Страница:
– У меня все о'кей. Наташа и Вольфи приезжают каждый уик-энд и привозят с собой друзей. И Флора вот приедет на воскресенье. Мне бы так хотелось на нее посмотреть.
– Ты точно знаешь? – переспросила Джорджия. – Она всегда меня подбадривает, и потребуется усилие, чтобы перед ней все выглядело наилучшим образом.
– Вольфи ею восхищается, – сказала Китти, – а Раннальдини утверждает, что у нее замечательный голос.
22
23
– Ты точно знаешь? – переспросила Джорджия. – Она всегда меня подбадривает, и потребуется усилие, чтобы перед ней все выглядело наилучшим образом.
– Вольфи ею восхищается, – сказала Китти, – а Раннальдини утверждает, что у нее замечательный голос.
22
Между тем контрапунктом в этой трагикомедии было то, что Раннальдини пользовался преимуществами жаркого лета и развалом брака Джорджии и Гая, желая заполучить Флору. Вначале успеха не было. Ни одна из полных остроумия почтовых открыток, посылаемых отовсюду, не достигала цели. Флора просто ими не интересовалась. Она была влюблена в Бориса Левицки, все еще преподававшего в «Багли-холле», но выглядевшего после ухода жены невероятно худым и нечастным. В школе у нее была масса поклонников среди мальчишек. Ее страстно желал Маркус Кемпбелл-Блэк, слишком робкий и целиком ушедший в игру на пианино. А сама она предпочитала высокого блондина Вольфганга Раннальдини, капитана крикетной команды, который был годом ее старше. В план захвата Флоры входило поощрение дружбы с ней дочери Раннальдини. Наташа, чувствовавшая себя заброшенной из-за романа своей матери с продюсером звукозаписи, была даже благодарна, что Раннальдини проявил интерес к ее школьным делам, а однажды присутствовал на воскресном теннисном матче с ее участием, чего раньше никогда не случалось.
Наблюдая за тем, что доставляет ему удовольствие, она заметила, что он весь обращается во внимание, когда речь заходит о Флоре. Его интересует, как она выбирается из окна своей спальни, чтобы удрать в ночной клуб «Гезлайт», и как их воспитательница мисс Феген взволнована, когда Флора носится по дому на пари, и как Флора сдала устный экзамен по французскому.
– Экзаменатор спросил ее, что делает ее отец, каким способом добывает средства к существованию, и она по-французски ответила: «Мой отец умер». Тогда последовал вопрос, чем занимается мама. Флора сказала: «Моя мама тоже умерла», – и разразилась слезами. Экзаменатор не стал ее мучить и поставил «отлично». Это просто несправедливо. Она к тому же такая сексапильная, что все просто падают к ее ногам.
Включая самого Раннальдини, предложившего Флоре билеты на концерт в «Альберт-холле» в день Наташиного экзамена по музыке. Флора пришла в восхищение. Все что угодно, лишь бы вырваться из «Багли-холла», тем более если Раннальдини прислал за ней вертолет. Прибыв в «Альберт-холл», она обнаружила очередь за лишним билетиком, длинную, как коса, и, уж если следовать древней новелле женщины-писательницы, заплетавшуюся за угол здания.
Обычно Раннальдини долго оттягивал свой выход, и битком набитая аудитория уже начинала паниковать, появится ли он вообще. И когда он наконец выходил на публику, женщины разве что не вопили – они вздыхали, улыбались, аплодировали, кричали «браво» и приходили в экстаз от вида прекрасной спины Раннальдини, стоящего на роструме. Отливающая оловом ткань подчеркивала широкие мускулистые плечи под безукоризненно сидящим фраком. Великолепный загар рук контрастировал с отбеленными Китти манжетами с серебряными запонками, подаренными на сорокалетие Леонардом Бернстайном, чьими выступлениями, если б они не были чрезмерно эмоциональными, Раннальдини способен был восхищаться.
Берлиоз дирижировал обнаженной саблей, а Раннальдини – заново отточенной стрелой купидона. Флора была единственной женщиной в первом ряду, на которой не было блузки желто-лиловых цветов «Кетчитьюн» с надписью «Я ЛЮБЛЮ РАННАЛЬДИНИ». Едва он вступил на рострум, как Флора почувствовала дуновение около маэстро, белая гардения в его петлице запорхала мелодии в такт.
Программа была подобрана специально для Флоры: «Дон Жуан» Штрауса, а после его же «Четыре последние песни» в исполнении Гермионы. И каждый раз, когда он к ней поворачивался, приглашая к-вступлению палочкой Тосканини из слоновой кости, аудитория вперяла взоры в его надменный профиль.
Он так вольно обращался с партитурой, так мощно вторгался в нее, что именно после его интерпретаций она казалась наконец-то истинной. И все понимали: здесь ни убавить, ни прибавить.
В конце первого отделения он и Гермиона кланялись, не переставая. Ее восторженная взволнованность, воздушные поцелуи, прижимание к груди букетов роз, упакованных в целлофан, находились в резком контрасте с холодным спокойствием маэстро, ставшем еще более холодным, после того как Раннальдини увидел, что Флора поглощена «Женским делом».
За Штраусом во втором отделении последовала «Весна священная» Стравинского, доставляющая хлопоты даже самому искушенному оркестру и повествующая о деве, которая добровольно идет на смерть во время языческого обряда. Раннальдини отменил свидание с Гермионой, сославшись на то, что Китти в Лондоне, и передал Флоре записку, в которой приглашал ее в десять часов к Дафни на Уолтон-стрит и обещал угостить ужином.
Ради приближения встречи с Флорой маэстро в таком темпе отыграл «Весну священную», что палочка Тосканини во время исполнения образовывала размытое пятно, казалось, свое сексуальное волнение он передал и оркестру. В финале публика неистовствовала.
Как правило, после исполнения Раннальдини покидал здание лондонского «Мет» мокрым и измочаленным, но когда он сегодня отвешивал тринадцатый поклон, на его лбу не было и капли пота. После всего он соизволил взглянуть в направлении Флоры, предвкушая ее мучительное исступление, ведь маленькие ручки с обгрызай-ными ногтями покраснели от аплодисментов. Но место оказалось пустым. Коротенький обрывок из дневника на нем извещал, что она ушла из-за встречи с друзьями.
Раннальдини был так разъярен, что, вернувшись в артистическое фойе, уволил десять музыкантов, включая и Беатрис, маленькую блондиночку-флейтистку, согревавшую его ложе с марта. Но равнодушие Флоры только разожгло его похоть.
