Страница:
– Как вы считаете, он перестал вас подозревать?
– А он меня ни в чем и не подозревал. Просто гнал из страны на общих основаниях. Он ни за что не отпустил бы нас, будь у него хоть малейшая зацепка. Вообще, вряд ли он ведет дело Анри. Слишком он мелкая сошка.
Черт, я же хотел виски. Перекусить я могу и завтра. Где этот чертов официант?
– Зачем вы признались, что провозите контрабанду? – спросила Элизабет.
– Мои действия не противоречат местным законам. А он пусть считает меня профессиональным мошенником. Это отвлечет его от мысли о моей связи с Анри.
Элизабет рассеянно кивнула. Появился официант, я сделал заказ. Когда тот ушел, она спросила:
– А бизнес ваш не погорит из-за этого признания? Итальянские таможенники скажут французским, те голландским и так далее.
– Нет. Таможенные службы не ведут подобных переговоров, Их методы и законы слишком разные. Потом, таможня имеет доход от конфискованного имущества. Поэтому, когда везут контрабандный товар из Лондона в Италию через Францию и итальянцы знают об этом, они никогда не дадут столь ценной информации французам. Предпочтут подождать, когда груз прибудет в Италию и получат и золото, и славу.
Элизабет внимательно посмотрела на меня.
– Я думаю, что именно из этого вы извлекаете выгоду.
Она неожиданно зевнула и сразу извинилась:
– День был длинный и напряженный. Я действительно испугалась, когда они сняли вас с поезда.
– Да это просто часть моей работы.
Она кивнула с отсутствующим видом и встала.
– Увидимся завтра утром, Берт.
Я еще некоторое время посидел, раздумывая, голоден я или нет. Может, заказать еще виски? Но сил принять хоть какое-то решение не осталось, и я, с трудом передвигая ноги, пополз к своей постели.
Утро началось медленно и тоскливо. К тому времени, когда я окончательно проснулся, Элизабет уже куда-то ушла. И я решил заглянуть в Landesmuseum и рассмотреть Radschlosspistoles и Luntenschnapphahnschlosses[37]. Странно, для меня немецкий звучит скорее как спецификация, чем как язык. Но надо отдать должное: в Цюрихе много хорошего старого огнестрельного оружия.
Элизабет нашла меня в баре «Централь» в половине первого, мы хорошо позавтракали и в половине третьего уже поехали в аэропорт.
31
32
– А он меня ни в чем и не подозревал. Просто гнал из страны на общих основаниях. Он ни за что не отпустил бы нас, будь у него хоть малейшая зацепка. Вообще, вряд ли он ведет дело Анри. Слишком он мелкая сошка.
Черт, я же хотел виски. Перекусить я могу и завтра. Где этот чертов официант?
– Зачем вы признались, что провозите контрабанду? – спросила Элизабет.
– Мои действия не противоречат местным законам. А он пусть считает меня профессиональным мошенником. Это отвлечет его от мысли о моей связи с Анри.
Элизабет рассеянно кивнула. Появился официант, я сделал заказ. Когда тот ушел, она спросила:
– А бизнес ваш не погорит из-за этого признания? Итальянские таможенники скажут французским, те голландским и так далее.
– Нет. Таможенные службы не ведут подобных переговоров, Их методы и законы слишком разные. Потом, таможня имеет доход от конфискованного имущества. Поэтому, когда везут контрабандный товар из Лондона в Италию через Францию и итальянцы знают об этом, они никогда не дадут столь ценной информации французам. Предпочтут подождать, когда груз прибудет в Италию и получат и золото, и славу.
Элизабет внимательно посмотрела на меня.
– Я думаю, что именно из этого вы извлекаете выгоду.
Она неожиданно зевнула и сразу извинилась:
– День был длинный и напряженный. Я действительно испугалась, когда они сняли вас с поезда.
– Да это просто часть моей работы.
Она кивнула с отсутствующим видом и встала.
– Увидимся завтра утром, Берт.
Я еще некоторое время посидел, раздумывая, голоден я или нет. Может, заказать еще виски? Но сил принять хоть какое-то решение не осталось, и я, с трудом передвигая ноги, пополз к своей постели.
Утро началось медленно и тоскливо. К тому времени, когда я окончательно проснулся, Элизабет уже куда-то ушла. И я решил заглянуть в Landesmuseum и рассмотреть Radschlosspistoles и Luntenschnapphahnschlosses[37]. Странно, для меня немецкий звучит скорее как спецификация, чем как язык. Но надо отдать должное: в Цюрихе много хорошего старого огнестрельного оружия.
Элизабет нашла меня в баре «Централь» в половине первого, мы хорошо позавтракали и в половине третьего уже поехали в аэропорт.
31
В Вене нас ожидал Карлос во взятом напрокат или одолженном у кого-то «мерседесе-220». Он повез нас в город. Уже стемнело и огни на большом нефтеперегонном заводе высвечивали огромные геометрические фигуры, создавая ощущение, что мы находимся в холодном, заброшенном космическом пространстве.
– У вас были какие-то неприятности в Цюрихе? – спросил Карлос.
– Таможенники передали информацию полиции и нам пришлось немного поболтать с лейтенантом. Но все прошло гладко.
– Ладно, – задумчиво протянул он, – надеюсь, что это так. Но боюсь, это может стать последней покупкой и вам придется сделать только одну поездку.
Элизабет удивилась:
– Последняя? Но у нас осталось еще три миллиона долларов, не так ли?
– Да, но если капитан Паркер не ошибается, мы можем истратить их большую часть.
– Бог мой, это неплохо. У него есть гарантии?
– Но вы для того сюда и приехали, о стоимости вам судить.
Мы спускались по длинной прямой дороге, которая разрезала огромное кладбище, проходила под железной дорогой и затем уходила вверх к самой Рингштрассе. Я полагал, что мы поедем как раз по ней, так как большинство крупных отелей расположены вдоль городского кольца. Но мы поехали прямо и въехали в старый город, Я неплохо знаю Вену, но ночная мгла и несколько поворотов по узким улицам совсем сбили меня с толку. После очередных поворотов я спросил:
– Куда, черт возьми, мы едем?
– На квартиру капитана Паркера. Она сейчас свободна.
Элизабет подозрительно спросила:
– Мы что, должны там поселиться? Мы оба?
– Там много места, – успокоил Карлос. – И потом, это всего на пару ночей. Нам нужно тихое место, чтобы спокойно исследовать картину.
Она кивнула, очевидно покорившись.
