Страница:
И он не ошибался, рассуждая таким образом. Та поспешность, с какой он выразил – на ночном совещании у Овидия —свою готовность содействовать осуществлению плана, предложенного Луцием Авдазием относительно освобождения старшей Юлии и Агриппы Постума, понравилась в нем красивой и страстной внучке Августа; его горячее участие к судьбе близких и дорогих ей лиц возбудило в ее сердце в ту ночь симпатию к этому молодому патрицию, и она думала о нем, возвращаясь к себе домой с виллы Овидия.
В ее воображении изящная фигура влюбленного молодого человека рисовалась и весь следующий день, и, желая воспользоваться случаем, какой представлялся ей во время наступавшего праздника Весны, она, нисколько не колеблясь, отправила к Децию Сйлану приглашение на свидание в рощу богини любви.
Такое поведение Юлии, внучки императора и жены человека знаменитого родом и бывшего консулом, может удивить многих из моих читателей; но пусть они перенесутся мыслью в ту эпоху, когда женщина даже высшего класса общества или, вернее сказать, преимущественно этого класса, была совершенно эмансипирована, но вместе с тем и развращена.
Такими нравами отличалось римское общество еще до Августа. Вот что говорит, например, известный историк Момсен о времени Юлия Цезаря:
«Характерной чертой этого периода упадка была эмансипация женщины. С экономической точки зрения римские женщины уже с давних пор были самостоятельны. В эту же эпоху (Юлия Цезаря) мы находим специальных поверенных у римских матрон, управлявших их делами и защищавших их интересы в судебных учреждениях. Освобожденные от опеки отца и мужа, женщины были тут эмансипированы и в других отношениях. В любовных интригах они прогрессировали ежедневно. Танцовщицы (mimae) своими успехами могли бы конкурировать с нынешними: примадонны, лирницы и им подобные грязнят собой даже страницы истории; но их, так сказать, узаконенная торговля страдала от конкуренции свободной торговли в аристократических кругах. В самых знаменитых и самых аристократических семействах прелюбодеяние сделалось столь обыденной вещью, что казалось уже смешным возбуждать по поводу его процессы. Даже такой неслыханный скандал, какой был сделан Публием Клодием в 693 (61 г. до Р. X.) во время одного праздника в доме великого жреца скандал, имевший в тысячу раз более важные последствия, чем те поступки, которые за пятьдесят лет до того наказывались смертью, не только прошел без всякого наказания, но и не возбудил даже процесса».[114]
С течением времени терпимость к развратному поведению женщин усилилась, и если бы не Ливия, имевшая намерение погубить страшную Юлию и с этой целью возбуждавшая против нее гнев Августа, дочери последнего также не пришлось бы раскаиваться в своем разврате и испытывать неприятности ссылки; как бы то ни было, наказание, какому подверглась старшая Юлия, не повлияло благотворно на ее дочь Юлию, своим поведением не отличавшуюся среди развращенных женщин своего круга.
Одаренная пылким воображением и таким же темпераментом, младшая Юлия легко приходила в экзальтацию и часто отдавалась страсти, не думая даже о соблюдении внешних приличий. На ночном собрании, бывшем на вилле Овидия, легкомысленной внучке Августа очень понравилась смелость, с какой говорил о своем предприятии Луций Авдазий, и будь он не так стар и не так обесславлен, – на что я указывал уже моим читателям, – легко могло бы случиться, что страсть младшей Юлии сосредоточилась бы скорее на нем, нежели на Деции Силане. Но последний был молод, изящен и красив, и такие его преимущества перед Луцием Авдазием, с которым, кроме того, он брался разделить все опасности смелого и рискованного предприятия, заставили Юлию предпочесть его и возбудили в ней желание сделать красавца Силана предметом своей новой поэмы любви.
Не трудно догадаться, что тот день, в который Деций Силан получил от Юлии приглашение на свидание, показался ему бесконечным: медленно идут часы для страстно влюбленного, ожидающего минуту свидания. К этому свиданию молодой патриций приготовился с особенной заботливостью. Он надел тунику из самой нежной и тонкой материи, тщательно завил свои волосы, обул ноги в самые изящные сандалии, опрыскал себя лучшими духами и, когда ночная темнота легла на семихолмный город, окутал себя белоснежной тогой и направился в Целиум, где возвышался храм Венеры и Купидона, окруженный густыми миртовыми рощицами, и где ежегодно устраивался народный праздник в честь Миртовой Венеры.
Громадная была толпа народа в священных рощах, освященных смолистыми факелами. Мужчины и женщины всех классов общества встречались, разговаривали и бродили там по всем направлениям и трудно было счесть любящие парочки, мелькавшие между миртовыми кустами. Молодые женщины, явившиеся сюда на свидание, были закутаны в строгую паллу, под которой виднелась соа vestis,[115] туника из такой нежной и тонкой ткани, что. сквозь нее ясно обозначались формы тела, соблазняя взоры, а сильный и возбуждающий запах духов, которыми была надушена эта туника, опьянял чувства и вместе с прочим давал возможность и самому близорукому догадываться, с какой целью явились сюда эти женщины.
Деций Силан с трудом пробился тут между густой толпой, когда какой-то невольник, подойдя к нему, попросил его следовать за ним. Пройдя темными извилинами в лесу мирт, от которых богиня получила свое имя, Силан очутился перед храмом Венеры и Купидона, ярко освещенным множеством двойных факелов из воска. Здесь приказано было ему дождаться той, которая прислала за ним невольника, успевшего скрыться, прежде нежели Деций заметил его отсутствие.