Мотивируя свои действия тем, что Джорджии и Гаю необходима свобода, чтобы разобраться в отношениях, он одобрил Наташу и совершенно поразил Вольфи приглашением Флоры в середине семестра в «Валгаллу».
Поскольку многие комнаты «Валгаллы» находились на разной высоте, можно было заглядывать в соседние окна. Оскорбленному мистеру Бримскомбу, которого Ларри всячески приглашал вернуться, приказали проредить разросшийся розовый горный ломонос около окна туалетной комнаты Раннальдини, чтобы лучше видеть спальню Флоры. А там велели вырубить прекрасную жимолость, и как раз тогда, когда она расцвела золотом. Страсть была такой, что Раннальдини приказал бы вырезать и «Жемчужину Парадайза», если бы та ему помешала.
«Валгалла», с ее тенистыми и глухими двориками, крикетной площадкой, на которую иногда впускали сельскую команду, и с огромным плавательным бассейном, заботливо обсаженным липами, была настоящим раем для подростков. Помимо этого существовали лошади для прогулок и знаменитый лабиринт «Валгаллы», посаженный в семнадцатом столетии сэром Уильямом Уэстоллом для потомков, когда аббатство оказалось в руках мирян. Ныне в этих извилистых темных аллеях длиной в четверть мили можно было запросто заблудиться среди деревьев высотой почти в двадцать футов.
За лабиринтом, в глубине леса, находилась башня Раннальдини, и тропинка оттуда вела сквозь заросли к границе поместья «Валгалла», к дому Гермионы. За хозяйством присматривал слуга Раннальдини, Клив, молодой блондин со зловещим видом, одевавшийся по выходным в черную кожу и преданный хозяину как собака. Вокруг башни бродили ротвейлеры, отпугивая поклонников, прогуливающихся и больше всех – Китти.
Когда Флора прибыла в «Валгаллу», Раннальдини отсутствовал – записывал в Берлине «Симфонию Воскресения» Малера. На две недели Англию захлестнула жара. Зеленые леса, казалось, тлели в пылающем полуденном солнце. Над скошенными лугами дрожал воздух. Словно заведенная, кукушка трудолюбиво куковала из рощи конских каштанов, уже потерявших белые и розовые лепестки. Темный лабиринт притягивал как магнит.
– Когда дома папа, у нас веселее, – сказала Наташа, вставая с кожаных сидений «Мерседеса», на котором их привез Клив. – Папа замечательный, но если не в духе, весь дом дрожит.
Взглянув на дом, серый, задумчивый и интригующий своими высокими трубами, Флора заметила наглухо закрытые окна.
– Прямо представляешь, как там без света томятся жертвы Дракулы.
– Папа не любит их днем открывать, – объяснила Наташа, – потому что солнечные лучи разрушают картины и ковры. Правда, здорово?
– Неплохо.
Флора не выглядела расстроенной.
– Немного похоже на хаммеровский «Дом ужасов», И даже очень, – добавила она, когда Наташа ввела ее через боковую дверь в темную, обшитую панелями комнату, где хранились черные ездовые ботинки и ошеломляющая коллекция шпор, удил с цепочками и охотничьих хлыстов в связках.
К реальности их вернул аппетитный запах минтая и укропа из кухни. Китти, в запотевших очках, с красным и сияющим лицом, с темными пятнами под мышками на обтягивающем голубом платье, готовила воскресный обед.
– Это моя мачеха, – презрительно объявила Наташа, бросая Китти под ноги две сумки с бельем для стирки. – И пожалуйста, постирайте лиловую расклешенную юбку вручную. Красная в прошлый раз порвалась.
– Я думала, мачехи все злые, – сказала Флора. – Моя мама в жизни ничего не стирала вручную. Да ты чертовски счастливая, Наташа. Как поживаете? – улыбнулась она Китти.
– Рада с вами познакомиться, – Китти вытерла красную руку о фартук. – Смотри-ка, да тут пятно.
– Я думаю, это от машины.
Вручив ей квадратную коробочку от «Все золото Терри», Флора отметила, что Китти среагировала так, словно конфеты действительно из драгоценного металла, и еще больше покраснела от удовольствия.
– О, как приятно, Флора, вы просто сама любезность.
– А вот и нет, – обиженно возразила Наташа, – просто ее подарил Вольфи, а она боится, что у нее будут прыщи.
– Это другая коробка, – огрызнулась Флора.
– Ну а как ваши мама и папа? – спросила Китти.
– О'кей, только мама ужасно похудела. Так всегда от кокаина, ей-то уж пора об этом знать.
Флора взялась за низ серых шорт, поверх которых был надет бледно-розовый камзол.
– Вот здесь у нее меньше десятого размера, да и то ся одежда висит.
– Шикарная шмотка.
Наташа достала из холодильника бутылку вина и разлила ее в два бокала.
– Вот бы мне маму, с которой можно меняться одеждой.
Вспыхнув, Китти стала расспрашивать о ее успехах.
– Все надоело, а еще больше надоело об этом говорить.
Наташа протянула бокал Флоре.
– Я покажу тебе твою комнату. Китти, не понимаю, почему вы так суетитесь с обедом. В такую жару не хочется есть.
– А я просто умираю с голода, – сказала Флора. – Скоро вернусь, Китти.
Развалившись на скамье у окна, Наташа г Флорой рассматривали фотографии прошлых лет.
—Правда, папа восхитителен? – вздохнула Наташа.
– Ничего, – взглянула Флора на цветную фотографию, запечатлевшую Раннальдини, стрелявшего из зарослей папоротника. – Правда, он тут все равно горожанин. Ну, в общем, как если бы специально обрызгали грязью его сапоги и помяли новый костюм. Но даже морщинки его не портят, – любезно добавила она. – Как его христианское имя?
– Роберто.
– Буду звать его Боб, – объявила Флора, выпивая второй бокал вина.
– А я бы не смогла, – призналась Наташа. – Один американский баритон так его называл, но только в артистическом фойе, и никогда на премьерах.
– Славный мужчина Боб Гарфилд, – хихикала Флора. – Ужасно, что Гермиона не ограничивается несколькими Бобами, да? О Боже!
Флора вдруг вспомнила о Китти, казавшейся, к счастью, очень занятой чисткой креветок и обкладыванием нарезанными огурцами морской форели.
– Теперь и я проголодалась, – Наташа вытащила из холодильника кусок чеддера и, вернувшись к телевизору, откусила от него, предварительно проведя большим пальцем по зубам. – Слава Богу! А вот и Вольфи, можно обедать.
