Страница:
– Здесь все правильно?
Фаджи вперевалочку двинулся к ней, а я последовал за ним.
Она смотрела на старый поясной портрет бородатого джентльмена с металлическим нагрудником и в странном жестяном шлеме. И это все; картина была такой же скучной, какой мне представлялась вся наша поездка. К тому же она была в неважном состоянии; деревянная доска покоробилась, по ней прошло несколько тонких трещин, а у краев – темные дырочки, проеденные червями. Краски выцвели и отслаивались.
Но эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло:
«FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA».
– Это действительно он? – спросила Элизабет.
Фаджи пожал плечами.
– Так говорят. Не знаю.
– А вы пытались это проверить?
– Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами.
Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя, мне показалось, что весьма вероятно вскоре будет упомянута и донна Маргарита.
Элизабет буквально уткнулась носом в картину.
– Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов.
– Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем?
– Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все.
Он пожал плечами.
– Или богатому мексиканцу. Я подожду.
– Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее?
– Сто тысяч ваших долларов.
Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше.
– Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней.
– Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно.
Она остановилась, обернулась, потом кивнула.
– Да, понимаю.
Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется.
– Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я.
Не оборачиваясь он сказал:
– Только для вас – триста пятьдесят. Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч.
– О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные?
– Как вам удобнее.
Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов.
Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета.
– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.
– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?
– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.
– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.
– Надеетесь на нем заработать? Когда?
– Ну, не сразу. Возможно летом.
– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?
– Я попытаюсь его уговорить.
Немного погодя она спросила:
– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?
– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.
– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.
– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.
– А что общего имел с этим Фаджиони?
– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.
Она нахмурилась и повернулась ко мне.
– Вы уверены? А зачем ему это было делать?
– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.
– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.
– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.
– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?
Я пожал плечами.
– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.
Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал:
– Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться.
Фаджи спокойно смотрел на меня.
– А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом…
Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.
23
24
Фаджи вперевалочку двинулся к ней, а я последовал за ним.
Она смотрела на старый поясной портрет бородатого джентльмена с металлическим нагрудником и в странном жестяном шлеме. И это все; картина была такой же скучной, какой мне представлялась вся наша поездка. К тому же она была в неважном состоянии; деревянная доска покоробилась, по ней прошло несколько тонких трещин, а у краев – темные дырочки, проеденные червями. Краски выцвели и отслаивались.
Но эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло:
«FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA».
– Это действительно он? – спросила Элизабет.
Фаджи пожал плечами.
– Так говорят. Не знаю.
– А вы пытались это проверить?
– Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами.
Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя, мне показалось, что весьма вероятно вскоре будет упомянута и донна Маргарита.
Элизабет буквально уткнулась носом в картину.
– Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов.
– Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем?
– Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все.
Он пожал плечами.
– Или богатому мексиканцу. Я подожду.
– Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее?
– Сто тысяч ваших долларов.
Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше.
– Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней.
– Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно.
Она остановилась, обернулась, потом кивнула.
– Да, понимаю.
Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется.
– Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я.
Не оборачиваясь он сказал:
– Только для вас – триста пятьдесят. Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч.
– О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные?
– Как вам удобнее.
Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов.
Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета.
– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.
– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?
– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.
– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.
– Надеетесь на нем заработать? Когда?
– Ну, не сразу. Возможно летом.
– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?
– Я попытаюсь его уговорить.
Немного погодя она спросила:
– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?
– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.
– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.
– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.
– А что общего имел с этим Фаджиони?
– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.
Она нахмурилась и повернулась ко мне.
– Вы уверены? А зачем ему это было делать?
– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.
– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.
– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.
– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?
Я пожал плечами.
– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.
Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал:
– Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться.
Фаджи спокойно смотрел на меня.
– А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом…
Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.
23
На улице я спросил:
– Ну как?.. Я был достаточно любезен?
Мисс Уитли спрятала лицо в меховой воротник и пробурчала:
– Если бы вы помахали у него перед носом автоматом, возможно, он понял бы еще яснее, но в остальном все прошло прекрасно. Если после этого он нам что-нибудь продаст…
– Продаст.
Мы пошли пешком по узкому переулку, ветер набрасывался на нас из-за каждого угла.
Конечно, там не оказалось никаких такси. Но сотней метров дальше нашелся небольшой ресторанчик, а шел уже второй час.
Она заказала prosciutto[30] и телячью котлету; я же ограничился lasagne[31] – и сразу же перед едой вина, per favore.[32]
Пропустив глоток и согревшись, я спросил:
– Ну, а что там за портрет? Я хочу сказать, кто такой этот Кордоба?
– Кордоба или Кордова. Франсиско Эрнандес или Фернандес де. Он был вместе с Кортесом.
– Да? И кто он такой?
Она удивленно посмотрела на меня.
– Но вы же должны что-то знать об этом. Отважный Кортес стоит на горе в Дарьене.
– А, тот подонок! Он вторгся в Мексику и куда-то еще, не так ли?
– Верно. И Кордоба был одним из его соратников – его Кортес послал завоевывать то, что сейчас называется Никарагуа.
– Понимаю. Благородный основатель благородной нации – и так далее.
– Они были очень похожи на шайку гестаповских головорезов.
