Страница:
***
Залы сверкали канделябрами и хрустальными люстрами. Лакеи шныряли туда и сюда, предупреждая любые прихоти расфуфыренной публики. Действительно, на приеме было немало молодежи. Вначале, до официального восхваления юного юбиляра молодые люди кучковались, разделившись на партии и оценивающе созерцая девушек. Самой неприступной была группа, собравшаяся вокруг виновника сегодняшнего торжества.
Остальные тактично держали дистанцию между князьями и графами. Наиболее естественной и демократичной была группировка из самых бедных представителей богемы, но попадаться им на их острые языки что-то не хотелось. Основной стратегической целью маменьки были молодые люди, крутившиеся вокруг княжичей, сынки графов и очень состоятельных людей, но не обремененных самыми высшими дворянскими титулами. Хотя если бы какой-нибудь князь положил на нее глаз… но, по мнению мечтательно закатившей взор маменьки, чудес на свете не бывает, и надо самим ковать свое счастье. В чем могло заключаться такое счастье, Шурочка не представляла, но спорить было бесполезно, и она решила попробовать прислушаться к советам родителей и рассмотреть предложенные кандидатуры.
Видимо, закулисный матримониальный спектакль разыгрывался, как по нотам, так как "кандидаты", скорее всего тоже подогретые родительскими понуканиями не замедлили явиться, как только для этого созрела обстановка. Неожиданно весь блеск и веселье бала увиделись Шуре абсолютно с другой стороны, стоило ей предстать в совершенно иной роли: девицы на выданье. Все это блистательное сборище людей показалось ей чем-то вроде ярмарки, на которой обговаривались сделки, торговали живым товаром, выясняли отношения и сплетничали, сплетничали, сплетничали без конца и края. Сейчас на лот была выставлена она и несколько молодых людей, хотя параллельно таких призов было наверно несколько – но за всеми не уследишь. Для этого нужна многолетняя практика, а главное, интерес, которого она в себе никак не могла обнаружить.
Когда официальная часть банкета подошла к концу, и они наслушались пышных и ничего не значащих здравниц в честь юного юбиляра, все стали готовиться к танцам и настал самый интересный момент, ради чего собственно и устраивались подобные сборища. Все группы разбились, и началась бурная перестройка рядов. Старшие мужчины потянулись в курительные и картежные. Матроны повели своих дочерей на заклание, отпуская их на длинных поводках своих бдительных взглядов. Молодые и резвые светские львята весело врезались в этот малинник, раскидывая комплименты налево и направо, которые становились все откровенней и солоней, при удалении девиц от их маменек, начинающих кучковаться по своим интересам и, поджидая к себе кавалеров посолидней. На их плечах улеглась самая сложная часть бала – нужно было в довольно сжатые сроки обсудить все свои новости, одновременно уследить за своими чадами и оценить всех возможных кандидатов, главным критериями которых были, конечно же, их мамочки. Ведь, как известно, яблоко от гнилой яблони… А то, что большинство "яблонь" здесь были основательно подгнивши, у Шуры сомнений не вызывало.
"Наверно, однокурсницы правы, и я, действительно, чокнутая!" – призналась себе Шура, поймав себя на чувстве легкой гадливости от всего этого спектакля: "И все-таки, единственные искренние чувства здесь это зависть и ненависть. Все остальное – театр. Причем, довольно плохой. И сегодня я в нем исполняю чуть ли не главную роль!" Ей захотелось немедленно сбежать отсюда, но, вспомнив переживания маменьки и наказы отца, она уговорила себя: "Нет, я все-таки просто паникую! Не все уж так плохо. Надо попытаться найти в парнях хоть что-нибудь хорошее. Ведь они тоже невольники того же спектакля. Может, еще все образуется?!" Маменька, шепнув ей какие-то обязательные по ее мнению напутствия, слегка подтолкнула Шуру в бурлящий водоворот молодежи, а сама заняла наблюдательную позицию. Первым подрулил Григорий, сын металлургического магната.
– Наше Вам, с кисточкой, сударыня! Не откажите мне в удовольствии танцевать с Вами! – и добавил совсем по-панибратски. – Как, у Вас, Шурочка, дела в гимназии?
– Нормально. Еще полгода и все – образованная невеста! – Шура состроила приторную улыбку и поприветствовала старого знакомца.
– Что, родители наседают? – понимающе спросил кавалер, ведя даму к первому танцу.