Получив в подарок на восемнадцатилетие «гольф ГТ», Вольфи Раннальдини теперь практически не вылезал из машины. Белокурый, румяный, остроносый, честолюбивый, он в свободное от тренировок время занимался зубрежкой, чтобы сдавать все на «отлично». Унаследовав немецкий характер отца, Вольфи отличался от по-итальянски театральной, сверхэмоциональной Наташи. Ничего не смыслящий в любви, он мечтал жениться на Флоре. Обняв Китти, притянул к себе Флору. Он страстно жаждал поцелуя, но ограничился пожатием плеча.
– Ты победил Флитли? – спросила Китти.
– Камня на камне не оставил.
Вольфи достал из холодильника жестянку пива.
– Сколько очков?
– Сто двадцать и трое воротцев.
– Да это просто здорово.
«Китти прелесть», – подумала Флора, никогда и не интересовавшаяся крикетом.
– Они разозлились, – продолжал Вольфи. – Когда мы выходили из автобуса, девятый номер из Флитли, засмеявшись, спросил: «Ну и как вам нравится учиться в этой второразрядной школе?» Я ответил: «Не знаю, только поступил» – а потом мы их сразили наповал. Здорово было.
Он развернул школьную фотографию. Флора и Наташа взвизгнули: в третьем ряду, как раз позади мисс Боттомли, стояла Флора в маске гориллы.
– Их отпечатали шесть сотен и большинство разослали, даже не посмотрев, – сказал довольный Вольфи. – Боттомли прослывет хулиганкой.
– Хулиганкой с гориллами, – сказала Флора. – Китти, посмотрите.
Китти рассмеялась до слез.
«Да она не намного нас старше, – удивилась Флора и, понаблюдав, увидела, что, хоть Китти и не красавица, у нее очень милое лицо, и она вовсе не заслуживает такого отношения Наташи.
– Ты здесь прекрасно вышла, Таша, – проговорила Китти, возвращая фотографию.
Не по возрасту чувственная, Наташа обладала густыми черными кудрями, темными глазами с тяжелыми веками и большим ртом. Видя их смеющимися и заметив, как рука Вольфи скользит по тонкой талии Флоры, Китти ощутила прилив зависти. И тут, в ужасе обернувшись, она чуть не выронила салатницу, потому что комната погрузилась во тьму: приземлившийся самолет Раннальдини закрыл солнце.
– Вот тебе и на, – произнес Вольфи, собиравшийся после обеда поваляться с Флорой в густой травке.
– «И тут налетела стая чудовищ, черных, как бочки со смолью», – сказала Флора.
Только Наташа была в восторге оттого, что через пять минут дом наполнился звуками Малера и внутрь вошел Раннальдини. За ним следовала Таблетка, любимый и свирепейший ротвейлер, чуть не бросившийся на Наташу, рванувшуюся обнять отца. Но Раннальдини прикрикнул на него, дав чувствительного пинка в ребра, от которого тот взвыл.
– Я слышала, вы и своих солистов запугиваете, – с укоризной выговорила Флора.
– Отменили запись? – спросила Наташа.
– Я поднял всех пораньше, чтобы успеть до жары.
Приобретя дом, Раннальдини в нем завел железный порядок. Блестящий кулинар, частенько воскресные обеды он готовил сам, так же искусно, как и дирижировал. Он мог колдовать одновременно над пятью кастрюлями, все смешивая, пробуя и гоняя Китти, как прислугу. Но сегодня, поскольку обед уже был готов, он умышленно заставил всех ждать, отправив Китти за спиртным для него и проверяя конспект из посланий почты, факса и телефонных сообщений. Находя ошибки, он ворчал, как Таблетка, лежащая у его ног.
Он обратил внимание на сообщение видного композитора, что концерт в «Альберт-холле», с которого сбежала Флора, был самым удивительным событием в музыкальной жизни.
– Жаль, что ты его недослушала, – протянул Раннальдини письмо.
– Надо полагать, старый подхалим хочет всучить вам очередную симфонию, – ничуть не раскаиваясь, возразила Флора. – А вообще-то я думала, что Дон Жуан очень застенчив. И если не нравится Штраус, мне его слушать ради Раннальдини? Вы можете продолжать репетировать это сентиментальное произведение, но все равно ничего не получится. Я думаю, для Штрауса действительно наступило бы время «Четырех последних песен», знай он, что Гермиона будет их исполнять. Голос моей мамы намного прекрасней, чем чириканье этой канарейки.
В ужасе оттого, что Раннальдини терпит эти насмешки, Китти, не глядя, готовила майонез.
– Исключительней голоса нет, – холодно сказал Раннальдини.
– Да ведь дело-то в страсти и искренности. А у Гермионы нет души.
Под рыжей челкой зеленые глаза Флоры, удивительным образом совместившие и коричневые Джорджии, и лазурь Гая, наполнились презрением и отвагой.
«Я должен заполучить эту девочку в постель», – думал Раннальдини.
– Мы так и не дождемся обеда? – раздраженно бросил он Китти.
А когда та поставила блюдо с розовой морской форелью и соусник с желтым майонезом, Раннальдини заметил, что это, должно быть, зеленый соус. Салат из зелени, включавший крошечные кормовые бобы и молодую картошку, он не удостоил комментариев и только отверг бутылку «Мюскадета», отправив ее в ужасное подземелье за «Санкерром».
– Почему бы вам самому немного не размяться и не сходить за выпивкой? – сказала Флора, разворачивая зеленую салфетку. – С какой стати Китти должна носиться, как бармен в «Счастливом часе»?
Но Раннальдини, как обычно, изучал кроссворд в «Таймсе», заполняя его так же легко, как паспортный формуляр.
– «Кто, подобно черному лебедю, в предчувствии смерти поет безмятежную песню?»– спросил он у собравшейся компании. – Надо полагать, вы, болваны, не знаете.
– Святая Сесилия, – сказала Флора, принимая от Китти тарелку с морской форелью. – Вкуснятина, и как красиво.
– Правильно, – объявил Раннальдини. – В отличие от моих детей ты читаешь книги.
– Я все сдаю на «отлично».
Наташа продолжала изучать школьную фотографию.
– А Маркус Кемпбелл-Блэк – красавчик. Флора, у тебя с ним ничего еще не было?
– Слишком робок. Может, заняться его папашей?
– Руперта Кемпбелл-Блэка мы выбрали мужчиной, который лишит нас девственности, – сказала Наташа. – Но ты, папочка, был вторым, – торопливо добавила она.