В эту ночь апрельских календ, которой начинался месяц, посвященный богине Венеры, праздновался канун Венерина дня, Pervigilium Veneris, праздника, установленного в честь Матери Любви, охватывающей собой, с наступлением весны, все существующее в мире.
Овидий в четвертой книге своих воспоминаний (Fastor., lib. IV, vv. 155–156), оставил нам прекрасное описание этого праздника Венеры и его кануна, где указывает, между прочим, и на причину, побудившую древних избрать для этого весеннее время года. В этой книге он рассказывает и о том, как среди прочих церемоний матери и жены отправлялись в миртовую рощицу, где стояло изображение богини; как, сняв с ее беломраморной шеи золотую цепь и другие драгоценные украшения, мыли и чистили их и вытирали своими руками; затем надевали их вновь на богиню, убирая ею и венками; после этой церемонии они мылись сами, в воспоминание того, что когда-то красавица богиня, выйдя из моря голой и застигнутая в таком виде толпой сатиров, укрылась в миртовый лесок. Сама купальня находилась близ храма фортуны, прозванной «мужественной», так как она в это время защищала купающихся от нескромных взглядов мужчин. После купанья, в воспоминание другой легенды о Венере, будто бы пожелавшей пить перед тем, как ее отвели к ее мужу, поклонницы этой богини пили молоко с маком и медом. Всеми этими обрядами и молитвами, с какими они обращались при этом к Венере, они надеялись приобрести красоту, хорошие нравы и добрую о себе славу в обществе.
Как извратили римлянки смысл этих праздников и совершавшихся при этом церемоний, долженствовавших служить символом женской чистоты, это мы увидим, последуя за Децием Силаном.
Все обряды вокруг изображения Венеры были уже окончены, когда к нему подошел наш пылкий юноша. Латинские матери и жены совершили уже омовение, чаши с священным молоком обошли всех поклонниц и двери храма в эту минуту отворились настежь.
С того места, где стоял Деций Силан, его взгляд проникал во внутрь храма, и он видел в нем целую толпу девушек и матрон, увенчанных цветами. Разделившись на отдельные хоры, он своими звонкими голосами запели бодрый гимн Венере-Родительнице, покровительствовавшей деторождению, отчего она называлась также Gamelia Diva.[116]
Столько красавиц, собранных в одном месте, очаровали взоры юноши, а сладкое пение, раздававшееся в ночной тишине, приводило его в экстаз.
Но вдруг эти женские хоры, повернувшись к дверям храма, стали медленно приближаться к ним правильными рядами.
Процессия девушек и матрон торжественно выходила из храма, обходя его по окружавшим его аллеям.
Хор продолжал петь гимн Венере, оканчивая каждую строку следующими стихами:
– Деций! – прошептал вдруг женский голос, и чьято рука тихо ударила по плечу Деция Силана.
– Божественная Юлия! – отвечал молодой человек, оборачиваясь и хватая ее правую руку, которую тут же страстно прижал к своему сердцу. Он тотчас узнал ее, хотя она была закутана в паллу, а на голове имела покров, который, подобно sufiibulum у весталок, спускаясь с головы ниже лба, закрывал собой большую часть лица.
– Эту ночь, – шептала Децию жена Луция Эмилия Павла взволнованным от страсти голосом, – я буду для тебя пламенной розой, воспеваемой в этом гимне Катуллом; но Подожди немного, пока окончится процессия.
Проговорив это, она положила свою дрожавшую руку в руку молодого патриция.
А хоры продолжали воспевать «Мать Венеру, всесильным дыханием которой животворится все в мире, ею обольщается, и где все существующее послушно велению любви».
– Слышишь? Слышишь? – шептала Юлия Децию в страстной экзальтации.
При этих словах Юлия, подобно Менаде, обезумевшей от страсти,[118] увлекла за собой Деция Силана, и они скрылись во мраке священной рощи.
Между тем звуки религиозной песни замирали вдали, среди густых миртовых кустов, где в это время толпа, опьяненная сладострастием, предавалась бесстыдным мистериям, отличавшим этот праздник. Другие же при свете импровизированных факелов, расположившись на траве, ели, пили, обнимались и обменивались страстными поцелуями; словом, все предавалось оргии вокруг храма богини любви. Вот каким образом древний Рим встречал наступление весны.
И не один только народ отдавался таким оргиям накануне праздника Венеры; в них принимал участие весь Рим, начиная с самого высшего и кончая самым низшим классом его населения, мужчины и женщины, свободные и рабы.
«Самый шумный из праздников Венеры, – пишет один из новых историков, – происходил в апреле месяце, посвященном богине любви, так как в течение этого месяца все, существующее в природе, пробуждается к жизни и кажется, что сама земля открывает свою грудь весне для поцелуя.
Апрельские ночи проводились за банкетами, вином, танцами, пением и прославлением Венеры на зеленых лугах и среди ветвей, украшенных цветами. Вся римская молодежь принимала участие в удовольствиях этих ночей со всем пылом своего возраста, между тем как старики и старухи оставались дома, под покровом своих пенат, чтобы не слышать этих криков радости, этих песен и не видеть этой пляски. Иногда, по поводу таких апрельских празднеств, в некоторых нескромных домах устраивались свободные танцы и пантомимы, в которых изображались выдающиеся эпизоды из мифологической истории богини Венеры, так, например, суд Париса, сети Вулкана, любовные похождения Адониса и другие сцены из этой нескромной, но поэтической мифологии. В этих пантомимах действующие лица, являясь голыми, с такой свободой изображали все жесты и действия влюбленных богов и богинь, что Арнобий, упоминая об этих пластичных забавах, говорит, что Венера, мать царственного народа, является тут пьяной Вакханкой, предающейся всякого рода бесстыдствам, свойственным низкой публичной женщине».[119]
Поэтому нет ничего удивительного, что на упомянутом празднике присутствовала Юлия, как и прочие римские матроны, пришедшие сюда под предлогом чествовать вышеописанными церемониями Венеру-родительницу, а на самом деле для того, чтобы предаться потом разнузданному разврату.