– Еще как наседают! А на Вас, Гришенька, что ли не наседают? – тоже приниженно обращаясь к знакомцу спросила Шурочка.
– Есть такое дело. А что, как Вы думаете, сударыня, не сыграть ли нам свадебку?
Давайте договоримся – поженимся, и гуляй, хоть направо, хоть налево. Все довольны и мы не в обиде! Здорово ведь! Смотрите – мало, кто из кавалеров будет честен с Вами, как я. Они сами будут гулять, а Вас дома под замок посадят в лучших светских традициях. Я же парень прогрессивный – к эмансипе с пониманием отношусь.
– А что, весьма деловое предложение! – Шура невольно расхохоталась, кружась в вихре первого вальса. – Одна только незадача. Такому бестолковому созданию, как я еще и любви хоть немножко хочется!
– А что? Обеспечим любовь, по полной программе! – Гриша совсем придвинулся к ее уху своими полными, мокрыми губами и шепнул. – Тут говорят, новые немецкие веяния популярны – даже групповые занятия любовью можно устроить. Вы как, не против?
– Я еще погодю, Гриша. Не доросла еще наверно, – шутливо оттолкнула его от себя Шура ручкой сложенного веера – благо, вальс уже закончился.
– Смотрите, не перерастите, уважаемая! – усмехнулся кавалер и, не теряя галантности, несмотря на недвусмысленный жест веером, проводил даму к выбранному ей месту и растворился в толпе, что, впрочем, Шура восприняла с немалым облегчением.
Все-таки Гриша был самым отталкивающим кандидатом, как внешне, так и внутренне.
Может, конечно, современные взгляды на любовь и были демократичнее, чем раньше, но такое плотское свинство, было Шуре не по душе и, в принципе, мало чем отличалось от "свала" у простолюдинов. Не смотря на новые веяния Европы, в России по-прежнему никто не интересовался душевными качествами девиц. Что такое любовь можно было узнать только у Тютчева или Фета, а в повседневной жизни в расчет шли только деньги, политика и экстерьер невесты. Она с тоской ожидала очередного кавалера…
После бала, ночью, приехав с родителями домой, она чувствовала усталость и брезгливость. Ей хотелось смыть с себя все эти оценивающие взгляды и сплетни, а приходилось еще и успокаивать маменьку, которая с расстройством наблюдала, как дочь отшивает одного за другим всех кавалеров. Еще в карете отец коротко спросил:
– Ну как?
На что она довольно жестко ответила:
– Никак! Что бы Вы, папенька, сказали на моем месте, если Вам жених предложил заниматься групповой любовью?
Отец вздохнул, помолчал и ответил:
– Мерзавцы! В наше время мы себе такого с девицами, тем более благородными, не позволяли! Но не все же такие хамы?!
– Папенька, дайте мне еще немного времени. Ну не лежит у меня к этим сердце! Как представлю, что с эдаким лоботрясом или уродом весь век коротать придется, просто жутко делается!
– Хорошо. Дам тебе пару месяцев и кандидатуры, а вы их с мамой обсудите.
Придется вам с ней по балам усердно пошастать! Никуда не денетесь! Это тоже работа.
А на следующий день, когда Шурочка у себя в студии пыталась отвлечься от всех, навалившихся на нее забот, к ней зашел Саша. Ей казалось, что она больше не в силах переносить кавалеров, умудряющихся и льстить, и хамить одновременно, как будто у нее выработалась какая-то непереносимость. Но, увидев Сашин задумчивый взгляд, она почувствовала, как радостно затрепетало ее сердце.
– Здравствуйте, Шура! Я пришел, как и обещал… – юноша явно не знал, как продолжить разговор, опять перейдя на "Вы" и, видимо, столкнувшись с той же трудностью, что и она в первую их встречу – плести высокопарный бред не хотел, а откровенничать стеснялся.
– Как здорово! А то я уже подумала, что ты забудешь про свою почитательницу!
– Нет, как можно, и потом, у меня еще не столько почитателей, чтобы швыряться ими налево и направо.
– Ага! Я поняла – когда ты станешь великим и у тебя будет много поклонниц, тогда ты про первую и не вспомнишь! – хитро взглянув на смутившегося юношу, сделала вывод Шурочка.
