Страница:
Вот каков был гость, явившийся первым в Orti piniferi, к Овидию.
– Клянусь Кастором![67] О Фабий, – сказал поэт, обнимая гостя, – тебя посылает к нам Фортуна-мстительница.
– Нет, Овидий, Фортуна[68] нежных женских чувств, так как я приглашен Юлией от твоего имени. Видишь? Поспешность, с какой я явился сюда, свидетельствует о том, как приятно мне быть у бессмертного певца Метаморфоз и… Коринны, – добавил Фабий с легкой улыбкой, так как он принадлежал к числу тех, которые догадывались, кого воспевал поэт под этим именем.
– Фабий, ты знаешь, что я чувствую к тебе, но своим сегодняшним приходом ко мне ты удваиваешь мою признательность.
– Ты только что приветствовал меня именем Фортуны-мстительницы; не ее ли чествуешь ты сегодняшним пиром?
– Фабий, ты знаешь мои родственные чувства к дочери Випсания Агриппы, Юлии; известие о том, что ее мать не будет более страдать на острове Пандатария, обрадовало нас и весь Рим, и все говорят, что в данном случае Август поступил гуманно по твоему совету…
Овидий, говоря это, пристально глядел на Фабия, как бы желая угадать его тайные мысли.
Фабий тотчас же отвечал:
– Да избавят меня боги от таких гуманных советов! Фабий Максим посоветовал бы что-нибудь иное. Августу. Реджия – это вечная тюрьма, это место равносильно могиле. С острова Пандатарии, по крайней мере, можно было слышать голос несчастной узницы; и ты, певец Коринны, слышал его не раз, если верить рассказам Ливии…
В эту минуту nomenclator провозгласил:
– Сальвидиен Руф!
– Он здесь?..– спросил с удивлением Фабий.
– Да, он также на нашей стороне, – прошептал Овидий, сжимая руку Фабия.
Но лицо последнего при этом имени омрачилось.
Руф вошел; вслед за ним явились Луций Авдазий, Луций Виниций, а несколько минут спустя Деций Силан и Семпроний Гракх.
И об этих личностях необходимо сказать несколько слов, тем более что некоторые из них играют довольно заметную роль в нашей истории.
Что касается Сальвидиена Руфа, то Ливия была справедлива, говоря о нем, как о человеке, любившем перемену и всякую смуту, и хотя Август щедро одарил его, тем не менее, не приобрел в нем придворного, преданного цезарям. Сальвидиен Руф, по своей натуре, был скорее заговорщик, чем придворный, и поэтому Луцию Эмилию Павлу не трудно было склонить его на свою сторону, обнадеживая удовлетворить в будущем его честолюбию. Вот причина, побудившая Юлию и Овидия, знавших Руфа именно таким, пригласить его на настоящее собрание.
Луций Авдазий, человек горячего характера и безнравственный, не был уважаем в Риме. Обвиненный однажды в совершении подложного духовного завещания, он был обязан своим оправданием Семпронию Гракху и мужу младшей Юлии, которым он казался человеком, могущим быть им полезным помощником в будущем, в чем, как мы увидим далее, они не ошиблись.
Луций Виниций, молодой патриций, был одним из представителей римского элегантного общества.[69] Единственная заслуга или причина, по которой он удостоился чести быть приглашенным к Овидию, заключалась в благосклонности к нему Юлии, ветреность которой заставляла более, нежели подозревать, что в ту минуту Виниций был ее любимцем; это не мешало, однако, мужу Юлии – подобного рода странности встречаются и в семейной жизни современного нам общества – дружить с Луцием Виницием, который в данный момент мог привлечь на сторону Луция Эмилия Павла значительную часть лучшей римской молодежи.
С некоторого времени соперником Виниция близ младшей Юлии был Деций Силан. Этот необыкновенно красивый юноша предпочитал светские удовольствия всем политическим вопросам; последние его вовсе не занимали, вследствие чего, быть может, он находился в милости у Августа, который, следуя политике Юлия Цезаря, стремился умалить авторитет всех окружавших его лиц из желания усилить свой собственный. Ухаживая за Юлией и зная ее дружественные отношения к Овидию, Деций Силан выказывал себя самым восторженным поклонником поэта. С той же целью, вероятно, чтобы угодить Юлии, этот волокита в разговорах с ней резко выражался против строгости императора к ее матери; вот почему младшая Юлия и Овидий решили пригласить и Деция Силана на ночное совещание.
Гораздо более следовало бы удивляться фамильярным отношениям между Овидием и Семпронием Гракхом, тем самым Семпронием Гракхом, который был постоянным любовником старшей Юлии со дня ее брака с Випсанием Агриппой, т. е. в то самое время, когда поэт бредил своей Коринной. Но кажется, при развращенности той эпохи, любовники одной и той же красавицы мирно уживались друг с другом и нисколько не возмущались ее неверностью к ним; подобно всем прочим, Овидий и Семпроний Гракх не страдали от того, что их возлюбленная, не покидая их, в то же время удовлетворяла самым гнусным страстям своим, бросаясь во время оргий в объятия целой толпы мимолетных любовников, публично осрамив себя под конец своей скандальной связью с Юлом Антонием.
Если бы развратное поведение Юлии было единственной причиной ее несчастья, то строгость Августа по отношению к дочери, сосланной им на остров Пандатарию, заслуживала бы похвалы; но, к сожалению, такому наказанию Юлия подверглась, как известно уже читателю, не столько за свое бесстыдство и разврат, сколько вследствие политики Ливии.
