Страница:
– Заявилась любовница Гая и все выложила, – сказал он Мериголд, положив трубку и обняв ее.
– У Гая любовница? – удивилась Мериголд, застыв на спине на шелковых подушках цвета слоновой кости. – Не верю, Гай не такой. Он же честный. Ах, Джорджия, наверное, вся разбита.
– Разбиты тарелки. Она швыряла ими в Гая, – уточнил Ларри, не огорченный тем, что этого ханжу Гая застукали-таки.
Мериголд забралась на мужа и тут же издала крик:
– О, Господи!
– В чем дело, Принцесса? – заволновался Ларри. – Тебе больно?
– Нет, это я о наших тарелках, подобранных в пару, – запричитала Мериголд. – Я дала их взаймы Джорджии для вечеринки.
Гай на кухне собирал на столе бутылки из-под молока, которые Мамаша Кураж никогда не выкидывала, готовясь к возвращению Джорджии, могущей еще что-нибудь начать бить.
Джорджия сначала расхохоталась, увидев их, затем разрыдалась. И хотя большую часть ночи они ссорились, к утру Гай почувствовал, что он достаточно ее успокоил, чтобы вернуться в Лондон.
– Как приеду в Лондон, тут же позвоню, – обещал он, когда она, пошатываясь, удалялась, чувствуя себя как Деметра, видящая исчезающую в Подземном царстве Персефону.
Медленно, по кусочку она начала восстанавливать ужасные подробности прошедшей ночи. Ее бросало и в жар, и в холод. Она то натягивала, то снимала свитер. И все никак не могла избавиться от кислого запаха во рту.
Мамаша Кураж подложила под кошачью миску страничку от «Санди Телеграф». Когда Джорджия накладывала туда «Чузи», то заметила большую статью Перигрин Уорстхорн о Джоне Мэйджоре.
«Ты даже ребенка не называл своей второй Перигрин», – подумала Джорджия и, почувствовав прилив гнева, бросилась в кабинет Гая и надиктовала на автоответчик:
– Убирайся отсюда сам.
Затем она переменила свитер и еще раз почистила зубы. Ей казалось, что она гниет изнутри. Через полчаса лихо подрулила Мамаша Кураж.
– Мне только что позвонил мистер Сеймур. Он никак не может дозвониться до вас. Может быть, вы сами ему позвоните?
Сердитая Джорджия набрала номер Гая в галерее.
– Какого черта, Панда? – загремел Гай. – Ты совершенно не думаешь о последствиях. А если бы позвонила пресса, или священник, или леди Числеден?
– А мне плевать, – завопила Джорджия.
За окном внезапно повалил снег, покрывая ранние побеги примулы. Она разрыдалась.
20
21
– У Гая любовница? – удивилась Мериголд, застыв на спине на шелковых подушках цвета слоновой кости. – Не верю, Гай не такой. Он же честный. Ах, Джорджия, наверное, вся разбита.
– Разбиты тарелки. Она швыряла ими в Гая, – уточнил Ларри, не огорченный тем, что этого ханжу Гая застукали-таки.
Мериголд забралась на мужа и тут же издала крик:
– О, Господи!
– В чем дело, Принцесса? – заволновался Ларри. – Тебе больно?
– Нет, это я о наших тарелках, подобранных в пару, – запричитала Мериголд. – Я дала их взаймы Джорджии для вечеринки.
Гай на кухне собирал на столе бутылки из-под молока, которые Мамаша Кураж никогда не выкидывала, готовясь к возвращению Джорджии, могущей еще что-нибудь начать бить.
Джорджия сначала расхохоталась, увидев их, затем разрыдалась. И хотя большую часть ночи они ссорились, к утру Гай почувствовал, что он достаточно ее успокоил, чтобы вернуться в Лондон.
– Как приеду в Лондон, тут же позвоню, – обещал он, когда она, пошатываясь, удалялась, чувствуя себя как Деметра, видящая исчезающую в Подземном царстве Персефону.
Медленно, по кусочку она начала восстанавливать ужасные подробности прошедшей ночи. Ее бросало и в жар, и в холод. Она то натягивала, то снимала свитер. И все никак не могла избавиться от кислого запаха во рту.
Мамаша Кураж подложила под кошачью миску страничку от «Санди Телеграф». Когда Джорджия накладывала туда «Чузи», то заметила большую статью Перигрин Уорстхорн о Джоне Мэйджоре.
«Ты даже ребенка не называл своей второй Перигрин», – подумала Джорджия и, почувствовав прилив гнева, бросилась в кабинет Гая и надиктовала на автоответчик:
– Убирайся отсюда сам.
Затем она переменила свитер и еще раз почистила зубы. Ей казалось, что она гниет изнутри. Через полчаса лихо подрулила Мамаша Кураж.
– Мне только что позвонил мистер Сеймур. Он никак не может дозвониться до вас. Может быть, вы сами ему позвоните?
Сердитая Джорджия набрала номер Гая в галерее.
– Какого черта, Панда? – загремел Гай. – Ты совершенно не думаешь о последствиях. А если бы позвонила пресса, или священник, или леди Числеден?
– А мне плевать, – завопила Джорджия.
За окном внезапно повалил снег, покрывая ранние побеги примулы. Она разрыдалась.
20
Брак хромал на обе ноги. Гай вернулся днем в Великую страстную пятницу с несчастной физиономией и коробкой бокалов.
– Вместо тех, что ты в меня швыряла, – мрачно пояснил он и добавил, гордясь своей бережливостью: – Из уцененки.
– Почему бы тебе меня не выкинуть в окно, – огрызнулась Джорджия.
Не желая выяснять, согласен ли Гай это сделать, Джорджия спросила его о Джулии.
– Мы недолго говорили по телефону, – ответил Гай, стоя у бара к ней спиной. – Еще мы потолковали с Гарри, ну и, поскольку приглашения разосланы, задействованы пресса и реклама, решили все же провести выставку ее работ.
– Джулия упомянула обо мне? – осведомилась Джорджия.
– Мы о тебе не говорили, – подавленно произнес Гай, наливая немного виски в новый бокал. – Теперь с Джулией будет работать Гарри. Я, очевидно, буду заниматься частностями.
– Полагаю, ты достаточно занимался ее частностями.
– Не злись. Джулия хочет, чтобы и ты и я, как бы там ни было, оставались ее друзьями. Ей бы очень хотелось, чтобы мы присутствовали на выставке.
«Если он скажет: «ошибаться – удел человека; забывать – богов», – я закричу», – подумата Джорджия.
– Ошибаться... – начал Гай.
