения тому, что вы скажете, и неужели театральный придверник должен раслоряжать, где автору занимать надлежит место?
Впрочем, отдав на театр свои сочинения, видя уже игранным мой перевод и зная, что другие авторы равно пользуются входом, не почитаю и я за чрезвычайную милость от театра, что имею в него вход, ибо я имею на то такое же право, как и другие, которые сим пользуются. Итак, я не знаю, за что привлек я один на себя такую немилость, что пересажен в полтинные места Казачием.
Если же - чего я по сказанным мною причинам и подумать не смею - есть на то воля ваша, то я осмеливаюсь один только вопрос сделать: ошибкою ли сей билет подписан вашим превосходительством, или ошибкою не приказано пускать меня в рублевые места?
Я бы мог подумать, если бы я был дерзок, что мое поведение тому причиною; но кто неблагопристойничает в публике, того не из рублевых в полтинные места пересаживают, но и за деньги в театр не пускают; а я веду себя так, что никак не могу быть наказан бесчестным лишением входа в общество, и вижу с собой толь чудн ой поступок. Правда, я нередко смеюсь в трагедиях и зеваю иногда в комедиях; но видя глупое, ваше превосходительство, можно ли не смеяться, или не зевнуть? Я же смеюсь и зеваю столь тихо, что никакого шуму сим не делаю, да притом и так счастлив, что меня часто публика в том поддерживает, но сего, ваше превосходительство, конечно, не поставите мне в вину, ибо я не нахожу способа, чтоб от того себя предостеречь, - разве одним тем, чтоб садиться к театру задом, но я имею две причины, которые никогда не дозволят мне сделать того: во-первых, что, входя в театр, я всегда ожидаю чего-нибудь хорошего, а второе, хотя бы иногда, расположившись таким образом к театру а заткнув уши, я мог бы удержаться от смеха, но тогда бы на меня публика стала смеяться - а я удален и мысленно от того, чтоб быть причиною какого-нибудь шуму в театре. Я слыхал, что авторов нередко ставят причиною тому, когда публика зевает, глядя на актеров, но пусть сыграют порядочно какую-нибудь драму, вы увидите, ваше превосходительство, с каким терпением тогда будет публика ожидать закрытия занавесы. Донеся сие в мое оправдание, я думаю, что я довольно перед вашим превосходительством объяснил мою невинность и несправедливый поступок, учиненный Казачием к уничтожении вашего билета; и так, оставлю ваше превосходительство решить между мною и сборщиком: он ли, который осмелился нарушить ваше подписание и задерживать меня у театра, или я, который не подал нималой причины к тому, чтобы изгнан был из рублевых мест, и который льстит себя надеждою, что билет, данный вашим превосходительством, не только театральным сборщиком, и самими вами не может быть без причины уничтожен.
Изъясня преданнейше вашему превосходительству о всех беспокойствах, которые я претерпел, заключаю я сие письмо мое нижайшею просьбою, чтоб ваше превосходительство благоволили с подателем сего письма прислать мою оперу «Бешеную семью», если она уже вам не нравится, также «Американцев», ибо я твердое предприял намерение одной публике отдать их на суд.
А как я некоторым образом должен ей дать отчет, почему мои творения не приняты на театр, то я думаю, ваше превосходительство, дозволите милостиво припечатать мне сие письмо при моих сочинениях, что же касается до билета для входу в театр, то я, видя мою невинность и почитая ваше превосходительство, за излишнее признаю утруждать вас о нем моею просьбою и оставляю на соизволение проницательному и просвещенному разуму вашего превосходительства или подтвердить свое подписание, или подтвердить над ним Казачиев приговор. Я ж с моею преданностию имею честь пребыть
милостивого государя
вашего превосходительства
всепокорнейший и преданный слуга
Иван Крылов.
3
Е. И. Бенкендорф
26 ноября 1795 г
Милостивая государыня!
Говорят, что Аристотель был едва не проклят всем афинским собором за то, что он женщине приносил приличные Церере жертвоприношения. Я не язычник, но если б изобразить всё почтение, которое я к вам чувствую, то бы попал я под один приговор с Аристо<то>лем, и всему бы этому виною были ваши привлекательные, ваши любезные качества, которые всякого, кто вас узнает, вводят точно в опасность [стать] сделаться идолопоклонником.