Вообще-то я полагаю, что большинство художественных экспертиз в том и заключается, что вы просто живете с картиной, смотрите на нее, пока у вас не появится чувство: это она, или наоборот. Так же я поступаю и со старыми пистолетами.
Наконец мы остановились. Это была узкая, темная и пустынная улица с рядами огромных, мрачных, старых домов, и чуть ли не в единственном из них горел свет. Наш дом был точно такой же: с толстыми, как в старом замке стенами, с высокими окнами, прикрытыми ставнями. Входные ворота, через которые когда-то пропускали экипажи, были двойными. Карлос открыл небольшую дверь, врезанную в них, и мы прошли внутрь. Пройдя под аркой, мимо темной конторки привратника, мы оказались в маленьком, покрытом заледеневшим снегом дворике. Потом по широким каменным ступеням поднялись в открытую галерею, шедшую на уровне первого этажа. И опять никакого освещения.
– Здание признано негодным для жилья, – объяснил он, – его скоро снесут, поэтому только две квартиры заселены.
– А кто занимает вторую? – спросил я. – Дракула?
Элизабет вздрогнула:
– Пожалуйста, не надо.
– Не волнуйтесь, квартира капитана Паркера не такая мрачная. Вам здесь будет неплохо. Осторожней, на ступеньках снег.
Мы поднимались наверх.
– Где он, – спросил я.
– Его нет в Вене. Он уехал за границу.
У Австрии много границ, – шесть, я думаю – но только две считаются таковыми. Галантный капитан был в Чехословакии или в Венгрии. Обе они не далее часа езды из Вены, вниз по течению Дуная.
Карлос включил лампочку и мы пошли вдоль галереи к большой солидной двери. Он открыл ее и мы наконец вошли в квартиру. Комната, вероятно, была гостиной. Тепло исходило от электрического камина и электрообогревателя. Мне потребовалось тридцать секунд, чтобы обнаружить, что капитан Паркер не был трезвенником. Кругом стояли почти полная бутылка виски «Тейчерс», полбутылки польской водки, немного сливянки, пара бутылок рейнвейна, который выглядел довольно классным – во всяком случае, названия звучали неплохо – и несколько бутылок содовой. Я налил себе виски с содовой и почти допил свой бокал, когда в комнату вошла Элизабет.
– Нравится? – спросил я.
– Неплохо. Хотя причудливая планировка.
– Видимо, раньше тут был один большой зал. Посмотри на высоту потолка, она слишком велика для размера комнаты, и лепка резко обрывается у простенков.
– Осмелюсь предположить, – заметил Карлос, – что это была главная столовая. Здесь могло сидеть по меньшей мере человек пятьдесят. Должно быть, великолепное было зрелище Да, мисс Уитли, на кухне достаточно еды?
– Вы хотите, чтобы мы и питались здесь?
– Да, если не возражаете. Если уж мы решили все держать в секрете, то будет лучше, чтобы вас пока никто не видел. Я уверен, что мистер Кемп со мной согласится.
Я пожал плечами, потом кивнул. В принципе это ведь была моя идея.
– Ну что же, хорошо, – сказала она, – но я не слишком умелый повар.
– Я тоже. Но многое, что я готовлю, вполне съедобно. Так что мы выживем.
Элизабет усмехнулась. Я сказал Карлосу:
– Раз уж я не могу выйти отсюда, принесите мне маленьких сигар, вы знаете каких.
– Хорошо. Итак, если все пойдет удачно, я вернусь около одиннадцати.
– С картиной? – спросила Элизабет.
– Да, если она уже в Вене.
– Ее везут через границу? – спросил я.
Карлос помолчал, потом спокойно сказал:
– Да.
Когда он ушел, Элизабет спросила:
– Он имел в виду границу со странами социализма?
Я кивнул и она продолжала:
– В вашем бизнесе есть конкуренты?
– В данном случае да. Я не собираюсь связываться с «железным занавесом».
– Наверное, вы прав. Можно мне выпить?
Я налил ей виски, а сам решил пройтись по квартире. Квартира была длинная, вытянутая вдоль одной стороны здания. Все окна выходили во двор, потому что дом соединялся торцом с другим домом. Длинный коридор без окон тянулся вдоль стены и все комнаты выходили в него. Там была узкая кухня со старомодной электроплитой, крохотным холодильником и стандартным набором бытовой утвари; большая спальня с двуспальной кроватью. Элизабет разложила там все из своих сумок. Дальше шла ванная комната, где газовая колонка, видимо, осталась со времен Австро-Венгерской империи; как специалист по стрелковому оружию, я ее трогать не собирался. Последняя дверь вела в маленькую спальню с письменным столом, у которого все ящики были заперты.
Я приплыл назад в гостиную, где Элизабет рассеяно глазела на книжную полку.
– Есть что-нибудь Микки Спиллейна, что я не читал? – спросил я.
– Нет, но есть Ле Карре.
– У Ле Карре маловато пистолетов. Я думаю, вряд ли там кого-нибудь застрелят.
Она метнула в меня взгляд и я почувствовал себя виноватым, пока не вспомнил, что никто не знал о парне Фаджи в Падуе. Элизабет вернулась к книгам и сказала:
– Если вас интересуют только пистолеты, то здесь о них полно книг.
Я подошел взглянуть. Всего там было с полсотни книг: несколько романов, пара книг о Вене и Австрии, порядочно книг по искусству. И неплохая библиотека по стрелковому оружию: «Стрелковое оружие», «Стрелковый антиквариат», «Антикварное стрелковое оружие» Листера, «История револьвера «кольт» и издание 1960 года У. Х. В. Смита «Стрелковое оружие мира». Ну и ну, итак, капитан Паркер тосковал по добрым старым временам, когда скакал во главе своей роты, размахивая устаревшим пистолетом калибра.38. Думаю, об этом можно было догадаться хотя бы потому, что он все еще называл себя капитаном.
– Хорошая коллекция? – спросила Элизабет.
– Обычный набор. У меня дома все это есть, – я налил себе еще выпить.
– Хотите поесть?
– Немного. Что у нас есть?
– Несколько банок консервов, хлеб, яйца, картошка, кофе. Лучше я сварю немного кофе до того, пока они придут.
– Если там есть из чего сделать сэндвич, я бы не отказался.