Я удивленно поднял брови; но именно в это время начала прибывать еда. Она была грубой, но дешевой. Сделав пару глотков, я сказал:
– Эта картина явно должна понравиться мадам Президенту. Как вы полагаете, это подлинник?
– Если судить по возрасту – да. Однако если это действительно Кордоба… – она нахмурилась. – Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем. Возможно, что это какой-то Кордоба, но Гонсалес де Кордоба примерно в то же самое время жил в Испании, а другой, Франсиско Кордоба, был на Кубе. А ведь могли быть и другие.
– Не хотите побродить по лавкам, чтобы выяснить, нет ли в продаже еще одного Кордобы?
– Неплохо бы, – уныло кивнула она, – но мне нужна помощь историка. Вы также хорошо разбираетесь в доспехах, как и в старых пистолетах?
– В какой-то степени. Похоже, его шлем относится к тому периоду. Но я не стал бы пытаться датировать картину по такому признаку. Я хочу сказать, что доспехи служили довольно долго, их не покупали каждые шесть месяцев. И форма их менялась не слишком быстро. Но почему не озадачить этой проблемой Манагуа? Если кто-то что-то знает о Кордобе, то только там.
Она кивнула.
– Я попрошу Карлоса. О, черт возьми!..
– В чем дело?
– Все это… вся эта поездка. Мы вечно покупаем не те картины, или не по тем причинам, или в слишком большой спешке – а потом приходится контрабандой их вывозить. Потом Анри убили, вас избили… Просто ужасно. Так искусством заниматься просто нельзя!
Я отхлебнул вина.
– Вам слишком засиделись в музеях. При сделках, связанных с произведениями искусства, такие приключения неизбежны.
Прервав довольно нерешительную атаку на телятину, она подняла голову и взглянула на меня.
– Насколько хорошо вы во всем этом разбираетесь?
– В искусстве я ничего не понимаю. Но кое-что смыслю в связанных с ним сделках. Они не всегда бывают такими лихорадочными, как сейчас, но вы всегда приобретаете нечто, стоящее больших денег, и на этом делаете свой бизнес. – Я показал на ее тарелку. – Если кто-то – причем таких людей должно быть много – вдруг неожиданно решит, что имеет смысл коллекционировать вилки из Падуи, то на следующий день появятся банды, занимающиеся кражей вилок, контрабандисты, перевозящие вилки, неприметные люди в Париже, подделывающие вилки из Падуи.
Она вяло улыбнулась.
– Вилки – не произведения искусства.
– Ну хорошо, но произведения искусства – тоже не вилки. Мы же не сможем есть телятину с помощью портрета Кордобы.
– Вы не сможете ее есть и с помощью вилки. Очень жаль, что вы не купили тот пистолет. Может быть, здесь бы он пригодился. – Она отодвинула свою тарелку и мрачно уставилась сквозь листья какого-то растения, стоявшего в кадке на унылой улице.
Решив, что настало время несколько сменить тему разговора, я спросил:
– А как вы угодили в этот бизнес около искусства? Если, конечно, мой вопрос не кажется вам нескромным.
– Все началось с отца. Когда он работал в Национальном музее, я пропадала там целыми днями. Я видела больше картин да Винчи, чем комиксов. Думаю, это было связано с тем, что я хотела все время проводить с отцом или… Хотя не знаю. А если вы так тесно соприкасаетесь с искусством, то потом не сможете его бросить. Это все равно, что музыканту отрезать себе уши.
– Так вы и попались.
– Думаю да. – Она снова бледно улыбнулась. – Если вы задумаетесь, то поймете, что это немного не по-американски. Америка способна на все, причем всегда немного больше и немного лучше, чем кто-либо другой, но мы едва ли сможем создать старых мастеров.
– О, не знаю. Я уверен, что если вы как следует попросите, Гарри может свести вас с парочкой таких парней…
Она неожиданно побледнела.
– Я абсолютно уверена, что сможет. И если он это сделает, то я, скорей всего, убью их собственными руками.
Чтоб мне провалиться! Я замер с открытым ртом и поднятой вилкой с куском лазаньи. Потом кое-как овладел собой.
– Да бросьте, дорогая! Как сказал один человек, просто человек, с которым мне довелось встречаться: «Если вы думаете, что купили подлинного Как-его-там, но на самом деле это подделка, то до тех пор, пока вы не узнаете об этом, он будет доставлять ничуть не меньшее наслаждение». Не так ли?
– Да, уж конечно! Вы не купите, скажем… Пуссена, потому что все о нем уже знаете, все понимаете. Вы покупаете потому, что на самом деле хотите понять. Вы хотите сесть, посмотреть на него, понять и научиться. И если это не подлинный Пуссен, то вы не научитесь. А продавать подделки – это все равно, что говорить ребенку заведомую ложь.
Я быстро отхлебнул еще глоток вина.
– Думаю, в каком-то смысле это именно так… Но разве большинство подделок не стали делом рук тех художников, которые просто не смогли добиться признания своих собственных работ?
Она едва не сплюнула.
– Они так говорят – и что из этого? Вы можете оправдать человека, ограбившего банк, сказав, что он не смог получить место его президента?
Я откинулся назад и внимательно посмотрел на нее. Следует признать, что сделал это я впервые. За блеклой внешностью, одеждой и лицом школьницы каким-то образом проступила острота стали. Это было странно. И даже вызывало беспокойство. Словно песня, которую не удается полностью запомнить, и не получается забыть.
