Страница:
– Он сейчас в Сан-Микеле, занимается обустройством могилы ее светлости.
Затем она вынула руку из-за спины и сделала большой глоток из стакана с прозрачной жидкостью: думаю, там была граппа. Это в десять-то часов утра!
Оказавшись наконец во дворе, я остановился и закурил тонкую сигару. Мне хотелось ощутить запах чего-то горящего, а не гниющего.
21
22
Затем она вынула руку из-за спины и сделала большой глоток из стакана с прозрачной жидкостью: думаю, там была граппа. Это в десять-то часов утра!
Оказавшись наконец во дворе, я остановился и закурил тонкую сигару. Мне хотелось ощутить запах чего-то горящего, а не гниющего.
21
Мне все еще нечего было делать, и потому я двинулся прочь от Большого канала, пробираясь зигзагами по узеньким улочкам до тех пор, пока не вышел на набережную с северной стороны. Отсюда был виден Сан-Микеле, лежавший в нескольких сотнях метров по ту сторону спокойной воды, гладкой и тусклой в тумане. Просто низкий остров с выложенным красным кирпичом стенами и остроконечными верхушками кипарисов, толпившихся за ними.
От набережной на остров регулярно ходили паровые катера, но прежде всего я зашел в кафе, чтобы пропустить глоток спиртного, – да, я понимаю, в половине одиннадцатого утра это неприлично – и позвонить. Получилось так, что мне повезло и я поймал Элизабет Уитли.
– Я ухожу; у меня назначена встреча, – сухо сказала она. – В чем дело?
– Гравюра Дюрера.
– Откуда вы знаете?
– Я видел монограмму – «АД» и дату: 1513. Но я думаю, что Дюрера узнает каждый.
– Вот почему его столько раз подделывали.
Я мог бы ей сказать, что Гарри разделяет мою точку зрения, но, вероятно, это не произвело бы на нее впечатления. В любом случае мне же велено было держаться подальше от сеньора Барроуза, не так ли? Потому я сказал:
– Ну ладно, предположим, что гравюра подлинная – сколько бы она могла стоить?
– Как я могу сказать? Я же ее не видела.
– Ну, там рыцарь на коне и парень с лицом как у черепа держит большие песочные часы, а позади них нечто, похожее на дьявола. Я думаю… ну примерно так, как в тех шведских фильмах…
– А как вы думаете, откуда Бергман взял свои идеи? Вполне возможно, что это гравюра, известная под названием «Рыцарь, Смерть и Дьявол»; таких существует несколько. Если так, то она может стоить… примерно семь тысяч долларов.
– Вы хотели бы приобрести ее за такую цену?
– Да-а. У нас есть еще один Дюрер в Нью-Йорке; они бы составили неплохую пару. Но я ничего не скажу, пока не увижу сама.
– Конечно. Но вы сможете быстро достать эти деньги, не прибегая к помощи Манагуа?
– Я могу распоряжаться суммами до десяти тысяч, но…
– Не беспокойтесь, моя милая. Я позвоню вам позже. У меня тоже встреча.
Сан-Микеле – это кладбище и ничего больше, если не считать церкви и контор, ну, и всего прочего. Несколько акров плоской земли пересечены аккуратными дорожками, посыпанными гравием, стенами, рядами кипарисов, и все это вместе стоит на костях более чем пятидесяти поколений венецианцев. Конечно, если те оставили для этого достаточно наличных. На первых нескольких лет вы получаете участок в аренду бесплатно, но затем начинаете за нее платить – иначе вас выкопают и похоронят в муниципальной общей могиле в углу кладбища. Венеция – довольно дорогое место, чтобы умирать.
В конторе мне назвали новый адрес леди Уитерфорд, объяснили, как туда пройти, и я снова выбрался на холод. Вокруг в то утро было сравнительно спокойно: рабочий с тачкой, несколько котов, кравшихся вдоль стены, и только откуда-то доносилось меланхоличное постукивание каменщика, возводившего новое надгробие. Если не считать этого, здесь были только я и туман.
Но там не было ничего вызывающего дрожь, печального или даже просто впечатляющего. Я хочу сказать, что вы могли бы стоять здесь и убеждать себя, что находитесь наедине с Бог знает сколькими тысячами мертвых, но здесь не было ничего общего с той идеей смерти, которая охватывала вас на французских военных кладбищах. Здесь все было слишком чисто, слишком аккуратно, современно – в отличие от самой Венеции – и слишком беспорядочно. Здесь не было двух одинаковых могил; семейные усыпальницы походили на небольшие часовни, даже с двориком, и все закладывалось сбоку в каменную стену высотою в шесть футов, словно в картотечные ящики. Я думаю, тут не приходилось опасаться, что парень, который окажется наверху, свесит ноги или захрапит.
В конце концов я нашел место последнего отдыха леди Уитерфорд – я хочу сказать последнее до тех пор, пока она не нарушит обязательства по уплате ренты и не будет помещена в общую могилу теми же людьми, что сейчас стояли около могилы. Там была пара рабочих и высокий худой человек с сизым носом, в черном пальто и черном котелке, они яростно спорили по поводу могилы. Что же касается самой могилы, по размерам и форме она походила на двуспальную кровать из мрамора.
Я повернул назад, поджидая, когда они закончат, и занялся чтением надписей на соседних могилах. Странно, но итальянцы опускают первую цифру в датах: испытываешь нечто вроде шока, когда видишь на совершенно новом с «иголочки» камне надпись: р. 912, у. 967. Зато очень старательно вырезают кучу завитушек вокруг довольно плохонькой маленькой фотографии.
– Синьор? – раздался чей-то низкий голос.
Я обернулся; рабочие уехали.
– Синьор Фоскари?
– Si. – Лицо его было торжественно вытянуто, темные глаза увлажнились.
– Вы говорите по-английски?
– Да, говорю.
– Меня зовут Джильберт Кемп. – Мы пожали руки, не снимая перчаток. – Э… я видел некоторые картины леди Уитерфорд, хочу сказать, бросил лишь беглый взгляд, раз вы разрешили Гарри Барроузу ими заниматься, ну и…
Он продолжал молча смотреть на меня. Я начал потеть; если он и был вором, то явно не моего калибра. Однако я заколебался.
– Я… я хочу сказать, мои клиенты… ну, думаю, они могли бы сделать вам предложение по поводу одной вещицы. Довольно небольшой.