Я пошел за ней на кухню и встал возле мойки, пока она возилась с посудой и оборудованием, старинным и современным, Вообще вся квартира выглядела так: смесь мебели, одолженной у старых владельцев, несколько вещей Паркера, которые он явно приобретал только по необходимости и стараясь поменьше тратиться. И слишком много глянцевой краски, придающей жилищу убогий блеск казенного заведения. Подобную квартиру можно найти в любом ветхом старом доме каждого большого города Европы. Но, к сожалению, их становится все меньше и меньше. Эти дома сносят и ставят двадцатичетырехэтажные здания для Свинарника Объединенных Наций или Проказной конференции. От одной империи к другой меньше чем за шестьдесят лет.
Элизабет держала в руках тарелку с сэндвичем.
– О чем задумались?
– О прогрессе. Спасибо.
Это была какая-то ливерная колбаса. Совсем неплохо. Я унес сэндвич в гостиную – там была дверь, соединяющая ее с кухней, а потом крикнул:
– Не поставить ли бутылку вина в холодильник?
– Какого?
Я набрал полную грудь воздуха и напряг язык:
– «Niersteiner Oelberg Riesling Feine Auslege Edelgewachs – 1959».[38]
Она примчалась из кухни.
– Бог мой, это очень дорогое вино. Может нам лучше его не трогать?
– Почему? Паркер может внести это в расходы. Во всяком случае, я думаю, его купил Карлос. Паркер не может быть знатоком вин, если у него его всего две бутылки.
– Может быть, он планировал небольшую вечеринку с обольщением.
– Ну, не повезло капитану Паркеру. Придется наполнять бокалы сливовицей. С чего вдруг вы разбираетесь в винах?
– Знаете, Америка не только виски и деньги. Это мир искусства, который трепетно относится к культуре, Мы даже ходим на Вагнера – если помните, мы из города.
Я усмехнулся.
Дверной замок пару раз звякнул и заскрежетал, как Фаджио.
– Большая картина, – сказал я, – сейчас начнется. – И пошел открывать дверь.
– У вас были какие-то неприятности в Цюрихе? – спросил Карлос.
– Таможенники передали информацию полиции и нам пришлось немного поболтать с лейтенантом. Но все прошло гладко.
– Ладно, – задумчиво протянул он, – надеюсь, что это так. Но боюсь, это может стать последней покупкой и вам придется сделать только одну поездку.
Элизабет удивилась:
– Последняя? Но у нас осталось еще три миллиона долларов, не так ли?
– Да, но если капитан Паркер не ошибается, мы можем истратить их большую часть.
– Бог мой, это неплохо. У него есть гарантии?
– Но вы для того сюда и приехали, о стоимости вам судить.
Мы спускались по длинной прямой дороге, которая разрезала огромное кладбище, проходила под железной дорогой и затем уходила вверх к самой Рингштрассе. Я полагал, что мы поедем как раз по ней, так как большинство крупных отелей расположены вдоль городского кольца. Но мы поехали прямо и въехали в старый город, Я неплохо знаю Вену, но ночная мгла и несколько поворотов по узким улицам совсем сбили меня с толку. После очередных поворотов я спросил:
– Куда, черт возьми, мы едем?
– На квартиру капитана Паркера. Она сейчас свободна.
Элизабет подозрительно спросила:
– Мы что, должны там поселиться? Мы оба?
– Там много места, – успокоил Карлос. – И потом, это всего на пару ночей. Нам нужно тихое место, чтобы спокойно исследовать картину.
Она кивнула, очевидно покорившись.
Вообще-то я полагаю, что большинство художественных экспертиз в том и заключается, что вы просто живете с картиной, смотрите на нее, пока у вас не появится чувство: это она, или наоборот. Так же я поступаю и со старыми пистолетами.
Наконец мы остановились. Это была узкая, темная и пустынная улица с рядами огромных, мрачных, старых домов, и чуть ли не в единственном из них горел свет. Наш дом был точно такой же: с толстыми, как в старом замке стенами, с высокими окнами, прикрытыми ставнями. Входные ворота, через которые когда-то пропускали экипажи, были двойными. Карлос открыл небольшую дверь, врезанную в них, и мы прошли внутрь. Пройдя под аркой, мимо темной конторки привратника, мы оказались в маленьком, покрытом заледеневшим снегом дворике. Потом по широким каменным ступеням поднялись в открытую галерею, шедшую на уровне первого этажа. И опять никакого освещения.
– Здание признано негодным для жилья, – объяснил он, – его скоро снесут, поэтому только две квартиры заселены.
– А кто занимает вторую? – спросил я. – Дракула?
Элизабет вздрогнула:
– Пожалуйста, не надо.
– Не волнуйтесь, квартира капитана Паркера не такая мрачная. Вам здесь будет неплохо. Осторожней, на ступеньках снег.
Мы поднимались наверх.
– Где он, – спросил я.
– Его нет в Вене. Он уехал за границу.
У Австрии много границ, – шесть, я думаю – но только две считаются таковыми. Галантный капитан был в Чехословакии или в Венгрии. Обе они не далее часа езды из Вены, вниз по течению Дуная.
Карлос включил лампочку и мы пошли вдоль галереи к большой солидной двери. Он открыл ее и мы наконец вошли в квартиру. Комната, вероятно, была гостиной. Тепло исходило от электрического камина и электрообогревателя. Мне потребовалось тридцать секунд, чтобы обнаружить, что капитан Паркер не был трезвенником. Кругом стояли почти полная бутылка виски «Тейчерс», полбутылки польской водки, немного сливянки, пара бутылок рейнвейна, который выглядел довольно классным – во всяком случае, названия звучали неплохо – и несколько бутылок содовой. Я налил себе виски с содовой и почти допил свой бокал, когда в комнату вошла Элизабет.
– Нравится? – спросил я.
– Неплохо. Хотя причудливая планировка.
– Видимо, раньше тут был один большой зал. Посмотри на высоту потолка, она слишком велика для размера комнаты, и лепка резко обрывается у простенков.
– Осмелюсь предположить, – заметил Карлос, – что это была главная столовая. Здесь могло сидеть по меньшей мере человек пятьдесят. Должно быть, великолепное было зрелище Да, мисс Уитли, на кухне достаточно еды?
– Вы хотите, чтобы мы и питались здесь?
– Да, если не возражаете. Если уж мы решили все держать в секрете, то будет лучше, чтобы вас пока никто не видел. Я уверен, что мистер Кемп со мной согласится.
Я пожал плечами, потом кивнул. В принципе это ведь была моя идея.
– Ну что же, хорошо, – сказала она, – но я не слишком умелый повар.
– Я тоже. Но многое, что я готовлю, вполне съедобно. Так что мы выживем.
Элизабет усмехнулась. Я сказал Карлосу:
– Раз уж я не могу выйти отсюда, принесите мне маленьких сигар, вы знаете каких.