Но я чувствовал, что это слишком сложные проблемы для Берта Кемпа. Пришло время снова сменить тему разговора.
– Ну, вроде на сегодня с делами покончено. Как вы насчет того, чтобы заняться картинами – на этот раз кинокартинами? В Венеции идет вестерн Джона Уэйна. Вот этот парень понимает в оружии. Он всегда носит один и тот же револьвер, всегда на том же месте на бедре, в каждом фильме. Как раз он и не действует.
– Вы не первый человек, который именно так отзывается о Джоне Уэйне, – заметила она, затем неожиданно засмеялась и снова стала веселой и искренней. Это мне понравилось. – Может быть, мы так и сделаем. Но пока мы еще в Падуе, я хотела бы посмотреть росписи Джотто в соборе.
Так что в конце концов мы оказались там и долго бродили по холодной и тесной Capella degli Scrovegni мимо неподвижных и усталых фигур, разыгрывающих эпизоды из жизни Христа уже почти семь веков. Я не слишком разбираюсь в таких вещах; для меня это немного рановато. Но что-то в этом есть, – во всех этих бесполых святых, безмасштабных храмах, львах и верблюдах, взятых словно из полицейского досье. Может быть, сам размер, размах работы, которая понадобилась, чтобы создать все это. Или, может быть, картина ада, куда более реальная, чем команда охранителей небес, расположившаяся прямо над ним. Просто очевидно, что там должен был быть большой синий дьявол, отправляющий в пасть голых грешников, как сосиски. Джотто не изобразил его просто ради денег; он определенно знал, что этот большой синий подонок ждет где-то внизу.
Наконец Элизабет спросила:
– Ну, как вам это нравится? Или вы сейчас прикидываете, как все это вывезти контрабандой?
Я усмехнулся.
– Не так уж плохо.
В известной мере я сказал, что думал.
Она кивнула.
– Да, в то время в существовании ада никто не сомневался. Церковь была просто убеждена, а именно она заказывала росписи. После эпохи Возрождения к искусству приобщилась верхушка среднего класса – богатые венецианские купцы стали поручать художникам роспись собственных домов. Отсюда все и началось: появились нерелигиозные сюжеты, изменились размеры картин, появились новые материалы. Это привело к тому, что художники разбогатели – и стали независимыми. Видите ли, представление о том, что художник должен голодать, жить на чердаке и оставаться непризнанным при жизни, возникло только в последние сто лет. В течение большей части истории искусства художники были обеспеченными людьми.
– Думаю, это произошло из-за того, что в наше время меценаты – ваши венецианские купцы – исчезли.
– Черт возьми, вовсе нет – они не исчезли, но теперь не покупают в таком количестве работы новых художников. Они ведут себя точно так же, как донна Маргарита: их интересуют только старые мастера и импрессионисты. И обратите внимание на цены: Фаджиони запросил за работу Пуссена больше двухсот тысяч долларов – и мы их заплатим; это рыночная цена. Но это же бессмыслица.
Мы довольно быстро зашагали в сторону станции; такси по-прежнему не было.
– Кажется, я где-то читал, что Мона Лиза была застрахована на всякий случай на сумму в пятьдесят миллионов долларов? – спросил я.
Она резко остановилась.
– Да, верно. И это полное безумие. Ни одна картина в мире не может стоить столько, сколько все остальные. И кроме того – кто сможет ее купить? Предположим, Франция обанкротилась и Лувру приказано продать ее – кто сможет купить? Может быть, Вашингтон или Великобритания смогут собрать такую сумму, но больше никто. И ведь они все это понимали, так почему тогда назначили такую цену? С тем же успехом ее могли уменьшить вдвое или даже еще больше.
Она снова двинулась дальше, лицо ее казалось почти сердитым.
– Беда заключается в том, что обычный покупатель читает такое и начинает на этой основе оценивать произведения искусства. Он смотрит на картину, которая ему нравится и пятьсот долларов, а затем сравнивает пятьсот долларов и пятьдесят миллионов, и начинает думать, что эта картина в сто тысяч раз хуже портрета Моны Лизы и потому нужно быть просто сумасшедшим, чтобы ей вообще восхищаться. Поэтому вместо картины он покупает электрогриль. По крайней мере ни у кого не будет гриля в сто тысяч раз лучшего, чем у него.
Потом она добавила:
– Или выворачивают все доводы наизнанку и покупают картину, которая им вовсе не нравится, в надежде, что в один прекрасный день она будет стоить пятьдесят миллионов.
– В ваших словах звучат довольно антибуржуазные настроения.
– Может быть… Ну, ладно, по крайней мере в результате лучшие произведения собираются в музеях, где люди могут их видеть. Не думаю, что через сто лет в частной коллекции найдется хотя бы одна картина старых мастеров или импрессионистов.
– Мы снова вернемся к тому, что было перед Возрождением, только теперь вместо церкви будет государство.
– Да, что-то в этом роде.
Теперь мы уже видели вокзал и, разумеется, сразу появились свободные такси.
Я похлопал ее по плечу.
– Пойдемте, дорогая. Джон Уэйн ждет нас.