Я не могу вспомнить тех минут, которые случалось мне у вас проводить, чтобы не оглядываться к Москве, как верный [христианин] магометанин, возвращаясь с поклонения, набожно оглядывается к [Иерусалиму] Мекке. «Вот лесть!» скажете вы, и я знаю, что тот, кому случится увидеть мое письмо, будет бранить меня, как льстеца, но зато я надеюсь, что те, которые увидят вас, будут точно за меня стряпчими в этом деле. Но я позабываю, что воображение о ваших достоинствах завлекает меня в похвалы, которые никогда не кончатся, если я дам себе волю, - вы их столько-столько слышите! [Итак]
Я давно, как добрый идолопоклонник, желал принести вам жертву и довольно долго трудился над картинкою , писавши ее пером с гравировки; наконец, я кончил и, чтоб дело сделать в порядке, засел с музою в уголок и написал стихи. Уже готовился укласть мою посылку, но
Ordine I 'uomo e Dio dispone
говорит Ариост, - сё это вышло совсем иначе, нежели я хотел: картинка пропала. Я начал другую, которую теперь имею честь вам послать, но и эту у меня облили чернилами, так что я нижнюю часть лица принужден был скоблить и снова покрывать. Словом, бедная моя работа так испорчена, что я решился оставить ее недоконченною, но не решился оставить моего предприятия: нет, я еще успеть надеюсь, принявшись в третий раз.
L'ultima che si perda e` la speranza
говорит божественный Метастазий в своей «Дидоне», и, кажется, стих сей извлек он из самой глубины сердца человеческого: таковы точно люди, таков точно я во всех делах моих. До сих пор все предприятия мои опровергались, и, кажется, счастье старалось на всяком моем шагу запнуть меня; это было, есть и, может, вечно так будет; но пусть только надежда, мой верный друг, пусть только одна она не отлучается от меня и проводит меня до моего гроба - пусть оставит она меня, когда, переехав Стикс, увижу я на дверях ада страшную надпись:
Lasciate ogni speranza, o voi ch'entrate!
Надпись ужасная, которою Дант страшнее изобразил ад, нежели множеством других своих стихов. Итак, пусть только тогда она меня оставит, и я по крайней мере скажу, что я в жизни имел утешительного товарища.
Воспоминание моих старых и еще вновь приключившихся мне несчастий и потерей завело меня к скучному, может быть, для вас болтовству; но простите пустыннику, который рад, сыскавши первый случай говорить чувствительному сердцу.
Я встал, дал успокоиться моей памяти и протолкал, так сказать, из головы все мои несчастия, и теперь опять весело продолжаю мое письмо: иначе я бы замучил Вас Еремииным своим плачем. Итак, посылаю вам мою картинку и стихи при ней, каковы они есть.
Что касается до картины, то я жду только первого случая, как приняться за работу, и тогда вместо сей недоконченной буду иметь честь прислать вам что-нибудь порядочное. Хотя я знаю, что сии труды мало вас достойны, но я все-таки повторю мои стихи:
Пусть вспомнят то, что часто к богу
Мы с свечкой денежной идем.
Милостивая государыня,
ваш покорнейший слуга
И. Крылов.
Милостивому государю моему Ивану Ивановичу свидетельствую искреннее мое почтение. Я не смею к нему писать, боясь затерзать его своим письмом; но если он мне [это] разрешит, то я эту честь иметь, конечно, не упущу.
Боясь аккуратность Василия Евграфовича подвергнуть тяжелому испытанию, всё это я доставлю к вам не через его руки.
Ноября 26 дня
1795 года.
4
М. П. Сумароковой
Август 1801 г
Простите мне, сударыня Марья Павловна, что так долго не отвечал я на прелестное письмо ваше, которое мне чрезвычайно много принесло удовольствия. Несколько раз перечитывал я его и на всякой строке видел и ваше доброе сердце и вашу чувствительность; сохраняйте их, и вы будете любезны и почтенны для всех честных людей; умножайте свои познания, и вы далеко назади оставите тех пригоженьких куколок, которые тогда только и живут, когда они вальсируют.
Вы видите, что я по-старинному не щажу нравоучений, но если б я меньше желал вам добра и меньше бы знал 344 вас, то бы, конечно, за неучтивость почел говорить нравоучения пятнадцатилетней девушке; но вы никогда ими не скучали. Счастливы будете, если, и вступя в свет, станете предпочитать добрые советы глупым ласкательствам - и если охотнее станете слушать замечания на ваши недостатки, нежели похвалы вашим совершенствам.