– Как ты могла подумать такое?! – возмутился юноша. – Ты для меня…
– Я для тебя… что? – еще озорнее улыбнулась девушка, опять ловя парня на слове, но, увидев, что тот совсем замешкался, подыскивая правильный ответ, сама пришла ему на помощь: – Лучше молчи! Я пока для тебя просто не могу ничего значить, а обижать меня тебе ни совесть, ни приличие не позволяет. Я же вижу!
Саша улыбнулся и сказал:
– А ты, все-таки не просто остра на язык! Спасибо, что сжалилась.
– Брось! Острота языка не от ума или большой души, а от злости происходит! Ведь добрый человек просто не в состоянии издеваться над собеседником, пусть даже и в шутливой форме. Так что, ты уж извини. Это у меня так – девичьи глупости.
– Ты лучше похвастайся своими работами – не просто же тут в мастерской днями засиживаешься?
– А смеяться не будешь? Я ведь не портреты или натюрморты пишу.
– Но ты же надо мной не смеялась? А почему я должен?
– Ну ладно, смотри, пока никого нет, – Шура, набравшись смелости, пошла к дальней стене доставать лучшие свои работы и, заметив, что Саша пошел за ней, крикнула оттуда ему. – Погоди, пока не смотри! Я сначала их на свет выставлю!
Юноша послушно отвернулся. Спустя минуту – другую, Шура приглушенным от волнения голосом сказала:
– Теперь можно, – и отошла в сторону, замерев в напряженном ожидании.
Саша, повернувшись и, увидев сразу пять картин, сначала замешкался, потом как-то странно посмотрел на одну, тут же на другую, даже тряхнул головой и уставился на третью. Долго-долго ее рассматривал, то приближаясь, то удаляясь. Наконец произнес что-то про себя и перешел к другой. Девушка уже устала ждать и осторожно спросила:
– Ну как?
– Что? – не поворачиваясь, буркнул парень, и вдруг до него дошло. Он резко повернулся и восторженно уставился на автора, обреченно ожидающего его вердикт.
– Разве можно так рисовать?!
– А почему нельзя? – не понимая, переспросила Шурочка.
– Нет, ты не поняла! Так нельзя рисовать!
– Но мне никто не запрещал…
– Да нет! Человек так не может рисовать!
– А кто может? – озадаченно спросила юная художница.
– Не знаю… но я не могу поверить глазам! Неужели это ты? Знаешь, я в первый момент не понял. Словно какая-то визуальная ошибка. Как будто обычная картина, но что-то неправильно. А потом вдруг бац! – и все стало на свои места. У тебя же по две-три картины в одной, да еще такая игра света. Может, конечно, еще где-то кто-то и умеет так писать, но я никогда не видел. Нет, погоди, дай еще посмотреть, – и он опять повернулся к картинам.
Спустя еще минут пятнадцать, но уже не напряженного, а радостного Шурочкиного ожидания, он все-таки насмотрелся и, восторженно схватив художницу за руки, прошептал:
– Ты сама не понимаешь, что ты творишь! Ты, наверно, ангел, посланный на Землю, чтобы дарить людям радость!
– Да нет, я далеко не ангел! И потом, на небо мне еще рановато! – счастливо рассмеялась Шура. – Но за похвалу спасибо! Я ведь полгода мучилась, пока у меня получаться стало.
– Но откуда ты знала, что у тебя должно было получиться?
– Оттуда же, откуда ты знаешь, что нужно играть на скрипке! – уверенно ответила девушка.
– Ну да, ты права, – согласился Саша. – Я как-то до сих пор сам не задумывался.
Мы с тобой не совсем нормальные.
– Я бы сказала, что даже совсем ненормальные! – продолжала веселиться Шурочка, беззастенчиво наслаждаясь славой в глазах своего первого и пока единственного настоящего поклонника ее таланта.
– Зато мы хорошо понимаем друг друга! – согласился Саша.
Шурочка вдруг поняла, что они стоят вот так, держась за руки, уже несколько минут и ей ужасно не хочется, чтобы он отпустил ее ладони. Наверно что-то промелькнуло в ее взгляде такое, что он тоже вдруг замолчал и, продолжая, не отрываясь, восторженно смотреть в глаза. Их потянуло друг к другу, словно каким-то магнитом. Ее руки еще пытались панически трепыхнуться, а глаза закрылись от страха, но приоткрытые губы уже жадно ждали прикосновения… и дождались. Ее дыхание остановилось, а сердце было готово выскочить из груди. Она опомнилась только, когда почувствовала его руки, сомкнувшиеся на талии.