Спустя некоторое время наша влюбленная парочка вновь появилась близ храма Венеры и Купидона. Религиозные песни давно уже смолкли, но миртовые рощицы были оживлены более прежнего, и поклонники богини, но уже не Венеры Гамелии, а Венеры Эпитрагии,[120] усердно приносили ей пламенные жертвы, повсюду, где только могли!
– О моя божественная Юлия, – говорил Деций Силан, – эти празднества будут длиться три ночи: согласна ли ты и в две остальные дарить меня таким блаженством, каким подарила меня сегодняшняя ночь?
– О мой Деций, я желала бы этого, – отвечала она, – но тебе известно, что жестокая Ливия зорко следит за мной, и как знать, быть может, и в эту ночь она приказала своим шпионам следовать за мной повсюду; я беспокоюсь за тебя, за твою жизнь; я боюсь, чтобы Август не узнал о том, что ты провел эту ночь со мной.
Говоря это, Юлия опускала свой головной покров все ниже и ниже, так что трудно было бы постороннему узнать ее под ним.
– Дело в том, что по прошествии этих дней я должен уехать из Рима; это необходимо для того предприятия, которое я поклялся выполнить.
– Так скоро?
– Необходимо: время бежит, Луций Авдазий назначил шестимесячный срок для приведения к концу своего предприятия, а между тем для осуществления его нужно еще совершить далекое и опасное путешествие. Не в Риме приходится искать необходимых нам людей. Именно сегодня утром мы с Авдазием окончательно составили наш план, и ты, Юлия, можешь во многом помочь нам.
– Каким это образом?
– Не приобрела ли ты на днях молодую и красивую невольницу-гречанку?
– Да, только вчера, и я уже полюбила за многое Неволею Тикэ.
– Эта-то, именно, невольница Должна служить наградой за нашу экспедицию.
– Так ты любишь ее? – спросила Юлия быстрым и резким тоном ревности, освобождая свою руку из-под руки Деция Силана.
– Нет, нет, божественная Юлия; я даже не знаю ее. Помпейский навклер, привезший ее на своем судне из Греции, вот кто в отчаянии от разлуки с ней; и он так ее любит, что готов приобрести ее за какую бы то ни было цену; я уверен, что он даже женился бы на ней, если бы не принадлежал к роду патрициев, а она не сделалась бы невольницей; но, не делая ее своей законной женой, он охотно возьмет ее вместо жены.[121] Этот-то навклер мог бы свезти нас, меня, Авдазия и еще нескольких наших друзей, к тем далеким берегам, где бы мы могли приготовить средства к похищению твоей матери; в вознаграждение же за это он получил бы, чего он и требует, твою невольницу Тикэ.
Юлия взяла вновь под руку Деция Силана.
– Пусть будет так, – отвечала она. – Хотя я рассчитывала иметь эту милую и образованную девушку постоянно при себе и сделать ее поверенной всех моих тайн. Если бы мать моя потребовала от меня еще больших жертв, то и тогда я согласилась бы, не задумываясь.
– А для брата?
– Также и для него.
– Но навклер, прежде нежели отправиться с нами, потребует гарантии.
– Разве ему будет недостаточно слова внучки Августа?
– Он купец и к тому же моряк. Подумав немного, Юлия отвечала:
– Послушай меня. Здесь не место продолжать разговор об этом. Посмотри: вот там, в тени, стоит пара, которая, как будто, подозрительно наблюдает за нами, и нам следует разойтись. Ты иди к ним навстречу и постарайся узнать, кто они такие; я же пойду в противоположную сторону, где ждут меня мои слуги. Жди от меня скорой вести, а до того видайся почаще с помпейским навклером и дай ему понять, что он получит обратно свою возлюбленную.
С этими словами, сильно пожав ему руку, Юлия оставила его и тайком скрылась за храмом.
Деций Силан быстрым шагом пошел навстречу к той паре, на которую указала ему Юлия и которая стояла в конце аллеи. Это были известные уже читателю Процилл и Ургулания. Хотя они поспешили зайти за миртовый куст при приближении к ним Силана, но, тем не менее, последний разглядел их своим зорким взором.
– Клянусь Венерой! – воскликнул Силан, узнав их. – Я думал, что только мы, патриции, охотимся за красавицами из простого народа; оказывается, однако, что и рабы охотятся за нашими матронами. Ха, ха, ха! – и он продолжал хохотать, проходя мимо них.
Процилл и Ургулания не могли припомнить, встречали ли они прежде этого господина. Застигнутые им врасплох, они не произнесли ни слова в ответ на его оскорбление, так как Ургулания, желая избежать еще большего скандала, приказала молчать своему спутнику.
Между тем оскорбительные слова Деция Силана убеждали Ургуланию, что подозрения ее, будто женщина, с которой он только что находился вместе, была ветреная жена Луция Эмилия Павла, были несправедливы и что все, ею самой достигнутое в эту ночь, было лишь ее сознание в том, что с настоящей минуты она находится во власти неизвестного ей патриция, подстерегшего ее тут вместе с Проциллом. Теперь ей приходилось опасаться и гнева Ливии, имевшей основание быть недовольной ею и Проциллом за неудачное выполнение ими ее последнего поручениями еще более страшиться наказания от самого Августа, который не простил бы ей сегодняшнего поведения ее, что на самом деле случилось, как мы увидим впоследствии.