– Я не хочу там присутствовать, – перебила Джорджия. – Ей только и нужно – получить известность, чтобы раскрутить прессу.
– Это одно из самых ужасных замечаний, которые я когда-либо слышал, – сказал Гай. – Это же моя галерея, и я с каждой продажи получаю пятьдесят процентов. Полагаю, ты понимаешь, как важно привлечь прессу.
Когда она бежала по тропинке, которую Гай для нее проложил в лесу, было слышно, как куковала кукушка.
– «Как печально в медовый месяц услыхать вдруг ку-ку, ку-ку», – всхлипывала Джорджия.
Впереди лежала «Валгалла». У нее появилось желание поплакаться Китти Раннальдини, которую обманывали столько раз, а она, несмотря ни на что, осталась жить. Но дома может оказаться сам Раннальдини, который скорее развлечется, чем посочувствует, – это ее остановило. Ей было очень больно.
Побродя без цели, она вернулась домой и обнаружила, что «БМВ» уехал. Солнце исчезло за горизонтом, крикетный мяч попал в шестерку, как Гай в Джу-Джу. Закаты можно терпеть хотя бы потому, что солнце вновь восходит. «Если Гай не вернется, я умру». Забравшись в свой древний «гольф», она отправилась его искать. Дальше Элдеркомба она не уехала. «БМВ» был припаркован к церковной ограде, за которой разливалось море нарциссов. Церковь была убрана к Пасхе. Вдыхая запахи их и мастики для полировки поверхностей, Джорджия увидела поникшего Гая на скамье. Когда она взяла его за плечо, он поднял залитое слезами лицо.
– О, Панда, – всхлипнул он. – Я просто протрахал свою жизнь, но все равно так тебя люблю. Пожалуйста, не оставляй меня.
Джорджия прижала его голову к своему животу.
– И я люблю тебя. Чуть не умерла, когда увидела, что ты уехал. Подумала, что к ней.
– Никогда, никогда, никогда.
Пошатываясь, они вышли из церкви, остановившись в дверях, чтобы поцеловаться. Их заметил фотограф из «Ратминстер ньюс», возвращавшийся с футбола. В понедельник утром «Скорпион» поместил фотографию счастливейшей пары в Англии.
Перемирие было кратковременным. В течение последующих недель Гай много говорил о переменах, но ничего не происходило. Похудевшая Джорджия приводила себя в порядок к его возвращению домой, но, как бы быстро она не возвращалась из ванной, к ее приходу он уже спал.
Джорджия была безутешна. Она плакала, не переставая, и, не веря заверениям Гая, что он с Джулией не встречается, ощущала себя уязвленной и брошенной. И дело было не в том, что Магуайр потеряла кумира и лучшего друга, она больше не чувствовала себя самой прекрасной, той, кому Гай подарил свою большую любовь.
Ссоры были ужасны, Джорджия напивалась и убегала, панически потом извиняясь, в испуге, что Гай ее оставит.
И хозяйство терпело ужасные убытки: прокисало никому не нужное молоко; Динсдейлу перепадали нетронутые блюда, приготовленные Мамашей Кураж на уик-энд; чищеная картошка начинала на третий день плесневеть в воде; овощи в сетках протекали. Динсдейл в итоге отказался принимать пищу. Да и пресса стала принюхиваться. Ведь разрушалось так много браков, почему же этот такой счастливый?
– По незнанию, – довольно легкомысленно сказала Джорджия «Скорпиону».
Действуя совершенно машинально, она, выбираясь в Лондон, беседовала на «Аспеле» о «Рок-Стар», участвовала в открытии супермаркета и долго совещалась с одним ловким продюсером, переделавшим несколько старых песен для нового альбома в «Кетчитьюн». «Рок-Стар» продолжала возглавлять списки, но каждый раз, когда она слышала о самостоятельной славе Гая, ей было плохо.
Ей пришлось пережить и кошмар выставки Джулии. Она не хотела быть частной гостьей, Гаю не нравились битые бокалы. А тут еще большая статья в журнале «Ты». Джулия на фотографии с подстриженными рыжеватыми завитушками походила на библейского ангела.
«Есть какая-то грустная аура вокруг Джулии Армстронг, – гласила подпись. – Худенькая, как мальчик...»
«Еще более худенькая, чем первая Перигрин», – мрачно думала Джорджия. Но зато теперь ей было понятно, что чувствовала Джулия, постоянно читая о ней и Гае.
А между тем у бедного Гая оказалось не так уж много поклонников. Картины Джулии продавались вроде бы хорошо, но на рынке царил спад, да вдобавок он еще купил пару произведений французских импрессионистов для некоего начинающего коллекционера, оказавшегося скупщиком краденого, и теперь остался с векселем.
Можно было бы смириться и с катастрофой в бизнесе, и с выходками Джорджии, если бы только Джулия продолжала освещать ему дорогу в этой тьме. Потерять ее было для него хуже всего. Сердце разбивалось, когда она звонила, умоляя о встрече.
Никто из его друзей не мог помочь. Ларри, блаженствуя на Ямайке, не проявлял интереса к покупке картин, а его высказывания стали невероятно ханжескими:
– Если я смог бросить Никки, почему бы тебе не расстаться с Джулией?
– Потому что сама она не хочет со мной расставаться.
– Заведи автоответчик. Телефонные звонки прекратятся.
– У меня он дома есть. Зовут Джорджия.
Раннальдини это только развлекало.
– Да заведи себе другую любовницу, малыш. В море полно рыбы.
Но Гай уже был сыт по горло. Еще кого-то искать? На это просто не было наличных. Встречались хорошенькие женщины, бросавшие на него нежные взгляды в галерее или по воскресеньям в церкви, но он не мог наскрести и на вино.
В былые дни и Джулия и Джорджия им восхищались, уверяли, что он великолепен, и интересовались его мнением по любому поводу – две любви, одна удобнее другой. Теперь же обе, не скрываясь, выливали свою злобу во всех без исключения бульварных газетенках. Сам дьявол не доходил до такой ярости, как две презирающие друг друга женщины. Гай чувствовал себя ничтожеством.
– Вместо тех, что ты в меня швыряла, – мрачно пояснил он и добавил, гордясь своей бережливостью: – Из уцененки.
– Почему бы тебе меня не выкинуть в окно, – огрызнулась Джорджия.
Не желая выяснять, согласен ли Гай это сделать, Джорджия спросила его о Джулии.
– Мы недолго говорили по телефону, – ответил Гай, стоя у бара к ней спиной. – Еще мы потолковали с Гарри, ну и, поскольку приглашения разосланы, задействованы пресса и реклама, решили все же провести выставку ее работ.