– Видите ли, права на наследство еще не утверждены. Собственно, оформление еще толком и не начиналось.
– Да, понимаю. Насколько я могу судить, картины пока не каталогизированы. Возможно, они еще даже и не пересчитаны. То, как их хранила покойная, вызывает сомнения, что у нее был хотя бы список.
Он еще несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся в сторону незаконченной могилы.
– Она была благородной леди, – высокопарно заявил он. Потом снял шляпу. – Requiescat in pace[28]. – И снова надел свою шляпу. – Какую картину вы хотите?
– Гравюру Дюрера. Пожалуй, только она одна из всей коллекции находится в относительно хорошем состоянии.
Он некоторое время подумал.
– Когда наследство будет оформлено, я видимо смогу получить инструкции о продаже произведений искусства. Возможно, у синьора Барроуза также возникнет предложение.
– Гарри не интересуется рыночной ценой. Он хочет купить все дешево и начать реставрацию картин.
Адвокат медленно зашагал от могилы и я последовал за ним.
– Тогда, – сказал он, – я должен буду выставить все картины на распродажу.
– У вас возникнет та же самая проблема: придется уступить их какому-то эксперту. Обычный коллекционер картины в таком состоянии покупать не станет.
Он остановился в конце дорожки и снова оглянулся.
– Очень благородная леди.
И она оставила свои дела в таком беспорядке, что он теперь имел законное право выбрать своими длинными пальцами лучшие экземпляры, Очень благородная леди – для адвоката.
Внезапно, но также серьезно, он спросил:
– Сколько?
Сначала я думал вечером пройтись, но потом решил, что лучше остаться дома, чтобы со мной можно было связаться. И как выяснилось позже, поступил чертовски правильно. Я сидел в своей комнате, пытаясь расшифровать очередное сообщение в Zuericher Zeitung[29] – по делу Анри Бернара, – слава Богу, по-прежнему там не было никакого прогресса – как раздался такой шум, словно в мою дверь рвалась буйная компания. Я открыл и в комнату ворвалось нечто, похожее на буйную компанию, но это оказалась всего лишь мисс Уитли, эксперт-искусствовед. Она была в ярости. Даже шерсть на ее воротнике из кошачьего меха стояла дыбом.
– Что вы делаете? – закричала она.
– Ничего. А что я должен делать?
– Вы посылаете ко мне кого-то с этим Дюрером – он требует четыре миллиона лир наличными, без расписки, без вопросов.
– Ну, я же оставил вам записку, что он должен прийти. Это подлинник?
Она нетерпеливо тряхнула головой.
– Да, это подлинник, все правильно. Но он наверняка украден!
Я пожал плечами.
– Могу только сказать, что не мною и не вами, а может быть и вообще никем, если вы видели самого Фоскари. Такой высокий малый? С длинным носом? – Она кивнула. – Ну, он адвокат, занимающийся неким наследством. Имеет права поверенного. Если он хочет обратить какую-то часть наследства в деньги… – Я снова пожал плечами.
– В наличные? И без всякой расписки? Он же их прикарманит!
Она прошлась по комнате и повернула обратно, все еще продолжая кипеть. – Боже мой – краденый Дюрер!
– Послушайте, – успокаивал я, – вам предложили подлинного Дюрера за настоящую цену. И если мы его не купим, это сделает Гарри Барроуз – хотя и не заплатит четыре миллиона. В любом случае, почему бы вам не спросить хозяйку и не послушать, что она скажет – ведь это будет ее решение.
Она внезапно перестала злиться и помрачнела.
– Я и так знаю, что она скажет.
– Покупать.
Она кивнула и в отчаянии воскликнула:
– Черт бы побрал все это – вы действительно мошенник!
– Я? А что я со всего этого буду иметь? Я просто лояльный служащий.
– Хорошо. Я позвоню ей.
– Прекрасно. – Тут я вспомнил, что мне было приказано не связываться с Гарри Барроузом и его проектами. – Только не говорите, где я нашел ее, договорились?
Она подозрительно покосилась на меня.
– Ладно…
Я кивнул на бутылку виски.
– Не хотите выпить?
Она покачала головой.
– Я вернусь к себе.
– Ну, раз мы оказались в этих местах, не собираетесь вы встретиться с Фаджиони?
– Да, я договорилась с ним на завтра.
– Вы когда-нибудь раньше с ним встречались?
– Нет. Пожалуйста, не говорите мне, что он тоже мошенник. Я слышала о нем.
Я кивнул.
Поколебавшись, она спросила:
– Думаю, вы знаете его как профессионала?
Я снова кивнул. Она снова спросила:
– Насколько хорошо он говорит по-английски?
– Зависит от обстоятельств. От того, хочет ли он, чтобы в разговоре сохранялось какое-то непонимание, или нет.
После небольшой паузы она сказала:
– Думаю, вам тоже хочется пойти?
– Скажем так, что я не возражал бы возобновить старую… дружбу.
– О, тогда все в порядке. – Ей просто необходима была моя компания. – Поезд завтра в десять сорок шесть.
От набережной на остров регулярно ходили паровые катера, но прежде всего я зашел в кафе, чтобы пропустить глоток спиртного, – да, я понимаю, в половине одиннадцатого утра это неприлично – и позвонить. Получилось так, что мне повезло и я поймал Элизабет Уитли.
– Я ухожу; у меня назначена встреча, – сухо сказала она. – В чем дело?
– Гравюра Дюрера.
– Откуда вы знаете?
– Я видел монограмму – «АД» и дату: 1513. Но я думаю, что Дюрера узнает каждый.
– Вот почему его столько раз подделывали.
Я мог бы ей сказать, что Гарри разделяет мою точку зрения, но, вероятно, это не произвело бы на нее впечатления. В любом случае мне же велено было держаться подальше от сеньора Барроуза, не так ли? Потому я сказал:
– Ну ладно, предположим, что гравюра подлинная – сколько бы она могла стоить?
– Как я могу сказать? Я же ее не видела.
– Ну, там рыцарь на коне и парень с лицом как у черепа держит большие песочные часы, а позади них нечто, похожее на дьявола. Я думаю… ну примерно так, как в тех шведских фильмах…
– А как вы думаете, откуда Бергман взял свои идеи? Вполне возможно, что это гравюра, известная под названием «Рыцарь, Смерть и Дьявол»; таких существует несколько. Если так, то она может стоить… примерно семь тысяч долларов.
– Вы хотели бы приобрести ее за такую цену?