Но более хитрый и дальнозоркий невольник был ближе к действительности; хотя и он не мог рассмотреть полузакрытого лица женщины, бывшей с Децием Силаном, тем не менее он был почти убежден, что это была никто иная, как Юлия. Он заключал это по росту и изяществу манер незнакомки, по ее осторожности, так как он заметил, что она, как только вышла на открытое место к храму, тотчас же позаботилась скрыть свое лицо под покровом; наконец, по таинственному ее виду и боязливости, то есть по той поспешности, с какой она скрылась после того, как увидела, что за ней наблюдают посторонние лица; а потому, чтобы успокоить свою любовницу того вечера, Процилл поспешил сказать ей следующее:
– Напрасно, моя повелительница и владычица моей души, ты не хочешь верить, что это была жена Луция Эмилия Павла; говорю тебе, что это она, а следовательно в ее собственном интересе будет молчать о нашем свидании. Но я не умолчу о том, что видел, и первой моей заботой будет уверить Августа в том, что его внучка сегодняшнюю ночь вела себя подобно своей матери, и завтрашний день не пройдет без того, чтобы я не узнал имени ее счастливого возлюбленного.
– А что будет с нами…
– Ни Ливия, ни Цезарь, – перебил Ургуланию Процилл, – не станут подозревать нас, когда будут достаточно заняты новым срамом, причиненным их фамилии одним из ее членов.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В ее воображении изящная фигура влюбленного молодого человека рисовалась и весь следующий день, и, желая воспользоваться случаем, какой представлялся ей во время наступавшего праздника Весны, она, нисколько не колеблясь, отправила к Децию Сйлану приглашение на свидание в рощу богини любви.
Такое поведение Юлии, внучки императора и жены человека знаменитого родом и бывшего консулом, может удивить многих из моих читателей; но пусть они перенесутся мыслью в ту эпоху, когда женщина даже высшего класса общества или, вернее сказать, преимущественно этого класса, была совершенно эмансипирована, но вместе с тем и развращена.
Такими нравами отличалось римское общество еще до Августа. Вот что говорит, например, известный историк Момсен о времени Юлия Цезаря:
«Характерной чертой этого периода упадка была эмансипация женщины. С экономической точки зрения римские женщины уже с давних пор были самостоятельны. В эту же эпоху (Юлия Цезаря) мы находим специальных поверенных у римских матрон, управлявших их делами и защищавших их интересы в судебных учреждениях. Освобожденные от опеки отца и мужа, женщины были тут эмансипированы и в других отношениях. В любовных интригах они прогрессировали ежедневно. Танцовщицы (mimae) своими успехами могли бы конкурировать с нынешними: примадонны, лирницы и им подобные грязнят собой даже страницы истории; но их, так сказать, узаконенная торговля страдала от конкуренции свободной торговли в аристократических кругах. В самых знаменитых и самых аристократических семействах прелюбодеяние сделалось столь обыденной вещью, что казалось уже смешным возбуждать по поводу его процессы. Даже такой неслыханный скандал, какой был сделан Публием Клодием в 693 (61 г. до Р. X.) во время одного праздника в доме великого жреца скандал, имевший в тысячу раз более важные последствия, чем те поступки, которые за пятьдесят лет до того наказывались смертью, не только прошел без всякого наказания, но и не возбудил даже процесса».[114]
С течением времени терпимость к развратному поведению женщин усилилась, и если бы не Ливия, имевшая намерение погубить страшную Юлию и с этой целью возбуждавшая против нее гнев Августа, дочери последнего также не пришлось бы раскаиваться в своем разврате и испытывать неприятности ссылки; как бы то ни было, наказание, какому подверглась старшая Юлия, не повлияло благотворно на ее дочь Юлию, своим поведением не отличавшуюся среди развращенных женщин своего круга.
Одаренная пылким воображением и таким же темпераментом, младшая Юлия легко приходила в экзальтацию и часто отдавалась страсти, не думая даже о соблюдении внешних приличий. На ночном собрании, бывшем на вилле Овидия, легкомысленной внучке Августа очень понравилась смелость, с какой говорил о своем предприятии Луций Авдазий, и будь он не так стар и не так обесславлен, – на что я указывал уже моим читателям, – легко могло бы случиться, что страсть младшей Юлии сосредоточилась бы скорее на нем, нежели на Деции Силане. Но последний был молод, изящен и красив, и такие его преимущества перед Луцием Авдазием, с которым, кроме того, он брался разделить все опасности смелого и рискованного предприятия, заставили Юлию предпочесть его и возбудили в ней желание сделать красавца Силана предметом своей новой поэмы любви.
Не трудно догадаться, что тот день, в который Деций Силан получил от Юлии приглашение на свидание, показался ему бесконечным: медленно идут часы для страстно влюбленного, ожидающего минуту свидания. К этому свиданию молодой патриций приготовился с особенной заботливостью. Он надел тунику из самой нежной и тонкой материи, тщательно завил свои волосы, обул ноги в самые изящные сандалии, опрыскал себя лучшими духами и, когда ночная темнота легла на семихолмный город, окутал себя белоснежной тогой и направился в Целиум, где возвышался храм Венеры и Купидона, окруженный густыми миртовыми рощицами, и где ежегодно устраивался народный праздник в честь Миртовой Венеры.