– Джулия упомянула обо мне? – осведомилась Джорджия.
– Мы о тебе не говорили, – подавленно произнес Гай, наливая немного виски в новый бокал. – Теперь с Джулией будет работать Гарри. Я, очевидно, буду заниматься частностями.
– Полагаю, ты достаточно занимался ее частностями.
– Не злись. Джулия хочет, чтобы и ты и я, как бы там ни было, оставались ее друзьями. Ей бы очень хотелось, чтобы мы присутствовали на выставке.
«Если он скажет: «ошибаться – удел человека; забывать – богов», – я закричу», – подумата Джорджия.
– Ошибаться... – начал Гай.
– Я не хочу там присутствовать, – перебила Джорджия. – Ей только и нужно – получить известность, чтобы раскрутить прессу.
– Это одно из самых ужасных замечаний, которые я когда-либо слышал, – сказал Гай. – Это же моя галерея, и я с каждой продажи получаю пятьдесят процентов. Полагаю, ты понимаешь, как важно привлечь прессу.
Когда она бежала по тропинке, которую Гай для нее проложил в лесу, было слышно, как куковала кукушка.
– «Как печально в медовый месяц услыхать вдруг ку-ку, ку-ку», – всхлипывала Джорджия.
Впереди лежала «Валгалла». У нее появилось желание поплакаться Китти Раннальдини, которую обманывали столько раз, а она, несмотря ни на что, осталась жить. Но дома может оказаться сам Раннальдини, который скорее развлечется, чем посочувствует, – это ее остановило. Ей было очень больно.
Побродя без цели, она вернулась домой и обнаружила, что «БМВ» уехал. Солнце исчезло за горизонтом, крикетный мяч попал в шестерку, как Гай в Джу-Джу. Закаты можно терпеть хотя бы потому, что солнце вновь восходит. «Если Гай не вернется, я умру». Забравшись в свой древний «гольф», она отправилась его искать. Дальше Элдеркомба она не уехала. «БМВ» был припаркован к церковной ограде, за которой разливалось море нарциссов. Церковь была убрана к Пасхе. Вдыхая запахи их и мастики для полировки поверхностей, Джорджия увидела поникшего Гая на скамье. Когда она взяла его за плечо, он поднял залитое слезами лицо.
– О, Панда, – всхлипнул он. – Я просто протрахал свою жизнь, но все равно так тебя люблю. Пожалуйста, не оставляй меня.
Джорджия прижала его голову к своему животу.
– И я люблю тебя. Чуть не умерла, когда увидела, что ты уехал. Подумала, что к ней.
– Никогда, никогда, никогда.
Пошатываясь, они вышли из церкви, остановившись в дверях, чтобы поцеловаться. Их заметил фотограф из «Ратминстер ньюс», возвращавшийся с футбола. В понедельник утром «Скорпион» поместил фотографию счастливейшей пары в Англии.
Перемирие было кратковременным. В течение последующих недель Гай много говорил о переменах, но ничего не происходило. Похудевшая Джорджия приводила себя в порядок к его возвращению домой, но, как бы быстро она не возвращалась из ванной, к ее приходу он уже спал.
Джорджия была безутешна. Она плакала, не переставая, и, не веря заверениям Гая, что он с Джулией не встречается, ощущала себя уязвленной и брошенной. И дело было не в том, что Магуайр потеряла кумира и лучшего друга, она больше не чувствовала себя самой прекрасной, той, кому Гай подарил свою большую любовь.
Ссоры были ужасны, Джорджия напивалась и убегала, панически потом извиняясь, в испуге, что Гай ее оставит.
И хозяйство терпело ужасные убытки: прокисало никому не нужное молоко; Динсдейлу перепадали нетронутые блюда, приготовленные Мамашей Кураж на уик-энд; чищеная картошка начинала на третий день плесневеть в воде; овощи в сетках протекали. Динсдейл в итоге отказался принимать пищу. Да и пресса стала принюхиваться. Ведь разрушалось так много браков, почему же этот такой счастливый?
– По незнанию, – довольно легкомысленно сказала Джорджия «Скорпиону».
Действуя совершенно машинально, она, выбираясь в Лондон, беседовала на «Аспеле» о «Рок-Стар», участвовала в открытии супермаркета и долго совещалась с одним ловким продюсером, переделавшим несколько старых песен для нового альбома в «Кетчитьюн». «Рок-Стар» продолжала возглавлять списки, но каждый раз, когда она слышала о самостоятельной славе Гая, ей было плохо.
Ей пришлось пережить и кошмар выставки Джулии. Она не хотела быть частной гостьей, Гаю не нравились битые бокалы. А тут еще большая статья в журнале «Ты». Джулия на фотографии с подстриженными рыжеватыми завитушками походила на библейского ангела.
«Есть какая-то грустная аура вокруг Джулии Армстронг, – гласила подпись. – Худенькая, как мальчик...»
«Еще более худенькая, чем первая Перигрин», – мрачно думала Джорджия. Но зато теперь ей было понятно, что чувствовала Джулия, постоянно читая о ней и Гае.
А между тем у бедного Гая оказалось не так уж много поклонников. Картины Джулии продавались вроде бы хорошо, но на рынке царил спад, да вдобавок он еще купил пару произведений французских импрессионистов для некоего начинающего коллекционера, оказавшегося скупщиком краденого, и теперь остался с векселем.
Можно было бы смириться и с катастрофой в бизнесе, и с выходками Джорджии, если бы только Джулия продолжала освещать ему дорогу в этой тьме. Потерять ее было для него хуже всего. Сердце разбивалось, когда она звонила, умоляя о встрече.
Никто из его друзей не мог помочь. Ларри, блаженствуя на Ямайке, не проявлял интереса к покупке картин, а его высказывания стали невероятно ханжескими:
– Если я смог бросить Никки, почему бы тебе не расстаться с Джулией?
– Потому что сама она не хочет со мной расставаться.
– Заведи автоответчик. Телефонные звонки прекратятся.
– У меня он дома есть. Зовут Джорджия.
Раннальдини это только развлекало.
– Да заведи себе другую любовницу, малыш. В море полно рыбы.
Но Гай уже был сыт по горло. Еще кого-то искать? На это просто не было наличных. Встречались хорошенькие женщины, бросавшие на него нежные взгляды в галерее или по воскресеньям в церкви, но он не мог наскрести и на вино.
В былые дни и Джулия и Джорджия им восхищались, уверяли, что он великолепен, и интересовались его мнением по любому поводу – две любви, одна удобнее другой. Теперь же обе, не скрываясь, выливали свою злобу во всех без исключения бульварных газетенках. Сам дьявол не доходил до такой ярости, как две презирающие друг друга женщины. Гай чувствовал себя ничтожеством.