– Хорошо. Итак, если все пойдет удачно, я вернусь около одиннадцати.
– С картиной? – спросила Элизабет.
– Да, если она уже в Вене.
– Ее везут через границу? – спросил я.
Карлос помолчал, потом спокойно сказал:
– Да.
Когда он ушел, Элизабет спросила:
– Он имел в виду границу со странами социализма?
Я кивнул и она продолжала:
– В вашем бизнесе есть конкуренты?
– В данном случае да. Я не собираюсь связываться с «железным занавесом».
– Наверное, вы прав. Можно мне выпить?
Я налил ей виски, а сам решил пройтись по квартире. Квартира была длинная, вытянутая вдоль одной стороны здания. Все окна выходили во двор, потому что дом соединялся торцом с другим домом. Длинный коридор без окон тянулся вдоль стены и все комнаты выходили в него. Там была узкая кухня со старомодной электроплитой, крохотным холодильником и стандартным набором бытовой утвари; большая спальня с двуспальной кроватью. Элизабет разложила там все из своих сумок. Дальше шла ванная комната, где газовая колонка, видимо, осталась со времен Австро-Венгерской империи; как специалист по стрелковому оружию, я ее трогать не собирался. Последняя дверь вела в маленькую спальню с письменным столом, у которого все ящики были заперты.
Я приплыл назад в гостиную, где Элизабет рассеяно глазела на книжную полку.
– Есть что-нибудь Микки Спиллейна, что я не читал? – спросил я.
– Нет, но есть Ле Карре.
– У Ле Карре маловато пистолетов. Я думаю, вряд ли там кого-нибудь застрелят.
Она метнула в меня взгляд и я почувствовал себя виноватым, пока не вспомнил, что никто не знал о парне Фаджи в Падуе. Элизабет вернулась к книгам и сказала:
– Если вас интересуют только пистолеты, то здесь о них полно книг.
Я подошел взглянуть. Всего там было с полсотни книг: несколько романов, пара книг о Вене и Австрии, порядочно книг по искусству. И неплохая библиотека по стрелковому оружию: «Стрелковое оружие», «Стрелковый антиквариат», «Антикварное стрелковое оружие» Листера, «История револьвера «кольт» и издание 1960 года У. Х. В. Смита «Стрелковое оружие мира». Ну и ну, итак, капитан Паркер тосковал по добрым старым временам, когда скакал во главе своей роты, размахивая устаревшим пистолетом калибра.38. Думаю, об этом можно было догадаться хотя бы потому, что он все еще называл себя капитаном.
– Хорошая коллекция? – спросила Элизабет.
– Обычный набор. У меня дома все это есть, – я налил себе еще выпить.
– Хотите поесть?
– Немного. Что у нас есть?
– Несколько банок консервов, хлеб, яйца, картошка, кофе. Лучше я сварю немного кофе до того, пока они придут.
– Если там есть из чего сделать сэндвич, я бы не отказался.
Я пошел за ней на кухню и встал возле мойки, пока она возилась с посудой и оборудованием, старинным и современным, Вообще вся квартира выглядела так: смесь мебели, одолженной у старых владельцев, несколько вещей Паркера, которые он явно приобретал только по необходимости и стараясь поменьше тратиться. И слишком много глянцевой краски, придающей жилищу убогий блеск казенного заведения. Подобную квартиру можно найти в любом ветхом старом доме каждого большого города Европы. Но, к сожалению, их становится все меньше и меньше. Эти дома сносят и ставят двадцатичетырехэтажные здания для Свинарника Объединенных Наций или Проказной конференции. От одной империи к другой меньше чем за шестьдесят лет.
Элизабет держала в руках тарелку с сэндвичем.
– О чем задумались?
– О прогрессе. Спасибо.
Это была какая-то ливерная колбаса. Совсем неплохо. Я унес сэндвич в гостиную – там была дверь, соединяющая ее с кухней, а потом крикнул:
– Не поставить ли бутылку вина в холодильник?
– Какого?
Я набрал полную грудь воздуха и напряг язык:
– «Niersteiner Oelberg Riesling Feine Auslege Edelgewachs – 1959».[38]
Она примчалась из кухни.
– Бог мой, это очень дорогое вино. Может нам лучше его не трогать?
– Почему? Паркер может внести это в расходы. Во всяком случае, я думаю, его купил Карлос. Паркер не может быть знатоком вин, если у него его всего две бутылки.
– Может быть, он планировал небольшую вечеринку с обольщением.
– Ну, не повезло капитану Паркеру. Придется наполнять бокалы сливовицей. С чего вдруг вы разбираетесь в винах?
– Знаете, Америка не только виски и деньги. Это мир искусства, который трепетно относится к культуре, Мы даже ходим на Вагнера – если помните, мы из города.
Я усмехнулся.
Дверной замок пару раз звякнул и заскрежетал, как Фаджио.
– Большая картина, – сказал я, – сейчас начнется. – И пошел открывать дверь.
32
Первой торопливо вошла донна Маргарита в леопардовой шубе и в клубах морозного воздуха. Затем появился тип, которого я не знал, внося замотанный в мешковину передний край картины, а в шести футах позади него другой незнакомец заносил задний конец картины. Проклятье, я был уверен, что не собираюсь класть это полотно в свой чемодан. Замыкал процессию Карлос, который закрыл за собой дверь и тщательно ее запер.
Я последовал за ними в гостиную и стал предлагать выпивку, Элизабет угощала кофе. Два незнакомца поставили картину на диван и принялись снимать мешковину. Оба были в темных пальто и чуть поношенных шляпах типа «гамбург», в грубых дешевых туфлях. Лица их были почти одинаковы, или, может быть, одинаковым было выражение на их лицах: спокойное, замкнутое и деловое. Я готов был поклясться, что они пришли с той стороны границы.
Донна Маргарита неторопливо потягивала виски и постепенно расстегивала свое пальто; холод, принесенный ими, напомнил мне, как действительно тепло было в квартире. Карлос присосался к кофе, Элизабет замерла, нервно сцепив пальцы. Все молчали.
Вдруг один из наших новых друзей увидел бутылку сливовицы, указал на нее приятелю, и они, бросив все, занялись ею. Элизабет пробормотала: «Боже мой!» и стиснула пальцы. Донна Маргарита взглянула на нее и сочувственно улыбнулась.
Все это длилось недолго. Сливовица исчезла, не касаясь их горла, и они распаковали все меньше чем за минуту.