Таким образом, Семпроний Гракх и Овидий, прежние соперники, были соединены теперь одним и тем же чувством, еще более усилившимся вследствие ссылки предмета любви их, и поэт продолжал, как в былые счастливые дни, изливать терзавшую его ревность лишь в страстных элегиях. Так поступал и Катулл, выражая страдания своего сердца в изящных одиннадцатистрочных стихотворениях, когда обожаемая и воспетая им Клодия сделала его друга, Целия, своим любовником; также и поэт Проперций, друг Овидия, продолжал вести дружбу с Галлом, несмотря на старания последнего соблазнить любимую Проперцием Цинцию. Таковы были нравы того времени. Что касается Семпрония Гракха, то Тацит рисует его нам следующими словами: «Знатной фамилии, хитрого ума и вредного красноречия».
Юлия также не заставила себя долго ждать. Она явилась к Овидию настоящей обитательницей Олимпа. Певец Эпсид говорит, что богиня узнается по фимиаму; но младшая Юлия казалась небожительницей и по другим качествам. Ее изящная одежда была пропитана самыми тонкими духами; вместо бывшей в то время в моде широкой накидки (palla), скрывавшей стан женщины и застегивавшейся на плечах пряжкой, на Юлии была надета необыкновенной белизны palla, – также род накидки, но менее строгой и сшитой из легкой ткани, которую она сбросила с плеч, как только вступила на порог гостиной. Nomenclator, подняв мантилью, передал ее девушке, следовавшей за Юлией, а Юлия вошла в гостиную, одетая в тунику из тончайшей белой шерсти, называвшуюся patagiata от широкой полосы из пурпура и золота (patagium), украшавшей тунику спереди. Великолепное ожерелье, дорогие золотые пряжки и браслеты, серьги и перстни, искрившиеся разноцветными драгоценными камнями, придавали необыкновенный блеск всей восхитительной фигуре Юлии, отличавшейся, притом, молодостью, красотой и чарующей улыбкой, открывавшей ряд прелестных зубов, казавшихся жемчужной ниткой.
В глубоком молчании, как очарованные, любовались присутствующие красотой жены Луция Эмилия Павла. Она первая прервала тишину, спросив у хозяина дома:
– Все ли дома?
– Все, – отвечал Овидий. – А ты, предусмотрительная Юлия, исправила ошибку, сделанную мной по забывчивости, пригласив и Сальвидиена Руфа.
– А также и Фабия Максима, не правда ли? – добавила Юлия.
– Который, – сказал Фабий шепотом, полным иронии, – встретив тут Сальвидиена, подумал, что тут собрались праздновать событие, занимающее теперь собой весь Рим, и чествовать милосердного божественного Августа, ближайшим советником которого называют Сальвидиена Руфа.
– Таким советником называют и тебя, о, Фабий, – заметил Сальвидиен, – но я не хвастаю, подобно тебе и жене твоей, Марции, дружбой и милостями Ливии.
– Да будет мир между вами, честнейший Фабий и мой добрый Сальвидиен! – вмешалась Юлия. – Я знаю вас обоих: ты, Фабий, действительно искренно желающий добра моему деду, в состоянии советовать ему лишь то, что может увеличить его славу; а ты, о, Сальвидиен, хотя преданный Августу не менее Фабия, никогда, однако, не станешь содействовать преступным замыслам неприятельницы нашей фамилии. Вы видите, какое сильное доверие мы питаем к вам, пригласив вас принять участие в наших сокровеннейших тайнах.
После этого Фабий первый протянул руку Сальвидиену Руфу, который дружески пожал ее.
– А Клемент пришел? – спросила Юлия Овидия.
Вместо ответа, Овидий вышел из комнаты и, через несколько минут возвратился вместе с Клементом.
– Передай же нам поручение своего господина, – приказала ему дочь Марка Випсания Агриппы.
– Агриппа Постум, – начал Клемент, – послал меня в Рим сообщить его сестре, а моей госпоже, и всем тем, которые не забыли еще отца его, Агриппы, и чтят память о нем любовью к его детям, что он, Агриппа Постум, несправедливо сосланный в Соррент, решился тайно покинуть это место и отдаться под защиту войска или сильных людей Галлии, не столько ради себя, сколько для того, чтобы отомстить за те страдания, какие претерпевает его мать на острове Пандатарии. Он просит вашего совета и вашей помощи в этом деле, так как после того, как будет сделан хоть один шаг к его осуществлению, не будет уж возврата назад. Таково его решение.
– Но отдавшись врагам Рима, он погубит себя и опорочит славное имя отца своего, – заметил Фабий Максим.
– Это будет для него единственным якорем спасения в том случае, если он не найдет содействия ни в друзьях его семейства, ни в войске.
– Но разве ему отказывают в содействии?
– Разве мы отказываем ему в нем? – повторило несколько голосов из среды присутствовавших.
– Агриппа Постум, – продолжал Клемент, желавший услышать что-либо более определенное, – говорит, что славу отца его уже опозорили ссылкой его вдовы и клеветой об его детях, распространяемой повсюду; двое старших сыновей сделались жертвами в ту самую минуту, когда своими подвигами увеличивали славу своей фамилии; он же не желает подвергать себя подобной участи.
– Но Юлия, мать Постума, – сказал тут самый младший из присутствовавших, Луций Виниций, – пересылается уже в Реджию; говорят также, что ей будет предоставлена большая свобода, бегство же Постума может только повредить ей.
– Юноша Виниций, – возразил ему Овидий, – не увлекайся напрасными надеждами и знай, что пока Ливия находится возле Августа, семейству Марка Випсания Агриппы нельзя ждать ничего хорошего.