– Да-а. У нас есть еще один Дюрер в Нью-Йорке; они бы составили неплохую пару. Но я ничего не скажу, пока не увижу сама.
– Конечно. Но вы сможете быстро достать эти деньги, не прибегая к помощи Манагуа?
– Я могу распоряжаться суммами до десяти тысяч, но…
– Не беспокойтесь, моя милая. Я позвоню вам позже. У меня тоже встреча.
Сан-Микеле – это кладбище и ничего больше, если не считать церкви и контор, ну, и всего прочего. Несколько акров плоской земли пересечены аккуратными дорожками, посыпанными гравием, стенами, рядами кипарисов, и все это вместе стоит на костях более чем пятидесяти поколений венецианцев. Конечно, если те оставили для этого достаточно наличных. На первых нескольких лет вы получаете участок в аренду бесплатно, но затем начинаете за нее платить – иначе вас выкопают и похоронят в муниципальной общей могиле в углу кладбища. Венеция – довольно дорогое место, чтобы умирать.
В конторе мне назвали новый адрес леди Уитерфорд, объяснили, как туда пройти, и я снова выбрался на холод. Вокруг в то утро было сравнительно спокойно: рабочий с тачкой, несколько котов, кравшихся вдоль стены, и только откуда-то доносилось меланхоличное постукивание каменщика, возводившего новое надгробие. Если не считать этого, здесь были только я и туман.
Но там не было ничего вызывающего дрожь, печального или даже просто впечатляющего. Я хочу сказать, что вы могли бы стоять здесь и убеждать себя, что находитесь наедине с Бог знает сколькими тысячами мертвых, но здесь не было ничего общего с той идеей смерти, которая охватывала вас на французских военных кладбищах. Здесь все было слишком чисто, слишком аккуратно, современно – в отличие от самой Венеции – и слишком беспорядочно. Здесь не было двух одинаковых могил; семейные усыпальницы походили на небольшие часовни, даже с двориком, и все закладывалось сбоку в каменную стену высотою в шесть футов, словно в картотечные ящики. Я думаю, тут не приходилось опасаться, что парень, который окажется наверху, свесит ноги или захрапит.
В конце концов я нашел место последнего отдыха леди Уитерфорд – я хочу сказать последнее до тех пор, пока она не нарушит обязательства по уплате ренты и не будет помещена в общую могилу теми же людьми, что сейчас стояли около могилы. Там была пара рабочих и высокий худой человек с сизым носом, в черном пальто и черном котелке, они яростно спорили по поводу могилы. Что же касается самой могилы, по размерам и форме она походила на двуспальную кровать из мрамора.
Я повернул назад, поджидая, когда они закончат, и занялся чтением надписей на соседних могилах. Странно, но итальянцы опускают первую цифру в датах: испытываешь нечто вроде шока, когда видишь на совершенно новом с «иголочки» камне надпись: р. 912, у. 967. Зато очень старательно вырезают кучу завитушек вокруг довольно плохонькой маленькой фотографии.
– Синьор? – раздался чей-то низкий голос.
Я обернулся; рабочие уехали.
– Синьор Фоскари?
– Si. – Лицо его было торжественно вытянуто, темные глаза увлажнились.
– Вы говорите по-английски?
– Да, говорю.
– Меня зовут Джильберт Кемп. – Мы пожали руки, не снимая перчаток. – Э… я видел некоторые картины леди Уитерфорд, хочу сказать, бросил лишь беглый взгляд, раз вы разрешили Гарри Барроузу ими заниматься, ну и…
Он продолжал молча смотреть на меня. Я начал потеть; если он и был вором, то явно не моего калибра. Однако я заколебался.
– Я… я хочу сказать, мои клиенты… ну, думаю, они могли бы сделать вам предложение по поводу одной вещицы. Довольно небольшой.
– Видите ли, права на наследство еще не утверждены. Собственно, оформление еще толком и не начиналось.
– Да, понимаю. Насколько я могу судить, картины пока не каталогизированы. Возможно, они еще даже и не пересчитаны. То, как их хранила покойная, вызывает сомнения, что у нее был хотя бы список.
Он еще несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся в сторону незаконченной могилы.
– Она была благородной леди, – высокопарно заявил он. Потом снял шляпу. – Requiescat in pace[28]. – И снова надел свою шляпу. – Какую картину вы хотите?
– Гравюру Дюрера. Пожалуй, только она одна из всей коллекции находится в относительно хорошем состоянии.
Он некоторое время подумал.
– Когда наследство будет оформлено, я видимо смогу получить инструкции о продаже произведений искусства. Возможно, у синьора Барроуза также возникнет предложение.
– Гарри не интересуется рыночной ценой. Он хочет купить все дешево и начать реставрацию картин.
Адвокат медленно зашагал от могилы и я последовал за ним.
– Тогда, – сказал он, – я должен буду выставить все картины на распродажу.
– У вас возникнет та же самая проблема: придется уступить их какому-то эксперту. Обычный коллекционер картины в таком состоянии покупать не станет.
Он остановился в конце дорожки и снова оглянулся.
– Очень благородная леди.
И она оставила свои дела в таком беспорядке, что он теперь имел законное право выбрать своими длинными пальцами лучшие экземпляры, Очень благородная леди – для адвоката.
Внезапно, но также серьезно, он спросил:
– Сколько?
Сначала я думал вечером пройтись, но потом решил, что лучше остаться дома, чтобы со мной можно было связаться. И как выяснилось позже, поступил чертовски правильно. Я сидел в своей комнате, пытаясь расшифровать очередное сообщение в Zuericher Zeitung[29] – по делу Анри Бернара, – слава Богу, по-прежнему там не было никакого прогресса – как раздался такой шум, словно в мою дверь рвалась буйная компания. Я открыл и в комнату ворвалось нечто, похожее на буйную компанию, но это оказалась всего лишь мисс Уитли, эксперт-искусствовед. Она была в ярости. Даже шерсть на ее воротнике из кошачьего меха стояла дыбом.
– Что вы делаете? – закричала она.
– Ничего. А что я должен делать?
– Вы посылаете ко мне кого-то с этим Дюрером – он требует четыре миллиона лир наличными, без расписки, без вопросов.
– Ну, я же оставил вам записку, что он должен прийти. Это подлинник?
Она нетерпеливо тряхнула головой.
– Да, это подлинник, все правильно. Но он наверняка украден!