21
Джорджии не работалось. Уже несколько дней над Парадайзом не шли дожди, и подобно тому, как промчавшиеся весенние ручьи бесследно исчезали, пропадало вдохновение. Понуро бродя по двору церкви Святого Петра в конце мая, она увидела, что «Королева Анна» потеряла кружево, а дикий чеснок – отцвел. Вокруг все увяло, и желтые листья поредели, может быть, оборванные любовниками, но, увы, не... Глаза Джорджии застилали слезы, и она не заметила Китти Раннальдини, подошедшую к ней с охапкой благоухающих пионов для украшения церкви.
– Как поживаешь, Джорджия?
Увидев, что ей явно не по себе, она добавила:
– Приходи в понедельник на обед к часу.
В понедельник утром, прибыв в «Ангельский отдых», Мамаша Кураж принялась утешать плакавшую Джорджию:
– Китти прекрасная девушка. И к тому же не пьяница. Она тебе что-нибудь вкусненькое приготовит. Было бы неплохо подкормиться.
– Этим утром весы показали семь стоунов и двенадцать фунтов, – сказала Джорджия.
Единственным положительным моментом оказалось похудание.
– Устрой себе веселый денек, – подбадривала Мамаша Кураж.
Если бы Джорджия ушла, Мамаша Кураж могла бы поживиться джином, да пораньше освободиться.
– Протонизируйся.
– Только с добавлением водки, – мрачно сказала Джорджия. – Вообще-то мне хотелось бы посмотреть, как «Валгалла» выглядит внутри.
– Как притон, – ответила Мамаша Кураж, доставая из буфета черную сумку для отходов. – Я не представляю, как Китти может спать там одна. Ей бы священника пригласить, чтобы освятил дом. Хотя Раннальдини симпатичное привидение. А в наблюдательной башне ему устраивает баню одна из этих джиу-джитсу.
«Интересно, а у Гая была джу-джу-джитсу в ванной с Джулией», – задумалась Джорджия.
В двадцать три года Китти Раннальдини как раз попала на половину возраста ее мужа (на лучшую половину, говорили люди, знающие их). В пригороде Лондона она провела суровое, но счастливое детство. Когда она появилась на свет, отец, начальник одной из железнодорожных станций, собирался на пенсию, а матушке, занимавшейся глажением и присмотром за чужими детьми, перевалило всего за тридцать. Каждое воскресенье Китти брали в церковь Святого Августина, где ее матушка бесплатно убиралась. И нигде так ярко не блестела бронза. Более трудолюбивая и умненькая, чем остальные детки, Китти в шестнадцать лет закончила восемь классов и сама выучилась печатать. Семья была консервативной – на памяти Китти бутылку вина открыли только один раз, когда миссис Тэтчер впервые стала премьер-министром. И Китти, следуя традиции юношества вступать в клубы и движения, присоединилась к юным консерваторам.
Там и познакомилась с банковским клерком Кейтом, с которым они обручились, когда она поступила на временную работу к Раннальдини.
Раннальдини меньше чем через неделю сообразил, что Китти прирожденная секретарша. Он как раз записывал «Риголетто», а его все отвлекали, предписания мелькали, как летучие мыши вокруг «Валгаллы». Китти каким-то образом навела порядок всего за двадцать четыре часа. Она оказалась не только пунктуальной, добросовестной, ненавязчивой и работоспособной, но и абсолютно спокойной и, терпеливо всех выслушивая, сочувствовала проблемам.
Исключительно добрая, она была очень скромна и осторожна. Решения принимались ею только после тщательного обдумывания. И потому Раннальдини не сразу удалось убедить ее остаться на постоянной службе, что означало ежедневные длительные поездки в Лондон и ухаживание матушки за больным отцом. И еще один из импульсивных актов в жизни Китти – разрыв с Кейтом и с уже овдовевшей матушкой (о чем она никогда не жалела) и переезд к Раннальдини за неделю до обручения.
Но все это не ранее, как Раннальдини пообещал, что мать получит финансовую поддержку. Финансовая поддержка оказалась достаточно скудной, и Китти приходилось исхитряться и урезать домашние расходы или тайком от Раннальдини брать машинописные работы, чтобы помочь матери.
За внешней невозмутимостью Китти скрывалась беспокойная душа неисправимого романтика. Она восхищалась людьми необузданными, поступающими по-своему, и всегда за них заступалась. Хотя ее темперамент и внешность оставляли ее позади других, всему миру могло стать известно, если что-то трогало ее сердце. Ей не было жаль всего сделанного для Раннальдини, но немногие счастливые часы она проводила ночью в постели за чтением Даниэлы Стил.
Китти чрезвычайно огорчили слухи о размолвке Гая и Джорджии. Их очевидное счастье могло вернуть ей веру в брак, разрушенную примерами из жизни Парадайза, и особенно из ее собственной.
Ведь Гай был таким добрым и заботливым, ну просто настоящий бойскаут. Примеры того, как он ее защищал на вечеринке «Кетчитыон» или в «Ангельском отдыхе», заставляли ее признавать, что он исключительный муж. Живя с Раннальдини, Китти-то знала, каково все время быть лишь чьей-то тенью. Она довольствовалась этой ролью, но тем не менее понимала, как трудно смириться с ней такому сильному и обаятельному мужчине, как Гай. Шокированная слухами о его романе, она видела, как он нуждается в моральной поддержке, и, видимо, только поэтому позволил себя соблазнить. Достаточно было вспомнить, как поступал в таких случаях Раннальдини.
Совсем недавно Гай остался в церкви после службы на дальнейшую молитву, и она обратила внимание на его дырявые башмаки. Китти почувствовала, что может его разговорить, но это была бы всего лишь жалоба с его стороны. Она не осуждала, но понимала, что Джорджия могла бы и получше за ним присматривать, и уж точно знала, на чьей бы стороне она была. А потом, встретив заплаканную Джорджию, почувствовала к ней такую жалость, что пригласила ее на обед.
Отварной цыпленок в белом соусе и жареная картошка томились в печи, сверху зеленого горошка лежала веточка мяты, а яблочный торт дожидался, чтобы его разогрели. Китти была хорошей кухаркой. «Без всяких там выкрутас, в полном смысле слова», – думала она, протирая запотевшие стекла очков, прежде чем уныло посмотреть на взмокшее лицо в зеркале.
Зазвонил телефон, и она подумала, что это Джорджия решила отказаться от приглашения. Но это был Гай:
– Китти, милая!
О, этот властный голос.