Под мешковиной картина была обложена гофрированным картоном, а под ним упакована длинными кусками толстой ваты. Кто бы ее не паковал (капитан Паркер?) он знал, что делает.
Наконец прокладки кончились, и мы смогли увидеть заднюю сторону картины. Они вдвоем взяли ее за концы, осторожно подняли, перевернули и поставили.
Элизабет выдохнула:
– Боже мой! Это Джорджоне! – а затем благоговейным шепотом: – Вы нашли «Венеру с пистолетом».
На картине была изображена обнаженная женщина, размером с живую. Она полулежала на измятой красной ткани, спиной к массивной скале, с причудливым старым пистолетом на лоне. Позади нее угасал летний день, бросая свои последние лучи на сельский домик, похожий на крепость, на далекие деревья, растущие на невысоких, синевеющих холмах. По небу плыли высокие облака, от которых струилась золотая дымка, скрывающая зной ее тела. О, это была самая прекрасная картина, которую я когда-либо видел. Женщина – не девушка – была полной, мягкой, невероятно восхитительной. Она проснулась, глядя на меня темными, серьезными глазами. Но странное дело, в картине не было чувства. Она ничего не выражала, она просто была. Вся вещь была живая, но спокойная, спокойная, как полдень. Вы могли услышать, как птичка прочищает свое горлышко и потом смолкает, стыдясь нарушить тишину.
Да, это был подлинный Ренессанс. Казалось, миллион лет отделяет ее от суровых святых и синих, голодных дьяволов Джотто. Она была полна несомненной, подлинной, первородной красоты. В ней не было греха. И это их роднило.
Элизабет очень спокойно сказала:
– Полагаю, нам нужно поговорить о деньгах.
Я взглянул на донну Маргариту и Карлоса; они все еще стояли, как загипнотизированные. Только на двоих помощников это не произвело впечатления. Они только раз взглянули на картину и то только за тем, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом разом ринулись в угол, дабы не оставлять сливовицу в одиночестве.
Вдруг меня посетила интересная мысль. Я заметил, что мои руки задрожали, и плеснул себе немного виски. Чары развеялись.
Карлос выдавил:
– Значит, вы ее узнали?
Элизабет кивнула.
– Мы всегда знали, что она когда-то существовала. Кто-то, еще при жизни Джорджоне, сделал много гравюр с его работ. Потом, и через сто лет после его смерти, тоже делали с них оттиски. Получилось что-то вроде каталога. К сожалению, копии-то остались, а многих картин нет. Или они не найдены. Однако «Венера с пистолетом» – большая картина.
– Доказывает ли это, что она подлинная, настоящая? – спросила донна Маргарита.
Элизабет хмуро уставилась на картину.
– Не-ет. Если вы собираетесь подделать старого мастера, то нужно постараться найти такую картину, которая исчезла. Тогда можно что-нибудь нарисовать, похожее на подлинник. Но копировщик всегда что-нибудь сделает не так, как сделал бы Джорджоне, Тициан или Себастьяно… – она покачала головой. Но не эта картина. Это может быть только Джорджоне.
– С кем-нибудь еще можно проконсультироваться? – тактично спросила дона Маргарита.
– Никого. Нет экспертов по Джорджоне. Он писал немного, плюс многое не сохранилось, потому не имеет смысла становиться экспертом только по его творчеству. Есть около полудюжины специалистов, с мнением которых можно считаться.
Я решил, что пора помочь.
– Картина выглядит очень свежей.
– Ее почистили совсем недавно. Кстати, очень профессионально. Ей это только на пользу. Вообще-то, если картину хотят подделать, ее надо старательно пачкать, – она вдруг взорвалась. – Так подделать никто не может. Это подлинник.
Помолчав с минуту, я произнес:
– Великолепно. Я верю вам, но…
– Спасибо.
– Но где она была последние триста лет?
Карлос холодно ответил:
– В Венгрии, я полагаю, мистер Кемп.
Элизабет подошла к картине, осторожно подвинула ее вперед – она была без рамы и потому не тяжелой – и изучила задник.
– Нет ни пометок, ни ярлыков. Что же, ее действительно не было на рынке последние лет сто.
Потом отклонила холст назад.
– Я думаю, она Бог весть сколько висела в спальне какого-нибудь венгерского замка. Вся покрытая грязью и пылью, она была просто невзрачной картиной, где нарисована какая-то обнаженная женщина. Немного мест в мире, где может такое случиться. Венгрия одно из них, ведь она оставалась практически феодальной страной вплоть до последней войны. Там ничего не менялось веками.
Карлос осторожно, почти нехотя, спросил:
– Вы думаете, она может быть краденой?
Мисс Уитли взглянула на него.
– Разве вы не знаете, у кого ее покупаете?
– Да, но нет квитанции о предыдущей продаже.
Я вступил в разговор.
– Ну, все зависит от того, что мы подразумеваем под словом «краденая». Предположим, дело было так. Эту картину действительно не снимали и не перевозили сотни лет. Но настал 1943 год и немцы оккупировали страну. Вполне возможно, что они ограбили, разорили эту семью, в том числе забрали картину. Потом пришли русские, и я думаю, что семья, владевшая замком, долго не протянула. Так или иначе, сейчас из этой семьи уцелели немногие. Но, что самое главное, бывшие владельцы картины не знали, чем они владеют, потому эта картина нигде и не зарегистрирована. Вы же не станете включать в каталог картину, которая висит где-нибудь в ванной комнате. Поэтому, если кто-нибудь заедет в Париж или Нью-Йорк и скажет: «Эй, это картина из замка моего дедушки», то никак этого не докажет.
– В самом деле, он даже не сможет узнать ее после чистки, – добавила Элизабет.
– Полагаю, мы должны дать откупного правительству Венгрии, если ее покупаем? – заметил я.
Карлос жестко отрезал:
– Капитан Паркер вряд ли с вами согласится.
– Тогда капитану Паркеру нужно проветрить свои мозги. Он что, забыл, что Венгрия стала Социалистическим Народным раем? «Было ваше, стало наше», «один за всех, все на одного», правильно? Я имею в виду – никакой частной собственности, никто не должен выделяться. Как бы там ни было, я все-таки кое-что знаю о получении картин из-за границы. Не такого размера, приятель, и не через «железный занавес». Те двое, я кивнул в сторону незнакомцев, – должны остаться на Западе и выкинуть меня из бизнеса. Они просто волшебники, если сделали это. Потом, вы сказали, что ее почистили профессионально. Пусть я немного знаю о Венгрии, но не думаю, чтобы там было много экспертов по реставрации. И все они должны быть известны, все должны работать в государственных музеях или учреждениях. Ни один из них не станет рисковать и делать такую работу подпольно. Это собственность правительства Венгрии.