Я пожал плечами.
– Могу только сказать, что не мною и не вами, а может быть и вообще никем, если вы видели самого Фоскари. Такой высокий малый? С длинным носом? – Она кивнула. – Ну, он адвокат, занимающийся неким наследством. Имеет права поверенного. Если он хочет обратить какую-то часть наследства в деньги… – Я снова пожал плечами.
– В наличные? И без всякой расписки? Он же их прикарманит!
Она прошлась по комнате и повернула обратно, все еще продолжая кипеть. – Боже мой – краденый Дюрер!
– Послушайте, – успокаивал я, – вам предложили подлинного Дюрера за настоящую цену. И если мы его не купим, это сделает Гарри Барроуз – хотя и не заплатит четыре миллиона. В любом случае, почему бы вам не спросить хозяйку и не послушать, что она скажет – ведь это будет ее решение.
Она внезапно перестала злиться и помрачнела.
– Я и так знаю, что она скажет.
– Покупать.
Она кивнула и в отчаянии воскликнула:
– Черт бы побрал все это – вы действительно мошенник!
– Я? А что я со всего этого буду иметь? Я просто лояльный служащий.
– Хорошо. Я позвоню ей.
– Прекрасно. – Тут я вспомнил, что мне было приказано не связываться с Гарри Барроузом и его проектами. – Только не говорите, где я нашел ее, договорились?
Она подозрительно покосилась на меня.
– Ладно…
Я кивнул на бутылку виски.
– Не хотите выпить?
Она покачала головой.
– Я вернусь к себе.
– Ну, раз мы оказались в этих местах, не собираетесь вы встретиться с Фаджиони?
– Да, я договорилась с ним на завтра.
– Вы когда-нибудь раньше с ним встречались?
– Нет. Пожалуйста, не говорите мне, что он тоже мошенник. Я слышала о нем.
Я кивнул.
Поколебавшись, она спросила:
– Думаю, вы знаете его как профессионала?
Я снова кивнул. Она снова спросила:
– Насколько хорошо он говорит по-английски?
– Зависит от обстоятельств. От того, хочет ли он, чтобы в разговоре сохранялось какое-то непонимание, или нет.
После небольшой паузы она сказала:
– Думаю, вам тоже хочется пойти?
– Скажем так, что я не возражал бы возобновить старую… дружбу.
– О, тогда все в порядке. – Ей просто необходима была моя компания. – Поезд завтра в десять сорок шесть.
22
Фаджиони жил в Падуе. Это очень симпатичный город в тридцати милях от Венеции вглубь страны, в конце длинного канала. Летом туда можно добраться на лодке, если есть время и желание останавливаться через каждые полмили, чтобы полюбоваться красивыми виллами. Мы провели в поезде три четверти часа, совершенно не разговаривая, и прибыли на место в половине двенадцатого.
Он жил в доме на боковой улочке, такой узкой, что ее можно было заметить, только стоя точно напротив ее начала. Поэтому о размерах дома можно было только сказать, что он большой, также трудно было оценить и его форму, если не считать того, что фасад был приблизительно квадратным, невыразительным и подслеповатым, без каких-то украшений, окна заделаны решетками и закрыты, стены из серого камня такой толщины, что пушке понадобился бы целый день, чтобы сквозь них пробиться. И меня бы не слишком удивило, если бы однажды кто-нибудь двинулся на Фаджи с пушкой.
Я нажал кнопку звонка возле смахивавшей на тюремную двери, и некоторое время спустя молодой человек впустил нас внутрь. У него были длинные черные волосы, одет он был в белый пиджак с черным галстуком и туго обтягивающие черные брюки; Элизабет протянула ему визитную карточку и после это мы долго стояли и ждали. Высокий и просторный холл освещался лампами, которые скорее всего не выключались ни зимой, ни летом; вдоль стен выстроились фрагменты классических скульптур. Они были просто выстроены в линию и никак не сгруппированы.
Мисс Уитли прошлась вдоль этой линии, а потом внимательнее присмотрелась к одному из фрагментов.
– Боже мой, вы знаете, чья это по-моему работа?
– Вероятнее всего вы правы. Хлам он не собирает.
Скульптура в камне изображала в натуральную величину какого-то бога или воина, который так поспешно собирался, что вообще забыл одеться.
– Вероятно, для него не хватило места наверху, среди действительно ценных вещей, – заметил я. – На обратном пути попытаюсь засунуть его в карман.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Не забывайте, что мы здесь по серьезному делу.
– Если я забуду, то Фаджи напомнит.
Она снова осмотрелась вокруг и произнесла с известным благоговением:
– Я знала, что он большой человек, но не знала, что настолько большой.
Скорее всего, старый плут хотел, чтобы именно так она и подумала. Оставьте покупателя дожидаться среди первоклассных произведений искусства, разбросанных как попало, чтобы показать, что у вас нет времени ими заниматься, и у него сложится впечатление, что вы большой человек. Важный и богатый. После этого покупатель вряд ли станет упорно торговаться.
– Кстати, – спросил я, – теперь мы стали гордыми собственниками гравюры Дюрера?
– Да, – сквозь зубы процедила она и поджала губы.
– Я так и думал, что мы ее приобретем. Было чертовски умно с моей стороны обратить на нее внимание, вы не думаете?
– Как вы уже сказали: Дюрера узнает каждый.
Именно в этот момент молодой человек вернулся и сказал, что мэтр готов с нами встретиться.
Комната мэтра оказалась небольшим кабинетом на первом этаже; в нем царил беспорядок и он был слишком загроможден книжными шкафами. Стеллаж для картин без рам позади большого старого письменного стола; в одном углу картина в раме на подставке. Дневного света в комнате не было; пыльные старые темные занавеси оставались задернуты круглый год.
Фаджиони был маленьким, старым и толстым, и сутулился, хотя как он умудрялся сутулиться с таким животом, я не понимал. Все на нем – и коричневый костюм, и тонкие седые волосы, и даже сигарета, торчавшая в испачканных взъерошенных усах, – было в полном беспорядке. Он выглядел примерно на пять лир и был похож на использованный автобусный билет.
Поднявшись нам навстречу из-за письменного стола, он посмотрел на нас поверх очков, а затем принялся изучать визитную карточку Элизабет. Еще один трюк старого психолога.
– Вы – мисс Уитли? Я счастлив. – Он протянул пухлую бледную руку. – Когда-то мне доводилось встречаться с вашим знаменитым отцом.