– Ой! – она выставила руки, упершись в его грудь, и сказала. – Это, наверно, ужасно неприлично! Мы же только второй раз видимся!
– Прости…те, пожалуйста! Вы правы – это ужасно с моей стороны, так приставать к девушке, – Саша от неожиданности перешел на "Вы".
– Ой, а я подумала, что это я тебя поцеловала! – честно призналась Шура.
– Нет, что бы ты ни говорила, но для меня ты ангел, посланный мне судьбою! – наконец выплыл из бури чувств юноша. – Даже если мы больше никогда не увидимся, я видел твои картины, я запомню прикосновение твоих губ навсегда!
– Не надо так говорить! Я ведь тоже слышала твою музыку, и я не смогу больше быть счастлива, не слыша ее хоть иногда…
– Странные мы с тобой все-таки. Никогда бы не подумал, что буду так признаваться в любви девушке, которой не надо будет объяснять свое музыкальное сумасшествие…
– Слушай, не рано ли ты начал объясняться в любви? Ведь это дорогого стоит! – Шурочка с содроганием вспомнила бальных сальных кавалеров.
– Может ты и права, но мне кажется, все уже решилось тогда, когда ты зашла в музыкальный класс. Я тогда и сам еще не понял этого, но твои глаза… я не могу их забыть.
– Да, я тоже почувствовала тогда твой взгляд – в нем не было и капли того, противного веселого заигрывания, что у многих кавалеров на балах. Ты был сам собой. И в тебе не было этого унизительно-снисходительного внимания, которым вечно "одаривают" девушек ухажеры.
– Не хочешь ли ты сказать, что я не заметил твоей красоты? Тогда прости, но я полночи не мог уснуть, вспоминая тебя!
– Да нет! Ты видел во мне не только мою внешность. Как бы это сказать… твой взгляд искал взаимопонимания и поддержки, и я надеюсь, ты нашел ее, – Шура вдруг хитро улыбнулась. – И сейчас ты отработаешь за эту поддержку! С тебя причитается!
Надеюсь, музыкальный класс свободен?
– На что ты намекаешь? – возмущенно возразил Саша. – Я же не в меньшем восторге от твоих картин и сполна отплатил тебе своим восторгом!
– Ну не будь занудой, уступи девушке!
– Ладно, пошли! Скрипка уже заждалась.
Шурочка опрометью бросилась скидывать холсты в угол комнаты, за что заслужила возмущенный вопль:
– Ты что?! Осторожней! Они уже не твои – это достояние народа!
Потом они весело бежали по коридорам, а потом он играл на скрипке, заставляя ее плакать и смеяться, а потом она не могла с собой ничего поделать, как впрочем, и он… и они долго целовались в пустом классе. А вечером Шура поняла, что больше не может ни о чем думать, кроме как о Саше. Она глупо улыбалась, напрасно пытаясь заставить себя осмысленно отвечать на мамины вопросы. Хорошо, что еще не попалась на глаза папеньке. Маменька, конечно, заподозрила что-то такое, но, при их столь интенсивных поисках партии для своей дочери, отнесла это на счет мечтаний о женихах.
Сложности возникли позже и не со стороны родителей, а спустя день, когда она не смогла разыскать Сашу, а он сам к ней не приходил. После нескольких дней такой неизвестности Шура решилась на крайне неприличный для девушки поступок – разыскать юношу по месту его жительства…
***
Александр Левашов родился в семье довольно известного в своих кругах человека, Степана Левашова, дипломата по особым поручениям. К сожалению, его блестящая карьера внезапно оборвалась в результате пленения турецкими янычарами где-то на восточных границах Австрии и последующей казни. После чего жена героя с ребенком вынуждены были срочно вернуться в Петербург из Европы. За заслуги супруга перед отечеством ей был назначен неплохой пенсион из имперской казны. Но это не помогло ей справиться со скоротечной чахоткой, которая была довольно обычным делом в России. Поскольку пенсион был назначен только супруге, пятилетний Саша остался без оного, хотя и с некоторой суммой денег, но совершенно беспомощный перед тяготами жизни. И все же ему повезло, и повезло дважды.
Сначала его мать успела связаться перед смертью со своей двоюродной теткой, и та взяла на себя труд позаботиться о судьбе внучатого племянника, устроив его по тогдашним временам чуть ли не в лучший приют Петербурга под патронатом самой мадам Сушон. В этот приют как раз и попадали дети, у которых от родителей оставались достаточные средства на приличное содержание и воспитание ребенка.