– Но каким образом он убежит? – спросил Семпроний Гракх.
– Разве мое сходство с ним, – отвечал Клемент, – не обмануло уже приверженцев Ливии, следящих всюду за мной? Агриппе легко скрыться переодетым, а мне выдавать себя за своего господина. Я готов всегда пожертвовать за него своей жизнью.
– На что же следует решиться? – спросила у собрания Юлия.
Луций Авдазий, отличавшийся ловкостью, быстрым умом и смелостью, соответствовавшей носимому им имени, хотя седые волосы свидетельствовали об его преклонных летах, поднявшись со своего места, высказал следующее:
– По моему мнению, пусть Клемент возвратится к своему господину и передаст ему от нас, что друзья Агриппы Постума не забывают его интересов и просят его оставаться еще некоторое время спокойным, так как ныне, более чем когда-либо, необходимо благоразумие, чтобы не скомпрометировать предприятия, задуманного мной с некоторого времени.
– Какого? – спросили почти все в один голос.
– Похищения твоей матери, божественная Юлия, а затем и твоего брата.
– Каким образом думаешь ты выполнить это, Луций Авдазий?
– Разве неправда, что мать отправляют в Реджию?
– Да, отправляют.
– Ну, так я клянусь богами ада, что я силой возьму ее оттуда. Так как новое место ее ссылки находится у берега моря, то это обстоятельство будет способствовать удаче моего предприятия. Потом придет очередь Агриппы Постума. Даете ли вы мне шесть месяцев времени?.. Дело трудное, требующее не торопливости, а тайны и благоразумия, за его же успешный исход отвечает моя голова.
– А я прошу тебя, Луций Авдазий, сделать меня соучастником в твоем предприятии, – воскликнул Деций Силан, желая выказать при этом свою смелость и свою преданность к семейству младшей Юлии, чтобы еще более понравиться красавице.
Хотя проект был смел, но Луций Авдазий высказался с такой решительностью и самоуверенностью, что невозможно было ему противоречить.
Даже Фабий Максим, считавшийся между ними самым осторожным и предусмотрительным и указывавший перед тем на все затруднения и опасности задуманного Авдазием предприятия, был успокоен и убежден его замечанием, что таким лишь путем можно будет избавить, в случае неудачи, Агриппа Постума и его мать от жестокой ответственности, которая падет тогда лишь На Луция Авдазия.
Наступившее после этих серьезных переговоров глубокое молчание было прервано следующими одобрительными словами, неожиданно раздавшимися в дверях гостиной:
– Так будет хорошо.
На этот голос все взоры обратились к дверям, чтобы узнать, кто осмелился таким образом нарушить приказ, данный слугам, не впускать никого в экседру. В дверях стояла женщина, закутанная в паллу темного цвета; такая же вуаль (amiculum) закрывала ее лицо.
Произнося серьезным тоном вышеприведенные слова, она отбросила назад amiculum и тотчас же была узнана всеми присутствовавшими, вскрикнувшими в ужасе:
– Скрибония!
– Да, Скрибония, – подтвердила она спокойным голосом, выдавшим, однако, ее душевное страдание, – жена, которую ласкали до тех пор, пока нуждались в расположении к себе семейства Помпеев,[70] но которая потом под низким предлогом была отвергнута ради Ливии Друзиллы; да, та Скрибония и мать, у которой Ливия Друзилла отняла дочь, обесчестив ее постыдной ссылкой; у которой, по приказанию той же Ливии Друзиллы, убили двух внуков и готовятся уничтожить двух последних представителей ее фамилии.
Все молча слушали Скрибонию, женщину уже пожилую, но отличавшуюся таким величественным видом и строгим выражением лица, сохранявшего следы долговременных страданий, что она казалась Немезидой-мстительницей.
Август в своей юности был женихом дочери Сервилия Изаурика; но потом, помирившись ради своих интересов с Антонием, он по желанию последнего, хотевшего родством скрепить дружбу между обоими семействами, женился на его падчерице, дочери Фульвии от первого ее мужа, Публия Клодия. Поссорившись с Фульвией в день своего брака он возвратил ей дочь еще невинной, женившись вслед затем на Скрибонии, дочери Скрибония Либона, бывшей уже, как было выше сказано, вдовой двух консулов; но после рождения Юлии Август оставил и Скрибонию, надоевшую ему своей любовью и ревностью, предпочтя ей Ливию. Когда Юлия была сослана на остров Пандатарию, Скрибония добровольно последовала туда за своей дочерью и оставалась при ней все время, пока не получила от сосланного в Соррент внука своего, Агриппы Постума, секретного известия об его намерениях, вместе с просьбой поспешить в Рим на совещание друзей его. Прибыв в Рим и узнав от Клемента, что местом совещания избраны Orti piniferi, она в последнюю лишь минуту решилась отправиться туда лично.
Хотя Скрибония также была заклятым врагом Ливии и страстно желала разрушить ее планы, тем не менее ее появление на вилле Овидия было неожиданным даже для жены Луция Эмилия Павла. Придя в дом поэта, Скрибония приказала знавшим ее слугам никому не говорить об ее приходе, и таким образом могла подслушать последние речи и явиться на пороге экседры неожиданно для всех.
Войдя в экседру и обратившись к Клементу, она проговорила:
– Данное тебе поручение исполнено тобой; теперь необходимо, чтобы завтрашний день не застал тебя в Риме, где жизнь твоя подвергается немалой опасности. Возвращайся в Соррент и скажи Агриппе, чтобы он, надеясь на помощь своих друзей, не возбуждал к себе ни малейшего подозрения.
Невольник Агриппы вышел из гостиной.