– Какая вы молодец, что пригласили на обед Джорджию, теперь я буду называть вас Молодчина. Она специально опаздывает. И вообще так несчастна, и так неправильно все воспринимает. Пожалуйста, постарайтесь ее успокоить.
Даже в этот жаркий солнечный день, несмотря на распустившийся боярышник, на яркую и высокую петрушку, достигавшую листьев больших деревьев, росших веками, «Валгалла» выглядела зловеще. Под таинственным покровом леса, большей частью вечнозеленого, в середине века дом строился как монастырь, но в эпоху Реставрации был значительно расширен. В итоге он приобрел форму буквы «Н», комнаты всех размеров и на разной высоте, низкие балочные перекрытия и дверные проемы, потрясающие любого мужчину, кроме самого Раннальдини.
Промчавшись по длинному подъездному пути и скрывшись в спасительной тени леса, Джорджия, сама того не ожидая, задрожала. Впереди, за ржавыми железными воротами, находился покрытый мхом двор. Следуя по дороге, огибавшей его северную сторону, Джорджия припарковалась у еще более древних ворот, на которых ржавыми железными буквами было написано: «Omniavincitamor»[4]. Несмотря на столь оптимистичное заявление и на очаровательную, заросшую армерией, лишайником и камнеломкой тропинку, ведущую между кустов розовых роз к входу, дом смотрел с подозрением узкими стрельчатыми глазницами окон.
Прежде чем Джорджия потянула за колокольчик, выскочила Китти, одетая в рубашку «Черепашка Ниндзя» и зеленую обтягивающую юбку.
Хотя она поцеловала Джорджию не без робости, но сделала это искренне, а не так, как все в Парадайзе. Также она постаралась скрыть то, что появления Динсдеqла на обеде никак не ожидала.
Находясь не в созерцательном настроении, Джорджия замечала только то выскобленные полы коридора, выстланные камнем-плитняком, то глянцевитые, как паточная ириска, панели наверху, то ковры со скрещенными на них саблями, то случайные фамильные портреты. Налево и направо открывались комнаты с листовыми якобинскими потолками и огромными каминами.
– Раннальдини хотел, чтобы эти комнаты вместили два пианино, а то и целый оркестр, – объясняла Китти, бросая быстрые взгляды в сторону Динсдеила, поднимавшего лапу у бархатной занавески.
Наконец они прибыли на кухню, опрятней которой Джорджия еще не видела. Если не считать доски, на которой записаны телефонные номера детских школ и потускневшего плаката Раннальдини, здесь не было ничего лишнего, все находилось внутри шкафов, и разве что свежепокрашенный кухонный стол накрыли на двоих. На его другом конце лежали две стопки конвертов и подписанных фотографий Раннальдини, которые Китти в свободное время рассылала его поклонникам.
– Как бы Гаю полюбился этот дом, – сказала Джорджия. – Здесь порядок и ничего лишнего.
Она взяла одну из фотографий, на которой Раннальдини слегка улыбался, и залюбовалась морщинками в углах темных глаз.
– Красавец мужчина, – пробормотала Джорджия, думая, что если бы она пришла на этот обед два месяца назад, то постаралась бы тайком прихватить фотографию. Глубоко вздохнув, Динсдейл прыгнул на желтую скамейку у окна, из которого открывался очаровательный вид на серебристые покосы полей и лужаек, расчищенных монахами, веками боровшимися с соблазнами.
С некоторой опаской Китти приготовила для Джорджии большой «Бакарди» с колой и занялась приготовлением чая для мистера Бримскомба, недавно уведенного Раннальдини от Ларри и подрезавшего теперь чванливые тисы на знаменитом лабиринте «Валгаллы».
– Я даже не знаю, как смотреть в глаза Мериголд, – сказала Китти, – тем более, что мистер Бримскомб выведет «Жемчужину Парадайза» в теплице.
Апатично взяв фотографию Раннальдини, окруженного детишками, Джорджия поинтересовалась, кто же за ними приглядывает.
– Ну, Сесилия, его вторая жена, которая сейчас живет с продюсером по аудиозаписи. Она достаточно богата, и у детей две няньки, но в случае разрыва дети могут вернуться сюда.
– Как ужасно, – содрогнулась Джорджия. – А они маленькие чудовища?
– Да они прелестны, – сказала Китти. – Но уж слишком итальянцы. Сесилия убеждена, что дети не нуждаются в строгом режиме и должны делать то, что им нравится. Ты голодна?
– Немного, – солгала Джорджия, пока Китти поливала белым соусом два кусочка грудки.
– Очень милый дом, – Джорджия предпринимала героические усилия не говорить о себе. – Но Мамаша Кураж поговаривала о привидениях.
«Не надо мне было бы об этом говорить», – подумала она, когда лицо Китти залила краска.
– Да был один юный послушник, очевидно красивый, – пробормотала Китти. – Он здесь умер. Иногда ночами мне кажется, что я слышу его крик, но это, видимо, ветер.
Джорджию пробрала дрожь:
– И тебе не страшно здесь одной?
– У меня есть кнопка тревоги и система безопасности, напрямую связанная с полицейской станцией. Достаточно надежно, ведь Раннальдини не хочется, чтобы украли украшения или картины.
– Заведи собаку, – посоветовала Джорджия, в то время как Динсдейл, почуяв запах жареного цыпленка, перебрался от окна к ее ногам и тоскливо пускал слюни.
– Я боялась бы еще больше, заведя ее, – сказала Китти, усаживаясь за стол. – Нет, Динсдейла я не хочу обидеть. Но сторожевые псы Раннальдини меня до смерти пугают. Вообще-то глупо – жить в деревне и бояться собак.
– Ну тогда нужно, чтобы с тобой кто-то жил.
– Раннальдини не хочет. У Сесилии была нянька с проживанием, и когда Раннальдини ее уволил, женщина обратилась в прессу.
Джорджия уставилась в пространство, и Китти не замедлила подвинуть тарелки с морковью, горошком, картошкой и грибами, так что теперь они окружали тарелку гостьи.
– Тебе положить?
– О да, пожалуйста.
Джорджия допила «Бакарди» с кокой, и Китти приготовила ей еще один.
—Миленькая кухня, – восхищалась Джорджия стенами, покрытыми обоями с экзотическими цветами, змеями, поющими птицами и обезьянами. – По мне, так лучших обоев я и иметь не хотела бы.
– Это Мередит сам сделал, – сказала Китти, – но Раннальдини описал, что мы хотим.
– Ой как больно! – вскрикнула Джорджия, когда Динсдейл процарапал ей лапой бедро.