Он убрал руку назад – видимо, та не хотела слишком долго висеть в воздухе – и похлопал по книжной полке.
– Я читал все его труды. Было так грустно узнать о его смерти.
Затем он взглянул на меня.
– Привет. Рад новой встрече, – сказал я.
– Джильберт! Я более чем счастлив. Мы не встречались с…
– С того момента, как я отдыхал за счет государства. Три года назад.
Он покачал головой.
– Это было просто ужасно. Я не могу представить, как…
– Я могу.
Элизабет с любопытством посмотрела на меня. Но потом решила ничего не предпринимать.
Фаджи снова повернулся к ней.
– Синьорина, вы покупаете картины?
– Мне было бы интересно посмотреть, – осторожно ответила она.
– Или собираете для кого-то коллекцию?
– Для одного – двух клиентов. В Соединенных штатах. Это дает мне возможность посмотреть здешние музеи.
Он кивнул настолько, насколько позволяли его подбородки; все это время он не вынимал изо рта сигарету.
– У меня кое-что есть. Не слишком много. Я теперь уже не так интересуюсь этим. Я умираю.
– Да? – искренне удивился я.
Он покосился на меня, затем вынул сигарету изо рта, долго и хрипло откашливал мокроту, сплюнул на ладонь и посмотрел. Потом снова проглотил.
Я почувствовал, как стоявшую позади Элизабет передернуло.
Фаджиони вновь посмотрел на меня.
– Умираю, – твердо заявил он. – Так сказали мои врачи.
– Тогда наймите врача, который скажет, что вы не умираете. Вы можете себе это позволить.
– Деньги не имеют значения. Я раздаю их. Я умираю. Мои картины – я их раздаю. Берите все, что нравится. – Он похлопал рукой по стопке картин позади письменного стола. – Заплатите мне столько, сколько захотите. – Укоризненно посмотрев на меня, он сделал еще одну попытку откашляться.
Элизабет решительно обошла вокруг стола.
– Тогда можно я взгляну?
Он резко выдернул картину.
– Каналетто, конечно, ранний.
Это была простая, немножко романтизированная сценка где-то в Венеции.
Она взяла ее, немного покачала из стороны в сторону, сказала:
– Да, – и положила обратно.
Он вытащил другую.
– Караваджо.
Женщина из среднего класса с множеством замысловатых складок на одеждах, подчеркнутых глубокими резкими тенями. Она мельком взглянула на картину.
– Может быть.
Они продолжили и дальше в том же духе, тратя не больше времени, чем понадобилось бы на пересчет чистых полотенец. Казалось, психологические приемы старого жулика не давали должного эффекта; Элизабет действовала быстро, эффективно, отвечала уклончиво. Если не считать случая, когда он протянул ей квадратную доску с выцветшим изображением женской головки.
– Рафаэль, – сказал он.
– Ни в коем случае, – ответила она.
Он посмотрел на нее, потом пожал плечами и печально улыбнулся, – Вы дочь своего отца. – После этого положил Рафаэля обратно. – Хотите посмотреть галерею?
– Если можно.
Старик достал из письменного стола большую связку ключей и нажал звонок. Через несколько секунд молодой человек в белом пиджаке открыл дверь. Фаджи вышел.
Я уже видел эту галерею, поэтому не был удивлен, но все же на пару минут остановился в растерянности. Это было похоже на дом, построенный ребенком, и уж ни в коем случае не умным ребенком. Комнаты были расположены как попало, немного на разных уровнях, и соединены ступеньками, идущими вверх или вниз. Из каждой комнаты путь шел в следующую, и молодой человек отпирал нам каждую дверь, а потом запирал ее за нами. И во всем доме не было окон; может быть, их заложили, а может быть комнаты галереи не имели наружных стен – определить это было невозможно. Наконец мы дошли до как следует оборудованных комнат. Их стены были свежевыкрашены и чисты, картины и скульптуры расположены надлежащим образом и освещены небольшими лампами, установленными под потолком.
Дом просто не мог быть построен таким образом; должно быть, Фаджи сам его переделывал. Скорее всего, в целях безопасности. Грабитель, оказавшись один внутри этого дома, потратил бы неделю на то, чтобы выбраться наружу.
Элизабет задавала темп; она смотрела все, но некоторые вещи удостаивала только беглого взгляда, у некоторых вежливо сосредотачивалась, что требовало несколько большего времени, а некоторые внимательно рассматривала. Фаджи вначале называл имена, но было совершенно очевидно, что она его не слушает, поэтому он замолчал и только раз или два принимался кашлять, чтобы напомнить нам, что умирает.
Наконец, пройдя три или четыре комнаты, она всерьез заинтересовалась. Я мог понять, почему: это была довольно большая картина, размером вдвое превышавшая те, с которыми я прежде имел дело, изображавшая костюмированный пикник, гости на котором были в дешевых, взятых напрокат костюмах. Всего лишь бронзовый шлем, кусок драпировки, переброшенный через плечо, одно или два копья, и все – а их было примерно полдюжины – веселились, не обращая внимания на пол. Плюс парочка херувимов, изображавших в верхнем правом углу схватку «спитфайеров» и «мессершмитов». Явно картина для донны Маргариты.
Фаджи сказал:
– Это Пуссен.
Она согласилась.
– Я тоже так думаю. Очень ранний, – и прижала нос к холсту вплотную.
Когда она отступила назад, я снял картину со стены и перевернул ее. На задней стороне была небольшая металлическая табличка. Я взглянул на Фаджи.
– И какая там дата?
Элизабет нахмурилась.
– Возможно, 1632. Или около этого.
– 1966, – сказал Фаджи.
– Что?
– Она была ввезена, – сказал я. – Если вы ее регистрируете, ее фотографируют, прикрепляют табличку и выдают сертификат. Это означает, что вы можете снова ее вывезти, не уплачивая таможенных пошлин или каких-либо других налогов в течение ближайших пяти лет. Если вы купите эту картину, то я вам не понадоблюсь.
Она кивнула.
– В любом случае мне кажется, она для вас немного велика. – Затем взглянула на Фаджи. – Возможно, я могла бы поговорить об этой картине. У вас есть ее фотографии?
– Да. Но эта картина… мне жалко продавать именно ее. Это мой единственный Пуссен. Он здесь такой юный, такой счастливый. Он заставляет меня забыть, что я умираю.