– И донна Маргарита тоже. Я должна с ними встретиться. А вы не хотите попытаться взять у них взаймы?
Об этом стоило подумать. Поэтому я позвонил с вокзала и договорился о встрече на шесть часов.
– Ну как?.. Я был достаточно любезен?
Мисс Уитли спрятала лицо в меховой воротник и пробурчала:
– Если бы вы помахали у него перед носом автоматом, возможно, он понял бы еще яснее, но в остальном все прошло прекрасно. Если после этого он нам что-нибудь продаст…
– Продаст.
Мы пошли пешком по узкому переулку, ветер набрасывался на нас из-за каждого угла.
Конечно, там не оказалось никаких такси. Но сотней метров дальше нашелся небольшой ресторанчик, а шел уже второй час.
Она заказала prosciutto[30] и телячью котлету; я же ограничился lasagne[31] – и сразу же перед едой вина, per favore.[32]
Пропустив глоток и согревшись, я спросил:
– Ну, а что там за портрет? Я хочу сказать, кто такой этот Кордоба?
– Кордоба или Кордова. Франсиско Эрнандес или Фернандес де. Он был вместе с Кортесом.
– Да? И кто он такой?
Она удивленно посмотрела на меня.
– Но вы же должны что-то знать об этом. Отважный Кортес стоит на горе в Дарьене.
– А, тот подонок! Он вторгся в Мексику и куда-то еще, не так ли?
– Верно. И Кордоба был одним из его соратников – его Кортес послал завоевывать то, что сейчас называется Никарагуа.
– Понимаю. Благородный основатель благородной нации – и так далее.
– Они были очень похожи на шайку гестаповских головорезов.
Я удивленно поднял брови; но именно в это время начала прибывать еда. Она была грубой, но дешевой. Сделав пару глотков, я сказал:
– Эта картина явно должна понравиться мадам Президенту. Как вы полагаете, это подлинник?
– Если судить по возрасту – да. Однако если это действительно Кордоба… – она нахмурилась. – Сомневаюсь, что мы когда-нибудь это узнаем. Возможно, что это какой-то Кордоба, но Гонсалес де Кордоба примерно в то же самое время жил в Испании, а другой, Франсиско Кордоба, был на Кубе. А ведь могли быть и другие.
– Не хотите побродить по лавкам, чтобы выяснить, нет ли в продаже еще одного Кордобы?
– Неплохо бы, – уныло кивнула она, – но мне нужна помощь историка. Вы также хорошо разбираетесь в доспехах, как и в старых пистолетах?
– В какой-то степени. Похоже, его шлем относится к тому периоду. Но я не стал бы пытаться датировать картину по такому признаку. Я хочу сказать, что доспехи служили довольно долго, их не покупали каждые шесть месяцев. И форма их менялась не слишком быстро. Но почему не озадачить этой проблемой Манагуа? Если кто-то что-то знает о Кордобе, то только там.
Она кивнула.
– Я попрошу Карлоса. О, черт возьми!..
– В чем дело?
– Все это… вся эта поездка. Мы вечно покупаем не те картины, или не по тем причинам, или в слишком большой спешке – а потом приходится контрабандой их вывозить. Потом Анри убили, вас избили… Просто ужасно. Так искусством заниматься просто нельзя!
Я отхлебнул вина.
– Вам слишком засиделись в музеях. При сделках, связанных с произведениями искусства, такие приключения неизбежны.
Прервав довольно нерешительную атаку на телятину, она подняла голову и взглянула на меня.
– Насколько хорошо вы во всем этом разбираетесь?
– В искусстве я ничего не понимаю. Но кое-что смыслю в связанных с ним сделках. Они не всегда бывают такими лихорадочными, как сейчас, но вы всегда приобретаете нечто, стоящее больших денег, и на этом делаете свой бизнес. – Я показал на ее тарелку. – Если кто-то – причем таких людей должно быть много – вдруг неожиданно решит, что имеет смысл коллекционировать вилки из Падуи, то на следующий день появятся банды, занимающиеся кражей вилок, контрабандисты, перевозящие вилки, неприметные люди в Париже, подделывающие вилки из Падуи.
Она вяло улыбнулась.
– Вилки – не произведения искусства.
– Ну хорошо, но произведения искусства – тоже не вилки. Мы же не сможем есть телятину с помощью портрета Кордобы.
– Вы не сможете ее есть и с помощью вилки. Очень жаль, что вы не купили тот пистолет. Может быть, здесь бы он пригодился. – Она отодвинула свою тарелку и мрачно уставилась сквозь листья какого-то растения, стоявшего в кадке на унылой улице.
Решив, что настало время несколько сменить тему разговора, я спросил:
– А как вы угодили в этот бизнес около искусства? Если, конечно, мой вопрос не кажется вам нескромным.
– Все началось с отца. Когда он работал в Национальном музее, я пропадала там целыми днями. Я видела больше картин да Винчи, чем комиксов. Думаю, это было связано с тем, что я хотела все время проводить с отцом или… Хотя не знаю. А если вы так тесно соприкасаетесь с искусством, то потом не сможете его бросить. Это все равно, что музыканту отрезать себе уши.
– Так вы и попались.