Скрибония поцеловала в лоб свою внучку Юлию, одобрила еще раз проект Луция Авдазия, просила всех присутствовавших защищать интересы ее детей и затем, несмотря на просьбы Овидия принять участие в скромном ужине, ушла оттуда, сопровождаемая Фабием Максимом.
После их ухода ветреная Юлия подобно беззаботной девочке запрыгала по комнате, очевидно довольная тем, что ее бабка и старый и серьезный Фабий Максим не остались мешать ее веселью. Обратившись затем к поэту, она спросила его:
– А сколько нас будет за столом?
– Семь человек, – отвечал, улыбаясь, Овидий.
– Жаль, что ты не подумал о девяти; ведь, знаешь, что говорит поговорка: при семи сотрапезниках – ужин, а при девяти – веселый пир. Этот недочет надобно будет вознаградить весельем.
Тут вошли невольники и невольницы и помогли гостям умыть душистой водой руки и ноги; находившаяся на ногах обувь была заменена при этом санлалиями, а верхнее платье легкой тогой называвшейся Synthesis; поле этого эпикурейский заговорщики перешли в триклиний, столовую, куда нам нет надобности следовать за ними.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Клянусь Кастором![67] О Фабий, – сказал поэт, обнимая гостя, – тебя посылает к нам Фортуна-мстительница.
– Нет, Овидий, Фортуна[68] нежных женских чувств, так как я приглашен Юлией от твоего имени. Видишь? Поспешность, с какой я явился сюда, свидетельствует о том, как приятно мне быть у бессмертного певца Метаморфоз и… Коринны, – добавил Фабий с легкой улыбкой, так как он принадлежал к числу тех, которые догадывались, кого воспевал поэт под этим именем.
– Фабий, ты знаешь, что я чувствую к тебе, но своим сегодняшним приходом ко мне ты удваиваешь мою признательность.
– Ты только что приветствовал меня именем Фортуны-мстительницы; не ее ли чествуешь ты сегодняшним пиром?
– Фабий, ты знаешь мои родственные чувства к дочери Випсания Агриппы, Юлии; известие о том, что ее мать не будет более страдать на острове Пандатария, обрадовало нас и весь Рим, и все говорят, что в данном случае Август поступил гуманно по твоему совету…
Овидий, говоря это, пристально глядел на Фабия, как бы желая угадать его тайные мысли.
Фабий тотчас же отвечал:
– Да избавят меня боги от таких гуманных советов! Фабий Максим посоветовал бы что-нибудь иное. Августу. Реджия – это вечная тюрьма, это место равносильно могиле. С острова Пандатарии, по крайней мере, можно было слышать голос несчастной узницы; и ты, певец Коринны, слышал его не раз, если верить рассказам Ливии…
В эту минуту nomenclator провозгласил:
– Сальвидиен Руф!
– Он здесь?..– спросил с удивлением Фабий.
– Да, он также на нашей стороне, – прошептал Овидий, сжимая руку Фабия.
Но лицо последнего при этом имени омрачилось.
Руф вошел; вслед за ним явились Луций Авдазий, Луций Виниций, а несколько минут спустя Деций Силан и Семпроний Гракх.
И об этих личностях необходимо сказать несколько слов, тем более что некоторые из них играют довольно заметную роль в нашей истории.
Что касается Сальвидиена Руфа, то Ливия была справедлива, говоря о нем, как о человеке, любившем перемену и всякую смуту, и хотя Август щедро одарил его, тем не менее, не приобрел в нем придворного, преданного цезарям. Сальвидиен Руф, по своей натуре, был скорее заговорщик, чем придворный, и поэтому Луцию Эмилию Павлу не трудно было склонить его на свою сторону, обнадеживая удовлетворить в будущем его честолюбию. Вот причина, побудившая Юлию и Овидия, знавших Руфа именно таким, пригласить его на настоящее собрание.
Луций Авдазий, человек горячего характера и безнравственный, не был уважаем в Риме. Обвиненный однажды в совершении подложного духовного завещания, он был обязан своим оправданием Семпронию Гракху и мужу младшей Юлии, которым он казался человеком, могущим быть им полезным помощником в будущем, в чем, как мы увидим далее, они не ошиблись.
Луций Виниций, молодой патриций, был одним из представителей римского элегантного общества.[69] Единственная заслуга или причина, по которой он удостоился чести быть приглашенным к Овидию, заключалась в благосклонности к нему Юлии, ветреность которой заставляла более, нежели подозревать, что в ту минуту Виниций был ее любимцем; это не мешало, однако, мужу Юлии – подобного рода странности встречаются и в семейной жизни современного нам общества – дружить с Луцием Виницием, который в данный момент мог привлечь на сторону Луция Эмилия Павла значительную часть лучшей римской молодежи.
С некоторого времени соперником Виниция близ младшей Юлии был Деций Силан. Этот необыкновенно красивый юноша предпочитал светские удовольствия всем политическим вопросам; последние его вовсе не занимали, вследствие чего, быть может, он находился в милости у Августа, который, следуя политике Юлия Цезаря, стремился умалить авторитет всех окружавших его лиц из желания усилить свой собственный. Ухаживая за Юлией и зная ее дружественные отношения к Овидию, Деций Силан выказывал себя самым восторженным поклонником поэта. С той же целью, вероятно, чтобы угодить Юлии, этот волокита в разговорах с ней резко выражался против строгости императора к ее матери; вот почему младшая Юлия и Овидий решили пригласить и Деция Силана на ночное совещание.