Элизабет покусывала губу. Я заметил такую же манеру у Анри, у каждого второго эксперта, с которым работал. Она не хотела ошибиться. Эксперт, который открывает великую картину, разделяет чувства художника, будто он ее нарисовал.
В конце концов Элизабет сказала:
– Я полагаю, в его словах есть смысл.
Донна Маргарита решительно спросила:
– Как это влияет на законную сторону вопроса?
– Не знаю… Я полагаю, они могут продать ее, а затем заявить, что ее украли, а потом потребовать ее обратно через суд. Уверена, что сейчас она у них зарегистрирована.
– Они не смогут утверждать, что она украдена, если не сделают соответствующего заявления, – сказал Карлос. – Может, им просто нужно немножко иностранной валюты?
– Вполне возможно. Но эта сторона вопроса не мой бизнес.
Я немного отвлекся от разговора, подошел поближе к картине и стал приглядываться к оружию. Это был причудливый пистолет: почти два фута длиной, практически без излома единой линии между стволом и рукояткой. Курок был длинный, скругленный, с большим наклоном назад (ее пальцы не касались его), а затвор выглядел как причудливое колесо с кольцевой пружиной и другими интересными идеями.
– Итак, сеньорита, – спросила донна Маргарита, – теперь вы можете определить цену?
При упоминании о деньгах я обернулся.
– А как насчет наших товарищей, которые уничтожают сливовицу?
– Они не говорят по-английски, – заверил Карлос.
– Они выглядят так, будто не говорят совсем, но если они агенты правительства, то могут оказаться чертовски неплохими шпионами. Я наблюдал за их реакцией. И ничего не заметил на их лицах, они даже не моргнули глазом, а ведь сохранять спокойствие – часть подобной работы.
Донна Маргарита нетерпеливо взглянула на меня:
– Мы уверены, что они не понимают. А теперь, синьорина…
– Это одна из последних работ Джорджоне, – медленно заговорила Элизабет. – Я бы сказала, что он написал ее как раз перед дрезденской Венерой, в конце своей жизни.
– Когда это было? – спросил я.
– 1510 год.
Теперь и Карлос посмотрел на меня с негодованием. Элизабет продолжала:
– Она почти также хороша, как дрезденская Венера… Я предполагаю, что на Лондонском аукционе за нее дадут, – она набрала полную грудь воздуха, – самое малое три миллиона долларов. Вполне возможно, что и больше. Трудно сказать. Она всплеснула руками, – Это же находка века! Бог знает, кто будет набивать цену. Вашингтон, Кливленд, Лувр – да они будут глотки друг другу рвать за эту картину.
Донна Маргарита по-кошачьи ухмыльнулась.
– Но получит ее Манагуа. Вы говорите, три миллиона?
– С нас столько и хотят, – сказал Карлос.
– Тогда берите – и быстро.
– Вы мне дадите сертификат на нее, чтобы я мог связаться с Манагуа?
Элизабет задумалась.
– Я должна ее протестировать. И хотела бы пожить с ней денек. Просто посмотреть на нее. Но вы можете уведомить Манагуа, что мы нашли нечто грандиозное.
– Если вы когда-нибудь решите разобрать эту картину, то я купил бы за пять тысяч фунтов стерлингов ее пистолет.
После этих слов все посмотрели на меня, как на сумасшедшего, но я смело продолжил свою мысль:
– Бьюсь об заклад, я бы получил за него вдвое больше в Лондоне. Это часть истории оружия.
– А что в нем такого особенного? – холодно спросила Элизабет.
– Это первый затвор колесного типа, видите? Первый пистолет, где запал идет от дульного пламени. Вы наматываете цепь, тянете пружину, и когда начнете давить на курок, он…
– Ну и что из этого? – рявкнул Карлос.
– Ну, эта картина доказывает, что колесный затвор изобрели до 1517 года, а не позже, как считают все эксперты.
С минуту царило глубокое молчание, а потом я подумал, что Элизабет сейчас сядет и разрыдается. Вместо этого она просто села, прошептав:
– О, Господи, а он умер в 1510. О, Господи.
– Вы в этом уверены, приятель? – спросил Карлос.
– Я никогда не слышал о колесном затворе, сделанном раньше 1520 года, а согласно теории их изобрели в Нюрнберге в 1517. Ну, в принципе, все мы можем ошибаться. Может наш старый приятель Джордж привык летать в Германию на дешевых туристических рейсах.
– А, черт, заткнитесь, – прорычал Карлос.
Установилась долгая мрачная тишина. А я вернулся и продолжил изучение картины, и не только пистолета. И все-таки эта была самая прекрасная вещь, которую я когда либо видел. Женщина не была молодой, свежей, рассветной, райской небожительницей, ну такой, как любил писать Ботичелли. Эта была зрелая женщина в расцвете лет. Не надежда – достижение. Сам Господь наверно думал, что женщина должна быть именно такой.
Потом Карлос произнес, с легкой надеждой:
– Мог ли кто-нибудь закончить эту картину после смерти Джорджоне, например, вложить в ее руки пистолет?
Элизабет ответила тусклым, монотонным голосом, как будто читала одну из книг отца:
– Тициан и Себастьяно немного прикасались к Джорджоне. Тициан, вероятно, закончил дрезденскую Венеру. Но эта более ранняя, и потом, он очень любил оружие и всегда рисовал на своих картинах шпаги, копья, и этот пистолет мог нарисовать только он. Будь это его картина. Мне очень жаль.
– Тогда, по крайней мере, понятно, почему они продают ее тайно, – бодро заметил я, – я имею в виду, если поместить ее на аукцион Сотби или Кристи, какой-нибудь эксперт по оружию тут же развеет миф о причастности кисти Джорджоне. Поэтому лучше продать ее какому-нибудь простофиле.
Я последовал за ними в гостиную и стал предлагать выпивку, Элизабет угощала кофе. Два незнакомца поставили картину на диван и принялись снимать мешковину. Оба были в темных пальто и чуть поношенных шляпах типа «гамбург», в грубых дешевых туфлях. Лица их были почти одинаковы, или, может быть, одинаковым было выражение на их лицах: спокойное, замкнутое и деловое. Я готов был поклясться, что они пришли с той стороны границы.