– Думаю да. – Она снова бледно улыбнулась. – Если вы задумаетесь, то поймете, что это немного не по-американски. Америка способна на все, причем всегда немного больше и немного лучше, чем кто-либо другой, но мы едва ли сможем создать старых мастеров.
– О, не знаю. Я уверен, что если вы как следует попросите, Гарри может свести вас с парочкой таких парней…
Она неожиданно побледнела.
– Я абсолютно уверена, что сможет. И если он это сделает, то я, скорей всего, убью их собственными руками.
Чтоб мне провалиться! Я замер с открытым ртом и поднятой вилкой с куском лазаньи. Потом кое-как овладел собой.
– Да бросьте, дорогая! Как сказал один человек, просто человек, с которым мне довелось встречаться: «Если вы думаете, что купили подлинного Как-его-там, но на самом деле это подделка, то до тех пор, пока вы не узнаете об этом, он будет доставлять ничуть не меньшее наслаждение». Не так ли?
– Да, уж конечно! Вы не купите, скажем… Пуссена, потому что все о нем уже знаете, все понимаете. Вы покупаете потому, что на самом деле хотите понять. Вы хотите сесть, посмотреть на него, понять и научиться. И если это не подлинный Пуссен, то вы не научитесь. А продавать подделки – это все равно, что говорить ребенку заведомую ложь.
Я быстро отхлебнул еще глоток вина.
– Думаю, в каком-то смысле это именно так… Но разве большинство подделок не стали делом рук тех художников, которые просто не смогли добиться признания своих собственных работ?
Она едва не сплюнула.
– Они так говорят – и что из этого? Вы можете оправдать человека, ограбившего банк, сказав, что он не смог получить место его президента?
Я откинулся назад и внимательно посмотрел на нее. Следует признать, что сделал это я впервые. За блеклой внешностью, одеждой и лицом школьницы каким-то образом проступила острота стали. Это было странно. И даже вызывало беспокойство. Словно песня, которую не удается полностью запомнить, и не получается забыть.
Но я чувствовал, что это слишком сложные проблемы для Берта Кемпа. Пришло время снова сменить тему разговора.
– Ну, вроде на сегодня с делами покончено. Как вы насчет того, чтобы заняться картинами – на этот раз кинокартинами? В Венеции идет вестерн Джона Уэйна. Вот этот парень понимает в оружии. Он всегда носит один и тот же револьвер, всегда на том же месте на бедре, в каждом фильме. Как раз он и не действует.
– Вы не первый человек, который именно так отзывается о Джоне Уэйне, – заметила она, затем неожиданно засмеялась и снова стала веселой и искренней. Это мне понравилось. – Может быть, мы так и сделаем. Но пока мы еще в Падуе, я хотела бы посмотреть росписи Джотто в соборе.
Так что в конце концов мы оказались там и долго бродили по холодной и тесной Capella degli Scrovegni мимо неподвижных и усталых фигур, разыгрывающих эпизоды из жизни Христа уже почти семь веков. Я не слишком разбираюсь в таких вещах; для меня это немного рановато. Но что-то в этом есть, – во всех этих бесполых святых, безмасштабных храмах, львах и верблюдах, взятых словно из полицейского досье. Может быть, сам размер, размах работы, которая понадобилась, чтобы создать все это. Или, может быть, картина ада, куда более реальная, чем команда охранителей небес, расположившаяся прямо над ним. Просто очевидно, что там должен был быть большой синий дьявол, отправляющий в пасть голых грешников, как сосиски. Джотто не изобразил его просто ради денег; он определенно знал, что этот большой синий подонок ждет где-то внизу.
Наконец Элизабет спросила:
– Ну, как вам это нравится? Или вы сейчас прикидываете, как все это вывезти контрабандой?
Я усмехнулся.
– Не так уж плохо.
В известной мере я сказал, что думал.
Она кивнула.
– Да, в то время в существовании ада никто не сомневался. Церковь была просто убеждена, а именно она заказывала росписи. После эпохи Возрождения к искусству приобщилась верхушка среднего класса – богатые венецианские купцы стали поручать художникам роспись собственных домов. Отсюда все и началось: появились нерелигиозные сюжеты, изменились размеры картин, появились новые материалы. Это привело к тому, что художники разбогатели – и стали независимыми. Видите ли, представление о том, что художник должен голодать, жить на чердаке и оставаться непризнанным при жизни, возникло только в последние сто лет. В течение большей части истории искусства художники были обеспеченными людьми.
– Думаю, это произошло из-за того, что в наше время меценаты – ваши венецианские купцы – исчезли.
– Черт возьми, вовсе нет – они не исчезли, но теперь не покупают в таком количестве работы новых художников. Они ведут себя точно так же, как донна Маргарита: их интересуют только старые мастера и импрессионисты. И обратите внимание на цены: Фаджиони запросил за работу Пуссена больше двухсот тысяч долларов – и мы их заплатим; это рыночная цена. Но это же бессмыслица.
Мы довольно быстро зашагали в сторону станции; такси по-прежнему не было.
– Кажется, я где-то читал, что Мона Лиза была застрахована на всякий случай на сумму в пятьдесят миллионов долларов? – спросил я.
Она резко остановилась.