Гораздо более следовало бы удивляться фамильярным отношениям между Овидием и Семпронием Гракхом, тем самым Семпронием Гракхом, который был постоянным любовником старшей Юлии со дня ее брака с Випсанием Агриппой, т. е. в то самое время, когда поэт бредил своей Коринной. Но кажется, при развращенности той эпохи, любовники одной и той же красавицы мирно уживались друг с другом и нисколько не возмущались ее неверностью к ним; подобно всем прочим, Овидий и Семпроний Гракх не страдали от того, что их возлюбленная, не покидая их, в то же время удовлетворяла самым гнусным страстям своим, бросаясь во время оргий в объятия целой толпы мимолетных любовников, публично осрамив себя под конец своей скандальной связью с Юлом Антонием.
Если бы развратное поведение Юлии было единственной причиной ее несчастья, то строгость Августа по отношению к дочери, сосланной им на остров Пандатарию, заслуживала бы похвалы; но, к сожалению, такому наказанию Юлия подверглась, как известно уже читателю, не столько за свое бесстыдство и разврат, сколько вследствие политики Ливии.
Таким образом, Семпроний Гракх и Овидий, прежние соперники, были соединены теперь одним и тем же чувством, еще более усилившимся вследствие ссылки предмета любви их, и поэт продолжал, как в былые счастливые дни, изливать терзавшую его ревность лишь в страстных элегиях. Так поступал и Катулл, выражая страдания своего сердца в изящных одиннадцатистрочных стихотворениях, когда обожаемая и воспетая им Клодия сделала его друга, Целия, своим любовником; также и поэт Проперций, друг Овидия, продолжал вести дружбу с Галлом, несмотря на старания последнего соблазнить любимую Проперцием Цинцию. Таковы были нравы того времени. Что касается Семпрония Гракха, то Тацит рисует его нам следующими словами: «Знатной фамилии, хитрого ума и вредного красноречия».
Юлия также не заставила себя долго ждать. Она явилась к Овидию настоящей обитательницей Олимпа. Певец Эпсид говорит, что богиня узнается по фимиаму; но младшая Юлия казалась небожительницей и по другим качествам. Ее изящная одежда была пропитана самыми тонкими духами; вместо бывшей в то время в моде широкой накидки (palla), скрывавшей стан женщины и застегивавшейся на плечах пряжкой, на Юлии была надета необыкновенной белизны palla, – также род накидки, но менее строгой и сшитой из легкой ткани, которую она сбросила с плеч, как только вступила на порог гостиной. Nomenclator, подняв мантилью, передал ее девушке, следовавшей за Юлией, а Юлия вошла в гостиную, одетая в тунику из тончайшей белой шерсти, называвшуюся patagiata от широкой полосы из пурпура и золота (patagium), украшавшей тунику спереди. Великолепное ожерелье, дорогие золотые пряжки и браслеты, серьги и перстни, искрившиеся разноцветными драгоценными камнями, придавали необыкновенный блеск всей восхитительной фигуре Юлии, отличавшейся, притом, молодостью, красотой и чарующей улыбкой, открывавшей ряд прелестных зубов, казавшихся жемчужной ниткой.
В глубоком молчании, как очарованные, любовались присутствующие красотой жены Луция Эмилия Павла. Она первая прервала тишину, спросив у хозяина дома:
– Все ли дома?
– Все, – отвечал Овидий. – А ты, предусмотрительная Юлия, исправила ошибку, сделанную мной по забывчивости, пригласив и Сальвидиена Руфа.
– А также и Фабия Максима, не правда ли? – добавила Юлия.
– Который, – сказал Фабий шепотом, полным иронии, – встретив тут Сальвидиена, подумал, что тут собрались праздновать событие, занимающее теперь собой весь Рим, и чествовать милосердного божественного Августа, ближайшим советником которого называют Сальвидиена Руфа.
– Таким советником называют и тебя, о, Фабий, – заметил Сальвидиен, – но я не хвастаю, подобно тебе и жене твоей, Марции, дружбой и милостями Ливии.
– Да будет мир между вами, честнейший Фабий и мой добрый Сальвидиен! – вмешалась Юлия. – Я знаю вас обоих: ты, Фабий, действительно искренно желающий добра моему деду, в состоянии советовать ему лишь то, что может увеличить его славу; а ты, о, Сальвидиен, хотя преданный Августу не менее Фабия, никогда, однако, не станешь содействовать преступным замыслам неприятельницы нашей фамилии. Вы видите, какое сильное доверие мы питаем к вам, пригласив вас принять участие в наших сокровеннейших тайнах.
После этого Фабий первый протянул руку Сальвидиену Руфу, который дружески пожал ее.
– А Клемент пришел? – спросила Юлия Овидия.
Вместо ответа, Овидий вышел из комнаты и, через несколько минут возвратился вместе с Клементом.
– Передай же нам поручение своего господина, – приказала ему дочь Марка Випсания Агриппы.
– Агриппа Постум, – начал Клемент, – послал меня в Рим сообщить его сестре, а моей госпоже, и всем тем, которые не забыли еще отца его, Агриппы, и чтят память о нем любовью к его детям, что он, Агриппа Постум, несправедливо сосланный в Соррент, решился тайно покинуть это место и отдаться под защиту войска или сильных людей Галлии, не столько ради себя, сколько для того, чтобы отомстить за те страдания, какие претерпевает его мать на острове Пандатарии. Он просит вашего совета и вашей помощи в этом деле, так как после того, как будет сделан хоть один шаг к его осуществлению, не будет уж возврата назад. Таково его решение.
– Но отдавшись врагам Рима, он погубит себя и опорочит славное имя отца своего, – заметил Фабий Максим.