Учреждение было известно своей честностью по отношению к финансовым сбережениям воспитанников и получало дотации от казначейства и частные пожертвования.
Таким образом, Саша сумел получить не только домашний уют, но и неплохое образование. Еще в школе у него заметили музыкальный дар. Мальчик обладал абсолютным слухом и был сам не свой до игры на скрипке, тогда как его сверстников было палкой не загнать на такие занятия. Антонина Федоровна Сушон, содержательница приюта полюбила мальчишку, как своего сына, хотя надо было признать ее ровное отношение ко всем воспитанникам. Она старалась определить своих питомцев согласно их наклонностям, кого в военное училище, кого обучаться чиновником, а Сашу она долго не отпускала, определив в гимназию с очень сильным музыкальным курсом.
Она даже договорилась, что Саша будет жить по-прежнему в приюте, пока не достигнет девятнадцати лет. Сейчас его скорее можно было назвать квартиросъемщиком, чем воспитанником приюта. Помимо привязанности у нее была и своя, немного эгоистическая причина удерживать воспитанника. Она, как и многие другие, любила слушать его сольные концерты, которые он иногда спонтанно устраивал прямо в приюте. Сейчас он учился уже в консерватории и через пару лет должен был начать самостоятельную карьеру. В том, что она будет прекрасной, у нее даже не возникало сомнений. Одно только огорчало старое сердце – как она не оттягивала этот момент, не за горами было расставание с любимым воспитанником, к которому давно уже испытывала материнские чувства.
Несмотря на официальное сиротство, Саша считал себя счастливым человеком – он мог заниматься любимым делом, и за это его ответно любили и уважали. Он не был обделен лаской и уютом в детстве, не оказался брошенным и в отрочестве. Перед ним была ясная дорога в будущее. Чего еще можно было желать от жизни на его месте?
Однако все перевернулось в тот момент, когда в класс к нему случайно зашла синеокая красавица с необычно темными волосами и бледным лицом, которые в сочетании с яркими выразительными губами делали ее внешность неповторимой. И все же, не столько внешность незнакомки сразила его наповал, а искренняя реакция и восторг от его исполнения, которое он успел подглядеть, когда внезапно прервал игру на скрипке.
Весь вечер он пытался отвлечься от волнующих мыслей о его новой знакомой, но на следующий день сдался и пошел разыскивать ее в классах художественной школы. В связи с ремонтом он и в самом деле, почти беспрепятственно достиг указанной ею комнаты и нашел там девушку, в одиночестве склонившуюся над мольбертом. Ему показалось странным, что перед ней не было предмета рисования – ни натурщика, ни натюрморта. Объяснение нашлось позже, а первое, что он увидел, это была радость, вспыхнувшая синими искрами в ее широко раскрытых глазах. Искренняя радость от встречи с ним.
Саша ощутил, как его сердце затопила теплая волна. Смутившись этого чувства, он сумел выдавить из себя только скомканное приветствие. А дальше ее веселый беззаботный голос легко сломал все надуманные им барьеры, и беседа потекла, как само собой разумеющееся, между двумя давнишними приятелями.
Как же с ней было легко! Но оказалось, что самое главное все еще впереди. Когда он увидел ее картины, то сначала опешил, перебирая взглядом одну за другой.
Потом до него дошло, почему у Шурочки не было перед собой никакой композиции для отображения на холсте – такого в жизни не увидишь. Он понял свою ошибку: эти картины нельзя смотреть мельком, и начал всматриваться только в одну. Чем дольше он смотрел, тем глубже он в нее "проваливался". Чуть не судорожным усилием он заставил себя перейти к другой…
Из такого "утопания" в картинах его вытащил робкий оклик творца этих чудес. Он совсем забыл о ней! Неужели вот эта юная, хрупкая девушка могла создать такое! А он еще гордился своими успехами в музыке! Он что-то восторженно ей говорил, а она не менее восторженно ему отвечала. Он держал ее руки и утопал, но теперь уже не в ее картинах, а в ее глазах… какие мягкие и нежные у нее губы… "Прости Шура, я не хотел тебя обидеть! Разве можно обижать ангелов?" "Да, ты не ангел, ты лучше…" На следующий день к нему подрулил Вася, соратник по мучительству музыкальных инструментов, специализирующийся на фортепиано. Хлопнув Сашу по плечу, он восторженно воскликнул:
– Ну, ты даешь! Видел, как вы по коридорам с Шурочкой Черкасовой за ручку бежали.