– Да, верно. И это полное безумие. Ни одна картина в мире не может стоить столько, сколько все остальные. И кроме того – кто сможет ее купить? Предположим, Франция обанкротилась и Лувру приказано продать ее – кто сможет купить? Может быть, Вашингтон или Великобритания смогут собрать такую сумму, но больше никто. И ведь они все это понимали, так почему тогда назначили такую цену? С тем же успехом ее могли уменьшить вдвое или даже еще больше.
Она снова двинулась дальше, лицо ее казалось почти сердитым.
– Беда заключается в том, что обычный покупатель читает такое и начинает на этой основе оценивать произведения искусства. Он смотрит на картину, которая ему нравится и пятьсот долларов, а затем сравнивает пятьсот долларов и пятьдесят миллионов, и начинает думать, что эта картина в сто тысяч раз хуже портрета Моны Лизы и потому нужно быть просто сумасшедшим, чтобы ей вообще восхищаться. Поэтому вместо картины он покупает электрогриль. По крайней мере ни у кого не будет гриля в сто тысяч раз лучшего, чем у него.
Потом она добавила:
– Или выворачивают все доводы наизнанку и покупают картину, которая им вовсе не нравится, в надежде, что в один прекрасный день она будет стоить пятьдесят миллионов.
– В ваших словах звучат довольно антибуржуазные настроения.
– Может быть… Ну, ладно, по крайней мере в результате лучшие произведения собираются в музеях, где люди могут их видеть. Не думаю, что через сто лет в частной коллекции найдется хотя бы одна картина старых мастеров или импрессионистов.
– Мы снова вернемся к тому, что было перед Возрождением, только теперь вместо церкви будет государство.
– Да, что-то в этом роде.
Теперь мы уже видели вокзал и, разумеется, сразу появились свободные такси.
Я похлопал ее по плечу.
– Пойдемте, дорогая. Джон Уэйн ждет нас.
– И донна Маргарита тоже. Я должна с ними встретиться. А вы не хотите попытаться взять у них взаймы?
Об этом стоило подумать. Поэтому я позвонил с вокзала и договорился о встрече на шесть часов.
24
Раз Гарри находился в городе, мне снова приходилось позаботиться о мерах предосторожности. Совершенно очевидно, что номера в гостинице не годились, также как и шикарные рестораны, кстати за переделами отелей их было не так много, причем они настолько опустели, что мы выглядели бы там, как привидения на Рождество. Поэтому мы встретились под высоким сводом церкви неподалеку от Канала со стороны Гритти.
Власти города приспособили ее для телевизионных концертов. Большие динамики установили на баржах, стоявших на Канале, а потом и на самой площади снаружи. Внутри камерами, мониторами и микрофонами были буквально усыпаны чистые линии опор, горели яркие рефлекторы, пол был буквально застлан кабелями и соединительными коробками, а в центре зала телевизионный техник наигрывал на рояле песенку «Расцветающая жимолость».
Я, конечно, опоздал, так что еще до моего появления, Элизабет рассказала все про новые картины. Донна Маргарита внимательно изучала фотографию картины Пуссена; Карлос держал в руках фотографию Кордобы или кто он там был.
Донна Маргарита взглянула на меня и улыбнулась.
– Как я понимаю, вы нашли для нас хорошую гравюру.
– Да, – мрачно буркнула Элизабет.
– Вы очень хорошо сделали, – заверила меня донна Маргарита – Она мне очень понравилась. Большое спасибо.
– Мисс Уитли сказала нам, что некоторое время назад у вас были небольшие неприятности с итальянской таможней. Вам следовало самому рассказать об этом.
Я пожал плечами.
– Стоит ли беспокоиться?
– Если вас знают как контрабандиста, то могут возникнуть сложности с нашими картинами.
– Возможно. Давайте подождем и посмотрим, как будут обстоять дела.
Донна Маргарита изящно вставила в рот одну из своих длинных сигарет. Из-за колонны появился служитель в форме и заметил ей, что здесь дом Господа и здесь non-fumare[33]. Она взглянула на него, но продолжала курить. Все телевизионщики вокруг дымили так, что в пору было вызывать пожарные машины.
– Если это действительно портрет Кордобы, – сказала она, – то его следует забрать сеньору Кемпу.
Элизабет задумчиво взглянула на нее.
– Не знаю… Итальянцы могут решить, что она для них вообще ценности не представляет. Трудность состоит в том, что если мы запросим разрешение, то можем столкнуться с отрицательным ответом.
– Мистер Кемп, вам следует подумать о каких-то других, более разумных способах.
– Уехать в Бриндизи, а там сесть на пароход и отправиться в Грецию. Ведь никому не придет в голову вывозить произведения искусства контрабандой в Грецию, не так ли?
Элизабет с сомнением взглянула на меня; скорее всего она думала о той опасности, которой будет подвергаться хрупкая картина во время двухдневной качки в зимней Адриатике. Если говорить честно, качка не вызывала особого восторга и у меня самого, но это был действительно безопасный маршрут.
Донна Маргарита протянула:
– Сто тысяч долларов… Это большие деньги. Вы уверены, что сеньор Фаджиони не догадывается, что вы работаете на меня?
– Совершенно уверена, – кивнула Элизабет, – но он, должно быть, полагает, что я работаю на какого-то мексиканского или центральноамериканского клиента. Такого рода картина не может таких денег в Европе или в Штатах.