Раннальдини овладело отвратительное настроение. Хотя блюдо было изысканным, он сильно его наперчил и покрыл пинтой соуса «Табаско», прежде чем попробовать. Съев кусочек, стал рычать на Китти, что рыба умерла естественной смертью, и бросил свою порцию Таблетке, которая, мгновенно ее проглотив и распробовав перец и соус, испустила вопль.
– Эта морская форель само совершенство, – запротестовала Флора. – Вы же задержали обед. К счастью, рыба не так стара и жестка, как здесь некоторые люди. Но собаке это чертовски вредно.
Все проигнорировав, Раннальдини заговорил с Вольфи по-немецки. Китти на протяжении обеда молчала, как статист на сцене, не желающий отвлекать внимание, обращенное на говорящего актера. Но последовал еще один взрыв Раннальдини, обнаружившего бутылку «Бри» в холодильнике.
– Раннальдини, я виновата, – забормотала Китти, – но на такой жаре она могла взорваться.
– И не беда, – вступилась за Китти Флора, – если бы бутылка гавкнула на него так, как любит орать он.
В наступившей затем тишине Наташа, Вольфи и Китти уставились в свои тарелки, разрисованные цветками плюща, и затряслись.
Раннальдини, посмотрев на Флору, рассмеялся.
– Наташе после обеда надо поупражняться. А у Вольфи домашнее задание. Я же покажу Флоре дом.
Пригибаясь, чтобы не удариться седой головой о низкие потолки, Раннальдини увлек Флору за собой по бесконечным коридорам и комнатам, обшитым темными панелями. Иногда в полумраке скалились белые или желтоватые зубы громоздких пианино. Раннальдини показывал древние ковры, триптихи времен Тюдоров и фамильные портреты. Большой холл был украшен красно-золотыми фресками, изображающими трубачей, арфистов и скрипачей, а перед огромным органом помещался бюст самого Раннальдини.
– Здесь что-то не так, – лукаво сказала Флора. – Разве ваше место не за органом?
Проигнорировав это, Раннальдини увлек ее вверх по каменной лестнице. Там сквозь витраж с изображением Святой Сесилии солнечный свет проливался еще на один орган.
– «Появится Сесилия и благословит всех музыкантов», – пробормотала Флора. – Барн Джонс?
– Копия, – ответил Раннальдини. – Оригинал в Оксфорде.
Поднявшись на чердак и перешагнув через крылья ангелов и разбитые чаши монахов, Раннальдини показал канат, опускающийся вниз через паз в толстой каменной стене.
– Что это? – спросила Флора.
– Канат колокола наказаний, – нежно сказал Раннальдини. – Аббат звонил в него из своего кабинета каждую пятницу после вечерни, призывая монахов вернуться в кельи и заняться самоистязанием на протяжении miserjcordia. Это продолжалось до тех пор, пока не появился отец Доминик и не привязал канат, положив традиции конец.
– Какой толстый, – Флора дотронулась до него с содроганием.
В окне она видела долину, белую от свечек каштанов, и зеленые поля, пересеченные полосками лютиковых посевов и усеянные рыже-белыми коровами, – все, что могла видеть и средневековая мадонна. На чердаке было очень холодно и слышалось, как в отдаленной комнате Наташа сердито отбарабанивала «Ноктюрн» Шопена.
– Я думаю, вы используете колокол наказаний для Китти, – вырвалось у Флоры.
– Только когда она этого заслуживает, – сердито проговорил Раннальдини.
Флора задрожала, но вовсе не от страха:
– Мама говорит, что Китти боится привидений.
– Малый из Парадайза, – с нежностью пробормотал Раннальдини. – Онбыл очень красивым мальчиком, новичок здесь. Очаровательный и далеко не уверенный в своем призвании. Влюбившись в местную девушку, он решил покинуть орден. Их поймали вместе. В мальчика был влюблен аббат; обезумев от ревности, он бросил его в подземелье, предварительно приказав высечь. Сам же звонил и звонил в колокол наказаний, пока взбунтовавшиеся монахи не забили юношу до смерти. Многие уверяют, что по ночам слышат всхлипывания.
Лицо Раннальдини было загадочным, но в его глубоком голосе трепетало волнение.
– Это ужасно, – крайне возмутилась Флора.
– И, вероятно, апокрифично, – заметил Раннальдини, рассеянно рассматривая разбитого херувима и размышляя о том, как бы его отреставрировать. – В печных трубах завывает ветер. И именно эти звуки слышат люди. Пойдем, поиграем в теннис.
Страсть Раннальдини к Флоре прошла суровую проверку на теннисном корте. Не сознавая, какую честь он оказал, взяв ее партнершей, Флора каждый раз буквально приседала от хохота, когда Вольфи и Наташа, сильные игроки, подавали мяч ей. Она и Раннальдини провели утомительный матч.
– Твой папаша одержимый спортсмен, – ворчала Флора, охлаждаясь с Вольфи в большом бассейне, выложенном кафелем по типу римских бань.
Когда гнев прошел, Раннальдини был в состоянии наблюдать в бинокль за Флорой, загоравшей с обнаженной грудью, и даже завидовал тому, что Вольфи втирает «Амбр Солер» в ее высокие груди. Перед сном он подсматривал в окна и увидел отражение Флоры прежде, чем она успела накинуть безразмерную пижаму, входившую в моду. Раннальдини представил, как его рука залезает под эластичные трусики. В следующий момент он услышал, как хлопнула дверь в комнате Вольфи, заскрипели доски и хлопнула дверь в комнате Флоры. Свет там погас. Раннальдини был вне себя.
Прокравшись через лестничную площадку, он без стука ворвался в спальню Китти. Одетая в белую хлопчатобумажную сорочку с воротником, она вязала желтый свитер матери на Рождество. У нее на полочке стояли маленькие флаконы с шампунями, увлажнителями в картонных коробках, которые Раннальдини привозил из-за границы из гостиничных номеров. Китти никогда не выбрасывала то, что ей дарил муж. Глядя на него в страхе, она ждала очередной серии критических ударов.
– Наступило время для делового занятия, – сказал Раннальдини, сбрасывая на пол Даниэлу Стил.
Следующим вечером, пожелав спокойной ночи Наташе, Вольфи и Флоре, Китти вернулась на кухню и застыла в ужасе. Флора на афише пририсовала Раннальдини усы, длинные уши и кудри. И внизу надписала: ХВАТИТ ГАДИТЬ НА КИТТИ. Да, Китти вернулась как нельзя более вовремя.