Наконец, и вы оставили прелестное Казацкое. Угадать ли, с кем вам более всего жаль было расстаться? С вашим воробьем - неправда ли? Божусь, что и я не без жалости воображал эту разлуку. Бедная птичка, она, верно, еще долго после вашего отъезда будет прилетать к вашему окну. С каким удовольствием читал я об ней. Если б это попалось мне где-нибудь в книге, то бы меня ни в половину так не тронуло, для того, что я бы почел это за сказку. Но в вашем письме меня чрезвычайно это растрогало. Видите ли, что я вам более печатного верю. Канарейки ваши так же очень милы, и я бы любопытен знать, где они остались, когда вы поехали из Казацкого.
Читал я у папеньки вашего ваш журнал французский. Приятно мне было знать, что вы меня в нем вспоминаете, и я вас тысячу раз за то благодарю. Но видите ли, что вы меня этим журналом оправдали, вспомните, какие у нас бывали споры, когда советовал я вам письма писать журналом, а вы спорили, что этого сделать никак нельзя - однако же на моем сбылося. Журнал ваш довольно любопытен, мы нашли в нем много мыслей таких, которые вам честь делают, а сверх того написан он очень хорошо: стало, я прав, и вам нужно только было не полениться.
Посылаю вам с Прасковьей Андревно й гостинцу по книжке - желаю, чтоб они вам понравились, а прочие покупки по вашей комиссии сам вам буду иметь удовольствие отдать, когда приеду в Москву.
Если вы не переменили намерения учиться рисовать, то я вам купил здесь прекрасный гостинец, а именно рисовальную школу прекраснейшую, а если отдумали, то я, как бесполезную для вас вещь, у себя оставлю.
Прощайте, будьте здоровы. Видите, что и я не мало исписал бумаги - и перемог свою лень - в благодарность за то, что вы не забываете вашего покорнейшего слугу И. Крылова.
Поклонитесь от меня вашей няне Кузьми<ни>шне .
5
С. И. Бенкендорф
1801–1802 гг
Я никогда не ходил в Дельфы и не молился крылатым Аммоновым мальчикам. Но вам, маленький, голубоокий ангел, несравненная Софья Ивановна, кланяюсь точно так, как этим крылатым мальчикам кланялись греки. Я знаю, что вы не поймете меня, но для меня лестно, что вам перескажут, что кланяюсь вам, как ангелу.
<На обороте: >
Его высокоблагородию милостивой государыне Елизавете Ивановне Бенкендорф.
6
Письмо в петербургские газеты и журналы
9 мая 1812 г
С<его> 9 майя 1812.
На сих днях присланы к А. С. Шишкову (неизвестно кем) стихи от моего имени, которые и напечатаны в типографии у Дрехслера с моим же именем, - вот они:
Государственному секретарю
А. С. Шишкову
Апреля 13 дня 1812 года.
На случай всемилостивейше пожалованной ему для следования за его императорским величеством коляски
Шишков, оставя днесь Беседы мирный дом,
Ты едешь в славный путь в карете под орлом,
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое хранить, покоить тело;
Лишь это надобно, о теле только речь;
Неколебимый дух умеешь сам беречь.
И. Крылов.
Не большому надобно быть знатоку, чтобы увидеть, сколь нелепы и бестолковы сии стихи; но бестолковые стихи у нас не в диковинку, так тут и чрезвычайного ничего нет; а удивительно то, что сочинитель их не только скрыл свое имя, но даже выставил чужое. Наблюдателю человеческого сердца покажется, конечно, это загадкою, ибо примечено вообще, что чем глупее творение, тем охотнее и полнее сочинитель выставляет свое имя; а этого здесь нет, и вот еще первый подкидыш на нашем Парнассе. Я не [ведаю] знаю, почему автору вздумалось слабость своей музы сокрыть под чужим именем, но поставляю долгом сказать, что я стихов сих не писал, да и уважение мое к А. С. Шишкову столь велико, что я бы почел непростительным вставить имя почтенного сего человека в столь нелепые стихи, в коих похвала хуже брани.
И. Крылов.
7
П. И. Соколову
18 января 1813 г
Милостивый государь
Петр Иванович!
Исполняя волю почтенного сословия, которого я имею честь быть членом, читал я присланную мне вами, милостивый государь мой, речь Тимофея Семеновича Мальгина: «О необходимом союзе разума и природных дарований с науками». Замечания, сделанные на оную некоторыми г. членами, читанные вами несколько времени тому назад в собрании Академии, и рассуждения, сделанные тогда же об оной, столь справедливы, что ныне, перечитывая речь сию, я еще более убедился в истине оных, в заключение чего и осмеливаюсь сказать мое мнение, что лучше бы было речь сию в торжественном годовом собрании Академии не читать.