– Фаджи не станет слишком упорствовать с этой картиной. Я хочу сказать, он не запросит слишком много, – сказал я.
– Однако он выставил и осветил ее. И запросил сто тысяч долларов. Я не назвала бы такое поведение слишком робким.
– Да, но он обычно хвастается своими картинами, ну, как с Пуссеном. На этот раз он такого не делал.
Элизабет снова задумалась.
– Думаю, он хотел, чтобы мы купили эту картину исключительно по собственному решению – тогда его не обвинишь, если кто-то докажет, что это не Кордоба. Посредник вроде него не может позволить себе портить отношения с человеком вроде меня.
Она сказала это просто и откровенно, с совершенно невинным видом. Действительно, она была хороша, у нее все было в порядке, и становилось удивительно, почему она этого не понимает?
– Потому что если это не Кордоба, тогда картина не представляет никакой ценности.
Донна Маргарита кивнула.
– Карлос отправит вечером телеграмму в Базель и пошлет фотографию авиапочтой в Манагуа. Si?[34]
Это «Si» прозвучало как сухой военный приказ. Карлос вздрогнул и бесцветным тоном ответил:
– Si, донна Маргарита.
Наступила неловкая пауза. Мы стали медленно обходить зал по краю, огибая колонны и микрофоны. Где-то с треском рухнуло какое-то телевизионное оборудование и этот шум вместе с сопровождавшим его взрывом ругательств эхом отдался под высоким сводом.
– Ну, если это все… – сказала Элизабет.
Донна Маргарита одарила ее королевской улыбкой.
– Вы все проделали просто замечательно. Можно еще что-нибудь найти в Венеции?
– Можно повидаться еще кое с кем, но в Венеции не так много возможностей. Это не Флоренция или Рим. Я так полагаю, что теперь мы отправимся туда?
– Возможно. Но я не люблю Флоренцию зимой. Там совершенно нечем дышать.
– Но там есть несколько крупных торговцев.
– Если хотите, можно съездить. Но, сеньорита, вы не должны слишком много работать. Нашу поездку следует использовать и для развлечений. – Она повернулась ко мне. – Синьор Кемп, вам следует пригласить сеньориту Уитли поужинать или сходить в кино.
Мы с Элизабет переглянулись. Она неожиданно улыбнулась.
– Королевскую команду следует выполнять. Верно?
– Хорошо. Только сначала мне нужно зайти в отель.
– Тогда я буду ждать вас в баре Гарри в семь часов.
– Надеюсь, это не обязательно должен быть вестерн? – спросила она, но не стала дожидаться ответа.
Донна Маргарита снова улыбнулась, довольная тем, что осчастливила детишек. По крайней мере на сегодня.
– Не мог бы я получить небольшой аванс в счет заработанного? – спросил я.
Карлос тотчас проснулся.
– Зачем? Мы же недавно заплатили вам.
– Ну, дело в том, что у Фаджиони есть пистолет…
Теперь уже донна Маргарита внимательно посмотрела на меня.
– Пистолет?
– Да, понимаете, старинный пистолет.
– Мы здесь не для того, чтобы заниматься вашим бизнесом, – жестко отрезал Карлос. – Мы уже оплатили вам издержки.
– Черт возьми! Я просто прошу дать мне в займы пару сотен фунтов для…
– Мы не станем этого делать.
Итак, я остался ни с чем.
Но, черт возьми, мне же положен у них приличный кредит, особенно учитывая Дюрера, которого я им нашел!
Донна Маргарита ответила мне милой, но беспомощной улыбкой.
– Видимо, лучше всего поступить так, как говорит Карлос. Вы наверняка попытаетесь вывезти пистолет контрабандой, а это может вызвать трудности.
Ну, здесь она была права. Скорее всего, пистолет пришлось бы вывозить контрабандой. Но мне все еще чертовски хотелось его заполучить.
Власти города приспособили ее для телевизионных концертов. Большие динамики установили на баржах, стоявших на Канале, а потом и на самой площади снаружи. Внутри камерами, мониторами и микрофонами были буквально усыпаны чистые линии опор, горели яркие рефлекторы, пол был буквально застлан кабелями и соединительными коробками, а в центре зала телевизионный техник наигрывал на рояле песенку «Расцветающая жимолость».
Я, конечно, опоздал, так что еще до моего появления, Элизабет рассказала все про новые картины. Донна Маргарита внимательно изучала фотографию картины Пуссена; Карлос держал в руках фотографию Кордобы или кто он там был.
Донна Маргарита взглянула на меня и улыбнулась.
– Как я понимаю, вы нашли для нас хорошую гравюру.
– Да, – мрачно буркнула Элизабет.
– Вы очень хорошо сделали, – заверила меня донна Маргарита – Она мне очень понравилась. Большое спасибо.
– Мисс Уитли сказала нам, что некоторое время назад у вас были небольшие неприятности с итальянской таможней. Вам следовало самому рассказать об этом.
Я пожал плечами.
– Стоит ли беспокоиться?
– Если вас знают как контрабандиста, то могут возникнуть сложности с нашими картинами.
– Возможно. Давайте подождем и посмотрим, как будут обстоять дела.