– Это будет для него единственным якорем спасения в том случае, если он не найдет содействия ни в друзьях его семейства, ни в войске.
– Но разве ему отказывают в содействии?
– Разве мы отказываем ему в нем? – повторило несколько голосов из среды присутствовавших.
– Агриппа Постум, – продолжал Клемент, желавший услышать что-либо более определенное, – говорит, что славу отца его уже опозорили ссылкой его вдовы и клеветой об его детях, распространяемой повсюду; двое старших сыновей сделались жертвами в ту самую минуту, когда своими подвигами увеличивали славу своей фамилии; он же не желает подвергать себя подобной участи.
– Но Юлия, мать Постума, – сказал тут самый младший из присутствовавших, Луций Виниций, – пересылается уже в Реджию; говорят также, что ей будет предоставлена большая свобода, бегство же Постума может только повредить ей.
– Юноша Виниций, – возразил ему Овидий, – не увлекайся напрасными надеждами и знай, что пока Ливия находится возле Августа, семейству Марка Випсания Агриппы нельзя ждать ничего хорошего.
– Но каким образом он убежит? – спросил Семпроний Гракх.
– Разве мое сходство с ним, – отвечал Клемент, – не обмануло уже приверженцев Ливии, следящих всюду за мной? Агриппе легко скрыться переодетым, а мне выдавать себя за своего господина. Я готов всегда пожертвовать за него своей жизнью.
– На что же следует решиться? – спросила у собрания Юлия.
Луций Авдазий, отличавшийся ловкостью, быстрым умом и смелостью, соответствовавшей носимому им имени, хотя седые волосы свидетельствовали об его преклонных летах, поднявшись со своего места, высказал следующее:
– По моему мнению, пусть Клемент возвратится к своему господину и передаст ему от нас, что друзья Агриппы Постума не забывают его интересов и просят его оставаться еще некоторое время спокойным, так как ныне, более чем когда-либо, необходимо благоразумие, чтобы не скомпрометировать предприятия, задуманного мной с некоторого времени.
– Какого? – спросили почти все в один голос.
– Похищения твоей матери, божественная Юлия, а затем и твоего брата.
– Каким образом думаешь ты выполнить это, Луций Авдазий?
– Разве неправда, что мать отправляют в Реджию?
– Да, отправляют.
– Ну, так я клянусь богами ада, что я силой возьму ее оттуда. Так как новое место ее ссылки находится у берега моря, то это обстоятельство будет способствовать удаче моего предприятия. Потом придет очередь Агриппы Постума. Даете ли вы мне шесть месяцев времени?.. Дело трудное, требующее не торопливости, а тайны и благоразумия, за его же успешный исход отвечает моя голова.
– А я прошу тебя, Луций Авдазий, сделать меня соучастником в твоем предприятии, – воскликнул Деций Силан, желая выказать при этом свою смелость и свою преданность к семейству младшей Юлии, чтобы еще более понравиться красавице.
Хотя проект был смел, но Луций Авдазий высказался с такой решительностью и самоуверенностью, что невозможно было ему противоречить.
Даже Фабий Максим, считавшийся между ними самым осторожным и предусмотрительным и указывавший перед тем на все затруднения и опасности задуманного Авдазием предприятия, был успокоен и убежден его замечанием, что таким лишь путем можно будет избавить, в случае неудачи, Агриппа Постума и его мать от жестокой ответственности, которая падет тогда лишь На Луция Авдазия.
Наступившее после этих серьезных переговоров глубокое молчание было прервано следующими одобрительными словами, неожиданно раздавшимися в дверях гостиной:
– Так будет хорошо.
На этот голос все взоры обратились к дверям, чтобы узнать, кто осмелился таким образом нарушить приказ, данный слугам, не впускать никого в экседру. В дверях стояла женщина, закутанная в паллу темного цвета; такая же вуаль (amiculum) закрывала ее лицо.
Произнося серьезным тоном вышеприведенные слова, она отбросила назад amiculum и тотчас же была узнана всеми присутствовавшими, вскрикнувшими в ужасе:
– Скрибония!
– Да, Скрибония, – подтвердила она спокойным голосом, выдавшим, однако, ее душевное страдание, – жена, которую ласкали до тех пор, пока нуждались в расположении к себе семейства Помпеев,[70] но которая потом под низким предлогом была отвергнута ради Ливии Друзиллы; да, та Скрибония и мать, у которой Ливия Друзилла отняла дочь, обесчестив ее постыдной ссылкой; у которой, по приказанию той же Ливии Друзиллы, убили двух внуков и готовятся уничтожить двух последних представителей ее фамилии.
Все молча слушали Скрибонию, женщину уже пожилую, но отличавшуюся таким величественным видом и строгим выражением лица, сохранявшего следы долговременных страданий, что она казалась Немезидой-мстительницей.
Август в своей юности был женихом дочери Сервилия Изаурика; но потом, помирившись ради своих интересов с Антонием, он по желанию последнего, хотевшего родством скрепить дружбу между обоими семействами, женился на его падчерице, дочери Фульвии от первого ее мужа, Публия Клодия. Поссорившись с Фульвией в день своего брака он возвратил ей дочь еще невинной, женившись вслед затем на Скрибонии, дочери Скрибония Либона, бывшей уже, как было выше сказано, вдовой двух консулов; но после рождения Юлии Август оставил и Скрибонию, надоевшую ему своей любовью и ревностью, предпочтя ей Ливию. Когда Юлия была сослана на остров Пандатарию, Скрибония добровольно последовала туда за своей дочерью и оставалась при ней все время, пока не получила от сосланного в Соррент внука своего, Агриппы Постума, секретного известия об его намерениях, вместе с просьбой поспешить в Рим на совещание друзей его. Прибыв в Рим и узнав от Клемента, что местом совещания избраны Orti piniferi, она в последнюю лишь минуту решилась отправиться туда лично.