Наблюдая за тем, что доставляет ему удовольствие, она заметила, что он весь обращается во внимание, когда речь заходит о Флоре. Его интересует, как она выбирается из окна своей спальни, чтобы удрать в ночной клуб «Гезлайт», и как их воспитательница мисс Феген взволнована, когда Флора носится по дому на пари, и как Флора сдала устный экзамен по французскому.
– Экзаменатор спросил ее, что делает ее отец, каким способом добывает средства к существованию, и она по-французски ответила: «Мой отец умер». Тогда последовал вопрос, чем занимается мама. Флора сказала: «Моя мама тоже умерла», – и разразилась слезами. Экзаменатор не стал ее мучить и поставил «отлично». Это просто несправедливо. Она к тому же такая сексапильная, что все просто падают к ее ногам.
Включая самого Раннальдини, предложившего Флоре билеты на концерт в «Альберт-холле» в день Наташиного экзамена по музыке. Флора пришла в восхищение. Все что угодно, лишь бы вырваться из «Багли-холла», тем более если Раннальдини прислал за ней вертолет. Прибыв в «Альберт-холл», она обнаружила очередь за лишним билетиком, длинную, как коса, и, уж если следовать древней новелле женщины-писательницы, заплетавшуюся за угол здания.
Обычно Раннальдини долго оттягивал свой выход, и битком набитая аудитория уже начинала паниковать, появится ли он вообще. И когда он наконец выходил на публику, женщины разве что не вопили – они вздыхали, улыбались, аплодировали, кричали «браво» и приходили в экстаз от вида прекрасной спины Раннальдини, стоящего на роструме. Отливающая оловом ткань подчеркивала широкие мускулистые плечи под безукоризненно сидящим фраком. Великолепный загар рук контрастировал с отбеленными Китти манжетами с серебряными запонками, подаренными на сорокалетие Леонардом Бернстайном, чьими выступлениями, если б они не были чрезмерно эмоциональными, Раннальдини способен был восхищаться.
Берлиоз дирижировал обнаженной саблей, а Раннальдини – заново отточенной стрелой купидона. Флора была единственной женщиной в первом ряду, на которой не было блузки желто-лиловых цветов «Кетчитьюн» с надписью «Я ЛЮБЛЮ РАННАЛЬДИНИ». Едва он вступил на рострум, как Флора почувствовала дуновение около маэстро, белая гардения в его петлице запорхала мелодии в такт.
Программа была подобрана специально для Флоры: «Дон Жуан» Штрауса, а после его же «Четыре последние песни» в исполнении Гермионы. И каждый раз, когда он к ней поворачивался, приглашая к-вступлению палочкой Тосканини из слоновой кости, аудитория вперяла взоры в его надменный профиль.
Он так вольно обращался с партитурой, так мощно вторгался в нее, что именно после его интерпретаций она казалась наконец-то истинной. И все понимали: здесь ни убавить, ни прибавить.
В конце первого отделения он и Гермиона кланялись, не переставая. Ее восторженная взволнованность, воздушные поцелуи, прижимание к груди букетов роз, упакованных в целлофан, находились в резком контрасте с холодным спокойствием маэстро, ставшем еще более холодным, после того как Раннальдини увидел, что Флора поглощена «Женским делом».
За Штраусом во втором отделении последовала «Весна священная» Стравинского, доставляющая хлопоты даже самому искушенному оркестру и повествующая о деве, которая добровольно идет на смерть во время языческого обряда. Раннальдини отменил свидание с Гермионой, сославшись на то, что Китти в Лондоне, и передал Флоре записку, в которой приглашал ее в десять часов к Дафни на Уолтон-стрит и обещал угостить ужином.
Ради приближения встречи с Флорой маэстро в таком темпе отыграл «Весну священную», что палочка Тосканини во время исполнения образовывала размытое пятно, казалось, свое сексуальное волнение он передал и оркестру. В финале публика неистовствовала.
Как правило, после исполнения Раннальдини покидал здание лондонского «Мет» мокрым и измочаленным, но когда он сегодня отвешивал тринадцатый поклон, на его лбу не было и капли пота. После всего он соизволил взглянуть в направлении Флоры, предвкушая ее мучительное исступление, ведь маленькие ручки с обгрызай-ными ногтями покраснели от аплодисментов. Но место оказалось пустым. Коротенький обрывок из дневника на нем извещал, что она ушла из-за встречи с друзьями.
Раннальдини был так разъярен, что, вернувшись в артистическое фойе, уволил десять музыкантов, включая и Беатрис, маленькую блондиночку-флейтистку, согревавшую его ложе с марта. Но равнодушие Флоры только разожгло его похоть.
Мотивируя свои действия тем, что Джорджии и Гаю необходима свобода, чтобы разобраться в отношениях, он одобрил Наташу и совершенно поразил Вольфи приглашением Флоры в середине семестра в «Валгаллу».
Поскольку многие комнаты «Валгаллы» находились на разной высоте, можно было заглядывать в соседние окна. Оскорбленному мистеру Бримскомбу, которого Ларри всячески приглашал вернуться, приказали проредить разросшийся розовый горный ломонос около окна туалетной комнаты Раннальдини, чтобы лучше видеть спальню Флоры. А там велели вырубить прекрасную жимолость, и как раз тогда, когда она расцвела золотом. Страсть была такой, что Раннальдини приказал бы вырезать и «Жемчужину Парадайза», если бы та ему помешала.
«Валгалла», с ее тенистыми и глухими двориками, крикетной площадкой, на которую иногда впускали сельскую команду, и с огромным плавательным бассейном, заботливо обсаженным липами, была настоящим раем для подростков. Помимо этого существовали лошади для прогулок и знаменитый лабиринт «Валгаллы», посаженный в семнадцатом столетии сэром Уильямом Уэстоллом для потомков, когда аббатство оказалось в руках мирян. Ныне в этих извилистых темных аллеях длиной в четверть мили можно было запросто заблудиться среди деревьев высотой почти в двадцать футов.
За лабиринтом, в глубине леса, находилась башня Раннальдини, и тропинка оттуда вела сквозь заросли к границе поместья «Валгалла», к дому Гермионы. За хозяйством присматривал слуга Раннальдини, Клив, молодой блондин со зловещим видом, одевавшийся по выходным в черную кожу и преданный хозяину как собака. Вокруг башни бродили ротвейлеры, отпугивая поклонников, прогуливающихся и больше всех – Китти.