– Гай попросит Мередита достать обои, когда наш брак развалится, – продолжила она горько. – Прекрасная жена, прекрасная семья, прекрасный дом в деревне, прекрасный БМВ, прекрасная любовница. Он создал вокруг себя кольцо, отгораживавшее его от внешнего мира.
Она все крутила и крутила салфетку.
– Попробуй и съешь, Джорджия, – мягко сказала Китти. – Я не собираюсь совать нос в чужие дела, но тогда в церковном дворе ты выглядела очень несчастной.
И как пущенная вода из крана, Джорджия выплеснула все свое несчастье. Китти выглядела перепуганной, когда монолог закончился.
– Трудно поверить, что Джулия показала дневник и рассказала обо всех этих вещах.
– Она была в смятении, она, видимо, любит Гая не меньше моего. Ничто в моей жизни меня так не огорчало.
– Должно быть, это своеобразное фатальное влечение.
– Фатальное безумие, – в отчаянии уточнила Джорджия. – Я не могу работать, и мы все больше погрязаем в долгах. Мне придется вернуть аванс за «Ант и Клео». Думаю, мне стоит переименовать ее в «Октавию» и написать от лица обманутой жены.
– Каждое утро, – продолжала Джорджия, закапав пол белым соусом и протянув кусочек грудки Динсдейлу, – я читала гороскопы Джулии, Гая и свой. Держу пари, Джулия делала то же самое. И тут мне стало тошно. Мы с Гаем так боимся друг до друга дотронуться, что, обходя, набиваем себе шишки о мебель. Понимаю, должна быть нежной и любящей, в постоянной готовности раздвинуть ноги, в противном случае он к ней вернется, но я никак не могу такой стать.
Джорджия не ела ничего из-за того, что, не умолкая, говорила, и попытки Китти подложить ей что-нибудь успеха не имели. Не удивительно, что слушающие всегда толще.
– Не могу понять, какой бес в этих мужиков вселился, – с отчаянием сказала Джорджия. – Если у них на уме одно, пусть поменяют название Лондона и назовут его Чертова развлекательная площадка. Разве поведение Раннальдини тебя не задевает? – спросила она. – Наверное, Гермиона уж точно. Она такая самка.
– Да, – согласилась Китти. – Но ведь я знала о нем все еще до того, как вышла замуж. Джорджия, я так его люблю, даже пинок лучше, чем ничто. И потом ему уже сорок шесть, однажды придется осесть дома.
– Если бы еще здесь были нормальные любовники, – вздохнула в ответ Джорджия, пока Китти меняла ей тарелку с нетронутой едой. – А то ведь мужики в такой момент так нахальны. Аннабель Хардман прошлой ночью сошлась с каким-то ничтожным землемеришкой. Так тот тут же улегся на софу, заявив, что хочет знать всю ее жизнь за последние два года, а затем уснул. В постели он был ужасен и ожидал, что она отвезет его домой.
Китти захихикала, ставя чайник. Наверное, не было смысла предлагать Джорджии яблочный торт, и она отрезала кусочек для мистера Бримскомба, скрывавшегося где-то во дворе.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросила она у Джорджии.
– Судьба всех заложников войны – бежать, – ответила та. – Меня ждет кораблик. Только я не могу остановиться, разговаривая с людьми, и мне кажется, я понемногу схожу с ума. Это так легко – плакаться, но потом понимаешь последствия и это останавливает, ведь сразу угодишь на страницы газет.
Глаза Китти были полны слез.
– Мне так жаль, Джорджия. Вы с Гаем такие милые люди. И, мне кажется, глубоко несчастны оба. Ты это преодолеешь.
– Славная, – обняла ее Джорджия. – Я ужасно беспокоюсь о том, что ты одна в этом огромном доме.
– Как поживаешь, Джорджия?
Увидев, что ей явно не по себе, она добавила:
– Приходи в понедельник на обед к часу.
В понедельник утром, прибыв в «Ангельский отдых», Мамаша Кураж принялась утешать плакавшую Джорджию:
– Китти прекрасная девушка. И к тому же не пьяница. Она тебе что-нибудь вкусненькое приготовит. Было бы неплохо подкормиться.
– Этим утром весы показали семь стоунов и двенадцать фунтов, – сказала Джорджия.
Единственным положительным моментом оказалось похудание.
– Устрой себе веселый денек, – подбадривала Мамаша Кураж.
Если бы Джорджия ушла, Мамаша Кураж могла бы поживиться джином, да пораньше освободиться.
– Протонизируйся.
– Только с добавлением водки, – мрачно сказала Джорджия. – Вообще-то мне хотелось бы посмотреть, как «Валгалла» выглядит внутри.
– Как притон, – ответила Мамаша Кураж, доставая из буфета черную сумку для отходов. – Я не представляю, как Китти может спать там одна. Ей бы священника пригласить, чтобы освятил дом. Хотя Раннальдини симпатичное привидение. А в наблюдательной башне ему устраивает баню одна из этих джиу-джитсу.
«Интересно, а у Гая была джу-джу-джитсу в ванной с Джулией», – задумалась Джорджия.
В двадцать три года Китти Раннальдини как раз попала на половину возраста ее мужа (на лучшую половину, говорили люди, знающие их). В пригороде Лондона она провела суровое, но счастливое детство. Когда она появилась на свет, отец, начальник одной из железнодорожных станций, собирался на пенсию, а матушке, занимавшейся глажением и присмотром за чужими детьми, перевалило всего за тридцать. Каждое воскресенье Китти брали в церковь Святого Августина, где ее матушка бесплатно убиралась. И нигде так ярко не блестела бронза. Более трудолюбивая и умненькая, чем остальные детки, Китти в шестнадцать лет закончила восемь классов и сама выучилась печатать. Семья была консервативной – на памяти Китти бутылку вина открыли только один раз, когда миссис Тэтчер впервые стала премьер-министром. И Китти, следуя традиции юношества вступать в клубы и движения, присоединилась к юным консерваторам.
Там и познакомилась с банковским клерком Кейтом, с которым они обручились, когда она поступила на временную работу к Раннальдини.
Раннальдини меньше чем через неделю сообразил, что Китти прирожденная секретарша. Он как раз записывал «Риголетто», а его все отвлекали, предписания мелькали, как летучие мыши вокруг «Валгаллы». Китти каким-то образом навела порядок всего за двадцать четыре часа. Она оказалась не только пунктуальной, добросовестной, ненавязчивой и работоспособной, но и абсолютно спокойной и, терпеливо всех выслушивая, сочувствовала проблемам.