Громадная была толпа народа в священных рощах, освященных смолистыми факелами. Мужчины и женщины всех классов общества встречались, разговаривали и бродили там по всем направлениям и трудно было счесть любящие парочки, мелькавшие между миртовыми кустами. Молодые женщины, явившиеся сюда на свидание, были закутаны в строгую паллу, под которой виднелась соа vestis,[115] туника из такой нежной и тонкой ткани, что. сквозь нее ясно обозначались формы тела, соблазняя взоры, а сильный и возбуждающий запах духов, которыми была надушена эта туника, опьянял чувства и вместе с прочим давал возможность и самому близорукому догадываться, с какой целью явились сюда эти женщины.
Деций Силан с трудом пробился тут между густой толпой, когда какой-то невольник, подойдя к нему, попросил его следовать за ним. Пройдя темными извилинами в лесу мирт, от которых богиня получила свое имя, Силан очутился перед храмом Венеры и Купидона, ярко освещенным множеством двойных факелов из воска. Здесь приказано было ему дождаться той, которая прислала за ним невольника, успевшего скрыться, прежде нежели Деций заметил его отсутствие.
В эту ночь апрельских календ, которой начинался месяц, посвященный богине Венеры, праздновался канун Венерина дня, Pervigilium Veneris, праздника, установленного в честь Матери Любви, охватывающей собой, с наступлением весны, все существующее в мире.
Овидий в четвертой книге своих воспоминаний (Fastor., lib. IV, vv. 155–156), оставил нам прекрасное описание этого праздника Венеры и его кануна, где указывает, между прочим, и на причину, побудившую древних избрать для этого весеннее время года. В этой книге он рассказывает и о том, как среди прочих церемоний матери и жены отправлялись в миртовую рощицу, где стояло изображение богини; как, сняв с ее беломраморной шеи золотую цепь и другие драгоценные украшения, мыли и чистили их и вытирали своими руками; затем надевали их вновь на богиню, убирая ею и венками; после этой церемонии они мылись сами, в воспоминание того, что когда-то красавица богиня, выйдя из моря голой и застигнутая в таком виде толпой сатиров, укрылась в миртовый лесок. Сама купальня находилась близ храма фортуны, прозванной «мужественной», так как она в это время защищала купающихся от нескромных взглядов мужчин. После купанья, в воспоминание другой легенды о Венере, будто бы пожелавшей пить перед тем, как ее отвели к ее мужу, поклонницы этой богини пили молоко с маком и медом. Всеми этими обрядами и молитвами, с какими они обращались при этом к Венере, они надеялись приобрести красоту, хорошие нравы и добрую о себе славу в обществе.
Как извратили римлянки смысл этих праздников и совершавшихся при этом церемоний, долженствовавших служить символом женской чистоты, это мы увидим, последуя за Децием Силаном.
Все обряды вокруг изображения Венеры были уже окончены, когда к нему подошел наш пылкий юноша. Латинские матери и жены совершили уже омовение, чаши с священным молоком обошли всех поклонниц и двери храма в эту минуту отворились настежь.
С того места, где стоял Деций Силан, его взгляд проникал во внутрь храма, и он видел в нем целую толпу девушек и матрон, увенчанных цветами. Разделившись на отдельные хоры, он своими звонкими голосами запели бодрый гимн Венере-Родительнице, покровительствовавшей деторождению, отчего она называлась также Gamelia Diva.[116]
Столько красавиц, собранных в одном месте, очаровали взоры юноши, а сладкое пение, раздававшееся в ночной тишине, приводило его в экстаз.
Но вдруг эти женские хоры, повернувшись к дверям храма, стали медленно приближаться к ним правильными рядами.
Процессия девушек и матрон торжественно выходила из храма, обходя его по окружавшим его аллеям.
Хор продолжал петь гимн Венере, оканчивая каждую строку следующими стихами:
И подобно прелестным и фантастическим обитательницам Олимпа, проходили мимо молодого патриция красавицы-певицы, скрываясь тотчас же в извилинах темных аллей; за ними следовали другие, продолжая пение гимна, в котором вспоминались чудеса, совершаемые богиней любви; и гимн этот разносился далеко вокруг.
Если сердце чье еще
Чувств любви не знает,
Завтра ж страстию оно
Пылкой запылает.
Наш привет тебе, весна;
Ты на радость нам дана.
– Деций! – прошептал вдруг женский голос, и чьято рука тихо ударила по плечу Деция Силана.
– Божественная Юлия! – отвечал молодой человек, оборачиваясь и хватая ее правую руку, которую тут же страстно прижал к своему сердцу. Он тотчас узнал ее, хотя она была закутана в паллу, а на голове имела покров, который, подобно sufiibulum у весталок, спускаясь с головы ниже лба, закрывал собой большую часть лица.
– Эту ночь, – шептала Децию жена Луция Эмилия Павла взволнованным от страсти голосом, – я буду для тебя пламенной розой, воспеваемой в этом гимне Катуллом; но Подожди немного, пока окончится процессия.
Проговорив это, она положила свою дрожавшую руку в руку молодого патриция.
А хоры продолжали воспевать «Мать Венеру, всесильным дыханием которой животворится все в мире, ею обольщается, и где все существующее послушно велению любви».
– Слышишь? Слышишь? – шептала Юлия Децию в страстной экзальтации.
доносилось к ним из последних рядов, выходивших из храма.
Нас всех соединяет Любовью Гименей….[117]
При этих словах Юлия, подобно Менаде, обезумевшей от страсти,[118] увлекла за собой Деция Силана, и они скрылись во мраке священной рощи.