Хотя Скрибония также была заклятым врагом Ливии и страстно желала разрушить ее планы, тем не менее ее появление на вилле Овидия было неожиданным даже для жены Луция Эмилия Павла. Придя в дом поэта, Скрибония приказала знавшим ее слугам никому не говорить об ее приходе, и таким образом могла подслушать последние речи и явиться на пороге экседры неожиданно для всех.
Войдя в экседру и обратившись к Клементу, она проговорила:
– Данное тебе поручение исполнено тобой; теперь необходимо, чтобы завтрашний день не застал тебя в Риме, где жизнь твоя подвергается немалой опасности. Возвращайся в Соррент и скажи Агриппе, чтобы он, надеясь на помощь своих друзей, не возбуждал к себе ни малейшего подозрения.
Невольник Агриппы вышел из гостиной.
Скрибония поцеловала в лоб свою внучку Юлию, одобрила еще раз проект Луция Авдазия, просила всех присутствовавших защищать интересы ее детей и затем, несмотря на просьбы Овидия принять участие в скромном ужине, ушла оттуда, сопровождаемая Фабием Максимом.
После их ухода ветреная Юлия подобно беззаботной девочке запрыгала по комнате, очевидно довольная тем, что ее бабка и старый и серьезный Фабий Максим не остались мешать ее веселью. Обратившись затем к поэту, она спросила его:
– А сколько нас будет за столом?
– Семь человек, – отвечал, улыбаясь, Овидий.
– Жаль, что ты не подумал о девяти; ведь, знаешь, что говорит поговорка: при семи сотрапезниках – ужин, а при девяти – веселый пир. Этот недочет надобно будет вознаградить весельем.
Тут вошли невольники и невольницы и помогли гостям умыть душистой водой руки и ноги; находившаяся на ногах обувь была заменена при этом санлалиями, а верхнее платье легкой тогой называвшейся Synthesis; поле этого эпикурейский заговорщики перешли в триклиний, столовую, куда нам нет надобности следовать за ними.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Неожиданная помощь
Ливия Друзилла, как и следовало ожидать, отправив Процилла разыскивать Агриппу Постума, чувствовала себя на иголках. Ее беспокойство и нетерпение в данном случае были понятны. Женщина, которая для очищения сыну своему дороги к трону, не остановилась перед убийством первого мужа дочери Августа, Марцелла, и двух сыновей Випсания Агриппы, Луция и Кая, не могла, разумеется, оставаться спокойной при известии о появлении в Риме соррентского изгнанника.
Хотя Август приобрел расположение к себе народа, при том не столько своими победами, сколько своими мирными делами, обеспечив безопасность граждан уничтожением разбойнических шаек, заботясь о правосудии и отличаясь добротой, которой не имел, будучи триумвиром: сделавшись императором, он приказал сжечь списки государственных должников и забавлял народ разными празднествами и играми; хотя сама Ливия также была любима народом за свои добрые дела и, между прочим, за то, что она уговорила мужа своего простить государственного преступника Цинну, тем не менее, она была осторожна в виду частых волнений и заговоров против Августа со стороны тех лиц, которые помнили еще славное время республики, пораженной Юлием Цезарем лишь после битвы на полях Фарсальских.
После убийства Брута оставались еще республиканцы, в душе которых сохранялись надежды на возвращение прежних славных дней. Ливия помнила заговор молодого Лепида, заговоры Варрона Мурена, Фанния Цепиона, Цинны, Марка Игнация Руфа и Плавция Руфа, не считая других менее значительных[71] которых также было немало, так как дух мятежа проник даже в самый низший класс населения: некто Телеф, бывший невольником-номенклатором у одной госпожи даже не из рода патрициев, воображая, что судьба предназначила ему быть императором, замышлял свергнуть Августа и уничтожить сенат; а какой-то маркитант в иллирийской армии быль схвачен ночью с ножом в руках у самого изголовья спавшего Августа. Равным образом Ливии было известно, что и Луций Эмилий Павел, муж младшей Юлии, подстрекаемый своей женой, не забывшей печальной судьбы и страданий своей матери, не упускал случая выражать свое неудовольствие и мог быть легко увлечен в заговор по ненависти не столько к Августу, сколько к ней, Ливии, тем более, что он не раз уже угрожал ей в кругу своих друзей.
Вот почему Ливия была обеспокоена слухами о присутствии в Риме Агриппы Постума, будто бы, бежавшего из Соррента, и должна была следить за каждым его шагом. Но она не сообщила этих слухов Августу, который, если бы эти слухи оправдались, ограничился бы высылкой Агриппы в место более верное, тогда как Ливия, напротив, желала, в данном случае, прибегнуть к мерам гораздо более действительным, которые были бы в состоянии ее навсегда успокоить.
Ургулания, возвратившись на Палатин, усилила, разумеется, в Ливии убеждение в том, что Агриппа Постум находится в Риме: она сказала императрице, что видела своими собственными глазами, как он выходил из дома Луция Эмилия Павла; не случайно, следовательно, – заметила при этом Ургулания, – был в это время у Юлии и Овидий, и не даром Юлия отвечала на ее расспросы уклончиво. Если бы Агриппы не было тут, прибавила любимица Ливии, его сестра не стала бы утаивать от нее истины; следовательно, нет никакого сомнения в присутствии Агриппы в Риме.