Когда Флора прибыла в «Валгаллу», Раннальдини отсутствовал – записывал в Берлине «Симфонию Воскресения» Малера. На две недели Англию захлестнула жара. Зеленые леса, казалось, тлели в пылающем полуденном солнце. Над скошенными лугами дрожал воздух. Словно заведенная, кукушка трудолюбиво куковала из рощи конских каштанов, уже потерявших белые и розовые лепестки. Темный лабиринт притягивал как магнит.
– Когда дома папа, у нас веселее, – сказала Наташа, вставая с кожаных сидений «Мерседеса», на котором их привез Клив. – Папа замечательный, но если не в духе, весь дом дрожит.
Взглянув на дом, серый, задумчивый и интригующий своими высокими трубами, Флора заметила наглухо закрытые окна.
– Прямо представляешь, как там без света томятся жертвы Дракулы.
– Папа не любит их днем открывать, – объяснила Наташа, – потому что солнечные лучи разрушают картины и ковры. Правда, здорово?
– Неплохо.
Флора не выглядела расстроенной.
– Немного похоже на хаммеровский «Дом ужасов», И даже очень, – добавила она, когда Наташа ввела ее через боковую дверь в темную, обшитую панелями комнату, где хранились черные ездовые ботинки и ошеломляющая коллекция шпор, удил с цепочками и охотничьих хлыстов в связках.
К реальности их вернул аппетитный запах минтая и укропа из кухни. Китти, в запотевших очках, с красным и сияющим лицом, с темными пятнами под мышками на обтягивающем голубом платье, готовила воскресный обед.
– Это моя мачеха, – презрительно объявила Наташа, бросая Китти под ноги две сумки с бельем для стирки. – И пожалуйста, постирайте лиловую расклешенную юбку вручную. Красная в прошлый раз порвалась.
– Я думала, мачехи все злые, – сказала Флора. – Моя мама в жизни ничего не стирала вручную. Да ты чертовски счастливая, Наташа. Как поживаете? – улыбнулась она Китти.
– Рада с вами познакомиться, – Китти вытерла красную руку о фартук. – Смотри-ка, да тут пятно.
– Я думаю, это от машины.
Вручив ей квадратную коробочку от «Все золото Терри», Флора отметила, что Китти среагировала так, словно конфеты действительно из драгоценного металла, и еще больше покраснела от удовольствия.
– О, как приятно, Флора, вы просто сама любезность.
– А вот и нет, – обиженно возразила Наташа, – просто ее подарил Вольфи, а она боится, что у нее будут прыщи.
– Это другая коробка, – огрызнулась Флора.
– Ну а как ваши мама и папа? – спросила Китти.
– О'кей, только мама ужасно похудела. Так всегда от кокаина, ей-то уж пора об этом знать.
Флора взялась за низ серых шорт, поверх которых был надет бледно-розовый камзол.
– Вот здесь у нее меньше десятого размера, да и то ся одежда висит.
– Шикарная шмотка.
Наташа достала из холодильника бутылку вина и разлила ее в два бокала.
– Вот бы мне маму, с которой можно меняться одеждой.
Вспыхнув, Китти стала расспрашивать о ее успехах.
– Все надоело, а еще больше надоело об этом говорить.
Наташа протянула бокал Флоре.
– Я покажу тебе твою комнату. Китти, не понимаю, почему вы так суетитесь с обедом. В такую жару не хочется есть.
– А я просто умираю с голода, – сказала Флора. – Скоро вернусь, Китти.
Развалившись на скамье у окна, Наташа г Флорой рассматривали фотографии прошлых лет.
—Правда, папа восхитителен? – вздохнула Наташа.
– Ничего, – взглянула Флора на цветную фотографию, запечатлевшую Раннальдини, стрелявшего из зарослей папоротника. – Правда, он тут все равно горожанин. Ну, в общем, как если бы специально обрызгали грязью его сапоги и помяли новый костюм. Но даже морщинки его не портят, – любезно добавила она. – Как его христианское имя?
– Роберто.
– Буду звать его Боб, – объявила Флора, выпивая второй бокал вина.
– А я бы не смогла, – призналась Наташа. – Один американский баритон так его называл, но только в артистическом фойе, и никогда на премьерах.
– Славный мужчина Боб Гарфилд, – хихикала Флора. – Ужасно, что Гермиона не ограничивается несколькими Бобами, да? О Боже!
Флора вдруг вспомнила о Китти, казавшейся, к счастью, очень занятой чисткой креветок и обкладыванием нарезанными огурцами морской форели.
– Теперь и я проголодалась, – Наташа вытащила из холодильника кусок чеддера и, вернувшись к телевизору, откусила от него, предварительно проведя большим пальцем по зубам. – Слава Богу! А вот и Вольфи, можно обедать.
Получив в подарок на восемнадцатилетие «гольф ГТ», Вольфи Раннальдини теперь практически не вылезал из машины. Белокурый, румяный, остроносый, честолюбивый, он в свободное от тренировок время занимался зубрежкой, чтобы сдавать все на «отлично». Унаследовав немецкий характер отца, Вольфи отличался от по-итальянски театральной, сверхэмоциональной Наташи. Ничего не смыслящий в любви, он мечтал жениться на Флоре. Обняв Китти, притянул к себе Флору. Он страстно жаждал поцелуя, но ограничился пожатием плеча.
– Ты победил Флитли? – спросила Китти.
– Камня на камне не оставил.
Вольфи достал из холодильника жестянку пива.
– Сколько очков?
– Сто двадцать и трое воротцев.
– Да это просто здорово.
«Китти прелесть», – подумала Флора, никогда и не интересовавшаяся крикетом.
– Они разозлились, – продолжал Вольфи. – Когда мы выходили из автобуса, девятый номер из Флитли, засмеявшись, спросил: «Ну и как вам нравится учиться в этой второразрядной школе?» Я ответил: «Не знаю, только поступил» – а потом мы их сразили наповал. Здорово было.
Он развернул школьную фотографию. Флора и Наташа взвизгнули: в третьем ряду, как раз позади мисс Боттомли, стояла Флора в маске гориллы.
– Их отпечатали шесть сотен и большинство разослали, даже не посмотрев, – сказал довольный Вольфи. – Боттомли прослывет хулиганкой.
– Хулиганкой с гориллами, – сказала Флора. – Китти, посмотрите.
Китти рассмеялась до слез.
«Да она не намного нас старше, – удивилась Флора и, понаблюдав, увидела, что, хоть Китти и не красавица, у нее очень милое лицо, и она вовсе не заслуживает такого отношения Наташи.
– Ты здесь прекрасно вышла, Таша, – проговорила Китти, возвращая фотографию.