Донна Маргарита неторопливо потягивала виски и постепенно расстегивала свое пальто; холод, принесенный ими, напомнил мне, как действительно тепло было в квартире. Карлос присосался к кофе, Элизабет замерла, нервно сцепив пальцы. Все молчали.
Вдруг один из наших новых друзей увидел бутылку сливовицы, указал на нее приятелю, и они, бросив все, занялись ею. Элизабет пробормотала: «Боже мой!» и стиснула пальцы. Донна Маргарита взглянула на нее и сочувственно улыбнулась.
Все это длилось недолго. Сливовица исчезла, не касаясь их горла, и они распаковали все меньше чем за минуту.
Под мешковиной картина была обложена гофрированным картоном, а под ним упакована длинными кусками толстой ваты. Кто бы ее не паковал (капитан Паркер?) он знал, что делает.
Наконец прокладки кончились, и мы смогли увидеть заднюю сторону картины. Они вдвоем взяли ее за концы, осторожно подняли, перевернули и поставили.
Элизабет выдохнула:
– Боже мой! Это Джорджоне! – а затем благоговейным шепотом: – Вы нашли «Венеру с пистолетом».
На картине была изображена обнаженная женщина, размером с живую. Она полулежала на измятой красной ткани, спиной к массивной скале, с причудливым старым пистолетом на лоне. Позади нее угасал летний день, бросая свои последние лучи на сельский домик, похожий на крепость, на далекие деревья, растущие на невысоких, синевеющих холмах. По небу плыли высокие облака, от которых струилась золотая дымка, скрывающая зной ее тела. О, это была самая прекрасная картина, которую я когда-либо видел. Женщина – не девушка – была полной, мягкой, невероятно восхитительной. Она проснулась, глядя на меня темными, серьезными глазами. Но странное дело, в картине не было чувства. Она ничего не выражала, она просто была. Вся вещь была живая, но спокойная, спокойная, как полдень. Вы могли услышать, как птичка прочищает свое горлышко и потом смолкает, стыдясь нарушить тишину.
Да, это был подлинный Ренессанс. Казалось, миллион лет отделяет ее от суровых святых и синих, голодных дьяволов Джотто. Она была полна несомненной, подлинной, первородной красоты. В ней не было греха. И это их роднило.
Элизабет очень спокойно сказала:
– Полагаю, нам нужно поговорить о деньгах.
Я взглянул на донну Маргариту и Карлоса; они все еще стояли, как загипнотизированные. Только на двоих помощников это не произвело впечатления. Они только раз взглянули на картину и то только за тем, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом разом ринулись в угол, дабы не оставлять сливовицу в одиночестве.
Вдруг меня посетила интересная мысль. Я заметил, что мои руки задрожали, и плеснул себе немного виски. Чары развеялись.
Карлос выдавил:
– Значит, вы ее узнали?
Элизабет кивнула.
– Мы всегда знали, что она когда-то существовала. Кто-то, еще при жизни Джорджоне, сделал много гравюр с его работ. Потом, и через сто лет после его смерти, тоже делали с них оттиски. Получилось что-то вроде каталога. К сожалению, копии-то остались, а многих картин нет. Или они не найдены. Однако «Венера с пистолетом» – большая картина.
– Доказывает ли это, что она подлинная, настоящая? – спросила донна Маргарита.
Элизабет хмуро уставилась на картину.
– Не-ет. Если вы собираетесь подделать старого мастера, то нужно постараться найти такую картину, которая исчезла. Тогда можно что-нибудь нарисовать, похожее на подлинник. Но копировщик всегда что-нибудь сделает не так, как сделал бы Джорджоне, Тициан или Себастьяно… – она покачала головой. Но не эта картина. Это может быть только Джорджоне.
– С кем-нибудь еще можно проконсультироваться? – тактично спросила дона Маргарита.
– Никого. Нет экспертов по Джорджоне. Он писал немного, плюс многое не сохранилось, потому не имеет смысла становиться экспертом только по его творчеству. Есть около полудюжины специалистов, с мнением которых можно считаться.
Я решил, что пора помочь.
– Картина выглядит очень свежей.
– Ее почистили совсем недавно. Кстати, очень профессионально. Ей это только на пользу. Вообще-то, если картину хотят подделать, ее надо старательно пачкать, – она вдруг взорвалась. – Так подделать никто не может. Это подлинник.
Помолчав с минуту, я произнес:
– Великолепно. Я верю вам, но…
– Спасибо.
– Но где она была последние триста лет?
Карлос холодно ответил:
– В Венгрии, я полагаю, мистер Кемп.
Элизабет подошла к картине, осторожно подвинула ее вперед – она была без рамы и потому не тяжелой – и изучила задник.
– Нет ни пометок, ни ярлыков. Что же, ее действительно не было на рынке последние лет сто.
Потом отклонила холст назад.
– Я думаю, она Бог весть сколько висела в спальне какого-нибудь венгерского замка. Вся покрытая грязью и пылью, она была просто невзрачной картиной, где нарисована какая-то обнаженная женщина. Немного мест в мире, где может такое случиться. Венгрия одно из них, ведь она оставалась практически феодальной страной вплоть до последней войны. Там ничего не менялось веками.
Карлос осторожно, почти нехотя, спросил:
– Вы думаете, она может быть краденой?
Мисс Уитли взглянула на него.
– Разве вы не знаете, у кого ее покупаете?
– Да, но нет квитанции о предыдущей продаже.
Я вступил в разговор.
– Ну, все зависит от того, что мы подразумеваем под словом «краденая». Предположим, дело было так. Эту картину действительно не снимали и не перевозили сотни лет. Но настал 1943 год и немцы оккупировали страну. Вполне возможно, что они ограбили, разорили эту семью, в том числе забрали картину. Потом пришли русские, и я думаю, что семья, владевшая замком, долго не протянула. Так или иначе, сейчас из этой семьи уцелели немногие. Но, что самое главное, бывшие владельцы картины не знали, чем они владеют, потому эта картина нигде и не зарегистрирована. Вы же не станете включать в каталог картину, которая висит где-нибудь в ванной комнате. Поэтому, если кто-нибудь заедет в Париж или Нью-Йорк и скажет: «Эй, это картина из замка моего дедушки», то никак этого не докажет.
– В самом деле, он даже не сможет узнать ее после чистки, – добавила Элизабет.
– Полагаю, мы должны дать откупного правительству Венгрии, если ее покупаем? – заметил я.
Карлос жестко отрезал:
– Капитан Паркер вряд ли с вами согласится.