Немного спустя возвратился невольник Процилл. Спрошенный Ливией, он также отвечал, что в человеке, выходившем из дома Луция Эмилия Павла, он узнал Агриппу, хотя тот был одет в простое платье слуги. «Чтобы еще более убедиться, – сказал Процилл, – я пошел за ним; его походка и манеры напоминали мне Агриппу, и когда, воспользовавшись его рассеянностью, я громко произнес его имя, он тотчас повернулся ко мне. После этого во мне не осталось сомнения, что это был Агриппа Постум, бежавший из Соррента, и что слухи об его прибытии в Рим совершенно верны».
Действительно, Клемент, в котором все находили поразительное сходство с его господином, старался и во всем прочем походить на него, как это случается иногда у слуг: он копировал каждую позу, каждое движение своего господина, и не было ничего удивительного в том, что Процилл принял его за брата младшей Юлии, сосланного в Соррент.
Выслушав Процилла, Ливия спросила его:
– Зачем же ты выпустил его из виду и не следовал за ним далее?
– Я могу его вновь встретить, – отвечал Процилл. – Зайдя в кавпону «Гладиатора»,[72] содержимую моим другом Назидиеном, я узнал от него, что Агриппа ночевал у него прошлую ночь и, вероятно, проведет там и нынешнюю. Мне, следовательно, легко будет найти его.
– Что же ты предполагаешь сделать? – спросила Ливия.
Хотя Август приобрел расположение к себе народа, при том не столько своими победами, сколько своими мирными делами, обеспечив безопасность граждан уничтожением разбойнических шаек, заботясь о правосудии и отличаясь добротой, которой не имел, будучи триумвиром: сделавшись императором, он приказал сжечь списки государственных должников и забавлял народ разными празднествами и играми; хотя сама Ливия также была любима народом за свои добрые дела и, между прочим, за то, что она уговорила мужа своего простить государственного преступника Цинну, тем не менее, она была осторожна в виду частых волнений и заговоров против Августа со стороны тех лиц, которые помнили еще славное время республики, пораженной Юлием Цезарем лишь после битвы на полях Фарсальских.
После убийства Брута оставались еще республиканцы, в душе которых сохранялись надежды на возвращение прежних славных дней. Ливия помнила заговор молодого Лепида, заговоры Варрона Мурена, Фанния Цепиона, Цинны, Марка Игнация Руфа и Плавция Руфа, не считая других менее значительных[71] которых также было немало, так как дух мятежа проник даже в самый низший класс населения: некто Телеф, бывший невольником-номенклатором у одной госпожи даже не из рода патрициев, воображая, что судьба предназначила ему быть императором, замышлял свергнуть Августа и уничтожить сенат; а какой-то маркитант в иллирийской армии быль схвачен ночью с ножом в руках у самого изголовья спавшего Августа. Равным образом Ливии было известно, что и Луций Эмилий Павел, муж младшей Юлии, подстрекаемый своей женой, не забывшей печальной судьбы и страданий своей матери, не упускал случая выражать свое неудовольствие и мог быть легко увлечен в заговор по ненависти не столько к Августу, сколько к ней, Ливии, тем более, что он не раз уже угрожал ей в кругу своих друзей.
Вот почему Ливия была обеспокоена слухами о присутствии в Риме Агриппы Постума, будто бы, бежавшего из Соррента, и должна была следить за каждым его шагом. Но она не сообщила этих слухов Августу, который, если бы эти слухи оправдались, ограничился бы высылкой Агриппы в место более верное, тогда как Ливия, напротив, желала, в данном случае, прибегнуть к мерам гораздо более действительным, которые были бы в состоянии ее навсегда успокоить.
Ургулания, возвратившись на Палатин, усилила, разумеется, в Ливии убеждение в том, что Агриппа Постум находится в Риме: она сказала императрице, что видела своими собственными глазами, как он выходил из дома Луция Эмилия Павла; не случайно, следовательно, – заметила при этом Ургулания, – был в это время у Юлии и Овидий, и не даром Юлия отвечала на ее расспросы уклончиво. Если бы Агриппы не было тут, прибавила любимица Ливии, его сестра не стала бы утаивать от нее истины; следовательно, нет никакого сомнения в присутствии Агриппы в Риме.
Немного спустя возвратился невольник Процилл. Спрошенный Ливией, он также отвечал, что в человеке, выходившем из дома Луция Эмилия Павла, он узнал Агриппу, хотя тот был одет в простое платье слуги. «Чтобы еще более убедиться, – сказал Процилл, – я пошел за ним; его походка и манеры напоминали мне Агриппу, и когда, воспользовавшись его рассеянностью, я громко произнес его имя, он тотчас повернулся ко мне. После этого во мне не осталось сомнения, что это был Агриппа Постум, бежавший из Соррента, и что слухи об его прибытии в Рим совершенно верны».
Действительно, Клемент, в котором все находили поразительное сходство с его господином, старался и во всем прочем походить на него, как это случается иногда у слуг: он копировал каждую позу, каждое движение своего господина, и не было ничего удивительного в том, что Процилл принял его за брата младшей Юлии, сосланного в Соррент.
Выслушав Процилла, Ливия спросила его:
– Зачем же ты выпустил его из виду и не следовал за ним далее?
– Я могу его вновь встретить, – отвечал Процилл. – Зайдя в кавпону «Гладиатора»,[72] содержимую моим другом Назидиеном, я узнал от него, что Агриппа ночевал у него прошлую ночь и, вероятно, проведет там и нынешнюю. Мне, следовательно, легко будет найти его.
– Что же ты предполагаешь сделать? – спросила Ливия.