Исключительно добрая, она была очень скромна и осторожна. Решения принимались ею только после тщательного обдумывания. И потому Раннальдини не сразу удалось убедить ее остаться на постоянной службе, что означало ежедневные длительные поездки в Лондон и ухаживание матушки за больным отцом. И еще один из импульсивных актов в жизни Китти – разрыв с Кейтом и с уже овдовевшей матушкой (о чем она никогда не жалела) и переезд к Раннальдини за неделю до обручения.
Но все это не ранее, как Раннальдини пообещал, что мать получит финансовую поддержку. Финансовая поддержка оказалась достаточно скудной, и Китти приходилось исхитряться и урезать домашние расходы или тайком от Раннальдини брать машинописные работы, чтобы помочь матери.
За внешней невозмутимостью Китти скрывалась беспокойная душа неисправимого романтика. Она восхищалась людьми необузданными, поступающими по-своему, и всегда за них заступалась. Хотя ее темперамент и внешность оставляли ее позади других, всему миру могло стать известно, если что-то трогало ее сердце. Ей не было жаль всего сделанного для Раннальдини, но немногие счастливые часы она проводила ночью в постели за чтением Даниэлы Стил.
Китти чрезвычайно огорчили слухи о размолвке Гая и Джорджии. Их очевидное счастье могло вернуть ей веру в брак, разрушенную примерами из жизни Парадайза, и особенно из ее собственной.
Ведь Гай был таким добрым и заботливым, ну просто настоящий бойскаут. Примеры того, как он ее защищал на вечеринке «Кетчитыон» или в «Ангельском отдыхе», заставляли ее признавать, что он исключительный муж. Живя с Раннальдини, Китти-то знала, каково все время быть лишь чьей-то тенью. Она довольствовалась этой ролью, но тем не менее понимала, как трудно смириться с ней такому сильному и обаятельному мужчине, как Гай. Шокированная слухами о его романе, она видела, как он нуждается в моральной поддержке, и, видимо, только поэтому позволил себя соблазнить. Достаточно было вспомнить, как поступал в таких случаях Раннальдини.
Совсем недавно Гай остался в церкви после службы на дальнейшую молитву, и она обратила внимание на его дырявые башмаки. Китти почувствовала, что может его разговорить, но это была бы всего лишь жалоба с его стороны. Она не осуждала, но понимала, что Джорджия могла бы и получше за ним присматривать, и уж точно знала, на чьей бы стороне она была. А потом, встретив заплаканную Джорджию, почувствовала к ней такую жалость, что пригласила ее на обед.
Отварной цыпленок в белом соусе и жареная картошка томились в печи, сверху зеленого горошка лежала веточка мяты, а яблочный торт дожидался, чтобы его разогрели. Китти была хорошей кухаркой. «Без всяких там выкрутас, в полном смысле слова», – думала она, протирая запотевшие стекла очков, прежде чем уныло посмотреть на взмокшее лицо в зеркале.
Зазвонил телефон, и она подумала, что это Джорджия решила отказаться от приглашения. Но это был Гай:
– Китти, милая!
О, этот властный голос.
– Какая вы молодец, что пригласили на обед Джорджию, теперь я буду называть вас Молодчина. Она специально опаздывает. И вообще так несчастна, и так неправильно все воспринимает. Пожалуйста, постарайтесь ее успокоить.
Даже в этот жаркий солнечный день, несмотря на распустившийся боярышник, на яркую и высокую петрушку, достигавшую листьев больших деревьев, росших веками, «Валгалла» выглядела зловеще. Под таинственным покровом леса, большей частью вечнозеленого, в середине века дом строился как монастырь, но в эпоху Реставрации был значительно расширен. В итоге он приобрел форму буквы «Н», комнаты всех размеров и на разной высоте, низкие балочные перекрытия и дверные проемы, потрясающие любого мужчину, кроме самого Раннальдини.
Промчавшись по длинному подъездному пути и скрывшись в спасительной тени леса, Джорджия, сама того не ожидая, задрожала. Впереди, за ржавыми железными воротами, находился покрытый мхом двор. Следуя по дороге, огибавшей его северную сторону, Джорджия припарковалась у еще более древних ворот, на которых ржавыми железными буквами было написано: «Omniavincitamor»[4]. Несмотря на столь оптимистичное заявление и на очаровательную, заросшую армерией, лишайником и камнеломкой тропинку, ведущую между кустов розовых роз к входу, дом смотрел с подозрением узкими стрельчатыми глазницами окон.
Прежде чем Джорджия потянула за колокольчик, выскочила Китти, одетая в рубашку «Черепашка Ниндзя» и зеленую обтягивающую юбку.
Хотя она поцеловала Джорджию не без робости, но сделала это искренне, а не так, как все в Парадайзе. Также она постаралась скрыть то, что появления Динсдеqла на обеде никак не ожидала.
Находясь не в созерцательном настроении, Джорджия замечала только то выскобленные полы коридора, выстланные камнем-плитняком, то глянцевитые, как паточная ириска, панели наверху, то ковры со скрещенными на них саблями, то случайные фамильные портреты. Налево и направо открывались комнаты с листовыми якобинскими потолками и огромными каминами.
– Раннальдини хотел, чтобы эти комнаты вместили два пианино, а то и целый оркестр, – объясняла Китти, бросая быстрые взгляды в сторону Динсдеила, поднимавшего лапу у бархатной занавески.
Наконец они прибыли на кухню, опрятней которой Джорджия еще не видела. Если не считать доски, на которой записаны телефонные номера детских школ и потускневшего плаката Раннальдини, здесь не было ничего лишнего, все находилось внутри шкафов, и разве что свежепокрашенный кухонный стол накрыли на двоих. На его другом конце лежали две стопки конвертов и подписанных фотографий Раннальдини, которые Китти в свободное время рассылала его поклонникам.
– Как бы Гаю полюбился этот дом, – сказала Джорджия. – Здесь порядок и ничего лишнего.
Она взяла одну из фотографий, на которой Раннальдини слегка улыбался, и залюбовалась морщинками в углах темных глаз.
– Красавец мужчина, – пробормотала Джорджия, думая, что если бы она пришла на этот обед два месяца назад, то постаралась бы тайком прихватить фотографию. Глубоко вздохнув, Динсдейл прыгнул на желтую скамейку у окна, из которого открывался очаровательный вид на серебристые покосы полей и лужаек, расчищенных монахами, веками боровшимися с соблазнами.
С некоторой опаской Китти приготовила для Джорджии большой «Бакарди» с колой и занялась приготовлением чая для мистера Бримскомба, недавно уведенного Раннальдини от Ларри и подрезавшего теперь чванливые тисы на знаменитом лабиринте «Валгаллы».