Не по возрасту чувственная, Наташа обладала густыми черными кудрями, темными глазами с тяжелыми веками и большим ртом. Видя их смеющимися и заметив, как рука Вольфи скользит по тонкой талии Флоры, Китти ощутила прилив зависти. И тут, в ужасе обернувшись, она чуть не выронила салатницу, потому что комната погрузилась во тьму: приземлившийся самолет Раннальдини закрыл солнце.
– Вот тебе и на, – произнес Вольфи, собиравшийся после обеда поваляться с Флорой в густой травке.
– «И тут налетела стая чудовищ, черных, как бочки со смолью», – сказала Флора.
Только Наташа была в восторге оттого, что через пять минут дом наполнился звуками Малера и внутрь вошел Раннальдини. За ним следовала Таблетка, любимый и свирепейший ротвейлер, чуть не бросившийся на Наташу, рванувшуюся обнять отца. Но Раннальдини прикрикнул на него, дав чувствительного пинка в ребра, от которого тот взвыл.
– Я слышала, вы и своих солистов запугиваете, – с укоризной выговорила Флора.
– Отменили запись? – спросила Наташа.
– Я поднял всех пораньше, чтобы успеть до жары.
Приобретя дом, Раннальдини в нем завел железный порядок. Блестящий кулинар, частенько воскресные обеды он готовил сам, так же искусно, как и дирижировал. Он мог колдовать одновременно над пятью кастрюлями, все смешивая, пробуя и гоняя Китти, как прислугу. Но сегодня, поскольку обед уже был готов, он умышленно заставил всех ждать, отправив Китти за спиртным для него и проверяя конспект из посланий почты, факса и телефонных сообщений. Находя ошибки, он ворчал, как Таблетка, лежащая у его ног.
Он обратил внимание на сообщение видного композитора, что концерт в «Альберт-холле», с которого сбежала Флора, был самым удивительным событием в музыкальной жизни.
– Жаль, что ты его недослушала, – протянул Раннальдини письмо.
– Надо полагать, старый подхалим хочет всучить вам очередную симфонию, – ничуть не раскаиваясь, возразила Флора. – А вообще-то я думала, что Дон Жуан очень застенчив. И если не нравится Штраус, мне его слушать ради Раннальдини? Вы можете продолжать репетировать это сентиментальное произведение, но все равно ничего не получится. Я думаю, для Штрауса действительно наступило бы время «Четырех последних песен», знай он, что Гермиона будет их исполнять. Голос моей мамы намного прекрасней, чем чириканье этой канарейки.
В ужасе оттого, что Раннальдини терпит эти насмешки, Китти, не глядя, готовила майонез.
– Исключительней голоса нет, – холодно сказал Раннальдини.
– Да ведь дело-то в страсти и искренности. А у Гермионы нет души.
Под рыжей челкой зеленые глаза Флоры, удивительным образом совместившие и коричневые Джорджии, и лазурь Гая, наполнились презрением и отвагой.
«Я должен заполучить эту девочку в постель», – думал Раннальдини.
– Мы так и не дождемся обеда? – раздраженно бросил он Китти.
А когда та поставила блюдо с розовой морской форелью и соусник с желтым майонезом, Раннальдини заметил, что это, должно быть, зеленый соус. Салат из зелени, включавший крошечные кормовые бобы и молодую картошку, он не удостоил комментариев и только отверг бутылку «Мюскадета», отправив ее в ужасное подземелье за «Санкерром».
– Почему бы вам самому немного не размяться и не сходить за выпивкой? – сказала Флора, разворачивая зеленую салфетку. – С какой стати Китти должна носиться, как бармен в «Счастливом часе»?
Но Раннальдини, как обычно, изучал кроссворд в «Таймсе», заполняя его так же легко, как паспортный формуляр.
– «Кто, подобно черному лебедю, в предчувствии смерти поет безмятежную песню?»– спросил он у собравшейся компании. – Надо полагать, вы, болваны, не знаете.
– Святая Сесилия, – сказала Флора, принимая от Китти тарелку с морской форелью. – Вкуснятина, и как красиво.
– Правильно, – объявил Раннальдини. – В отличие от моих детей ты читаешь книги.
– Я все сдаю на «отлично».
Наташа продолжала изучать школьную фотографию.
– А Маркус Кемпбелл-Блэк – красавчик. Флора, у тебя с ним ничего еще не было?
– Слишком робок. Может, заняться его папашей?
– Руперта Кемпбелл-Блэка мы выбрали мужчиной, который лишит нас девственности, – сказала Наташа. – Но ты, папочка, был вторым, – торопливо добавила она.
Раннальдини овладело отвратительное настроение. Хотя блюдо было изысканным, он сильно его наперчил и покрыл пинтой соуса «Табаско», прежде чем попробовать. Съев кусочек, стал рычать на Китти, что рыба умерла естественной смертью, и бросил свою порцию Таблетке, которая, мгновенно ее проглотив и распробовав перец и соус, испустила вопль.
– Эта морская форель само совершенство, – запротестовала Флора. – Вы же задержали обед. К счастью, рыба не так стара и жестка, как здесь некоторые люди. Но собаке это чертовски вредно.
Все проигнорировав, Раннальдини заговорил с Вольфи по-немецки. Китти на протяжении обеда молчала, как статист на сцене, не желающий отвлекать внимание, обращенное на говорящего актера. Но последовал еще один взрыв Раннальдини, обнаружившего бутылку «Бри» в холодильнике.
– Раннальдини, я виновата, – забормотала Китти, – но на такой жаре она могла взорваться.
– И не беда, – вступилась за Китти Флора, – если бы бутылка гавкнула на него так, как любит орать он.
В наступившей затем тишине Наташа, Вольфи и Китти уставились в свои тарелки, разрисованные цветками плюща, и затряслись.
Раннальдини, посмотрев на Флору, рассмеялся.
– Наташе после обеда надо поупражняться. А у Вольфи домашнее задание. Я же покажу Флоре дом.
Пригибаясь, чтобы не удариться седой головой о низкие потолки, Раннальдини увлек Флору за собой по бесконечным коридорам и комнатам, обшитым темными панелями. Иногда в полумраке скалились белые или желтоватые зубы громоздких пианино. Раннальдини показывал древние ковры, триптихи времен Тюдоров и фамильные портреты. Большой холл был украшен красно-золотыми фресками, изображающими трубачей, арфистов и скрипачей, а перед огромным органом помещался бюст самого Раннальдини.
– Здесь что-то не так, – лукаво сказала Флора. – Разве ваше место не за органом?