Между тем звуки религиозной песни замирали вдали, среди густых миртовых кустов, где в это время толпа, опьяненная сладострастием, предавалась бесстыдным мистериям, отличавшим этот праздник. Другие же при свете импровизированных факелов, расположившись на траве, ели, пили, обнимались и обменивались страстными поцелуями; словом, все предавалось оргии вокруг храма богини любви. Вот каким образом древний Рим встречал наступление весны.
И не один только народ отдавался таким оргиям накануне праздника Венеры; в них принимал участие весь Рим, начиная с самого высшего и кончая самым низшим классом его населения, мужчины и женщины, свободные и рабы.
«Самый шумный из праздников Венеры, – пишет один из новых историков, – происходил в апреле месяце, посвященном богине любви, так как в течение этого месяца все, существующее в природе, пробуждается к жизни и кажется, что сама земля открывает свою грудь весне для поцелуя.
Апрельские ночи проводились за банкетами, вином, танцами, пением и прославлением Венеры на зеленых лугах и среди ветвей, украшенных цветами. Вся римская молодежь принимала участие в удовольствиях этих ночей со всем пылом своего возраста, между тем как старики и старухи оставались дома, под покровом своих пенат, чтобы не слышать этих криков радости, этих песен и не видеть этой пляски. Иногда, по поводу таких апрельских празднеств, в некоторых нескромных домах устраивались свободные танцы и пантомимы, в которых изображались выдающиеся эпизоды из мифологической истории богини Венеры, так, например, суд Париса, сети Вулкана, любовные похождения Адониса и другие сцены из этой нескромной, но поэтической мифологии. В этих пантомимах действующие лица, являясь голыми, с такой свободой изображали все жесты и действия влюбленных богов и богинь, что Арнобий, упоминая об этих пластичных забавах, говорит, что Венера, мать царственного народа, является тут пьяной Вакханкой, предающейся всякого рода бесстыдствам, свойственным низкой публичной женщине».[119]
Поэтому нет ничего удивительного, что на упомянутом празднике присутствовала Юлия, как и прочие римские матроны, пришедшие сюда под предлогом чествовать вышеописанными церемониями Венеру-родительницу, а на самом деле для того, чтобы предаться потом разнузданному разврату.
Спустя некоторое время наша влюбленная парочка вновь появилась близ храма Венеры и Купидона. Религиозные песни давно уже смолкли, но миртовые рощицы были оживлены более прежнего, и поклонники богини, но уже не Венеры Гамелии, а Венеры Эпитрагии,[120] усердно приносили ей пламенные жертвы, повсюду, где только могли!
– О моя божественная Юлия, – говорил Деций Силан, – эти празднества будут длиться три ночи: согласна ли ты и в две остальные дарить меня таким блаженством, каким подарила меня сегодняшняя ночь?
– О мой Деций, я желала бы этого, – отвечала она, – но тебе известно, что жестокая Ливия зорко следит за мной, и как знать, быть может, и в эту ночь она приказала своим шпионам следовать за мной повсюду; я беспокоюсь за тебя, за твою жизнь; я боюсь, чтобы Август не узнал о том, что ты провел эту ночь со мной.
Говоря это, Юлия опускала свой головной покров все ниже и ниже, так что трудно было бы постороннему узнать ее под ним.
– Дело в том, что по прошествии этих дней я должен уехать из Рима; это необходимо для того предприятия, которое я поклялся выполнить.
– Так скоро?
– Необходимо: время бежит, Луций Авдазий назначил шестимесячный срок для приведения к концу своего предприятия, а между тем для осуществления его нужно еще совершить далекое и опасное путешествие. Не в Риме приходится искать необходимых нам людей. Именно сегодня утром мы с Авдазием окончательно составили наш план, и ты, Юлия, можешь во многом помочь нам.
– Каким это образом?
– Не приобрела ли ты на днях молодую и красивую невольницу-гречанку?
– Да, только вчера, и я уже полюбила за многое Неволею Тикэ.
– Эта-то, именно, невольница Должна служить наградой за нашу экспедицию.
– Так ты любишь ее? – спросила Юлия быстрым и резким тоном ревности, освобождая свою руку из-под руки Деция Силана.
– Нет, нет, божественная Юлия; я даже не знаю ее. Помпейский навклер, привезший ее на своем судне из Греции, вот кто в отчаянии от разлуки с ней; и он так ее любит, что готов приобрести ее за какую бы то ни было цену; я уверен, что он даже женился бы на ней, если бы не принадлежал к роду патрициев, а она не сделалась бы невольницей; но, не делая ее своей законной женой, он охотно возьмет ее вместо жены.[121] Этот-то навклер мог бы свезти нас, меня, Авдазия и еще нескольких наших друзей, к тем далеким берегам, где бы мы могли приготовить средства к похищению твоей матери; в вознаграждение же за это он получил бы, чего он и требует, твою невольницу Тикэ.
Юлия взяла вновь под руку Деция Силана.
– Пусть будет так, – отвечала она. – Хотя я рассчитывала иметь эту милую и образованную девушку постоянно при себе и сделать ее поверенной всех моих тайн. Если бы мать моя потребовала от меня еще больших жертв, то и тогда я согласилась бы, не задумываясь.
– А для брата?
– Также и для него.
– Но навклер, прежде нежели отправиться с нами, потребует гарантии.
– Разве ему будет недостаточно слова внучки Августа?