Донна Маргарита изящно вставила в рот одну из своих длинных сигарет. Из-за колонны появился служитель в форме и заметил ей, что здесь дом Господа и здесь non-fumare[33]. Она взглянула на него, но продолжала курить. Все телевизионщики вокруг дымили так, что в пору было вызывать пожарные машины.
– Если это действительно портрет Кордобы, – сказала она, – то его следует забрать сеньору Кемпу.
Элизабет задумчиво взглянула на нее.
– Не знаю… Итальянцы могут решить, что она для них вообще ценности не представляет. Трудность состоит в том, что если мы запросим разрешение, то можем столкнуться с отрицательным ответом.
– Мистер Кемп, вам следует подумать о каких-то других, более разумных способах.
– Уехать в Бриндизи, а там сесть на пароход и отправиться в Грецию. Ведь никому не придет в голову вывозить произведения искусства контрабандой в Грецию, не так ли?
Элизабет с сомнением взглянула на меня; скорее всего она думала о той опасности, которой будет подвергаться хрупкая картина во время двухдневной качки в зимней Адриатике. Если говорить честно, качка не вызывала особого восторга и у меня самого, но это был действительно безопасный маршрут.
Донна Маргарита протянула:
– Сто тысяч долларов… Это большие деньги. Вы уверены, что сеньор Фаджиони не догадывается, что вы работаете на меня?
– Совершенно уверена, – кивнула Элизабет, – но он, должно быть, полагает, что я работаю на какого-то мексиканского или центральноамериканского клиента. Такого рода картина не может таких денег в Европе или в Штатах.
– Фаджи не станет слишком упорствовать с этой картиной. Я хочу сказать, он не запросит слишком много, – сказал я.
– Однако он выставил и осветил ее. И запросил сто тысяч долларов. Я не назвала бы такое поведение слишком робким.
– Да, но он обычно хвастается своими картинами, ну, как с Пуссеном. На этот раз он такого не делал.
Элизабет снова задумалась.
– Думаю, он хотел, чтобы мы купили эту картину исключительно по собственному решению – тогда его не обвинишь, если кто-то докажет, что это не Кордоба. Посредник вроде него не может позволить себе портить отношения с человеком вроде меня.
Она сказала это просто и откровенно, с совершенно невинным видом. Действительно, она была хороша, у нее все было в порядке, и становилось удивительно, почему она этого не понимает?
– Потому что если это не Кордоба, тогда картина не представляет никакой ценности.
Донна Маргарита кивнула.
– Карлос отправит вечером телеграмму в Базель и пошлет фотографию авиапочтой в Манагуа. Si?[34]
Это «Si» прозвучало как сухой военный приказ. Карлос вздрогнул и бесцветным тоном ответил:
– Si, донна Маргарита.
Наступила неловкая пауза. Мы стали медленно обходить зал по краю, огибая колонны и микрофоны. Где-то с треском рухнуло какое-то телевизионное оборудование и этот шум вместе с сопровождавшим его взрывом ругательств эхом отдался под высоким сводом.
– Ну, если это все… – сказала Элизабет.
Донна Маргарита одарила ее королевской улыбкой.
– Вы все проделали просто замечательно. Можно еще что-нибудь найти в Венеции?
– Можно повидаться еще кое с кем, но в Венеции не так много возможностей. Это не Флоренция или Рим. Я так полагаю, что теперь мы отправимся туда?
– Возможно. Но я не люблю Флоренцию зимой. Там совершенно нечем дышать.
– Но там есть несколько крупных торговцев.
– Если хотите, можно съездить. Но, сеньорита, вы не должны слишком много работать. Нашу поездку следует использовать и для развлечений. – Она повернулась ко мне. – Синьор Кемп, вам следует пригласить сеньориту Уитли поужинать или сходить в кино.
Мы с Элизабет переглянулись. Она неожиданно улыбнулась.
– Королевскую команду следует выполнять. Верно?
– Хорошо. Только сначала мне нужно зайти в отель.
– Тогда я буду ждать вас в баре Гарри в семь часов.
– Надеюсь, это не обязательно должен быть вестерн? – спросила она, но не стала дожидаться ответа.
Донна Маргарита снова улыбнулась, довольная тем, что осчастливила детишек. По крайней мере на сегодня.
– Не мог бы я получить небольшой аванс в счет заработанного? – спросил я.
Карлос тотчас проснулся.
– Зачем? Мы же недавно заплатили вам.
– Ну, дело в том, что у Фаджиони есть пистолет…
Теперь уже донна Маргарита внимательно посмотрела на меня.
– Пистолет?
– Да, понимаете, старинный пистолет.
– Мы здесь не для того, чтобы заниматься вашим бизнесом, – жестко отрезал Карлос. – Мы уже оплатили вам издержки.
– Черт возьми! Я просто прошу дать мне в займы пару сотен фунтов для…
– Мы не станем этого делать.
Итак, я остался ни с чем.
Но, черт возьми, мне же положен у них приличный кредит, особенно учитывая Дюрера, которого я им нашел!
Донна Маргарита ответила мне милой, но беспомощной улыбкой.
– Видимо, лучше всего поступить так, как говорит Карлос. Вы наверняка попытаетесь вывезти пистолет контрабандой, а это может вызвать трудности.
Ну, здесь она была права. Скорее всего, пистолет пришлось бы вывозить контрабандой. Но мне все еще чертовски хотелось его заполучить.