Ничего не скажешь, поздравляю!
– Да ладно тебе, мы только познакомились. Хорошая девушка, а как картины пишет!
– Да ты что?! Опупел? Какие картины? Ты хоть знаешь, кого захомутал? Вот болван!
Ну почему дуракам везет?
– Ты что это имеешь в виду? – у Саши все похолодело внутри. Он действительно болван. Ведь даже не поинтересовался фамилией девушки, не то, что спросить, кто ее родители.
– Да, теперь тебе можно про музыку забыть! Попроси у папаши-барона отступные за свое разбитое сердце – он от тебя миллионом откупится! Но портить девочку я тебе не советую – живьем закопают, все-таки сановничья дочка!
– Все! Достал! Отвали, пока я об твою физиономию свои музыкальные пальцы не обломал! – огрызнулся Саша.
Внутри все замерзло одной ледяной глыбой. Господи, как больно! Как же он так сглупил, подставив ее под удар?! Все-таки они ненормальные – ведь она тоже даже не поинтересовалась его родителями. Теперь и ей будет так же непереносимо больно.
Он не обольщался надеждой, что для нее это легкий роман. Он помнил ее глаза, он видел плещущееся в них счастье. Не прошло и три дня, а их души, казалось, безвозвратно сроднились. "Нет, надо рвать сейчас! Рвать, пока еще возможно.
Пусть ей будет горько, но она не лишится родительского благословения. Надо сказаться больным и не попадаться на глаза Шуре…"
***
Шурочка впервые в жизни нагло врала. Она с озабоченным видом заявилась в канцелярию консерватории и "по просьбе маменьки" узнала (узнавать "по просьбе папеньки" она благоразумно не решилась), что случилось с неким Александром Левашовым, студиозом-скрипачом, а заодно узнала, где его найти по месту жительства. Юноша простыл – что-то с горлом. А живет он в приюте… "Приюте?!
Как можно жить в приюте и учится в консерватории? Но это не важно, надо его найти и передать письмо…" "Оставить у вас здесь? Нет, надо срочно и лично, тем более что здесь не очень далеко добираться…" "Спасибо, до свидания!" Она привычно поймала "Ваньку", и отправилась по указанному адресу. Кутаясь в шубку от ледяного ветра, пронизывающего всю повозку, она медленно осознавала всю ситуацию. Или Саша, в самом деле, болеет, или он скрывается, пытаясь забыть про нее. В искренности его чувств она почему-то не сомневалась. И в том, и в другом случае ей надо с ним увидеться. Нет, ей просто необходимо его видеть – она дольше не может быть в разлуке. "И это всего после двух встреч?" – поймала она себя на мысли и была вынуждена признать: "Как это ни странно, но тебе придется признать, что он вошел в твою жизнь раз и навсегда, даже если ты больше его никогда не увидишь".
Вот и здание приюта. На удивление выглядящее весьма респектабельно. На входе сторож… без спросу нельзя, но Шура не отступала:
– Письмо передать, лично от жены действительного статского советника…
– Тогда другое дело, извольте подождать немножко. Здесь тепло – не то, что на улице…
Спустя какое-то время сторож вернулся и строго сказал:
– К нему нельзя. Он болен и никаких барышень не принимает, – старик был явно смущен. Видимо ему не приходилось еще так нагло отказывать сановничьим дочкам.
– Я никуда не уйду! Это очень важное дело. Я сяду здесь и буду ждать, пока меня не пропустят! – Шурочка села на стоящую сбоку маленькую скамейку.
Сторож вздохнул и пробурчал:
– Ну что ж, сидите – сидеть у нас не запрещается. А лучше, давайте письмо – я передам из рук в руки.
– Нет, не могу! – Шурочка горделиво отвернулась к окошку. Она и в самом деле не могла передать письма, просто потому, что его не существовало в природе.
Она еще так просидела минут двадцать, играя со сторожем в молчанку, и не зная сама, чего дожидалась, но твердо решив не уходить, пока не увидит Сашу, как вдруг из коридора донесся тихий голос:
– Шура, проходите, пожалуйста, – во внутренних дверях стоял Саша, виновато смотря на нее…