– Он заставляет вас забыть, что вы раздаете свои картины, – сказал я.
Он кашлянул более или менее в мою сторону.
– Конечно, я буду продавать. Я же продаю картины. Но…
– Но за определенную цену.
Элизабет кивнула.
– Мы можем обсудить это после того, как я свяжусь со своим клиентом.
Фаджи сказал:
– Она занесена в каталог.
Он понимал, что мисс Уитли собирается советоваться не только с своим клиентом.
Мы пошли дальше.
Пройдя еще две или три комнаты, мы попали в помещение, которое здорово смахивало на коридор. Во всяком случае, по форме. По обеим сторонам висели картины, стояло несколько скульптур, а в середине возвышался стеклянный шкаф. Элизабет пошла вдоль стен, а я решил разведать, что такого ценного Фаджи хранит под стеклом.
В большинстве своем там были античные вещи – пара кувшинов причудливой формы из голубого стекла, скорее всего римские. Скарабеи, примитивные ювелирные украшения. И пистолет.
Я прижался носом к стеклу и начал пристально его разглядывать.
У него был кремневый замок и он был несколько чрезмерно разукрашен – я хочу сказать, что он был украшен инкрустациями из серебряной проволоки, вокруг замка и на стволе нанесена гравировка, рукоятка покрыта серебром. И тем не менее это был настоящий пистолет. Рукоятка так изогнута, чтобы ее было удобно держать, ствол выглядел тяжелым и мощным. Идея разукрасить его всякими металлическими штучками, отражавшими солнечный свет в глаза стреляющему, явно принадлежала не мастеру, изготовившему это оружие.
Фаджи взглянул на меня, кашлянул и сказал:
– Ах, я совсем забыл, что вы торгуете оружием. Симпатичная штучка, не правда ли?
– Неплохая.
– Хотите посмотреть ее поближе? – Он поманил рукой парня с ключами и открыл шкаф. – Вы могли бы подсказать мне, что это такое. Я ничего не понимаю в оружии. Он изготовлен Вогдоном, где-то около 1770 года.
Я поднял пистолет, прицелился прямо перед собой и покачал его в руке. Он был хорошо сбалансирован и удобно лежал в руке; целиться из него было очень удобно. Неожиданно обнаружил, что целюсь в галстук парня с ключами: тот что-то проворчал и отступил в сторону.
– Дуэльный пистолет, – сказал Фаджи, пытаясь одновременно следить за мной и за Элизабет.
Я кивнул. Да, это действительно был дуэльный пистолет. Из большинства богато украшенных пистолетов той поры никто и не собирался стрелять; они просто демонстрировали искусство мастера, их изготовившего; своего рода визитная карточка тех времен. Даже армейские пистолеты были не слишком хороши – неудобные, плохо сбалансированные, старомодные. Но дуэльный пистолет занимал важное место в жизни джентльмена.
– Он вам нравится, не так ли? – спросил Фаджи. – Я не уверен, но мне кажется, что он был подарен вашей Ост-Индской компанией набобу Уды.
Я думал точно также. Во всяком случае, это казалось самым вероятным. Старый набоб был большим любителем отличного оружия и компания старалась поддерживать с ним хорошие отношения, даря время от времени новую пару пистолетов.
Я бы проверил, но знал уже и так. В верхней части ствола было написано золотом «Вогдон», на боку стояло лондонское клеймо, на серебряной рукоятке – инициалы «МБ» – Марк Бок. И пистолет в таком состоянии, словно только что сделан.
– Вы его продаете? – спросил я.
– Только для вас – четыреста тысяч лир. Но я ничего не понимаю в пистолетах.
– Хватит об этом, – огрызнулся я. Черта с два он ничего не понимал в пистолетах. Конечно, он мог не так хорошо разбираться в них, как я, но знал об этом пистолете все и назвал самую высокую цену, которую надеялся за него получить. С точностью до последней лиры. – Триста фунтов? Вы сошли с ума.
– Это всего лишь один из пары. – Он внимательно наблюдал за Элизабет и через плечо спорил со мной.
– А где же второй?
– Будь у меня и второй, вам, вероятно, пришлось бы заплатить два с половиной миллиона. Но сейчас вы можете купить этот, потом найти второй и заработать эти деньги, верно? – Мы оба прекрасно понимали, насколько мала вероятность собрать пару пистолетов после того, как их разрознили. Второго пистолета могло вообще больше не существовать. – И тогда вы обманете старого Фаджиони еще раз. Но меня это не очень заботит, ведь деньги ничего не значат. Я…
– Вы уже говорили это раньше. Я дам вам двести тысяч.
Он покачал головой. В этот момент Элизабет спросила:
Он жил в доме на боковой улочке, такой узкой, что ее можно было заметить, только стоя точно напротив ее начала. Поэтому о размерах дома можно было только сказать, что он большой, также трудно было оценить и его форму, если не считать того, что фасад был приблизительно квадратным, невыразительным и подслеповатым, без каких-то украшений, окна заделаны решетками и закрыты, стены из серого камня такой толщины, что пушке понадобился бы целый день, чтобы сквозь них пробиться. И меня бы не слишком удивило, если бы однажды кто-нибудь двинулся на Фаджи с пушкой.
Я нажал кнопку звонка возле смахивавшей на тюремную двери, и некоторое время спустя молодой человек впустил нас внутрь. У него были длинные черные волосы, одет он был в белый пиджак с черным галстуком и туго обтягивающие черные брюки; Элизабет протянула ему визитную карточку и после это мы долго стояли и ждали. Высокий и просторный холл освещался лампами, которые скорее всего не выключались ни зимой, ни летом; вдоль стен выстроились фрагменты классических скульптур. Они были просто выстроены в линию и никак не сгруппированы.
Мисс Уитли прошлась вдоль этой линии, а потом внимательнее присмотрелась к одному из фрагментов.
– Боже мой, вы знаете, чья это по-моему работа?
– Вероятнее всего вы правы. Хлам он не собирает.
Скульптура в камне изображала в натуральную величину какого-то бога или воина, который так поспешно собирался, что вообще забыл одеться.
– Вероятно, для него не хватило места наверху, среди действительно ценных вещей, – заметил я. – На обратном пути попытаюсь засунуть его в карман.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Не забывайте, что мы здесь по серьезному делу.
– Если я забуду, то Фаджи напомнит.
Она снова осмотрелась вокруг и произнесла с известным благоговением:
– Я знала, что он большой человек, но не знала, что настолько большой.