– Он купец и к тому же моряк. Подумав немного, Юлия отвечала:
– Послушай меня. Здесь не место продолжать разговор об этом. Посмотри: вот там, в тени, стоит пара, которая, как будто, подозрительно наблюдает за нами, и нам следует разойтись. Ты иди к ним навстречу и постарайся узнать, кто они такие; я же пойду в противоположную сторону, где ждут меня мои слуги. Жди от меня скорой вести, а до того видайся почаще с помпейским навклером и дай ему понять, что он получит обратно свою возлюбленную.
С этими словами, сильно пожав ему руку, Юлия оставила его и тайком скрылась за храмом.
Деций Силан быстрым шагом пошел навстречу к той паре, на которую указала ему Юлия и которая стояла в конце аллеи. Это были известные уже читателю Процилл и Ургулания. Хотя они поспешили зайти за миртовый куст при приближении к ним Силана, но, тем не менее, последний разглядел их своим зорким взором.
– Клянусь Венерой! – воскликнул Силан, узнав их. – Я думал, что только мы, патриции, охотимся за красавицами из простого народа; оказывается, однако, что и рабы охотятся за нашими матронами. Ха, ха, ха! – и он продолжал хохотать, проходя мимо них.
Процилл и Ургулания не могли припомнить, встречали ли они прежде этого господина. Застигнутые им врасплох, они не произнесли ни слова в ответ на его оскорбление, так как Ургулания, желая избежать еще большего скандала, приказала молчать своему спутнику.
Между тем оскорбительные слова Деция Силана убеждали Ургуланию, что подозрения ее, будто женщина, с которой он только что находился вместе, была ветреная жена Луция Эмилия Павла, были несправедливы и что все, ею самой достигнутое в эту ночь, было лишь ее сознание в том, что с настоящей минуты она находится во власти неизвестного ей патриция, подстерегшего ее тут вместе с Проциллом. Теперь ей приходилось опасаться и гнева Ливии, имевшей основание быть недовольной ею и Проциллом за неудачное выполнение ими ее последнего поручениями еще более страшиться наказания от самого Августа, который не простил бы ей сегодняшнего поведения ее, что на самом деле случилось, как мы увидим впоследствии.
Но более хитрый и дальнозоркий невольник был ближе к действительности; хотя и он не мог рассмотреть полузакрытого лица женщины, бывшей с Децием Силаном, тем не менее он был почти убежден, что это была никто иная, как Юлия. Он заключал это по росту и изяществу манер незнакомки, по ее осторожности, так как он заметил, что она, как только вышла на открытое место к храму, тотчас же позаботилась скрыть свое лицо под покровом; наконец, по таинственному ее виду и боязливости, то есть по той поспешности, с какой она скрылась после того, как увидела, что за ней наблюдают посторонние лица; а потому, чтобы успокоить свою любовницу того вечера, Процилл поспешил сказать ей следующее:
– Напрасно, моя повелительница и владычица моей души, ты не хочешь верить, что это была жена Луция Эмилия Павла; говорю тебе, что это она, а следовательно в ее собственном интересе будет молчать о нашем свидании. Но я не умолчу о том, что видел, и первой моей заботой будет уверить Августа в том, что его внучка сегодняшнюю ночь вела себя подобно своей матери, и завтрашний день не пройдет без того, чтобы я не узнал имени ее счастливого возлюбленного.
– А что будет с нами…
– Ни Ливия, ни Цезарь, – перебил Ургуланию Процилл, – не станут подозревать нас, когда будут достаточно заняты новым срамом, причиненным их фамилии одним из ее членов.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мистерии в храме Изиды
События развивались быстро; Ливия Друзилла стала думать о том, что наступил уж удобный час для действия и что пора поторопиться разрешением ее давних зредположений.
Прибытие Клемента в Рим, принятая им тут предосторожность и участие посторонних лиц, давших ему возможность обойти козни, какие она строила против него, принимая его за Агриппу Постума; его неожиданное исчезновение, так что ей остались неизвестными цель и результаты его пребывания в столице; тайные совещания младшей Юлии со своими друзьями, сильными при дворе; приезд в Рим с острова Пандатарии самой Скрибонии для переговоров с Клементом; наконец, удаление от двора некоторых лиц, ходатайствовавших перед Августом о детях Марка Випсания Агриппы, и война в Паннонии, веденная победоносным образом Тиверием, – все это, казалось, очистило Ливии поле действия, помогая осуществлению давно задуманного ею плана.
В ночь, описанную нами в предшествовавшей главе, Ургулания и Процилл отправились в священную рощу по приказанию самой Ливии. Зная хорошо склонности младшей Юлии, не отличавшейся от склонностей ее матери, Ливия была уверена, что внучка Августа не упустит случая воспользоваться оргией, дозволенной к тому же самой религией. И в эти праздничные дни Ливия не хотела терять Юлии с глаз, чтобы иметь новое доказательство ее безнравственности и, таким образом увеличить сумму данных к ее обвинению и погибели.
Так как Ливии были известны строгость Августа к соблюдению внешних приличий и то, что он не терпел, чтобы женщины высшего общества вступали в интригу или имели что-либо общее с человеком низкого положения, плебеем или рабом, то, посылая Ургуланию и Процилла на праздник Миртовой Венеры, каждого из них порознь, для наблюдения за младшей Юлией, она не предупредила ни Ургулании, что такое же точно поручение дано ею Проциллу, ни Процилла, что он может встретить Ургуланию в миртовых рощах, что действительно и случилось: они встретились близ храма Венеры и тут же узнали друг от друга, что посланы Ливией с одним и тем же поручением. Ургулания не скрыла этого перед Проциллом, чтобы оправдать свое присутствие среди ночных оргий венерина праздника и не показаться недостойной того хорошего мнения, какое имели о ней императрица и весь двор.