– Тогда капитану Паркеру нужно проветрить свои мозги. Он что, забыл, что Венгрия стала Социалистическим Народным раем? «Было ваше, стало наше», «один за всех, все на одного», правильно? Я имею в виду – никакой частной собственности, никто не должен выделяться. Как бы там ни было, я все-таки кое-что знаю о получении картин из-за границы. Не такого размера, приятель, и не через «железный занавес». Те двое, я кивнул в сторону незнакомцев, – должны остаться на Западе и выкинуть меня из бизнеса. Они просто волшебники, если сделали это. Потом, вы сказали, что ее почистили профессионально. Пусть я немного знаю о Венгрии, но не думаю, чтобы там было много экспертов по реставрации. И все они должны быть известны, все должны работать в государственных музеях или учреждениях. Ни один из них не станет рисковать и делать такую работу подпольно. Это собственность правительства Венгрии.
Элизабет покусывала губу. Я заметил такую же манеру у Анри, у каждого второго эксперта, с которым работал. Она не хотела ошибиться. Эксперт, который открывает великую картину, разделяет чувства художника, будто он ее нарисовал.
В конце концов Элизабет сказала:
– Я полагаю, в его словах есть смысл.
Донна Маргарита решительно спросила:
– Как это влияет на законную сторону вопроса?
– Не знаю… Я полагаю, они могут продать ее, а затем заявить, что ее украли, а потом потребовать ее обратно через суд. Уверена, что сейчас она у них зарегистрирована.
– Они не смогут утверждать, что она украдена, если не сделают соответствующего заявления, – сказал Карлос. – Может, им просто нужно немножко иностранной валюты?
– Вполне возможно. Но эта сторона вопроса не мой бизнес.
Я немного отвлекся от разговора, подошел поближе к картине и стал приглядываться к оружию. Это был причудливый пистолет: почти два фута длиной, практически без излома единой линии между стволом и рукояткой. Курок был длинный, скругленный, с большим наклоном назад (ее пальцы не касались его), а затвор выглядел как причудливое колесо с кольцевой пружиной и другими интересными идеями.
– Итак, сеньорита, – спросила донна Маргарита, – теперь вы можете определить цену?
При упоминании о деньгах я обернулся.
– А как насчет наших товарищей, которые уничтожают сливовицу?
– Они не говорят по-английски, – заверил Карлос.
– Они выглядят так, будто не говорят совсем, но если они агенты правительства, то могут оказаться чертовски неплохими шпионами. Я наблюдал за их реакцией. И ничего не заметил на их лицах, они даже не моргнули глазом, а ведь сохранять спокойствие – часть подобной работы.
Донна Маргарита нетерпеливо взглянула на меня:
– Мы уверены, что они не понимают. А теперь, синьорина…
– Это одна из последних работ Джорджоне, – медленно заговорила Элизабет. – Я бы сказала, что он написал ее как раз перед дрезденской Венерой, в конце своей жизни.
– Когда это было? – спросил я.
– 1510 год.
Теперь и Карлос посмотрел на меня с негодованием. Элизабет продолжала:
– Она почти также хороша, как дрезденская Венера… Я предполагаю, что на Лондонском аукционе за нее дадут, – она набрала полную грудь воздуха, – самое малое три миллиона долларов. Вполне возможно, что и больше. Трудно сказать. Она всплеснула руками, – Это же находка века! Бог знает, кто будет набивать цену. Вашингтон, Кливленд, Лувр – да они будут глотки друг другу рвать за эту картину.
Донна Маргарита по-кошачьи ухмыльнулась.
– Но получит ее Манагуа. Вы говорите, три миллиона?
– С нас столько и хотят, – сказал Карлос.
– Тогда берите – и быстро.
– Вы мне дадите сертификат на нее, чтобы я мог связаться с Манагуа?
Элизабет задумалась.
– Я должна ее протестировать. И хотела бы пожить с ней денек. Просто посмотреть на нее. Но вы можете уведомить Манагуа, что мы нашли нечто грандиозное.
– Если вы когда-нибудь решите разобрать эту картину, то я купил бы за пять тысяч фунтов стерлингов ее пистолет.
После этих слов все посмотрели на меня, как на сумасшедшего, но я смело продолжил свою мысль:
– Бьюсь об заклад, я бы получил за него вдвое больше в Лондоне. Это часть истории оружия.
– А что в нем такого особенного? – холодно спросила Элизабет.
– Это первый затвор колесного типа, видите? Первый пистолет, где запал идет от дульного пламени. Вы наматываете цепь, тянете пружину, и когда начнете давить на курок, он…
– Ну и что из этого? – рявкнул Карлос.
– Ну, эта картина доказывает, что колесный затвор изобрели до 1517 года, а не позже, как считают все эксперты.
С минуту царило глубокое молчание, а потом я подумал, что Элизабет сейчас сядет и разрыдается. Вместо этого она просто села, прошептав:
– О, Господи, а он умер в 1510. О, Господи.
– Вы в этом уверены, приятель? – спросил Карлос.
– Я никогда не слышал о колесном затворе, сделанном раньше 1520 года, а согласно теории их изобрели в Нюрнберге в 1517. Ну, в принципе, все мы можем ошибаться. Может наш старый приятель Джордж привык летать в Германию на дешевых туристических рейсах.
– А, черт, заткнитесь, – прорычал Карлос.
Установилась долгая мрачная тишина. А я вернулся и продолжил изучение картины, и не только пистолета. И все-таки эта была самая прекрасная вещь, которую я когда либо видел. Женщина не была молодой, свежей, рассветной, райской небожительницей, ну такой, как любил писать Ботичелли. Эта была зрелая женщина в расцвете лет. Не надежда – достижение. Сам Господь наверно думал, что женщина должна быть именно такой.
Потом Карлос произнес, с легкой надеждой:
– Мог ли кто-нибудь закончить эту картину после смерти Джорджоне, например, вложить в ее руки пистолет?
Элизабет ответила тусклым, монотонным голосом, как будто читала одну из книг отца:
– Тициан и Себастьяно немного прикасались к Джорджоне. Тициан, вероятно, закончил дрезденскую Венеру. Но эта более ранняя, и потом, он очень любил оружие и всегда рисовал на своих картинах шпаги, копья, и этот пистолет мог нарисовать только он. Будь это его картина. Мне очень жаль.
– Тогда, по крайней мере, понятно, почему они продают ее тайно, – бодро заметил я, – я имею в виду, если поместить ее на аукцион Сотби или Кристи, какой-нибудь эксперт по оружию тут же развеет миф о причастности кисти Джорджоне. Поэтому лучше продать ее какому-нибудь простофиле.