Проигнорировав это, Раннальдини увлек ее вверх по каменной лестнице. Там сквозь витраж с изображением Святой Сесилии солнечный свет проливался еще на один орган.
– «Появится Сесилия и благословит всех музыкантов», – пробормотала Флора. – Барн Джонс?
– Копия, – ответил Раннальдини. – Оригинал в Оксфорде.
Поднявшись на чердак и перешагнув через крылья ангелов и разбитые чаши монахов, Раннальдини показал канат, опускающийся вниз через паз в толстой каменной стене.
– Что это? – спросила Флора.
– Канат колокола наказаний, – нежно сказал Раннальдини. – Аббат звонил в него из своего кабинета каждую пятницу после вечерни, призывая монахов вернуться в кельи и заняться самоистязанием на протяжении miserjcordia. Это продолжалось до тех пор, пока не появился отец Доминик и не привязал канат, положив традиции конец.
– Какой толстый, – Флора дотронулась до него с содроганием.
В окне она видела долину, белую от свечек каштанов, и зеленые поля, пересеченные полосками лютиковых посевов и усеянные рыже-белыми коровами, – все, что могла видеть и средневековая мадонна. На чердаке было очень холодно и слышалось, как в отдаленной комнате Наташа сердито отбарабанивала «Ноктюрн» Шопена.
– Я думаю, вы используете колокол наказаний для Китти, – вырвалось у Флоры.
– Только когда она этого заслуживает, – сердито проговорил Раннальдини.
Флора задрожала, но вовсе не от страха:
– Мама говорит, что Китти боится привидений.
– Малый из Парадайза, – с нежностью пробормотал Раннальдини. – Онбыл очень красивым мальчиком, новичок здесь. Очаровательный и далеко не уверенный в своем призвании. Влюбившись в местную девушку, он решил покинуть орден. Их поймали вместе. В мальчика был влюблен аббат; обезумев от ревности, он бросил его в подземелье, предварительно приказав высечь. Сам же звонил и звонил в колокол наказаний, пока взбунтовавшиеся монахи не забили юношу до смерти. Многие уверяют, что по ночам слышат всхлипывания.
Лицо Раннальдини было загадочным, но в его глубоком голосе трепетало волнение.
– Это ужасно, – крайне возмутилась Флора.
– И, вероятно, апокрифично, – заметил Раннальдини, рассеянно рассматривая разбитого херувима и размышляя о том, как бы его отреставрировать. – В печных трубах завывает ветер. И именно эти звуки слышат люди. Пойдем, поиграем в теннис.
Страсть Раннальдини к Флоре прошла суровую проверку на теннисном корте. Не сознавая, какую честь он оказал, взяв ее партнершей, Флора каждый раз буквально приседала от хохота, когда Вольфи и Наташа, сильные игроки, подавали мяч ей. Она и Раннальдини провели утомительный матч.
– Твой папаша одержимый спортсмен, – ворчала Флора, охлаждаясь с Вольфи в большом бассейне, выложенном кафелем по типу римских бань.
Когда гнев прошел, Раннальдини был в состоянии наблюдать в бинокль за Флорой, загоравшей с обнаженной грудью, и даже завидовал тому, что Вольфи втирает «Амбр Солер» в ее высокие груди. Перед сном он подсматривал в окна и увидел отражение Флоры прежде, чем она успела накинуть безразмерную пижаму, входившую в моду. Раннальдини представил, как его рука залезает под эластичные трусики. В следующий момент он услышал, как хлопнула дверь в комнате Вольфи, заскрипели доски и хлопнула дверь в комнате Флоры. Свет там погас. Раннальдини был вне себя.
Прокравшись через лестничную площадку, он без стука ворвался в спальню Китти. Одетая в белую хлопчатобумажную сорочку с воротником, она вязала желтый свитер матери на Рождество. У нее на полочке стояли маленькие флаконы с шампунями, увлажнителями в картонных коробках, которые Раннальдини привозил из-за границы из гостиничных номеров. Китти никогда не выбрасывала то, что ей дарил муж. Глядя на него в страхе, она ждала очередной серии критических ударов.
– Наступило время для делового занятия, – сказал Раннальдини, сбрасывая на пол Даниэлу Стил.
Следующим вечером, пожелав спокойной ночи Наташе, Вольфи и Флоре, Китти вернулась на кухню и застыла в ужасе. Флора на афише пририсовала Раннальдини усы, длинные уши и кудри. И внизу надписала: ХВАТИТ ГАДИТЬ НА КИТТИ. Да, Китти вернулась как нельзя более вовремя.
23
Жара возрастала в течение нескольких недель, то же происходило и со страстью Раннальдини; но когда бы он ни возвращался домой, заставал там Вольфи и Наташу и совсем отчаялся. И вот в последнюю субботу июня, в середине Уимблдонского турнира, он отправил Китти к матушке, чтобы установить двустороннее зеркало между своей туалетной и комнатой, где переодевалась Флора.
Раннальдини опустился до того, что решился выпить с Джорджией и Гаем. Когда жара чуть-чуть спала, они устроились на террасе, наблюдая за долиной, залитой белым солнечным светом и расцвеченной гирляндами диких роз, закрывающихся после полудня. Прожорливые овцы и коровы оставили после себя только щавель, крапиву и чертополох. Уровень воды в озере и реке опасно понизился. Унылый Динсдейл тяжело дышал под стулом Джорджии.
Джорджия в сероватых шортах-бермудах и зеленой открытой блузке смотрела в пространство. Она высохла, как долина вокруг. Тропинки покрылись большими трещинами. Плющ, обвивавший дом, осыпался желтыми листьями, а лужайки «Ангельского отдыха» пожухли, поскольку Гай в отличие от Раннальдини соблюдал запрет на поливку из шлангов.
Раннальдини опустился до того, что решился выпить с Джорджией и Гаем. Когда жара чуть-чуть спала, они устроились на террасе, наблюдая за долиной, залитой белым солнечным светом и расцвеченной гирляндами диких роз, закрывающихся после полудня. Прожорливые овцы и коровы оставили после себя только щавель, крапиву и чертополох. Уровень воды в озере и реке опасно понизился. Унылый Динсдейл тяжело дышал под стулом Джорджии.
Джорджия в сероватых шортах-бермудах и зеленой открытой блузке смотрела в пространство. Она высохла, как долина вокруг. Тропинки покрылись большими трещинами. Плющ, обвивавший дом, осыпался желтыми листьями, а лужайки «Ангельского отдыха» пожухли, поскольку Гай в отличие от Раннальдини соблюдал запрет на поливку из шлангов.