Не все миртовые кусты были освещены; были уголки в священной роще, как будто нарочно оставленные в темноте, чтобы быть более удобными для любовных свиданий. Толпы народа наполняли все аллеи этой рощи: невольники и свободные граждане, плебеи и патриции, женщины всех классов, не исключая матрон и девушек аристократического круга, – все это бродило в одиночку, или парами и группами, ведя сладострастные разговоры, позволяя себе непристойные движения, словом, превращая всю священную рощу, окружавшую храм богини любви, в разгульный дом. Была минута, когда Ургулания почувствовала страх и раскаяние в том, что явилась сюда; но она не поторопилась уйти, а приказала сперва Проциллу не оставлять ее одну в этом страшно шумном людском водовороте; потом, когда первый страх прошел, она выразила желание выбраться из тесной толпы на менее многолюдное и менее шумное место, а затем, под влиянием заразительных примеров, бросавшихся в глаза на каждом шагу, она снизошла до того, что дозволила Проциллу взять себя под руку и слушать его рассказы, не имевшие ничего общего с поручением, данным им императрицей.
Процилл, как нам уже известно, был ловкий и красивый юноша и пользовался милостью своих господ, то есть Ливии и Августа. Ему дозволялось часто – а в эту ночь даже было приказано – не надевать пуллаты (одежды из темной грубой материи, отличавшей невольников); этим дозволением Ливия как бы напоминала ему данное ею обещание – за его верную службу и преданность даровать ему впоследствии свободу. Его манеры и его речь были так изящны, что ему не трудно было скрывать перед другими свое низкое происхождение; этими качествами Процилла Ливия Августа умела пользоваться, давая ему нередко тайные и трудные поручения, где необходимы были хитрость и притворство; при всем этом он обладал и большим умом.
Прибытие Клемента в Рим, принятая им тут предосторожность и участие посторонних лиц, давших ему возможность обойти козни, какие она строила против него, принимая его за Агриппу Постума; его неожиданное исчезновение, так что ей остались неизвестными цель и результаты его пребывания в столице; тайные совещания младшей Юлии со своими друзьями, сильными при дворе; приезд в Рим с острова Пандатарии самой Скрибонии для переговоров с Клементом; наконец, удаление от двора некоторых лиц, ходатайствовавших перед Августом о детях Марка Випсания Агриппы, и война в Паннонии, веденная победоносным образом Тиверием, – все это, казалось, очистило Ливии поле действия, помогая осуществлению давно задуманного ею плана.
В ночь, описанную нами в предшествовавшей главе, Ургулания и Процилл отправились в священную рощу по приказанию самой Ливии. Зная хорошо склонности младшей Юлии, не отличавшейся от склонностей ее матери, Ливия была уверена, что внучка Августа не упустит случая воспользоваться оргией, дозволенной к тому же самой религией. И в эти праздничные дни Ливия не хотела терять Юлии с глаз, чтобы иметь новое доказательство ее безнравственности и, таким образом увеличить сумму данных к ее обвинению и погибели.
Так как Ливии были известны строгость Августа к соблюдению внешних приличий и то, что он не терпел, чтобы женщины высшего общества вступали в интригу или имели что-либо общее с человеком низкого положения, плебеем или рабом, то, посылая Ургуланию и Процилла на праздник Миртовой Венеры, каждого из них порознь, для наблюдения за младшей Юлией, она не предупредила ни Ургулании, что такое же точно поручение дано ею Проциллу, ни Процилла, что он может встретить Ургуланию в миртовых рощах, что действительно и случилось: они встретились близ храма Венеры и тут же узнали друг от друга, что посланы Ливией с одним и тем же поручением. Ургулания не скрыла этого перед Проциллом, чтобы оправдать свое присутствие среди ночных оргий венерина праздника и не показаться недостойной того хорошего мнения, какое имели о ней императрица и весь двор.
Не все миртовые кусты были освещены; были уголки в священной роще, как будто нарочно оставленные в темноте, чтобы быть более удобными для любовных свиданий. Толпы народа наполняли все аллеи этой рощи: невольники и свободные граждане, плебеи и патриции, женщины всех классов, не исключая матрон и девушек аристократического круга, – все это бродило в одиночку, или парами и группами, ведя сладострастные разговоры, позволяя себе непристойные движения, словом, превращая всю священную рощу, окружавшую храм богини любви, в разгульный дом. Была минута, когда Ургулания почувствовала страх и раскаяние в том, что явилась сюда; но она не поторопилась уйти, а приказала сперва Проциллу не оставлять ее одну в этом страшно шумном людском водовороте; потом, когда первый страх прошел, она выразила желание выбраться из тесной толпы на менее многолюдное и менее шумное место, а затем, под влиянием заразительных примеров, бросавшихся в глаза на каждом шагу, она снизошла до того, что дозволила Проциллу взять себя под руку и слушать его рассказы, не имевшие ничего общего с поручением, данным им императрицей.
Процилл, как нам уже известно, был ловкий и красивый юноша и пользовался милостью своих господ, то есть Ливии и Августа. Ему дозволялось часто – а в эту ночь даже было приказано – не надевать пуллаты (одежды из темной грубой материи, отличавшей невольников); этим дозволением Ливия как бы напоминала ему данное ею обещание – за его верную службу и преданность даровать ему впоследствии свободу. Его манеры и его речь были так изящны, что ему не трудно было скрывать перед другими свое низкое происхождение; этими качествами Процилла Ливия Августа умела пользоваться, давая ему нередко тайные и трудные поручения, где необходимы были хитрость и притворство; при всем этом он обладал и большим умом.