Скорее всего, старый плут хотел, чтобы именно так она и подумала. Оставьте покупателя дожидаться среди первоклассных произведений искусства, разбросанных как попало, чтобы показать, что у вас нет времени ими заниматься, и у него сложится впечатление, что вы большой человек. Важный и богатый. После этого покупатель вряд ли станет упорно торговаться.
– Кстати, – спросил я, – теперь мы стали гордыми собственниками гравюры Дюрера?
– Да, – сквозь зубы процедила она и поджала губы.
– Я так и думал, что мы ее приобретем. Было чертовски умно с моей стороны обратить на нее внимание, вы не думаете?
– Как вы уже сказали: Дюрера узнает каждый.
Именно в этот момент молодой человек вернулся и сказал, что мэтр готов с нами встретиться.
Комната мэтра оказалась небольшим кабинетом на первом этаже; в нем царил беспорядок и он был слишком загроможден книжными шкафами. Стеллаж для картин без рам позади большого старого письменного стола; в одном углу картина в раме на подставке. Дневного света в комнате не было; пыльные старые темные занавеси оставались задернуты круглый год.
Фаджиони был маленьким, старым и толстым, и сутулился, хотя как он умудрялся сутулиться с таким животом, я не понимал. Все на нем – и коричневый костюм, и тонкие седые волосы, и даже сигарета, торчавшая в испачканных взъерошенных усах, – было в полном беспорядке. Он выглядел примерно на пять лир и был похож на использованный автобусный билет.
Поднявшись нам навстречу из-за письменного стола, он посмотрел на нас поверх очков, а затем принялся изучать визитную карточку Элизабет. Еще один трюк старого психолога.
– Вы – мисс Уитли? Я счастлив. – Он протянул пухлую бледную руку. – Когда-то мне доводилось встречаться с вашим знаменитым отцом.
Он убрал руку назад – видимо, та не хотела слишком долго висеть в воздухе – и похлопал по книжной полке.
– Я читал все его труды. Было так грустно узнать о его смерти.
Затем он взглянул на меня.
– Привет. Рад новой встрече, – сказал я.
– Джильберт! Я более чем счастлив. Мы не встречались с…
– С того момента, как я отдыхал за счет государства. Три года назад.
Он покачал головой.
– Это было просто ужасно. Я не могу представить, как…
– Я могу.
Элизабет с любопытством посмотрела на меня. Но потом решила ничего не предпринимать.
Фаджи снова повернулся к ней.
– Синьорина, вы покупаете картины?
– Мне было бы интересно посмотреть, – осторожно ответила она.
– Или собираете для кого-то коллекцию?
– Для одного – двух клиентов. В Соединенных штатах. Это дает мне возможность посмотреть здешние музеи.
Он кивнул настолько, насколько позволяли его подбородки; все это время он не вынимал изо рта сигарету.
– У меня кое-что есть. Не слишком много. Я теперь уже не так интересуюсь этим. Я умираю.
– Да? – искренне удивился я.
Он покосился на меня, затем вынул сигарету изо рта, долго и хрипло откашливал мокроту, сплюнул на ладонь и посмотрел. Потом снова проглотил.
Я почувствовал, как стоявшую позади Элизабет передернуло.
Фаджиони вновь посмотрел на меня.
– Умираю, – твердо заявил он. – Так сказали мои врачи.
– Тогда наймите врача, который скажет, что вы не умираете. Вы можете себе это позволить.
– Деньги не имеют значения. Я раздаю их. Я умираю. Мои картины – я их раздаю. Берите все, что нравится. – Он похлопал рукой по стопке картин позади письменного стола. – Заплатите мне столько, сколько захотите. – Укоризненно посмотрев на меня, он сделал еще одну попытку откашляться.
Элизабет решительно обошла вокруг стола.
– Тогда можно я взгляну?
Он резко выдернул картину.
– Каналетто, конечно, ранний.
Это была простая, немножко романтизированная сценка где-то в Венеции.
Она взяла ее, немного покачала из стороны в сторону, сказала:
– Да, – и положила обратно.
Он вытащил другую.
– Караваджо.
Женщина из среднего класса с множеством замысловатых складок на одеждах, подчеркнутых глубокими резкими тенями. Она мельком взглянула на картину.
– Может быть.
Они продолжили и дальше в том же духе, тратя не больше времени, чем понадобилось бы на пересчет чистых полотенец. Казалось, психологические приемы старого жулика не давали должного эффекта; Элизабет действовала быстро, эффективно, отвечала уклончиво. Если не считать случая, когда он протянул ей квадратную доску с выцветшим изображением женской головки.
– Рафаэль, – сказал он.
– Ни в коем случае, – ответила она.
Он посмотрел на нее, потом пожал плечами и печально улыбнулся, – Вы дочь своего отца. – После этого положил Рафаэля обратно. – Хотите посмотреть галерею?
– Если можно.
Старик достал из письменного стола большую связку ключей и нажал звонок. Через несколько секунд молодой человек в белом пиджаке открыл дверь. Фаджи вышел.
Я уже видел эту галерею, поэтому не был удивлен, но все же на пару минут остановился в растерянности. Это было похоже на дом, построенный ребенком, и уж ни в коем случае не умным ребенком. Комнаты были расположены как попало, немного на разных уровнях, и соединены ступеньками, идущими вверх или вниз. Из каждой комнаты путь шел в следующую, и молодой человек отпирал нам каждую дверь, а потом запирал ее за нами. И во всем доме не было окон; может быть, их заложили, а может быть комнаты галереи не имели наружных стен – определить это было невозможно. Наконец мы дошли до как следует оборудованных комнат. Их стены были свежевыкрашены и чисты, картины и скульптуры расположены надлежащим образом и освещены небольшими лампами, установленными под потолком.
Дом просто не мог быть построен таким образом; должно быть, Фаджи сам его переделывал. Скорее всего, в целях безопасности. Грабитель, оказавшись один внутри этого дома, потратил бы неделю на то, чтобы выбраться наружу.
Элизабет задавала темп; она смотрела все, но некоторые вещи удостаивала только беглого взгляда, у некоторых вежливо сосредотачивалась, что требовало несколько большего времени, а некоторые внимательно рассматривала. Фаджи вначале называл имена, но было совершенно очевидно, что она его не слушает, поэтому он замолчал и только раз или два принимался кашлять, чтобы напомнить нам, что умирает.