– Я даже не знаю, как смотреть в глаза Мериголд, – сказала Китти, – тем более, что мистер Бримскомб выведет «Жемчужину Парадайза» в теплице.
Апатично взяв фотографию Раннальдини, окруженного детишками, Джорджия поинтересовалась, кто же за ними приглядывает.
– Ну, Сесилия, его вторая жена, которая сейчас живет с продюсером по аудиозаписи. Она достаточно богата, и у детей две няньки, но в случае разрыва дети могут вернуться сюда.
– Как ужасно, – содрогнулась Джорджия. – А они маленькие чудовища?
– Да они прелестны, – сказала Китти. – Но уж слишком итальянцы. Сесилия убеждена, что дети не нуждаются в строгом режиме и должны делать то, что им нравится. Ты голодна?
– Немного, – солгала Джорджия, пока Китти поливала белым соусом два кусочка грудки.
– Очень милый дом, – Джорджия предпринимала героические усилия не говорить о себе. – Но Мамаша Кураж поговаривала о привидениях.
«Не надо мне было бы об этом говорить», – подумала она, когда лицо Китти залила краска.
– Да был один юный послушник, очевидно красивый, – пробормотала Китти. – Он здесь умер. Иногда ночами мне кажется, что я слышу его крик, но это, видимо, ветер.
Джорджию пробрала дрожь:
– И тебе не страшно здесь одной?
– У меня есть кнопка тревоги и система безопасности, напрямую связанная с полицейской станцией. Достаточно надежно, ведь Раннальдини не хочется, чтобы украли украшения или картины.
– Заведи собаку, – посоветовала Джорджия, в то время как Динсдейл, почуяв запах жареного цыпленка, перебрался от окна к ее ногам и тоскливо пускал слюни.
– Я боялась бы еще больше, заведя ее, – сказала Китти, усаживаясь за стол. – Нет, Динсдейла я не хочу обидеть. Но сторожевые псы Раннальдини меня до смерти пугают. Вообще-то глупо – жить в деревне и бояться собак.
– Ну тогда нужно, чтобы с тобой кто-то жил.
– Раннальдини не хочет. У Сесилии была нянька с проживанием, и когда Раннальдини ее уволил, женщина обратилась в прессу.
Джорджия уставилась в пространство, и Китти не замедлила подвинуть тарелки с морковью, горошком, картошкой и грибами, так что теперь они окружали тарелку гостьи.
– Тебе положить?
– О да, пожалуйста.
Джорджия допила «Бакарди» с кокой, и Китти приготовила ей еще один.
—Миленькая кухня, – восхищалась Джорджия стенами, покрытыми обоями с экзотическими цветами, змеями, поющими птицами и обезьянами. – По мне, так лучших обоев я и иметь не хотела бы.
– Это Мередит сам сделал, – сказала Китти, – но Раннальдини описал, что мы хотим.
– Ой как больно! – вскрикнула Джорджия, когда Динсдейл процарапал ей лапой бедро.
– Гай попросит Мередита достать обои, когда наш брак развалится, – продолжила она горько. – Прекрасная жена, прекрасная семья, прекрасный дом в деревне, прекрасный БМВ, прекрасная любовница. Он создал вокруг себя кольцо, отгораживавшее его от внешнего мира.
Она все крутила и крутила салфетку.
– Попробуй и съешь, Джорджия, – мягко сказала Китти. – Я не собираюсь совать нос в чужие дела, но тогда в церковном дворе ты выглядела очень несчастной.
И как пущенная вода из крана, Джорджия выплеснула все свое несчастье. Китти выглядела перепуганной, когда монолог закончился.
– Трудно поверить, что Джулия показала дневник и рассказала обо всех этих вещах.
– Она была в смятении, она, видимо, любит Гая не меньше моего. Ничто в моей жизни меня так не огорчало.
– Должно быть, это своеобразное фатальное влечение.
– Фатальное безумие, – в отчаянии уточнила Джорджия. – Я не могу работать, и мы все больше погрязаем в долгах. Мне придется вернуть аванс за «Ант и Клео». Думаю, мне стоит переименовать ее в «Октавию» и написать от лица обманутой жены.
– Каждое утро, – продолжала Джорджия, закапав пол белым соусом и протянув кусочек грудки Динсдейлу, – я читала гороскопы Джулии, Гая и свой. Держу пари, Джулия делала то же самое. И тут мне стало тошно. Мы с Гаем так боимся друг до друга дотронуться, что, обходя, набиваем себе шишки о мебель. Понимаю, должна быть нежной и любящей, в постоянной готовности раздвинуть ноги, в противном случае он к ней вернется, но я никак не могу такой стать.
Джорджия не ела ничего из-за того, что, не умолкая, говорила, и попытки Китти подложить ей что-нибудь успеха не имели. Не удивительно, что слушающие всегда толще.
– Не могу понять, какой бес в этих мужиков вселился, – с отчаянием сказала Джорджия. – Если у них на уме одно, пусть поменяют название Лондона и назовут его Чертова развлекательная площадка. Разве поведение Раннальдини тебя не задевает? – спросила она. – Наверное, Гермиона уж точно. Она такая самка.
– Да, – согласилась Китти. – Но ведь я знала о нем все еще до того, как вышла замуж. Джорджия, я так его люблю, даже пинок лучше, чем ничто. И потом ему уже сорок шесть, однажды придется осесть дома.
– Если бы еще здесь были нормальные любовники, – вздохнула в ответ Джорджия, пока Китти меняла ей тарелку с нетронутой едой. – А то ведь мужики в такой момент так нахальны. Аннабель Хардман прошлой ночью сошлась с каким-то ничтожным землемеришкой. Так тот тут же улегся на софу, заявив, что хочет знать всю ее жизнь за последние два года, а затем уснул. В постели он был ужасен и ожидал, что она отвезет его домой.
Китти захихикала, ставя чайник. Наверное, не было смысла предлагать Джорджии яблочный торт, и она отрезала кусочек для мистера Бримскомба, скрывавшегося где-то во дворе.
– Ну и что ты собираешься делать? – спросила она у Джорджии.
– Судьба всех заложников войны – бежать, – ответила та. – Меня ждет кораблик. Только я не могу остановиться, разговаривая с людьми, и мне кажется, я понемногу схожу с ума. Это так легко – плакаться, но потом понимаешь последствия и это останавливает, ведь сразу угодишь на страницы газет.
Глаза Китти были полны слез.
– Мне так жаль, Джорджия. Вы с Гаем такие милые люди. И, мне кажется, глубоко несчастны оба. Ты это преодолеешь.
– Славная, – обняла ее Джорджия. – Я ужасно беспокоюсь о том, что ты одна в этом огромном доме.