Наконец, пройдя три или четыре комнаты, она всерьез заинтересовалась. Я мог понять, почему: это была довольно большая картина, размером вдвое превышавшая те, с которыми я прежде имел дело, изображавшая костюмированный пикник, гости на котором были в дешевых, взятых напрокат костюмах. Всего лишь бронзовый шлем, кусок драпировки, переброшенный через плечо, одно или два копья, и все – а их было примерно полдюжины – веселились, не обращая внимания на пол. Плюс парочка херувимов, изображавших в верхнем правом углу схватку «спитфайеров» и «мессершмитов». Явно картина для донны Маргариты.
Фаджи сказал:
– Это Пуссен.
Она согласилась.
– Я тоже так думаю. Очень ранний, – и прижала нос к холсту вплотную.
Когда она отступила назад, я снял картину со стены и перевернул ее. На задней стороне была небольшая металлическая табличка. Я взглянул на Фаджи.
– И какая там дата?
Элизабет нахмурилась.
– Возможно, 1632. Или около этого.
– 1966, – сказал Фаджи.
– Что?
– Она была ввезена, – сказал я. – Если вы ее регистрируете, ее фотографируют, прикрепляют табличку и выдают сертификат. Это означает, что вы можете снова ее вывезти, не уплачивая таможенных пошлин или каких-либо других налогов в течение ближайших пяти лет. Если вы купите эту картину, то я вам не понадоблюсь.
Она кивнула.
– В любом случае мне кажется, она для вас немного велика. – Затем взглянула на Фаджи. – Возможно, я могла бы поговорить об этой картине. У вас есть ее фотографии?
– Да. Но эта картина… мне жалко продавать именно ее. Это мой единственный Пуссен. Он здесь такой юный, такой счастливый. Он заставляет меня забыть, что я умираю.
– Он заставляет вас забыть, что вы раздаете свои картины, – сказал я.
Он кашлянул более или менее в мою сторону.
– Конечно, я буду продавать. Я же продаю картины. Но…
– Но за определенную цену.
Элизабет кивнула.
– Мы можем обсудить это после того, как я свяжусь со своим клиентом.
Фаджи сказал:
– Она занесена в каталог.
Он понимал, что мисс Уитли собирается советоваться не только с своим клиентом.
Мы пошли дальше.
Пройдя еще две или три комнаты, мы попали в помещение, которое здорово смахивало на коридор. Во всяком случае, по форме. По обеим сторонам висели картины, стояло несколько скульптур, а в середине возвышался стеклянный шкаф. Элизабет пошла вдоль стен, а я решил разведать, что такого ценного Фаджи хранит под стеклом.
В большинстве своем там были античные вещи – пара кувшинов причудливой формы из голубого стекла, скорее всего римские. Скарабеи, примитивные ювелирные украшения. И пистолет.
Я прижался носом к стеклу и начал пристально его разглядывать.
У него был кремневый замок и он был несколько чрезмерно разукрашен – я хочу сказать, что он был украшен инкрустациями из серебряной проволоки, вокруг замка и на стволе нанесена гравировка, рукоятка покрыта серебром. И тем не менее это был настоящий пистолет. Рукоятка так изогнута, чтобы ее было удобно держать, ствол выглядел тяжелым и мощным. Идея разукрасить его всякими металлическими штучками, отражавшими солнечный свет в глаза стреляющему, явно принадлежала не мастеру, изготовившему это оружие.
Фаджи взглянул на меня, кашлянул и сказал:
– Ах, я совсем забыл, что вы торгуете оружием. Симпатичная штучка, не правда ли?
– Неплохая.
– Хотите посмотреть ее поближе? – Он поманил рукой парня с ключами и открыл шкаф. – Вы могли бы подсказать мне, что это такое. Я ничего не понимаю в оружии. Он изготовлен Вогдоном, где-то около 1770 года.
Я поднял пистолет, прицелился прямо перед собой и покачал его в руке. Он был хорошо сбалансирован и удобно лежал в руке; целиться из него было очень удобно. Неожиданно обнаружил, что целюсь в галстук парня с ключами: тот что-то проворчал и отступил в сторону.
– Дуэльный пистолет, – сказал Фаджи, пытаясь одновременно следить за мной и за Элизабет.
Я кивнул. Да, это действительно был дуэльный пистолет. Из большинства богато украшенных пистолетов той поры никто и не собирался стрелять; они просто демонстрировали искусство мастера, их изготовившего; своего рода визитная карточка тех времен. Даже армейские пистолеты были не слишком хороши – неудобные, плохо сбалансированные, старомодные. Но дуэльный пистолет занимал важное место в жизни джентльмена.
– Он вам нравится, не так ли? – спросил Фаджи. – Я не уверен, но мне кажется, что он был подарен вашей Ост-Индской компанией набобу Уды.
Я думал точно также. Во всяком случае, это казалось самым вероятным. Старый набоб был большим любителем отличного оружия и компания старалась поддерживать с ним хорошие отношения, даря время от времени новую пару пистолетов.
Я бы проверил, но знал уже и так. В верхней части ствола было написано золотом «Вогдон», на боку стояло лондонское клеймо, на серебряной рукоятке – инициалы «МБ» – Марк Бок. И пистолет в таком состоянии, словно только что сделан.
– Вы его продаете? – спросил я.
– Только для вас – четыреста тысяч лир. Но я ничего не понимаю в пистолетах.
– Хватит об этом, – огрызнулся я. Черта с два он ничего не понимал в пистолетах. Конечно, он мог не так хорошо разбираться в них, как я, но знал об этом пистолете все и назвал самую высокую цену, которую надеялся за него получить. С точностью до последней лиры. – Триста фунтов? Вы сошли с ума.
– Это всего лишь один из пары. – Он внимательно наблюдал за Элизабет и через плечо спорил со мной.
– А где же второй?
– Будь у меня и второй, вам, вероятно, пришлось бы заплатить два с половиной миллиона. Но сейчас вы можете купить этот, потом найти второй и заработать эти деньги, верно? – Мы оба прекрасно понимали, насколько мала вероятность собрать пару пистолетов после того, как их разрознили. Второго пистолета могло вообще больше не существовать. – И тогда вы обманете старого Фаджиони еще раз. Но меня это не очень заботит, ведь деньги ничего не значат. Я…
– Вы уже говорили это раньше. Я дам вам двести тысяч.
Он покачал головой. В этот момент Элизабет спросила: